Электронная библиотека » Марина Тарасова » » онлайн чтение - страница 8


  • Текст добавлен: 22 ноября 2023, 15:36


Автор книги: Марина Тарасова


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Шрифт:
- 100% +
19

…На пустыре, где безнадежно шла Женя, слабо маячила ее душа, словно отделившаяся от тела, путеводный свет, слабый, но упорный, похожий на обруч, который ребенок толкает перед собой. Шла, пошатываясь, боясь оскользнуться, некрасиво растянуться на большом грецком орехе, ледяном мозге, выбитом ломом из огромного черепа. Побарахтаться, пошевелиться на скользкоте и, возможно, уже не встать. А может, ничего этого нет? Есть потаенное, незримое, как тогда, в девять лет, на Колхозной?

Погода детства, после шебутного подмосковного лета, куда-то уносящаяся, летящая на странном лифте, непонятно, вверх или вниз, когда зонты деревьев в маслянистых сумерках напоминают пресмыкающихся, разевающих странноватые рты.

Женя помнила запах того времени. Пыльные туши аэростатов, грубая густая краска на школьных стенах, трескучая пустота в каждом официальном слове, полом изнутри. Извилистые коммунальные коридоры, с подвешенным гремучим велосипедом; едкая моча уборных, пахучие шестимесячные завивки, способные оглупить даже симпатичное лицо, сладко-порочный запах пудры «Кармен», штопаные дамские трико до колен. Брошенные в чугунную раковину кровящие рыбьи жабры. Тот вход в неказистый, страшный женский мир, где учительница умирает от подпольного аборта: все от мала до велика знают, что она спицей выковыривала свой плод, как фурункул, как серу из ушей. Отец народов Сталин наказал пинать матерей-одиночек: прочерк в метрике «незаконного» ребенка (и это после войны!), невозможность, даже при его желании, дать фамилию отца, подать на алименты, бил кулаком и рублем, зато лицемерный горец запретил прерывать беременность.

Конечно, Жене было неведомо, что мало слияния двух клеток в темной колбе, чтоб завязался человек, необходим внешний толчок, импульс из космоса.

А дети, будто флотилия грибов, росли и набухали в нутре, внутри женщин. Не тогда ли возникло в Жене подспудное отвращение к материнству, к этой сопливой ораве, снующей среди кастрюлек и стиральных тазов?

Все легче стало находить нужное время – знакомое число в невидимой клеточке. Завеса времени рвалась, словно папиросная бумага; как больно и сладко из того далека незабвенным колокольчиком звенит голос Ляли, перекатывается темной волной их короткая дружба.

– Женька, они же прилетают к нам в гости, ночные бабочки, посмотреть на нас, познакомиться, а мы их – хлоп! – и всё. Да, они белесые, толстые, а мы с тобой разве красавицы?

Насекомые – вообще Лялина страсть.

Душным, душистым летним вечером они лежат на старинной кушетке. Она, Женя, перешла в третий класс, ясноглазой, смуглой Ляле тринадцать. Неторопливая, не слишком эмоциональная, обстоятельная, она словно состоит из добрых овалов: круглое открытое лицо под вьющейся челкой, полноватое, чисто вымытое тело в штапельном платье, с круглящимися сердечками грудей. Лялина семья – знакомые Жениных тетей, и поэтому ее с Тамарой пустили пожить летом в длинную застекленную террасу, пахнущую снопами сухих цветов. У Ляли есть еще двадцатилетний брат Алик, студент, он недавно женился, но что до этого Жене? Ее бабушка, типографский корректор, хотя и говорит – неважно, что на тебе надето, важно, что внутри, мысль варьировалась: важно, какая у тебя душа, теперь еще сверхурочно подрабатывает дома, чтобы приодеть внучку к осени, приезжает только на воскресенье. А Женя совершенно не чувствует ее отсутствия, Тамара пропадает на хозяйской половине, но это даже лучше, никто не задает ненужных вопросов, не делает замечаний; что ей до них, когда у нее появилась старшая подруга, считающая ее, девятилетнюю, за ровню. Дорогая, как сестра, которой у нее никогда не будет. И эта дружба, скорее всего, навсегда, наверное, на всю жизнь.

Ночные бабочки вьются вокруг настольной лампы.

– Смотри, сумеречница, – говорит Ляля, бережно держа ее за некрасивое тельце, покрытое еле заметными чешуйками, – брюшко примыкает к груди, днем они укромно спят, закинув назад крылья и усики; пройдет еще час, их глаза начнут светиться крошечными точками…

Женя прильнула к Ляле, от сладкого чувства маленькой общей тайны даже мурашки бегут по спине. Бабочки – это же огромный мир, приоткрывшийся ей.

– Сама подумай, гусеницы выдерживают четыре линьки, – своим звонким голосом рассказывает ей Ляля в садовой беседке, раскрыв большой атлас. Наверно, у нее он потому, что ее умерший отец был профессор. – Ты знаешь, куколки зимуют, а в апреле или в мае вылупляются бабочки. – Правда, апрель у нас так себе, – улыбается Ляля, она все делает с мягкой улыбкой, – а в теплых странах… в тропиках, в долине Амазонки их такое множество, – она чертит в воздухе восьмерку раскинутых крыльев, похожую на знак бесконечности, – а какие имена! Мифологические – менелай, телемак, киприда, голова идет кругом.

И вправду… откуда она столько знает? – дивится Женя; ее бабушка – биолог, а такого никогда не рассказывала, просто, объясняла, чем отличаются бабочки от стрекоз. Вот какая у нее необыкновенная подруга! Ляля твердо решила стать энтомологом. Женя научилась выговаривать трудное словцо. Ей и в голову не приходит – Ляля, скорее всего, нянчится с ней потому, что у брата Алика молодая жена, и он отдалился от сестры, а в поселке у нее нет сверстников.

– Представляешь, я прочитала в одной папиной книжке, не исключено, что мы, люди, произошли когда-то от гигантских насекомых, жуков, там, стрекоз. – Женя поежилась, представить такой кошмар она не могла. – Ты только подумай, твоя прапрапра была огромной божьей коровкой.

– Никогда она не была! – даже обиделась Женя.

Но Ляля оседлала своего любимого конька.

– Это не доказано, что не была. Науке нужны доказательства. Я же не говорю конкретно; наши предки вполне могли быть жуками, не веришь? Я тебе в Москве дам эту книжку посмотреть. И среди жуков попадаются разные, ядовитые. А люди какими ядовитыми бывают! Наша учительница по немецкому – та еще язва!

Как-то по скрипучей лестнице Ляля привела Женю на захламленный чердак, где пылились продавленные кресла.

– Смотри! – Ляля задрала свою кудрявую голову.

На стропилах висели две летучие мыши, как недобрые складные игрушки из готической сказки. Человечьи глазки под складчатыми веками уходили в шерсть на маленьких мордах. При их появлении два уродца даже не шевельнулись, продолжали спать с открытыми глазами.

– Ой, боюсь! – вырвалось у Жени. – Еще укусят или защекочут! – Она испуганно всматривалась в лиловые перепонки на птичьих лапах.

– Чего ты испугалась? – засмеялась Ляля. – Люди как люди, только охотятся ночью.

У Жени закружилась голова. Она ощутила, что висит вниз головой на темной перекладине, неказистая, шершавая, и с тоской ждет ночной охоты. Вот кошмар! Но у нее же есть Ляля, надо спрятать за пазуху свой страх.

С Лялей даже обычная прогулка на пруд превращалась в увлекательное путешествие.

– Вот июньский жук, – говорит Ляля, подоткнув плед, расстеленный на молодом клевере. Зеленоватое тельце жука, похожее на перламутровую брошку, слабо шевелится у нее на ладони. – Он вообще-то называется олень или рогач. Видишь, у него тело состоит из трех сегментов, – важно продолжает она. Жене хочется рассказать, как она видела в казахской степи умного усатого жука с локаторами усов, но она стесняется, она привыкла быть второй скрипкой, и это доставляет ей щемящую радость. – Не надо считать, что насекомые такие глупые, сильно уступают нам. У них коллективный разум. Чтоб ты поняла… ну как у колхозников. Это я пошутила. – Ляля смеется. – Ну как же они не умные, если даже личинки делают кокон величиной с кулак, из щепочек там разных или из земли. А вообще, – Ляля зажмуривается от странного удовольствия, – ближе всех к нам муравьи, что ты ржешь? Да, да, такие маленькие, хлопотливые, они давно уже социализм построили! А не понимаем мы друг друга, потому что мы разноформатные. Представь себе муравья в рост человека… И то неизвестно, может, они нас отчасти понимают.


И вдруг одним прекрасным утром, светящимся непросохшей росой, пошла прахом их дружба, ей пришел конец, и юный Папаген в штапельном платьице, ушел для Жени в туман воспоминаний, едкий до слез.

Позавтракав молоком с хлебом, Женя, как собачий хвостик, по привычке топталась у Лялиной веранды, Ляля не спешила вставать, когда резко раскрылись двери хозяйской половины. На гравии дорожки сначала появилась Елена Мироновна, Лялина мать, обычно выдержанная и спокойная, со строгим пучком волос, она была явно не в своей колее; крапчатая блузка, наспех засунутая в юбку, волосы, едва сколотые шпильками.

– Как вы могли даже подумать о таком, не то что позволить себе, – говорила она, едва сдерживая ярость, бестолково махая руками, глядя в дверной проем. – Вы и мой сын, это чудовищно, вам же уже под сорок. На глазах у детей! Шило в мешке не утаишь! Я вас пустила… – Ее лицо из красного стало малиновым. – У вас дочь, какой она вырастет, глядя на вас? Вон из моего дома, слышите? Немедленно! Даю вам час на сборы. Чтобы ноги вашей здесь не было.

Из дома, как проворовавшаяся домработница, вышла в помятом платье Тамара, она сбивчиво извинялась, просила отсрочки, потому что ей надо собраться и найти грузовик. Но Елена Мироновна была непреклонна.

У Жени сильно закружилась голова, она схватилась за ствол березки – неужели правда? Как Тамара могла? Допустить такое? Она и не подозревала, даже чуть-чуть. А теперь их выгоняют, взашей, с позором. Она-то при чем? Женя стала лупить кулаками по перилам Лялиной веранды, с такой неожиданной силой, что попадали горшки с землей. Она хотела взбежать на крыльцо, но споткнулась и некрасиво растянулась на ступеньках. На веранду вышла Ляля в халатике, отчужденно-рассеянно взглянула на нее, даже не помогла подняться.

– Ляля, я ни в чем не виновата, – умоляюще говорила она, ты же моя подруга, ты понимаешь?

– Чего ты хочешь от меня? – спросила Ляля каким-то не своим голосом и отвернулась. – Видеться с тобой, дружить, как раньше… – это невозможно. – Ляля глотала слова, в них Жене почудилось сожаление. – Вам надо уехать… поскорее. Я не смогу… – Ляля остро взглянула на Женю, – я больше не смогу дружить с тобой. – Она повернулась и закрыла за собой дверь.

Ляля не появилась до самого их отъезда. Это было как приговор.

Она никогда уже не прочтет Лялину книжку про огромных жуков, от которых произошли люди.

Грузовик почему-то быстро нашелся. Уткнувшись лицом в ладони, в колени Женя проплакала всю дорогу до Москвы, в большой квадратной кабине.

– Мамаша, уймите ребенка или пересаживайтесь в кузов, – сердито говорил шофер.

Начался дождь, и хмурый водитель смилостивился. Сразу набрякли и провисли тряпочные охапки листьев под напором водяных струй; сквозь собственные слезы Женя слышала слезы дождя, всхлипы, то затихающие, то набирающие силу, смутный язык голосов, как набухает почка, так и завязывается звук.

Тамара пыталась гладить ее по волосам, но Женя вырывалась. Она ненавидела Тамару. Но ведь она ее дочь, значит, тень ложится и на нее. А главное, у нее никогда не будет Ляли. Может, не будет и своих детей, бессвязно подумала она, словно заглядывала в темную берлогу собственного будущего. Как сказала Елена Мироновна: «Какой вырастет ваша дочь?» – «Ничего, нормальной вырастет!» – не сдавалась, хорохорилась ее разорванная, распаленная душа.

– В Москве я тебе все объясню, – глотая слезы, говорила Тамара, хотя хорошо понимала, что оправдаться не сможет. Истинную причину случившегося, беспросветное, затянувшееся одиночество, толкнувшее ее в омут телесной страсти к молодому мужчине, почти юноше, – как объяснишь девятилетней дочери?

Дома, во флигельке, Тамара взвинченно разговаривала на полутемной кухне с пришедшей бабушкой.

– Почему нам пришлось уехать? – как взрослая кричала Женя, когда они наконец вернулись к себе в комнатуху. – Почему нас в спину вытолкнули? Как паршивых?

– В жизни бывают обстоятельства, которые выше нас, – фальшиво проговорила Надежда Николаевна.

– А я знаю почему, знаю! Потому что у меня мать подлая, развратная. Этому Алику вообще двадцать лет, у него есть жена!

– Прекрати! – прикрикнула бабушка. – Откуда ты знаешь такие мерзкие слова? Никогда их никому не говори!

– Она меня лишила Ляли, лучшей подруги. У меня такой никогда не будет! – Женя не была уверена, что бабушка ее услышит и поймет.

– Успокойся, у тебя есть я, – проговорила Надежда Николаевна.

Тамара криво усмехнулась.

– А тебе, моя дорогая, – пророкотала бабушка, размахивая кулаками, – никто не нужен, тебе одни штаны подавай! Ты мне не дочь!

– А ты мне не мать! – взвилась Тамара. – Это я из-за тебя одна. Куда я приведу – вам на голову? Ты меня развела с Толей!

Вечером крупная белая бабочка села на Женину ладонь – приветом от Ляли, и она, наконец задремавшая после окаянного дня, снова залилась горючими, беспросветными слезами, растравленная душа не хотела смириться. У Ляли не было ни одной проколотой, замученной бабочки, эта бабочка она, Женя. У нее, конечно, есть телефон в Москве, да она его не знала. И пусть! Она ее больше никогда не увидит.

Жене снилось, как она проваливается в какую-то тинистую яму, а Ляля тянет к ней руки, вытаскивает: «Ну как ты могла подумать, мы все равно будем дружить, нас никто не рассорит».

Ледяная иллюзия сна, защитный панцирь, думала Женя после. Это же невозможно, «мы разноформатные» – вспомнились Лялины слова про муравьев. А потом, повзрослев, когда затянулась детская рана, она уже объективно подумала о Ляле: ведь Ляле не дорого было ее мнение, когда она произносила свои монологи, нужно было молчаливое согласие. Есть эгоизм высокого разбора, впрямую не обозначающий себя.

Надежда Николаевна старалась успокоить Женю, лучший способ, думала она, настроить внучку против Ляли. Начинала издали:

– Ты же понимаешь, ей тринадцать, а тебе девять, в этом возрасте каждый год имеет значение.

– Ну и что? – равнодушно парировала Женя, глядя в пустоту.

– Как ну и что? В Москве бы все прекратилось, тебе было бы еще больнее. Одно дело, вы жили бок о бок, с кем ей там дружить? Ровесников нет. – Женя никак не реагировала. – На худой конец и ты сгодилась, – когда Надежда Николаевна волновалась, щеки у нее розовели. – Твоя Ляля черствая и несправедливая, – шла она в лобовую атаку, – такие всегда готовы предать. Ты ведь ни в чем не виновата, что ж она так обошлась с тобой? Тосковать по ней – значит себя не уважать.

Это задело, возымело действие, укололо Женю. Бедные советские люди, что им оставалось, кроме самоуважения? Она ухватилась за последнюю ниточку:

– Ляля рассказывала про бабочек, про жуков, так интересно…

– Да господи боже мой! – всплеснула руками бабушка. – А я тебе не могу рассказать? У тетей, наконец, есть Брем.

– Ляля обещала мне дать одну книжку, там написано, что люди, может, от больших жуков или муравьев произошли.

– Какая чушь! Зачем тебе всякая ерунда? Мне даже слушать тебя стыдно!

Земля, как каменная черепаха, стоящая на четырех лапах, незыблемость, уютная реальность жизни – вот, что нужно, и только это.

В общем, получалось так, что Жене никакие знакомые и, тем более друзья, ни к чему. Ее единственный друг и учитель – безоговорочно бабушка. Совсем как товарищ Сталин.

20

Потревоженное московское лето отступало, как побежденное войско. Потревоженное, потому что нельзя так резко вторгаться в его полусон: там, за городом наклоненные ветви над плоской неподвижностью прудов, толстые, ленивые осы над тазами с вареньем, здесь – пыльная красота закатных бульваров, вечера не серые и темные, а унизанные бронзовыми жуками огней. Каждому, как говорится, свое – «Я Израиль, ты фараон», как написал Аполлинер.

Женя старалась совсем не думать о Ляле, но всем существом ощущала этот негаданный, но преднамеренный жизнью рывок, его угловатую, беспардонную силу. Она понуро слонялась, не хотела ни с кем разговаривать, бросила выписывать в блокнотик незнакомые английские слова из адаптированной книжонки.

– Я взяла нам билеты, на дневной концерт в консерваторию, – Тамара запнулась. – Пойдем, послушаем хорошую музыку. – Ее темные влажные глаза смотрели просительно, с глухой тоской.

Женя оторвалась от марок, ей их иногда приносил отец. Лупа дрогнула в ее худенькой руке.

– Пойдем, – неуверенно сказала она. Женя только слышала, что есть такая консерватория, куда иногда ходят ее любимые тетки, чтобы послушать серьезную музыку.

Когда она была младше, даже думала, что тетя Вера ходит туда нарочно, чтобы услышать Шопена, а потом, что запомнила, сыграть на желтоватых, нежно хрустящих клавишах, похожих на большие зубы.

Старинное здание на улице Герцена восхитило ее, но еще больше ошеломил огромный сверкающий зал с овальными портретами композиторов на стенах. Полный народу. А когда на сцене расселся и заиграл оркестр, они сидели не так высоко, Тамара сказала – в амфитеатре – сердце ртутным шариком подпрыгнуло у нее под ложечкой, а потом растеклось теплом по всей груди.

Тамара приложила палец к губам, да она бы и не посмела открыть рот, пока льется эта завораживающая, то взвивающая тебя ввысь, то звенящая хрустальным колокольчиком музыка; оказывается, она может радовать, говорить, что не все так горько и грустно.

– Это был Моцарт, – сказала Тамара в антракте, показала на розовощекий портрет на стене, с седыми буклями. Он умер молодым.

– Какая у него странная прическа, как у женщины! А почему он седой?

– Это парик. Он был гениальным ребенком, – охотно говорила Тамара, – уже в четыре года сочинял музыку, играл на клавесине…

– На чем играл? – остро интересовалась Женя.

– Это старинный инструмент вроде пианино, – непривычно оживилась ее мать.

…Той ночью ей снился ребенок Моцарт в маленьком седом паричке. Он то сидел за инструментом, то беспокойно вскакивал, подбегал к клетке со своим любимым щеглом; Вольфганг Амадей любил птиц всю недолгую жизнь, подслушивал их пение, недаром в его виртуозных операх звучат птичьи трели.

Во втором отделении играли Чайковского, и среди прочего – «Времена года». Женя впервые видела и слышала оркестр, ей чудом дивным казалось, как все эти скрипки, неуклюжие духовые, похожая на слоненка виолончель, и даже солист-пианист (почему не роялист?) – играют в унисон, как один инструмент, огромная деревянная с металлическими вкраплениями раковина которого вмещает множество людей, наверное, полмира: притихший зал, деревья, замершие в почетном карауле вокруг дворца музыки.

Она, музыка, совсем не такая, как по радио, неслась счастливой, свободной рекой, заполняя пространство, за какие-то бумажки билетов, стирая своей властью все тусклое, невзрачное, обидные заусенцы жизни, разрывая паутину повседневности.

…Легчайшие санки скользили по воздушному снегу, в унисон лопались березовые почки, времена года, времена жизни…

– А летом так и бывает, как в этой музыке, – сбивчиво говорила Женя Тамаре после концерта, одевая в вестибюле стыдную кофту Золушки, – жарко, бабочки летают, в траве поют кузнечики, и все проходит быстро, только вдохнуть успеешь, спасибо, что ты взяла, привела меня сюда, – в благодарном порыве она прижалась к матери.

Та с удивлением слушала ее, но еще больше изумилась Тамара, вспоминала сейчас Женя в холодрыге пустыря, как она тихо, но фиксируя ритм, уже на улице запела «Турецкий марш». Мать даже остановилась в недоумении.

– Но тебе ведь паровоз на ухо наступил. Надо же, можешь воспроизвести…

– А ты думала, я не могу? – запальчиво спросила Женя.

– Я хочу бабушке все рассказать, про концерт, про музыку…

– Она смыслит в музыке, как, – Тамара замялась, – собака в апельсинах.

Еще из консерваторского зала Женя запомнила похожего на старого доктора симпатичного Чайковского, с аккуратно подстриженной бородкой. Но прежде всего – он, искрометный Моцарт (он станет любовью всей ее жизни), непонятно как умерший, возможно, отравленный завистливым другом. Позже Женя донимала расспросами отца: «Пап, а почему Моцарт писал одну музыку, а Чайковский другую?» – «Но мы же все разговариваем по-разному, так и они, композиторы», – отвечал Анатолий Алексеевич не очень уверенно.


На улице еще только смеркалось, московские старые разросшиеся клены значительно стояли, как большие подсвечники, наполняя чуткий воздух узорчатой дворовой мистикой, попыхивая капитанскими трубками веток. Крупные листья, словно японские фонарики, прильнули к стволам. А из сыроватой глубины, где светлели аккуратные, как белые грибы, особнячки, неслись дурманящие запахи скобяной лавки: олифа опавшей листвы, скипидар присыпанных землей вылущенных желудей.

Женина душа, вооруженная глазами, очарованная, развороченная музыкой, всасывала первозданность этого вечера. Все ведь она видела, и не раз, – скамейки, осыпанные листьями, бодрящиеся давнишние фонари с мошками влаги на стекле, а вот удивляет причастность к чему-то небывалому, что еще предстоит раскрыть, как хрустящую обложку книги.

Они прошли Манежную, устье улицы Горького, отечной от недавнего дождя, поднялись по темной брусчатке Кузнецкого (какой маленькой была тогда Москва, думала сейчас Женя, ковыряя носком ботинка вмерзший в снег сучок, похожий на маленького старичка), миновали торец страшной Лубянки (есть Госстрах, а есть Госужас!). И уже на Сретенке, против развалин монастыря, остановились в ожидании автобуса. Движение воздуха, вечернего времени словно застыло и пребывало в покое; сумерки не сгущались, а, наоборот, являли прорехи, карманы, куда попадали тротуарные тумбы, решительные, не вызывающие разночтения советские вывески. И небольшое окно трехэтажного сретенского дома, окно над аптекой. Если бы в нем горел свет, Женя никогда бы не заметила, а так она увидела женщину средних лет, с лицом совершенно незначительным, не зацепляющим память, не из-за сумерек и расстояния, встреться с ней Женя нос к носу на улице, ни за что бы не запомнила. Половинка окна была открыта, женщина уперлась локтями в подоконник и внимательно смотрела на Женю. Не на Тамару и не на них вместе, а именно на нее.

– Почему она на меня смотрит?

– Кто? – не поняла Тамара.

Женя знала, что показывать пальцем нехорошо, некультурно и мотнула головой на открытое окно.

– С чего ты взяла, что на тебя? – недовольно спросила Тамара, – просто человек воздухом дышит.

– Она не дышит воздухом – уперлась Женя, – она на меня глядит во все глаза.

– Не болтай глупости! Что ты выдумываешь? Она тебя знать не знает. Тоже – невидаль. Смотрит просто на улицу, на людей, может, на меня. – Тамара криво усмехнулась.

– Нет, на меня. А как же иначе?

Вот уже и автобус подошел, не их, а она все не отходит от окна. Женя пыталась запомнить серое, тусклое лицо, чтобы когда-нибудь встретить странную женщину и спросить. Конечно, она ее встретит, ведь каждый день бывает на Сретенке, здесь школа. Как оказаться в жизни этой женщины, занять там место? Ведь у нее, наверно, есть дети? Да никак! Значит, в воздухе образуется дыра, что-то вроде дырки от бублика.

Они доехали до Грохольского, прошли по улице Дурова в кособокий Выползов переулок, вот их двор со старой мечетью, похожей на большую водонапорную башню; флигель потонул в непролазной тьме, электрику, с развороченным снарядным осколком лицом, все было до лампочки.

Потянулась прежняя тоскливая жизнь, праздник кончился и почти забылся. Ленивая, апатичная Тамара не воспользовалась протянувшейся, было, между ними ниточкой. Не стала учить ее музыке, как втайне надеялась Женя, ей хватало уроков на стороне. «Куда же мы поставим пианино?» – повздыхали они с бабушкой, понимая, что их жизнь с редкими духовными всплесками – существование московских дервишей, покрытое несмываемой коростой бедности.

Иногда Тамара усаживала Женю на кушетку, открывала потертую клеенчатую тетрадочку – какое значение тогда имели засохшие цветы, виньетки, даже пыль пахла по-другому – не было пылесосов, стиральных порошков. И читала ей нараспев Гумилева… «что много чудесного видит земля, когда на закате он прячется в мраморный грот». Что, у нее нет своих любимых стихов, только бабушкин Гумилев?

В комнатухе, сам-третей, постоянно присутствовало «чучело врага». Многолетняя неприязнь Тамары с матерью, взрывалась ссорами, едва сдерживаемыми скандалами. «Чертова кукла!» – запальчиво вскрикивала Надежда Николаевна, тогда и оскорбления были иными, не такими обидными. Женя привыкла не вмешиваться, только смотрела на них исподлобья, ей трудно было представить Тамару в виде толстой куклы, которой играет загадочный черт. Бабушка… лицо и руки с терпким запахом сушеного яблока, гибкая старая оса, прокравшаяся, крутящаяся в мутной снежной воронке. А Тамара, та, которая сейчас в морге, – сама неподвижность, лежит в морозном чертоге, как спящая царевна, нет, царица, и никогда не проснется.


«Может, этот клятый пустырь – машина времени?» – думалось Жене. Почему с таким адским постоянством, упорством она возвращает ее в кунсткамеру детства, в этот склеп для живых – не зрителем, а участником всего, что вилось седой поземкой и жесткой листвой, липло цветами черемухи? Было. Этот пустырь – огромная сковорода, где на ледяном огне поджариваются грешники. Адская жженка! Но ведь маются души запоздалым раскаяньем. Как же тогда видения ада, вполне телесные, не совсем внятные при всей их буквальности – муки Данте. Вот уж где выстроено все по ранжиру, со странной злостью – что за шлагбаумом? Множество родится, чтобы совершить прогулку по жизни, как Чарли с тросточкой, и уйти в небытие. «Ленин умер, а дело его живет, – думала Женя. – Как это говорится? Без греха нет искупления. И финал гётовского “Фауста” – торжество искупления. Или исступления. Где же тот шлагбаум с пьяноватым стрелочником? Множество родится только для того, чтобы совершить променад по жизни, ничего не осмыслив». Она вспомнила то недолгое время, когда снимала комнату в переулке на Маяковской. В коридоре умирал брошенный хозяевами старик. Родственник? Он умирал профессионально, ни о чем не просил, не стонал, а когда Женя предлагала ему воды, еду, только вяло отнекивался. Если он мучился, то как-то глухо, как рыба в сети. Когда она через месяц уехала оттуда, старик еще жил. Всем бы так.

«Грех жаловаться, – вздохнула Женя. – Сколько ребят прямо с этого льдистого пустыря отправляются в Афган, чтобы вернуться никем и ничем, в громыхающих ящиках. Ничего себе, Ограниченный контингент! Окороченный. Снарядом разрывает на куски, и ничего не остается не только от жизни, но и от смерти. Гнусная авантюра, выдаваемая за помощь братскому народу. Какие они нам братья! Суровая вера, сдобренная коноплей». Она вспомнила песню молодого барда, недавно услышанную в каком-то заштатном клубе: «У него за каждым камнем Аллах…» А у наших кто?


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации