Текст книги "Долгая жизнь камикадзе"

26

…Пустырь, как мертвое Аральское море, казалось, колыхался горбами солончаков. Остановившееся аральское время в заброшенных цехах промзоны.

Как октябрьские листья уже не принадлежат себе, являя апофеоз осеннего развала, мертвые лепестки жести, так бывают дни – мутно-серые, скукоженные, выпирающие за свои рыхлые, распадающиеся рамки, с треском рушащие непрочные, недужные конструкции жизни. Похороны Сталина пришлись на холодный мартовский день – лишенец еще не вступившей в свои права весны. Женя затуманенно увидела, потому что другие, чугунные события того дня мышиную возню смыли, как их, зареванных, построили нелепо, хотели парами, под знакомым портретом с траурной лентой, заплаканные учителя; услышала хриплые слова завуча, что их школа в центре, на Полянке, и они обязательно простятся с вождем, только надо соблюдать полный порядок.

…Ржавый смех, визгливые, никому не слышные голоса… – это бесовне, запутавшейся в своих делах и делишках, взаимозачетах и должках, пристало хоронить свое начальство, а не людям, упокоить его после черной мессы, со свистом и улюлюканьем.

Бессмертие – смерть беса.

Бесчинство – чин беса.

Самое страшное происходило на Трубе: люди падали в какие-то люки, сбитых с ног растаптывали в толпе, зажатой с обеих сторон грузовиками с песком; однако давка началась уже у Румянцевского дома, у Военторга. Вместе с дурой-учительницей, шествие увязло в вареве облаков, спустившихся на землю. Женя мгновенно потеряла всех своих, и только отчаянная воля выбраться из месива голов, жестких волн напирающих людских тел угрюмого шествия, а не тупая покорность помогли ей; Жене запомнился свист и хохот воронья в Александровском саду, рассыпающееся хлопанье заиндевевших литавр крыльев. Ведь не только искажать, как в заплеванном зеркале, искушать людской род, но и устраивать неведомые нам дела и делишки призван из своих смердящих щелей мир нечисти. За их верткими спинами, конечно, не было и следа «ангельства», одна только генетическая падшесть во многих поколениях – дьявольская шелупонь, та, которая гадит в заколоченных храмах, кто же их пустит в действующие?

Старичок Москвичок, в отличие от многих и многих других, как капля воды в дверную щель, просочился в Колонный зал. Очень уж ему хотелось увидеть почившим в бозе того, кого видел на Кремлевском дворе, в долгополой шинели, с тигриным просверком глаз, гуляющим со странным монахом; наверняка он потом запытал его до смерти, паче Грозного Ивана, чтоб не рассказывал всякую всячину про какие-то там миры и летающих людей. Москвичок, сам никому не видимый, смотрел на его соратников, насупившихся в почетном карауле, на Василия Сталина в генеральском мундире. Они были заражены, заряжены энергией смерти того, кто лежал в просторном гробу. Он, никогда не пользовавшийся туалетной водой, даже шипром, с густыми усами грузинского кузнеца или крестьянина, – его злое простонародное лицо исключало сходство с Пржевальским, которому его прочили во внебрачные дети, – лежал сейчас в широком гробу, в парадном мундире, заколотый заморозкой, с гримом на щеке и виске, прикрывающим шрам от падения, потасовки, борьбы с кем-то на ковре.

И вдруг Ворошилов, со скорбной лопатой лица, кажется, набухшие от народных слез портьеры, безутешная музыка – все это куда-то поплыло, как по серой ленивой реке, и Москвичок, выругавшись про себя, оказался вот уж в тридевятом царстве, он мог поклясться, что никогда в своих странствиях ничего подобного не видел. Он стоял в золоченом зале дворца, освещенном со всех сторон небывало ярким солнцем, к дворцу вела аллея, где выстроились каменные львы с человеческими головами. В роскошных покоях никого не было, кроме двух чернокожих стражников; они, как псы, почуяли пришельца, чужеродную сущность, и сверкнули неподвижными белками глаз. Старик не знал, что у них вырваны языки и они не могут проронить ни слова. На инкрустированном столе лежал странный человек, обнаженный мужчина был далеко не стар, Москвичка поразило не то, что он как бы притворялся спящим, хотя был мертв, совсем недавно умер, вот-вот начнет дервенеть, а то, что бритая голова мужчины была неестественно вытянутой, а между длинными пальцами ног сохранились едва заметные тонкие кожистые перепонки. Старик перекрестился. Он не знал, что перед ним распростерт среди чашечек с благовониями из таинственной страны Пунт, пожалуй, самый загадочный фараон-жрец, прямой потомок звездных людей с красной планеты Нергел[7]7
  Марс.


[Закрыть] единобожец, повернувший вспять Нил, автор гимнов в честь Амона-Ра. А также «Исповеди отрицания», согласно которой в загробном царстве на все перечисленные грехи надо говорить «нет», ибо каждый человек исполняет только свое предначертание и ничего больше, в каком бы возрасте он ни приплыл в Долину Мертвых. Медитируя, Эхнатон услышал от своих небесных учителей, что долголетие возможно, но он знал, что не удостоится вечной жизни, как Осирис, воскрешенный при помощи магии богиней Исидой.

Москвичок, разумеется, ничего не ведал о том, что двести тысяч лет назад, когда никакого Египта не было в помине, Земля почти вся состояла из золотых запасов; с таинственной блуждающей планеты Нибиру, с продолговатой орбитой, прибыли те, кто обобрал Землю. С территории одного только Египта, было вывезено десять тысяч тонн золота, об этом есть упоминание в шумерских летописях. Нибиру продавала награбленное на другие планеты, гласит папирус, в те земли, которые не могли жить без «золотого порошка», из него делали эликсир бессмертия. Возможно, и людей вывели для того, чтобы они, как черви, копошились в земле, добывали желтый металл в шахтах, вырытых в горах; потом, когда Землю обчистили, как виллу богача, незачем стало кормить этих нахлебников. Египетским царям, жителям Земли, достались крохи. Великие стали прилетать редко, живая связь с людьми надолго прервалась. Философский камень алхимиков, скорее всего, был эликсиром бессмертия. Москвичок, конечно, понятия не имел обо всем этом, но впившись старческими глазами в огромную диадему фараона, он мысленно напевал: «…где золото роют в горах…»

Ледяной геометрией пирамиды веяло от распростертого тела. Почивший в сорок один год Эхнатон, имевший взрослых детей, стройностью походил на юношу, если бы не широкие бедра и женские соски. Похоже, его божественные предки были андрогинами. Прекрасное лицо Эхнатона было задумчиво, длинная прямоугольная борода походила на колчан для стрел.

В зал, в красном траурном хитоне вошла Верховная жрица Беншарут, она хотела упредить Тутанхамона, сына фараона, и придворных. Из-за яркой краски скорби на лице трудно было определить, сколько ей лет. Жрица склонилась над распростертым телом и на мгновение взяла в рот мертвый фаллос фараона, как делала это при жизни. Она знала, что скоро его детородный орган поместят в специальный золоченый сосуд каноп, знала, что в этом ритуальном зале ее повелителя и возлюбленного превратят в священную мумию, которая будет насылать страх и мучительную смерть на каждого, кто посмеет потревожить покой, разграбить сокровища его усыпальницы в Долине Царей.

Мгновенно ее насурмленный глаз заметил за малым пилоном младшую жрицу, следившую за ней. Беншарут подумала – только бы успеть отправить ее в подземелье к крокодилам, только бы суметь договориться с Тутанхамоном и не угодить туда самой. Исполненная оголтелого эроса, мистическая культура Египта всегда была овеяна смертью.

Между тем ритуальный зал стал наполняться гулом голосов, как рад был Москвичок, что мог оставаться невидимым милостью, дарованной ему высшими силами; старик дивился, но смутно понимал резкую, со многими шипящими речь египтян, язык, увековеченный рисунчатыми письменами на стенах дворца. А они сами, их жутковатые плоские тела, навевающие тоску, запечатлены на барельефах, выставленных во многих музеях мира. На бритоголовых придворных были траурные красные хитоны, отдельно держалась, как догадался Москвичок, группа лекарей. Безмолвные слуги внесли за ними тяжелые ларцы и кофры со снадобьями, с инструментами из слоновой кости для мумификации. Мертвые глаза Эхнатона были скрыты выпуклыми веками, но Третий Глаз на лбу, глаз Циклопа, под костяным панцирем – видел всё, и приближенные ощущали остроконечный, как копье, шарящий по ним взгляд. Незаметно вошедший тридцатилетний Тутанхамон, наследник, хмуро прикидывал, кого из этого именитого сброда он прикажет казнить в ближайшие дни, а кто еще будет полезен ему.

Одна из жен Эхнатона умерла несколько лет назад, похоже, ее отравили. А сам Эхнатон скончался загадочно, непостижимо… Еще сегодня утром он был здоров, находился в отличном расположении духа, объезжал хлопковые поля вблизи Фив. Никто и не заметил золотую пчелу, ужалившую царя-жреца в шею. Эхнатон откинулся на подушки колесницы, свита решила, что это солнечный удар, день и для Египта выдался жаркий. Но Эхнатон был бездыханен, смуглое до синевы лицо побледнело. Тогда не было понятия про аллергию от укуса осы или пчелы. Случившееся было похоже на проявление божественного гнева. Можно сказать, всю жизнь с молодых лет Эхнатон бросал вызов богам; в нем по матери его Тейе текла семитская кровь, и в том, возможно, таилась причина его единобожия.

В храме Сна Эхнатона уже настигала ритуальная смерть. Фараона заворачивали в саван и клали в могилу, а его эго балансировало между бытием и небытием; в конце рискованной процедуры, жрец призывал его восстать из мертвых, что символизировало воскрешение. С тех пор Эхнатона называли «дважды рожденным».

Придворные почтительно подошли к столу, изукрашенному яшмой. Нун-мутеф нес в руке серебряные весы с болтающимися на цепочках чашечками; специально предназначенный лекарь острым костяным ножом, рассек слева грудь фараона, ловко вытащил кровоточащее сердце, обработал его специальным составом. В мешочке из светящейся ткани сердце положили на одну чашу весов, а на другую – перо птицы Маи; перо было толстым, как черенок вилки, и душа, не обремененная грехами, должна была оказаться легче его, но перо уравновешивало светящийся мешочек, не оттягивало чашку вниз, и придворные мрачно переглянулись, верно, вспомнили Гимн Эхнатона богу Амону-Ра, чье имя нельзя было произносить вслух и писать на камне. Тогда, почти четыре тысячи лет назад, все фараоны, властители Египта (Кеме), а также их жены-сестры должны были уметь создавать гимны.

 
Когда ты покоишься на горизонте закатном,
Земля подобна усопшим, что лежат в могилах
С повязанным лбом, с заткнутыми ноздрями,
С очами без взгляда…
Тот, кто создал все это в Египетском царстве,
Покоится на своем горизонте.
 

Четыреста тысяч лет назад, когда сгорела планета Фаэтон, время на Земле пошло вспять. С ним и сейчас такое иногда случается из-за космических сбоев, тогда внезапно обрушиваются цунами, реки выходят из берегов, происходят землетрясения.

«Что за удивительный народ! – думал, словно очухиваясь от диковинного сна, Москвичок, стоя на Москворецком мосту, разрывая вервие метели желтыми когтями. – Живут ради смерти! Влюблены в Безносую, как в красну девку. Сами – как живые покойники».

Иосифу в своем просторном гробу казалось, что его грузные, обвитые венами руки не сложены на кителе, а правят легкой грузинской повозкой, каурым конем, и сам он, молодой и веселый, до зубов вооруженный, едет, спешит на очередной экс.

А между тем хвостатые твари в черных киллерских шапочках, острящихся на ушах, воровато вытащили из груди Генералиссимуса машинку Великого Предназначения и в серой грязной тряпице потащили ее неведомо куда, в морозную мглу.

Женя, еле вырвавшаяся, протиснувшаяся сквозь толпу, как в болевом шоке, объятая ознобом начинавшейся большой болезни, замерла посередине безлюдного Каменного моста. Только сейчас она заметила, что стоит в одном валеном ботике, в разорванном пальто.

– Так ты далеко не уйдешь, девонька, – услышала она возле себя надтреснутый, знакомый, будто из давнего детства, голос. Испуганно повернулась на этот голос Мазая, спасающего зайцев. Маленький кряжистый Москвичок с удивительной легкостью поднял на руки тринадцатилетнюю щуплую девчонку, вместе с уцелевшим ботиком. – Говори адрес, доставлю, – ласково говорил он. – Что? Недалече, на Малой Ордынке живешь-то? Ну, совсем хорошо. Малиновое варенье дома найдется? А мед есть? Ну, лады тогда.

Часть вторая
Любовь в нелетную погоду

Это лес моего сердца…

Луи Арагон

1

Всю жизнь человек может прожить в тщете, не сделать ничего позитивного, полезного, чтобы не сказать скверного, но медленно и незаметно для себя он будет расти, как побег бамбука, как дикая слива в горах, он будет разрушать, чтобы создать в себе новую сущность, и вот уже он не червь, не гусеница, а хрупкая куколка, а потом – вспорх крыльев за бумажной перегородкой и… жизнь обретает новый воздушный смысл.

Световой туннель в посмертье, в его первые мгновения подобен американским горкам, изматывающим душу. Юсио не видел его в океанской пучине, куда был исторгнут земной жизнью, он ничего не видел. Юсио был земноводным человеком, чудом спасшимся непонятно по чьей воле, чтобы попасть в застенок жесткой желтовато-серой плазмы, которая не выпустит его!

Смерть Юсио была как приглашение на танец, который он должен был станцевать в одиночку. Дарованная ему новая жизнь казалась теперь не наградой, а наказанием (только за что? за невыполненный воинский долг?), кармическим узлом, который нельзя было распутать без помощи высших сил.

Он ощущал себя гноящейся раной на стволе поваленного дерева – в ней копался слепень величиной с ласточку. Окружающий его мир был исполнен жестокого, невнятного для него смысла; угловатый и неуклюжий, словно вырубленный топором, он был лишен пластики и красоты. Юсио, подобно многим японцам, пытался сочинять хокку и танка, чтобы запечатлеть его необычность, но стихи, лишенные мелодии, получались такими безнадежно мрачными, что хоть в петлю лезь.

Вырвав однажды поломанным гребнем большой клок седых волос, он больше не смотрелся в осколок зеркала. Недавно он похоронил свою состарившуюся собаку; вряд ли прошло больше года, когда из хижины выбежал ему навстречу большой лохматый щенок.

Юсио, казалось, питался прожитым временем и поэтому не испытывал голода. В хижине не было туши и кисточки, и он писал на обмякшем картоне обломком карандаша, чтобы окончательно не забыть письмо в глухой первобытной жизни. Иероглифы рассыпались, как засохшие насекомые под его тяжелой рукой: вот муравей тащит свою нехитрую ношу, однокрылая птица, поваленный куст… Если смотреть на все через увеличительное стекло, возникает враждебный, пугающий мир. Юсио стало не по себе, оттого что это был не его почерк – а другого, неизвестного ему человека. Больше Юсио не повторял свои опыты письма – о какой каллиграфии можно говорить, если в его распоряжении был только обломок карандаша и кусок картона?

Единственное, что скрашивало сумрачную жизнь, облегчало «муравьиную ношу», давало какую-то иллюзорную перспективу, надежду, так это то, что Йокио с сыном-подростком практически перебралась к нему. Мужчина и женщина – два силуэта на опавшей листве, два выкормыша небывалой, невероятной судьбы. Почему она окончательно не покинула ветхий разваливающийся домик у извилистой, петляющей тропинки? Она отнекивалась или молчала, были вопросы, на которые Йокио не хотела отвечать; лесной шиповник с густым, томящим ароматом не расстается с шипами даже в бурную пору цветенья, пунцовые лепестки мнимо прикрывают их, эти маленькие штыки, его охрану.

В этот безветренный день, похожий на все другие, Юсио в состоянии тревожного покоя, словно обещавшего что-то, прошел короткий путь от хижины до берега и расположился на песке, равнодушно поглядывая на стекловидную морскую гладь, не отмеченную хоть каким-нибудь суденышком или рыбацкой лодкой. Два равнодушия – океана и человека скрестились, как два затупившихся меча.

Вдруг неожиданно раздался громкий всплеск, похожий на шум моторки, и, поглаживая карликовые волны, как головы детей, из морских складок сначала высунулся до пояса, а потом вылез в полный рост на песок подводный человек, под два метра, и неловко зашлепал ластами ног в направлении Юсио. Его длинные костистые руки тоже заканчивались маленькими мощными ластами, с которыми Подводный легко управлялся. Проворным для такой орясины и даже театральным жестом, как снимают на сцене шляпу с пером, он скинул с головы скафандр, увенчанный короткой трубкой, из-под него рассыпались черные водоросли волос, и Юсио, для которого радость встречи с кем-то живым, разумным сменилась оцепенением, с холодным ужасом узрел – у страшноватого пришельца черты лица имелись только на одной половине, пленка века нависала над единственным глазом цвета вороненой стали, а вторая половина была стертой, гладкой, светилась тусклыми камешками, как крупными каплями пота. Несколько мгновений подводный пришелец топтался на песке, стряхивая с себя струйки воды. «Да, он будет пострашнее местных выродков-рыб». Это сравнение было вполне правомочным: его кожа была покрыта мелкой чешуей, по бокам тела кудрявилось кружево плавников, а спина заканчивалась крупным увесистым хвостом. Скорее всего, из-за наличия хвоста Подводный так и простоял весь их некороткий разговор, ведь невозможно представить сидящую рыбу!

– Я пришел за тобой, – произнес он, прямо глядя Юсио в глаза своим единственным оком, схожим с гнездом маленькой птицы.

– Кто ты такой? – наконец выдавил из себя Юсио.

– Плохо же ты встречаешь гостей, лейтенант Юсио, – дребезжащим голосом проговорил пришелец, было понятно, что японский для него – выученный язык.

– Откуда ты знаешь мое имя? Звание?

Подводный щелкнул на груди чем-то похожим на молнию – значит, под чешуйчатым облачением у него было какое-то устройство? – извлек «из-за пазухи» коробочку с экраном.

– Почему ты думаешь, что мои подручные не разузнали о тебе, не находились вблизи эсминца, когда загорелся твой самолетик и ты плюхнулся в океан, так и не выполнив свой долг, свое предназначение? – Он обнажил редкие рыбьи зубы, смех у него был неприятный.

Подводный попал в самую болевую точку, Юсио залился уже позабытой краской стыда.

– Но я погиб на посту как воин, за Японию.

– Ты очень хотел жить, изведать жизнь в полном объеме, – как ни в чем не бывало, продолжал незваный гость. – Ты рухнул в расщелину времени и попал в параллельный мир.

– Куда… попал? – не понял Юсио.

– В один из параллельных миров, которых великое множество во Вселенной, – терпеливо, как нерадивому школьнику разъяснял Подводный. – Здесь все не так, как ты привык видеть. Время скошено, смотри, ты был совсем молодым, а сейчас ты стремительно меняешься, скоро состаришься, прежде чем совсем исчезнуть, – загадочно добавил он и снова ухмыльнулся своим извилистым ртом.

– Но я погиб как воин, – опять завел свое Юсио, – я не виноват, что меня сбили, и я мог надеяться, что попаду туда, где обитают духи моих предков, с пафосом заключил Юсио сбивчивую тираду.

– Какие духи? Очнись! – Пришелец уперся в бока ластами рук и стал раскачиваться перед ним, как японский крестьянин, заставший на рисовом поле воришку. – Войны шли всегда, миллионы лет, что бы стало с вашим Богом, если бы он забирал к себе сонмы, миллиарды душ погибших в этих сражениях! На расстоянии вытянутой руки ты бы упирался в комки плазмы, ты бы сделать шагу, продохнуть не мог от бесславной оравы. – Он исторг как бы сочувственный вздох из чешуйчатой груди. – Вот ваш земной Бог и размещает, распределяет усопших в параллельные миры, а уж кто куда попадет, это как повезет. У нас, кстати, ты можешь встретить фараона Эхнатона…

– Как? Он же мумия, – вздрогнул Юсио.

– Мы его модифицировали, и с тех пор ему выпало прожить новую жизнь, и не одну. Я хочу, чтобы ты уразумел: в земных пределах тебе не выбраться отсюда, только море, океан – единственный выход, – пробормотал он. – Ты разве не помнишь, Юсио, – Подводный доверительно склонился над ним, насколько позволял ему гигантский рост, – у тебя ведь еще не отшибло память, как ты со своей подругой, кстати тоже покойницей, – он снова осклабился, – как бычок пытался лбом пробить завесу и как бесполезны, никчемны были твои усилия. Этот «ускоренный» мир, подобно испортившемуся молоку, ни на что не годен, ни на земледелие, ни для скотоводства.

– А кто ты? – раздуваемый ненавистью, как парус черным ветром, выкрикнул Юсио. – Назови свое имя, если оно у тебя есть!

– Конечно, есть, – промямлил Подводный, подбирая слова. – Как это перевести на твой язык… Аккорд, пожалуй. Это больше, чем звук, надо понимать шире. Аккорд задействован в сложной системе, он задает тональность, в управлении другими у него тоже свое место, человеческая сущность. – Подводный с вызовом посмотрел на Юсио, понимай так, что тот лишь сущность, существо.

Из того, что сказал Аккорд дальше, Юсио вообще ничего не уразумел, хотя он внимательно слушал, непонятные слова роились в сотах мозга, не оставляя меда.

– Согласно Теории струн… но с ней на Земле знакомы всего несколько человек, – туманная речь Аккорда словно лилась из стеклянного сосуда, окутывая Юсио пеленой, он не мог уловить в ней связи, и гость это заметил. – Так вот, – он вынырнул из потока своей зауми, – ваши глубоководные, – он усмехнулся, – аппараты лишь к концу века смогут опускаться метров на двести в океан, а океан глубок, как космос, для того чтоб изучить его, нужна не только другая техника, но и иное сознание. Я горжусь, я рад, что родился не на земле, суше, подводные города с высочайшим развитием, целые государства…

– Атлантида! Она затонула в древние времена, – встрепенулся Юсио, вспомнил роман, который читал в детстве.

– Атлантида, то, что вы называете Атлантидой, – отчеканил Аккорд, – никогда не тонула, она – исконно была глубоководным государством, время от времени воду в ней спускали, как в бассейне, и она всплывала, чтобы поражать величием достижений, высотой мысли…

– И ты, Аккорд, потомок жителей Атлантиды? – Не выдержал Юсио, он хотел добавить: а потом вы все переродились в рыб, но вовремя прикусил язык.

– Как же вы презираете рыб! – Оказывается, он умел читать мысли. – Считаете их низшей формой жизни, ну… после муравьев, тоже, кстати, интеллектуалов на свой лад. Вы беспардонно издеваетесь над рыбами, вы потрошите их живыми, они всё чувствуют, бьются в судорогах, отрезаете кровящую голову с шевелящимися жабрами… Между тем любая акула, прежде чем насытиться человеком, телепатически общается с ним… – Юсио, рожденный в стране, где рыба была основной пищей, внимая Подводному, не понимал его. – Вспомни легенды о рыбах, они способны исполнять желания, давать ценные советы. – Юсио ничего не вспоминалось. – Мы, живущие под водой, не подвержены токсоплазмозу.

– Чему? – не понял он.

– Вы еще узнаете об этом. Вездесущие личинки проникают в ваш мозг, делают вас агрессивными вояками, выворачивают наизнанку. – Юсио с изумлением слушал его: «Просто невероятно!» – Я потомок нескольких цивилизаций, – продолжал Аккорд. – Не забывай, прими во внимание, что наша культура и наука на несколько порядков выше земной.

– Вы как жители других планет? – невпопад поинтересовался Юсио.

Аккорд громко фыркнул, словно поперхнулся водой.

– Вам еще предстоит пережить инопланетный бум. Навоображаете невесть чего! О всяких посланцах, контактах. Да им проще простого вывести вас под корень. Они, их излучение способно обратить вас в прах, бесповоротно, и вас потом не соберешь. Когда-то, давным-давно, в далекой древности, впрочем, время – нелинейно, Земля не входила в нашу Солнечную систему. «Пришельцы», эти космические проходимцы, – он засмеялся своим неприятным жестяным смехом, – желавшие пройти сквозь игольное ушко, хотели изменить траекторию Земли. Но у них ничего не вышло. В ходе эксперимента на планете возникли параллельные миры, и вы стали глубоко несчастными. – Аккорд закончил свою тираду и победно взглянул на Юсио.

– Но можно слетать на Луну! – мечтательно произнес Юсио. – Подводный усмехнулся. – Ты не знаешь, что Луна только считается спутником Земли, на самом деле, она, ее темная сторона, – огромная инопланетная лаборатория.

– В будущем можно туда слетать.

– Как же! Только вы прилунитесь, услышите ультиматум: «Убирайтесь! Забудьте!» Другое дело – мы, – примирительно продолжал Аккорд, указывая ластовидной рукой на океанскую стихию. – Как видишь, мы находим общий язык, не вполне утратили человеческое. Ваше спасение с нами. Надо забыть о войнах. Нужна совсем другая техника, наконец, уйма денег – такой ни у кого на Земле нет, – чтобы освоить океан. А ты можешь получить все бесплатно, все блага и достижения, если будешь вместе с нами.

– Я не хочу становиться рыбой!

– И не придется, тебе пересадят жабры, только и всего. Совершенно безболезненная операция. Мы практически решили проблему бессмертия, нужен эксперимент, последняя проверка. И ты, Юсио, будешь работать заодно с нами. – Юсио поёжился, его не завораживала перспектива вечной жизни. «Заманивает», – он не верил Подводному, его словесам. – Тебе откроется не этот золотушный, а настолько великолепный, безграничный мир…

Юсио собрал все свои силы и твердо произнес:

– Я не согласен.

– Подумай, прежде чем отказаться.

– Я уже сказал.

Аккорд брезгливо отодвинулся от него.

– Тогда тебе не позавидуешь. Ну что ж, становись лопоухим деревом, бессловесной сущностью, лисьим хвостом, встроенным в него, и это еще, так сказать, не все твои перспективы. Ты видел бездонную воздушную яму, пропасть, куда уходит невинное поле? – Юсио неохотно кивнул. – Неспроста явился тебе скорпион. В первый раз это было знамение. Он не отвяжется от своей добычи, будет следовать за тобой повсюду, тебя ждет жестокая, мучительная смерть, если раньше не наступит аннигиляция, полный распад.

– Как это? – Вздрогнул Юсио.

– И тут мы ничем не поможем, – будто не слышал Аккорд. – Твои космические «друзья», которыми ты так интересуешься, проделают это легко. – Юсио вопросительно уставился на него. – Дело в том, что все поделено на сферы влияния: они не лезут в море, а мы бессильны в воздухе.

«Прямо портовые бандиты», – с недоверием, с отвращением слушал его Юсио.

– Твоей перспективе не позавидуешь, ты в буквальном смысле испаришься, как твой незадачливый предшественник в хижине. Мы его проморгали. – Трудно было представить моргающие глаза умных рыб, но Юсио слушал, не прерывая. – Сначала в воздухе будут порхать фаланги твоих пальцев, никому не нужные, навевая скуку ужаса, потом то, что было тобой, Юсио, превратится в бесполезные молекулы, в труху.

– Но я погиб за императора! – с возмущением выкрикнул Юсио. – Я имею право на достойное перевоплощение, как обещают боги!

– Оставь в покое императора и ваших пустяковых раскрашенных богов. Миром правят другие, серьезные силы. Это будет полная и окончательная смерть, неужели ты не понимаешь?

Юсио не понимал. Все в нем кипело против наглого пришельца:

– Отправляйся-ка ты восвояси, в свое гениальное море, со всеми опытами и открытиями! – Юсио хотел выразиться покруче, по-солдатски, но не был уверен, что Аккорд, со своими выкрутасами, поймет его.

– Хорошо, наш разговор закончен пока … – Аккорд поднялся в нелепый полный рост подводной каланчи, орясины, и неуклюже зашлепал к воде. – До встречи. Я не прощаюсь, потому что совсем скоро, когда у тебя начнут распадаться ткани, как у прокаженного, ты сам кинешься искать меня, а я еще подумаю, стоит ли тебя спасать.

– А ты не угрожай мне. Я воин, забыл? – Послышался то ли плеск, то ли смех, когда Аккорд полностью скрылся из виду. – Дьявол! – крикнул ему вдогонку Юсио. – Плыви, плыви, чертова субмарина!

Юсио не помнил, сколько в полном опустошении, он просидел на берегу, словно чего-то дожидаясь. «Вот черт! Неужели он не запугивал меня, а говорил правду? Тогда, выходит, дела мои совсем плохи, меня ждет полный распад или участь древесного урода, неизвестно, что лучше? Но надо собраться с мыслями и как-то жить дальше». Юсио поднялся на негнущихся ногах и побрел к себе. Он не знал, что его ждет. Каково было его изумление, когда он увидел у порога хижины вынесенный из нее щербатый стол, а за ним четырех человек – двух женщин и двух мужчин. Сын Йокио, уже почти юноша… Йоки благодарно считала Юсио чуть ли не святым за то, что он вернул мальчику руки, подвижность пальцев. Сейчас она с почтением, как в старину младшая супруга, смотрела на уже немолодую женщину в розовом кимоно, в которой Юсио с трудом, но все же узнал свою Дзин, жену молодого лейтенанта; ее кукольное личико избороздили морщины, две глубокие складки залегли у рта, возле губ с алой помадой. Какой окликнула ее смерть, такой Дзин и явилась сюда. Молодой широкоплечий мужчина… только внутренний голос подсказал Юсио, что это его сын Ташуку. «Как они попали сюда? Кем посланы ему в утешение? Узнает ли он когда-нибудь?» Ташуку поднялся из-за стола. Юсио бросился к сыну и жарко обнял его.

– Отец! Я знал, что мы свидимся.

Потом Юсио прижал к груди поседевшую жену, легкую, как осенний лист. Один опавший лист означает осень – говорят японцы.

– Мы ничего не успели почувствовать, мы горели заживо там, в нашем Нагасаки, как вы, отец, в самолете. Помните, какой это был цветущий город? В наш порт приходили большие корабли… и все погибло в один миг, в этом пылающем аду…

Юсио слушал, внимал сыну, но уже как сущности из другого, параллельного мира. «Вот как угостили американцы напоследок японцев, получается, камня на камне не оставили. Откуда берется столько ненависти? Такое невозможно понять». Но по его иссушенным щекам не бежали слезы сострадания к погибшим так ужасно землякам – от какого-то небывалого оружия, сознание Юсио занимало, как его годовалый сын Ташуку оказался здесь, в искривленном мире, взрослым мужчиной? Он понимал, что сын, внезапно свалившийся на него с неба, из другой реальности, не знает ответа на этот вопрос.

О чем они говорили в тот бесконечно длившийся, запечатленный в них день, живые покойные, свидевшиеся в параллельном мире, раздвинувшем свои рамки, уже не таком угрюмом? Не сговариваясь, они не хотели вспоминать прошлую, нежданно оборвавшуюся жизнь. И кто теперь знает, какая у них настоящая, может быть, эта, за смертельной чертой, начавшаяся здесь?

– Мы вас никуда не отпустим, – уважительно говорили они, когда Юсио рассказал о странном визите подводного гостя.

– Не верьте ему, – говорила Дзин, – вместе нам будет легче, земля не станет уходить из-под ног.

Вскоре у Юсио разболелась голова; от обрушившейся, как лавина, радости тоже можно устать, даже изнемочь. Он решил прогуляться, размять ноги. Юсио не стал приближаться к океану, который его отпугивал, как в первый день, когда он был выброшен на берег. Он подошел к любимому кусту, хрупкому, воздушному, безусловно наделенному душой. Ажурные синие цветки уже опали, остался один, последний, с бледными крылышками лепестков. Юсио хотел вдохнуть его дурманящий запах и внезапно наткнулся на большой острый шип, торчавший из круглой коробочки с семенами. Поранил руку. Но не стал, как пес, зализывать ранку, вспомнив загустевшую под кожей мертвую кровь. А сейчас он не верил и радовался – тонкая струйка стекала ему на рубашку, совсем живая, как сама жизнь. Он радовался, что в нем осталась ее капля и она может разрастись, набухнуть, как земля в пустыне после благодатного дождя.