Текст книги "11:11"

не позволим нас уничтожить

не позволим нас уничтожить духовно – встали смелые, заявляем!

не заметили, как в красоте увязли, точно в болоте, и это нас убивает, хотя, казалось, должно было быть иначе,

но! иначе не будет.

если что-то может пойти не так,

всё накроется медным тазом.

если что-то случилось однажды – это случайность,

но то, что случится дважды, сломает матрицу, подчинит себе время, зациклится и станет вечно повторяемым происшествием,

застрявшим в небесном плеере на повторе без возможности перемотать или поставить на паузу.

кровоизлияние в мозг. тысяча ударов в минуту.

треснула! треск! чаша переполнилась, пошла по швам.

завелась игра на сближение,

к нам-то подобрались – как близко!

мы были тоже, но не пропускали колючей проволоки

шипы,

она потом расцвела прекрасным цветом, цветами распустилась алыми, которые капали и взрывались, никому не хотелось сорвать,

унести,

поставить в вазу.

холодная красота в холодном мерцании мертвых планет

задушила,

засушила, словно бабочек, каштаны и листья клёна.

побыл молодым,

сопливым,

больным,

зелёным,

а потом поднялся – богатырь! расправил плечи,

вмиг сделавшийся взрослым, которому открылись все,

ну вот все, абсолютно все, тайны вселенной,

по которой фланируют метеоры и блики, всплески далеких галактик разбиваются и сгорают,

чтобы долететь лучом света

до наших сетчаток,

до нашего восприимчивого глаза, прикрепленного к голове, которая пульсирует,

которой больно – гематома.

внутрь

затекло чернильное пятно,

выпущенное осьминогом, который спасался бегством.

прекрасные звёзды становятся смертниками и поднимают в космос сами себя,

свои еле бьющиеся сердца,

свои шрамы, кратеры и опустевшие лона рек, чтобы принести землянам что-то вроде успокоения

и немного порадовать их

перед закатом жизни

Тоска-на!

тосканское утро жарит одуванчиковым лучом из-под соломенной шляпы.

мельники, палачи, хлебопеки, тираны и голливудцы задирали стропила,

яркое красно-рыже-небесное расплескалось крапом;

отразилось и ослепило.

в подсолнухах отыскался мальчик без уха, а верили в аистов!

жизнь с самого начала до последних страниц пролистав

выбрали выпрыгнуть из рамок,

начали с чистого листа.

так гласил и заголосил устав:

буди-ли, буди-мо, покида-ти, перевеселье, бумдали, укортали,

цокот, ропот, пыль копыт, вздрыг над полем полетит!

шляпа жухлыми полями свесилась вокруг глаз, рассвирепела в талии,

заблудились! помогите! нам нужен гид.

гида не было, не было Нила, ни смерти на нем, ни пиджака с лацканами,

ни остроносых туфель, ни цимбалы, ни курчавки.

разгильдяйствовали по тудым-сюдым, гремели эмалированные ванны,

слив волосатый омерзительно чавкал.

Тоска! Тоска-на! на, забери тоску, вывеси её, выбей как коврик,

под крышами загнездились ослы, бараны и бородатки,

жизнь – на кулонной цепочке уклонной шеи – бесцветный ромбик.

спрятали и играем в прятки

до гирлянд дотянуться

устану. стану на деревянный короб – хочется

до гирлянд,

что пылятся на антресолях, дотянуться,

суп закипит в кастрюле,

пузырями пойдет рябиться жирная от зажарки гладь.

к новому году из сожалений высветился бриллиант,

укрытый и убаюканный тюлем,

я привыкла брать:

на ёлку навешаю ярлыков, чего мигает, мерцает,

звезду себе на макушку повесила – красиво! тоже мне…

на кончиках пальцев пробираюсь – скакнёт тарелка,

а за ней – давление подскочит, наведёт марафет,

музыкальная открытка хрипит, не может

ни звука без хрипа.

газовая горелка

принялась первым делом за шторы и занавески,

нечего было отгораживать окон прямоугольность,

вечер стаивал воском, оставляя след на ковре.

покачнулся ящик, потерялось равновесие, день и место,

в котором я позволяла вольность

быть царем горы при отсутствующей горе.

вот от этого и уставала, когда в родительском доме

бился в предсмертной агонии вальс, кружа обои,

и я карабкалась наверх, стыдясь,

что ничего, не считая разрушения, ничего, кроме

абсолютного неумения быть спокойной,

не обрела.

я стою на горячих углях, не в силах пошевелиться.

не слажу. хотя всё уже завопило:

«слазь»

заядлость. приелось

заядлость. приелось. приплыли в далекую бухту,

где след утопал в горизонте, сокрытый полями и лугом.

за неимением большего, лучшего, мух тут

считали, ловили, ловили, считали, и дальше – по кругу.

бродильность. стократность. ложбина маняще алела.

тропинка взмывала в далекое небо, грозила – ружьё и кастет!

к газетным киоскам стремились, и сток надрывался капелью,

дырявилась осень – сто тысяч оранжевых пуль в животе.

над синим, над белым, над ярко-зелёным довлело

пейзажное чрево, и линии – бархат,

трамвайные рельсы на спинах виднелись, как шрамы,

покрывшие города тело,

пристанище гордых, пристанище злобных и сильных.

могильность. шершавость. места никогда не менялись.

веками стояли, скакали, боялись, вдыхали смертельные яды,

и тень на песке удлинялась, и в сирые дали

бежали.

и ночь наступала.

и ночь отступала.

и билось огромное сердце,

в землю зарытое кладом.

когда жизнь превратится в череду сожалений

когда жизнь превратится в череду сожалений,

когда молодость прахом развеется над заливом,

когда задышится глубже, но тяжелее,

когда выйдешь за хлебом, а найдёшь себя сломанным и сопливым —

рыдающим, как девчонка, оплакавшим ожидания,

барьеры и баррикады – сам возводил,

за ними казалось – проще вынести, до неё,

до небес достучаться. сам себе перестал быть мил.

руки опускались, головы опускались, вешалки

полнились уликами, доказательствами вины,

решили хранить в шкафу со скелетами. орлами и решками

падали и вскакивали, казалось – все ещё молоды и сильны.

но после правда всплывала, переломанными костями гремела,

посиневшие губы утопленника открывались и каркали:

когда всё подойдёт к концу, важно остаться смелым.

пока ты ещё живой – дыши, балагурь и следи за знаками.

осень больна

велено уйти, потому что осень больна,

плачет и стонет, выращивая крылья.

в городе начиналась холодная война.

в доме только шёпотом

говорили,

потому что пьяно, а после – форте,

потому что доверился, а тебя сломали,

тромбовидная тяжесть перерубила аорту,

плавилась пластмассой, хотя думали, что из стали.

приказали зажмуриться – рождался ангел,

демоны прятались на чердаке, в подвале.

боль, описанную кровавыми чернилами на бумаге,

не хотели видеть. не видели и не знали.

крестили. крестами перекрывали язвы,

снесли в лазарет – лечили. напрасно.

вместо нерва сочувствия нерв ненависти развит.

сказали уходить – ушли равнодушно, подняли на смех.

пусть осень корчится в муках, дотла сгорает,

вылечат – не вылечат, какая разница?

бросим выжженные поля, иссушенный край,

и зима придёт,

лукавая безобразница

держат девочки руку на пульсе

подержи мое пиво, я расскажу, как в диких условиях

держат девочки руки на пульсе.

как мучительно мрак раздвигают, стирают границы слоя.

хотят, чтобы билось сердце, но сами в конвульсиях

корежатся. коррозия литосферных плит и металла —

все выходило как-то дёргано и почти случайно.

необратимость. галактику

наскоро залатала.

нервные пучки выдернутых волос, узелки окончаний

обрывались. благовест и Яблочный Спас

вычеркнуты из календаря, никого не спасли,

пуля путь себе пробивала и прошивала, шорохом возле глаз —

насквозь с одного конца, чтобы с другого конца Земли

с ноги калитку в салун распахнуть, рассесться,

дай-ка, говорит. плесни-ка, говорит. кто-то говорит

за стеной. за твоей спиной. паранойя сжимает сердце.

осоловелые пялятся фонари.

просто. все очень просто. хотели рассказ – нате!

желтую кофту фата разорвали и растоптали.

планета – девочка, сидит на диете – втиснуться в платье,

а платье не застегивается. рвётся. не сошлось на талии.

объелась обещаниями, от обид растолстела,

стресс заедала. отряды экстренных ситуаций

наследили в голове, расплескали, распяли тело.

никуда не деться.

состарится в одиночестве.

не было опоры.

пришлось сдаваться.

смехом взрывается воздух

мы были вырваны из контекста, погружены в среду,

попрощались на звонкой ноте, как всегда прощались.

было когда-то легче; не помню, в каком году,

когда-то вся горькость в лодочке ладоневой помещалась.

мы приезжали всегда другими. дорога делит и отбирает,

ни городов, ни квартир не жаль, с друзьями пока сложнее,

но ими можно и поступиться.

сердце задраить,

чтобы уберечься от смертоносных ран. жизнь = движение.

расставание делает человека нечеткой копией, выведенной на экран,

если он вообще пожелает пятнами выводиться,

въедаются – кофе, кровь, вино и вишня. шестая грань

откололась. в груди что-то хрустнуло. скорая? полиция?

на рукавах, на животе, и в сквозном отверстии,

просверленном последним взглядом перед неминуемым, неизбежным.

вслух раздаётся —

напутствие или приветствие?

будь осторожным. будь простым, святым и нежным.

скитальцы прокляты – оборотная сторона монеты.

разрыдаться, когда час подойдёт расплаты,

пока ты нигде, кто-то расположился где-то,

пока ты наощупь идёшь, без навигаторов и без карты,

кто-то

рассматривает альбомы, дымит колечками,

смеётся, когда запах костра щекочет ноздри;

все простое, понятное, человеческое

случается не с тобой.

но ты дышишь и улыбаешься,

и смехом взрываешь воздух.

который год миновал с тех дней

 
который год миновал с тех дней,
как наши жизни разорвались,
я стал раскованней и смелей,
я покатился со свистом вниз.
 
 
я сбросил в бездну пальто, кольцо,
я вслед за ними мячом скакал,
в ночь вышел, ухала стая сов.
у Карлы Карл своровал коралл,
 
 
а ты с собой унесла мой жар.
а ты – палач. как ни назови —
чудесный сон и ночной кошмар,
мой самый горестный визави.
 
 
старуха жуткая под плащом
скрывала корку сухую неба.
я жил и верил, что был прощен.
но не был.
 

Земля, приём

это поцелуй крика – от таких умирают.

это подвыверт реальности – это страшно.

трава покрыта росой, я кричу, как стая

птиц, летящих над головой, надо мной, над башней, над пашней.

подняли целину – чу! поскакали. эхо воет,

стекающий сок умоляет: не перестань! не

приходи, я не знаю, как быть с тобой,

я не знаю, как быть без тебя во мне.

прижаться ко рту приоткрытому. где-то осень

была, мы встретились. голова – опилками,

желудок – вином и пирожными набитый, не выносим.

не радуемся, не искримся. копилка

вытряхнута, опустошена.

пусто, пусто, пусто:

нам лучше бы больше вместе никогда. ни о чем.

посмотри – я на празднике издевательств – усталый сгусток.

зябит утро. всё развалилось.

Земля, как слышно?

Земля, приём..?

Бродскому

 
ты был всех дальше от слепого идеала,
ты избегал расстрелов и больниц.
твой призрак кутал город в одеяло,
ты причислял себя к рядам самоубийц.
 
 
сомнения в извечности решали – куда,
когда, за кем, зачем я шла.
я видела, как время рушит города,
а облака небрежно уточняли:
как дела?
 
 
летели, плыли, рвали. ночь – в клочья,
молодость в шипах,
когда бы я была беспозвоночной,
я б расползлась бессмертием в стихах.
 
 
куда там! бег неумолим,
неумолимый бог занёс над картой жизни
ладонь, где будет новый Рим,
куда не донесется дым Отчизны.
 
 
ты ближе был, и слизывали волны
твоё желание от жизни улизнуть.
когда бы мне вдыхалось грудью полной,
я до отказа бы набила счастьем грудь
 

впусти меня!

я приду к тебе измочаленным альтер-эго.

впусти меня!

я приду к тебе разбросанными клоками снега.

впусти меня!

я приду к тебе сладострастьем, истомой, негой.

впусти меня!

я иду к тебе, я ищу тебя, я был. я не был.

впусти меня!

каждый раз, когда я не сумел быть рядом…

прости меня!

каждый раз, когда мир становился адом…

прости меня!

каждый раз, когда был недостоин взгляда…

прости меня!

каждый раз, когда был подонком, гадом…

прости меня!

упаду к тебе на колени воробьем подбитым.

подними меня!

упаду в тебя сонным, мятым, седым, небритым,

подними меня!

упаду, мрамором загремлю, хрусталем, гранитом,

подними меня!

упаду клубком запутанных нервных ниток,

подними меня!

принесу тебе красной рябины гроздья,

возьми меня!

принесу тебе клятвы, молитвы, просьбы,

возьми меня!

принесу молоток и крест – прибивай – вот гвозди.

возьми меня!

не простишь меня, не возьмёшь, не поднимешь, не впустишь.

поздно.

то, что ты чувствуешь, ничего не значит

над несчастьем гогочут проспекты центра,

нищенствуешь. не видишь

ни гроша, ни цента.

прислушайся, о чем зудят твои документы:

чужой человек, признанный зверем.

лучший в своём деле, лучший в матрице,

застреваешь. волочишь тело от пятницы к пятнице,

всё, о чем мечтаешь – выступать, печататься,

разжигать огонь.

но за закрытой дверью

не видно грусти, стекающей по щекам,

когда разгоралась Уфа, утекала Кама

в оппозицию, чтоб приобщиться к нам,

отвергнутым и осиротевшим.

око, наблюдающее за своими цыплятами,

не допускает лишних шагов. покатые

плечи надзирателя трясутся – проклятие!

но далеко не уйдут – всего навешали.

упреков – тонны, тысячи, гигагерцы.

там твой дом, где бьется больное сердце,

приправленное вялеными томатами, чёрным перцем.

смотри: готово к подаче.

соблюдай этикет – вилка, нож и щипцы для льда.

ешь, что дают, иди, когда говорят куда.

ты беспризорник, иуда, больной мудак.

и то, что ты чувствуешь,

ничего не значит.

господин начальник

всю грусть на себе волочим, что наживали предки.

культурно-прозрачный слой выхватывал описания,

бывшие более расплывчатыми, чем меткими,

слишком мягкими, чтобы завоевывать наказания.

наказывали! всё, что просочилось с грудным молоком —

удушье, желание завопить, выпрыгнув из утробы.

изнутри заколачивал молотком

крышку своего же гроба.

историческим росчерком гордился, грудь выпячивал —

колесо проржавело, отвалилось. конская сила заохала;

на стенку в рамочке – тупое ребячество —

старый дом. потускневшие к ночи окна.

глаза бы не видели, уши бы не слышали,

рот бы не открывался, потому что дохлой бабой на чайник

валится несогласие, мысль проросла и такое вышибла…!

за такое – в цепи заковывают.

за такое – ссылка.

но это время такое, господин начальник.

разбазарено

затягиваешься розовостью окруживших домов,

вдыхаешь глубже. орёл спускается и давай клевать.

взрывы катастрофически напоминают несбывшуюся любовь,

трясущиеся поджилки вываливают образ врага.

туго стянутый жгут упорядочивает списки смертных,

смета составлена, хочешь делай, хочешь – сиди,

проходишь по росту, степени износа, непредсказуемости момента,

по источенности насоса,

запертого

в груди.

хочешь – высказывайся против, хочешь – кричи в поддержку,

от тебя не зависит ни течение, ни приказ, ни устав,

хорохоришься, нападаешь,

но под одеждой —

распопугаившийся удав,

проглотивший больше, чем прожует, застрянет в горле

кость, которую обронили в спешке дернувшие юнцы,

говоришь: даже приятно. мало помню. совсем не больно.

в бывшем здании хлебозавода квартирует цирк.

чуешь? ещё не чуешь? подожди,

это только начало.

дальше покатится ополоумевшая карусель,

на кону судьба,

на колу – мочало.

это ледяная пустыня, до которой не доберётся оттепель.

а дома стоят. а дома молчат. ядовитый гриб

распускается над крышами.

чудо-зарево.

даже если внешне жив, то внутри – погиб.

всё, что было ценным и настоящим —

разбазарено.

Ереван

стариной пахнет окуклившаяся столица,

бабочкой бы вспорхнула, да нет мотива.

улицы – озеро чихуахуа и шпицев.

каменная крепость – внутренности выставившая дива.

топот по площади, ночь трезвонится,

гул подражаний – монетами, рассыпанными по брусчатке,

стонет перепуганный ливнем царь,

орет:

недовольства искоренить

в зачатке!

голова я здесь, брат, или не голова я, брат?

отчего трясутся колени, когда я въезжаю в город?

смотрит на него как на полоумного Арарат,

вздыхает и занавешивает окна —

красное. чёрное. серп. и молот.

ухмылку сотри со скальпа

как истлевает содержащая нас секунда;

так и мы истлеем, за нами вышлют такси.

вихришься на сковородке – сам для себя паскуда.

отрекаемся. сознаем. создаём. да не голоси —

лишнее. спор затихнет. спор – это усвоенный нарратив,

повторяемый мельницей, упрямой как попугай.

для чего все слои эмпирических восприятий понарастил?

используй их с толком, жалей,

ругай —

ругаемым до перемирий и баррикад – никакого дела.

в промежутках между затянутыми строками,

подумай:

мир для одних – бордовый, другим же – белый.

полотно восприятия изменяется, но остаётся широким.

в широте прослеживается глубина, в глубину – якорь.

не сойти с позиций, упёрся, на них стоять до конца.

говори, когда спрашивают, не шуми,

не якай.

и ухмылку сотри со скальпа, даже не говоря уже, что с лица.

ничего не делай

ничего не делай! ничего! так будет гораздо

лучше. замирай, уткнувшись лицом во флис;

с пустотой обезображенной примирись —

это удел читающих скрытый смысл граждан.

ни к чему не стремись. к чему тебе устремляться?

сыпется облицовка, так рухнет и твой фасад,

скоро тебя-бывшего-человека начнут кромсать,

отвешивая глубочайшие реверансы,

примутся раскланиваться и сожалеть: единственный выход!

ты ничего не знай, сиди себе, рот на замок.

кот запустит когти – ты – предмет интерьера, клок,

выдранный из амёбообразного, по инерции существующего духа, крика.

перестань противиться, отдайся течению и несись,

всё своё отговорил, насовершал уже.

смерть поджидает в виде гопника на линии гаражей.

родился. во что-то верил. устал.

так и не понял,

что из себя представляла жизнь.

в чём сила, брат?

героический перевал по проезжей части.

косолапит, колобком перекатывается пушинка-счастье.

здравствуй, маленький, мы с тобой оба пушистой масти,

тверже вставай на лапы, жизнь лакай. так и я лакаю

холод и горечь дней, я тоже до точки доковыляла,

никому не была нужна. льдинка на дне бокала.

собралась растаять, а меня уже таяли. в одеяло

детское заворачивала приветы для

Зазеркалья.

распушите хвост, потянитесь, станьте гиперактивным подростком,

размурлычьтесь, я Вас чешу за ушком, по шёлку шерстки,

мы, сдаётся мне, одной породы, сорта, и даже роста,

так объединим усилия!

пройдём по Планете холодной, крутя бедром,

всё – плацдарм, экспериментальное поле, аэродром.

моя добыча – твоя добыча, мой дом – также твой дом.

мы здесь временно.

в чем сила? в том, чтобы быть другом живому сила.

прощальный гудок

смотри – отъезжает поезд.

слышишь гудок сигнальный?

видишь по рельсам дрожь?

звёзд тетиву натянет в небе седой стрелец.

смотри – написали повесть,

слышишь, там кто-то нами

стал, кто на нас похож,

кто отголоском эха нам предвещал конец.

старые рельсы, шпалы,

старый вокзал не топлен,

мёрзни, не мёрзни, злись

на устройство мира, злись на большой автобус,

злись, что писал «пропало»,

что свет далеких окон

с лица опадает вниз,

что мир – это старый, глупый, иголкой проткнутый глобус.

дом разрисован ветром,

дом разрядился туфом,

дом рассыпался – тронешь,

рушится наша крепость, зуд утихает в пальцах.

тень поползла от веток,

тесные давят туфли,

волочишься, волка кормишь,

тонкая нитка жизни рвётся с натуги в пяльце.

мой самый счастливый случай

снег по пути с неба в дождь обратился,

я по пути с горя свернула горы,

газетой схлопнулась вселенная мухи – числа —

показатели нормы —

от стены отскочили – точь-в-точь – мячик,

прилетели в больную голову, переложили

проблемы. не было никогда больших, тем более – шестизначных;

как мы были до этого? как мы жили?

даты. много ли даты о любви скажут?

может ли солнца круг обратиться в обруч?

день – это праздник. с тобой – ну, буквально, каждый.

обруч – это круг, зацикленный, отлетевший в полночь.

полночь с часов свесилась, свистнула,

юбку подобрала, поволокла подолы.

единственный. единственное. единство.

это ли способность торчать, избежав укола?

это ли способность понимать без звуков,

понимать, когда вокруг ни чистоты, ни ясности?

самое забавное решение – выйти замуж за лучшего друга.

я так рада Вам, мой навсегдашний, здравствуйте!

встретились в обстоятельствах (хуже некуда), когда по рельсам

августовский вечер катился и выкаблучивался,

мир окружающий сделался свеж и весел.

(как будто он никогда ничего не весил).

лучшее уже придумано.

ты мой самый счастливый случай.

смертный дух в таком же смертном теле

трап спускается, иди, это твой трап,

жизнь по нему вниз скользит. ты раб

привычек. наливали граппу

в бокал. расплещется. да начнутся драмы.

выпей до дна. хирей. хмелей.

тень мечты лежит во сырой земле,

хоровод желаний кипит в котле.

сам ты

стоишь над ямой.

а там – кости и перебитые черепа,

дорога сама не знала, куда вести – слепа.

не разобрались, кто сюда как попал.

хотя никогда особо знать не хотели.

спрашивали, но всё же не прозревали,

свет пробивался. в пустом и продрогшем зале

состоялось прощание. устал и замер.

упокоился смертный дух

в таком же смертном теле.

роды урода

почва, посиневшая от красителей – зелень

стоптана? крытых павильонов прелое удушение.

мне было приказано (скорее – велено)

переписать историю человеческих отношений.

ходят безголовыми, путаются в пуговицах,

страницы вымарывают союзов, заключённых

на небе, заключённых в постелях устрицы

высматривают – чем поживиться, на чем бы

сыграть: на нервах, на жалости, манипулируют

фуникулеры нежности на гору ползают,

поэты уступили поп-звёздам половину мира,

и позиции с каждым днём сдают, порознь

сердце и разум, стукающее – в коробочке,

разум не окуклился и не вылупился, цыпой

остался размером с грецкий орех, протёр очки,

неконтролируемым осадком на поле выпал.

тесто в замесе со свободными электродами,

молекулы воздуха бьются о молекулы водорода,

день завершается длинными болезненными родами

очередного урода.

как мы оказались взрослыми?

грыжи крыш распластались пузиками наружу,

пудингом облаковым, ангельским – в банки,

мы сегодня общечеловеческое разрушим,

разрушимся, полем битвы сделалась спозаранку

вытоптанная долина с абрикосами и инжиром,

в сто пятой симфонии отделилась музыка от смычка,

дети, запуганные домовыми и Мойдодыром

во взрослой жизни набирают на три очка

меньше тех, кто бесстрашно кидался кукол

из огня вытаскивать в театре кукольном,

тех, кто сам заделался маленьким милым муком,

стал покрошенной в блюдо с салатом рукколой,

стал солдатом. во всю спину выжег и флаг, и знамя,

гимн выучил наизусть, от зубов отскочит,

дети, когда-то бывшие, кажется, в чём-то – нами,

партизанами исчезают бесследно в тягучей ночи,

как резинка жевательная – вкуса на два жевка,

силы на два плевка, да и те заколотят досками,

куда вы смотрели, как допустили – как?

то, что мы оказались так рано взрослыми.

винца?

не назначат за нашу поимку цен,

целоваться в лифтах нынче запрещено,

опускаться в шахту, ниже, где ни на цент

не дешевеет ни музыка, ни вино,

где дорожает искренность – не бельме —

сторожил на помойке слепленный – данке шон —

куличик, запрыгнул на верёвочку, промелькнул в огне

и ушёл.

в буквальном смысле набожность – это грех,

но если глубже копать, то – тень

улизнёт в трубу, в решете прорех

засчитали падение как колен

преклонение, там говорит Мари;

там разыскать не сына бы, а отца,

от Римской свечи разгорелся Рим…

винца?

камера. пуск. мотор.

 
дымовая завеса. раннее утро. подвал.
бутылка. в пепельнице – бычок.
я тебя – помнишь? – королевой когда-то звал.
дрожь. спусковой крючок.
скобы. скобки. от точек до запятых,
потом с другой ноги – на попятную.
зал переполнен криками понятых.
празднуют души жадные
победу. война. газетные заголовки
пестрят твоим именем, туфлями остроносыми.
как ты косишь, обиженно хмуришь бровки.
девочка-ярость,
девочка-пепел,
девочка-Косово.
стоять. стоять. иначе начнут пальбу.
дымовая завеса. гуманитарии – сквозь коридор
проходят. просьбу? давай
любую,
я на тебя любуюсь. камера. пуск. мотор.