Текст книги "Похождения бизнесвумен. Крутые восьмидесятые. Лихие девяностые. Коварный Миллениум"

Часть 2. Студия «Рекорд»
1988 год.

Из дневника Саши Полищука

Февраль 1988 г.

На днях горела Библиотека Академии наук на Васильевском. Безвозвратно утеряно несколько миллионов книг. Самое нелепое – большая часть по вине доблестных огнеборцев: уникальные издания были затоплены водой и безнадёжно отсырели. По слухам, огонь не могли потушить в течение десяти часов, от огромной температуры лопались стекла в окнах. Сорок пожарных команд. Воду брали прямо из Невы – благо, близко.

Такого нокдауна российская культура не получала давно. Безразличие официальных лиц к тому самому культурному наследию ошеломляет. Впрочем, отношение обывателей мало чем отличается – посмотрели по телевизору, поохали да и переключились на очередные Зимние Олимпийские игры.

Апрель 1988.

Забрал документы из института. Вынудили, так сказать. Комсорг группы, неприятный белобрысый тип в очках с толстыми линзами давно лез с разговорами о вступлении в комсомол. Весь учебный год я вяло кивал головой – дескать, не прочь и вполне лоялен, а тут взял и ляпнул: ваше предложение противоречит моим религиозным убеждениям! Какие убеждения?! Среди знакомых – ни одного верующего, церкви в Ленинграде закрыты: где музей, где архив, а где и овощной склад… Ну, в общем, сука эта побежала в деканат, в профком. Скандал. Припомнили и новогодний вечер с пением «All You Need Is Love22
  «Всё, что тебе нужно, – это любовь» (англ.)


[Закрыть]», и привод в милицию за серьгу в ухе, и вызывающее поведение. Присовокупили не сданный до сих пор сопромат. И предложили написать заявление «по собственному желанию». До того тошно всё это было, что написал. Простился, так сказать, и со студенческой жизнью, и с карьерой советского инженера. Не пойму – вроде и жаль, а вроде и плевать. Чувство – не такой теперь, как все.

И – страшно. На подходе вторая военкоматовская повестка. Говорят, таких – вроде меня, не шибко благонадёжных, – посылают в Афганистан. Что там делается – о том в газетах пишут скупо. «Ограниченный контингент войск оказывает интернациональную помощь братскому народу». Голоса же западных радиостанций на русском языке (их глушат, но всё равно слушаем) захлёбываются негодованием: оккупация, огромные потери с обеих сторон, невиданная жестокость. Я видел пацанов – учились на три-четыре года старше в нашей школе. Они там были. От их циничных рассказов – озноб. Может, привирают. Но я видел и парней, которые, пробыв в Афгане два-три месяца, дембельнулись инвалидами. Без рук, без ног, с какими-то неведомыми болезнями. Они – молчат (может, бумагу «о нераспространении» подписали?). В глазах – безразличие.

Я панически боюсь военкомата.

Май 1988.

Проблема с армией решилась до нелепого просто. Сердобольные родители нашли «специалиста», за разумное вознаграждение поставившего нужный медицинский диагноз. Осенью – добро пожаловать за «белым билетом». Долг отечеству отдан сполна. Кажется, в нашей стране любой вопрос, любую неувязку с законом можно решить быстро. С помощью денег. «На лапу» берут все. И не боятся. Не подкопаешься – круговая порука.

Теперь другая напасть. У нас нельзя не работать. Уйдя из учебного заведения, я обязан в двухнедельный срок устроиться на службу. Неважно куда. Выручает гитарист «Алисы» Андрей Шаталин. Кому-то звонит, договаривается. Отныне я – оператор котельной. Попросту, кочегар. Престижная профессия, имея в виду, что едва ли не половина питерских «неформальных» музыкантов и художников делает карьеру именно на этом поприще. Иначе – статья. За тунеядство.

Июль 1988

По телевизору и радио только и говорят про тысячелетие крещения Руси. У меня противоречивое отношение к этой дате. Точнее, к происходящему юбилею. С одной стороны, это действительно знаменательная дата. За ней глубина веков, в которую, как в ночное небо вглядываешься – голова кружится. С другой – праздненство отдаёт профанацией. Ещё пару лет назад – все мы были атеистами. Верующих не то что бы преследовали, но – затирали. Словом, табуированная тема. А тут – нате вам гласность! В Москве, в Большом театре, «торжественный акт и большой праздничный концерт, посвящённые памятной дате». Что-то не складывается. Православие по указке – не катит. И мода здесь не при чём. Свобода – она внутри у каждого всё-таки.

Вот так всегда в жизни: то расслабленно ползаешь из угла в угол, занятия себе придумываешь, то без продыха пашешь, не вмещаясь в сутки, и удивляешься, как это ещё три дня назад позволяла себе такую роскошь, как сбегать в мороженицу. Мой знакомый ТЮЗовский режиссёр Олег говорил: «Если я не успеваю, то беру что-то ещё и этим всё проталкиваю».

Валерка работал примерно по такой же системе, заодно притягивая всех окружающих. Я и дом из картона склеивала для клипа «Карточный домик», и вязала метровый носок, который всего-то на секунду появлялся в кадре. В конце концов мне эта канитель надоела, и я заявила, что больше самодеятельностью не занимаюсь, своих дел по горло.

– Машуня, ну кто, кроме тебя, мне поможет? – попробовал завести старую песню Каштан, но я сделала строгое лицо и демонстративно вывесила на двери план работ – пусть видит, что мне и поспать некогда.

Пару дней он не приставал ко мне со своими просьбами, а потом вдруг пришёл домой неслыханно рано, в восемь вечера, и многозначительно с улыбочкой стал дымить, по привычке прикуривая сигарету от сигареты. У меня как раз только-только начал получаться эскиз, и я сидела перед планшетом, вся измазанная углём. Убедившись, что заинтриговать меня не удаётся, Валера загадочно произнёс: «С завтрашнего дня твои ставки резко возрастут». Выглядываю из-за планшета, больно уж у него тон торжественный, не просто так гоголем ходит.

Рассказывает. В «Рекорде» сегодня прямо столпотворение было. Лариса Малеванная со своим театром собирается репетиции устраивать, зал приходила смотреть. С Балтийского завода зам генерального приезжал, они спонсоры зимней «Формулы-1», нужно символику для соревнований разрабатывать, всякую всячину печатать. Витька группу новую смотрел, хочет взять на раскрутку, то ли «Проспект», то ли «Невский проспект».

– А я тут при чём? – спрашиваю, а сама уже ответ знаю, всё же за год Каштана неплохо изучила: может соки выжимать, а может сюрпризы устраивать. Сегодня, видно, второй случай.

– А при том, Марина Батьковна, что с завтрашнего дня вы становитесь главным художником студии «Рекорд» со всеми вытекающими отсюда последствиями, – улыбаясь во всю ширь вставных зубов, объявляет Валерка.

– Но я не могу, честно, не могу. У меня семь литографий только для Минкульта, а по Комбинату ещё долг за прошлый год, две утверждённые серии про пионеров, там ещё конь не валялся, и три книги висят, у одной срок горит, в пятницу картинки сдавать, а я её даже не прочитала. И вообще, прежде, чем такие решения принимать, надо меня сначала спрашивать.

Хоть и кипячусь, но предложение мне приятно.

– Машуня, а тебя никто и не просит сразу впрягаться. Назначение получила и делай дальше, что хочешь. Так, иногда какую почеркушку изобразишь, да за зарплатой раз в месяц придёшь.

– А что, и зарплату дают? – недоверчиво спрашиваю. Привыкла, что с Валеркой деньги больше утекают, чем притекают.

– Да уж поболее, чем в твоём комбинате, раза в три. – Валерка упивается моим смущением: у нас как-то не принято про деньги говорить, или хотеть их, или любить.

– Так с чего платить-то? – не унимаюсь я.

– Нет, ну ты меня слушала или углём брови красила? Я ж тебе говорил про Малеванную, Балтийский завод и новую группу. У них, кстати, спонсор есть откуда-то из Сибири.

Валерка вдруг усаживается на пол у моих ног и проникновенным голосом продолжает:

– Слушай, Витьке надо помочь, мы с ним такое дело задумали, если выгорит… В общем, миллионы лежат мёртвым грузом без всякой пользы. Есть идея, как их взять и в наше дело направить. Ты нужна нам позарез, ты умеешь всякие красивые штуки делать, у тебя друзья-художники есть. Выставки будем устраивать, по миру возить. К нашей стране сейчас знаешь какой интерес? Нет, ну ты, как курица, сидишь и ничего вокруг себя не видишь! Пионеры какие-то ей дались! Мы сейчас мир можем завоевать и, заметь, только одним искусством. Бросай ты свой комбинат, книжки эти детские. Нужны афиши, яркие, необычные. Буклеты, билеты, программки, фирменные знаки – на всё это спрос небывалый, а в «Рекорде» ни одного художника. Витя уже всем пообещал, и деньги заплачены. Выручай.

Про Витю Резникова надо рассказать поподробнее. Не было бы его, не было бы и всей этой истории.

Когда Алла Пугачёва в 1979 году исполнила Витькину песню «Улетай, туча», это мгновенно принесло ему популярность. Затем прозвучали «Дворик», «Динозаврики», «Бумажный змей», «Телефонная книжка», «Недотрога», «Спасибо, родная». Они исполнялись самыми популярными певцами: Ириной Понаровской, Михаилом Боярским, Ларисой Долиной. Макс Леонидов и его бит-квартет «Секрет» исполнили несколько песен Резникова в музыкальном фильме «Как стать звездой». Виктор стал первым отечественным автором, чья песня «Домовой» вошла в хит-парад музыкального журнала «Биллбоард» и долго держалась там на втором месте.

Но это произошло несколько позже, а пока за плечами у Вити был лишь институт Герцена, причём факультет физвоспитания – он был заядлым футболистом. В Союз композиторов его упорно не принимали, несмотря на популярность – не было музыкального образования. Ему с трудом удалось стать членом Союза театральных деятелей. Поэтому студию «Рекорд» он создавал, в том числе, и для собственной раскрутки.

На следующий день мы с Валеркой вместе поехали в «Рекорд», на Стачек, 105. Небольшой, но уютный концертный зал «Время» был очень удобно спланирован. Главное – масса небольших кабинетов, в которых уже поселились соратники Резникова. Витя немедленно стал называть меня Машуней, выделил отдельный кабинетик и мягко, но по-деловому перечислял все намеченные им встречи, на которые он должен пойти со мной, обсуждал темы, передавал телефоны, по которым нужно добыть информацию.

В общем, поздно вечером, сидя дома на диване и перебирая записки, фотографии, составляя план на завтра из двадцати восьми пунктов, я поняла, что круто попала. Колесо моей жизни дрогнуло и, подпрыгивая на колдобинах и кренясь на поворотах, помчалось вперёд, оставив далеко позади тихую заводь чистого искусства и наивную веру в спокойную и безопасную жизнь.

На самом деле это разворачивалось большое колесо перестройки, и мы, с самого начала вскочившие в него, тогда ещё не знали, что скоро будем жить в другой стране, в другом городе и даже на другой улице, при этом вовсе не меняя дислокации. Мы ловили музыку свободы, мы упивались трансляциями партсъездов, потому что такие тексты до сих пор передавали только «вражеские голоса». Ничего не было интереснее новостей. Мы ощущали свежесть нового ветра, но не предполагали, что он наберёт силу шторма, что наша большая и великая держава, как зеркало в сказке «Снежная королева», рассыплется на десятки мелких и острых осколков.

Perestroika и Glastnost стали новыми символами новой страны, потеснив Matrioshka и Troika. Иностранцы были повсюду. Они больше не ходили под присмотром экскурсоводов, не прятались за стёклами комфортабельных автобусов. Они атаковали разные правительственные учреждения, требуя срочно познакомить их с владельцами частных (непременно частных, боже упаси, государственных!) компаний для немедленной регистрации совместного предприятия, так называемого Joint Venture – предприятия риска. Они волокли фуры с гуманитарной помощью и, с недоверием глядя на депутатов, оставляли всё же на их попечение тонны дефицита. Они организовывали столовые для бедных, по улицам с плясками и песнями блуждали колонии кришнаитов, а к детям на улицах подходили пожилые нездешние люди в светлых одеждах и угощали конфетами, дарили игрушки, и родители теперь этого не запрещали.

Мой Лёнька как-то принёс с выставки «Инрыбпром» картонную коробку. Мы открыли её и обнаружили большой и красивый набор ЛЕГО. Дочь сказала, что Лёня зашёл внутрь стенда то ли шведской, то ли норвежской компании, оттуда вышел уже за ручку с приятным пожилым дядечкой, который и вручил ему эту коробку. Они были уверены, что коробка пустая, что вовсе не омрачало Лёнькину радость. Тогда пустые бутылки из-под фирменных напитков, одеколона, коробки от конфет ни за что не выбрасывались, а украшали внутренности сервантов.

Когда же выяснилось, что в коробке настоящее ЛЕГО, мечта всех детей, счастью не было предела. На Лёньку смотрели как на героя, всячески выпытывая, что он такое сделал или сказал, за что ему дали ценный подарок. Сын объяснить происшедшего не смог, только всё поминал стриженую верёвку, как дяденька брал верёвку, потом – джик – верёвка уже на кусочки пострижена. Для чего нужно стричь верёвку и как это связано с подарком, мы так и не поняли.

Лийка все вечера пропадала на репетициях. Она познакомилась с музыкантом, которого звали Саша. Он играл на гитаре в какой-то самодеятельной группе и по этому поводу отрастил длиннющие «хайры» в духе «битлз». Саша одно время учился в институте, а потом то ли был отчислен, то ли сам ушёл и теперь работал кочегаром. Он был старше моей дочери, что не мешало ей называть его Шуриком и относиться покровительственно.

Не помню, как я выполнила свои обязательства доперестроечной эпохи, но как-то выполнила. Опять ездила в Москву, деревенскую серию в Минкульте приняли, но, по-моему, без особого восторга, похоже, что и у них тоже колесо поехало.

Я не успевала вести переговоры, давать задания художникам, узнавала, где можно печатать тиражи, как правильно оформить документы. К тому же, привыкшая отвечать только за свою работу, очень переживала, если меня подводили.

– Машуня, возьми себе администратора, пусть он всю эту бодягу разгребает, я уже и с Витей поговорил, – Каштан вмешался вовремя, я готова была сбросить с себя полномочия и уйти в свободное плавание. Мне дали скромного, но делового и настойчивого Лёшу, и дела пошли веселее.

Балтийскому заводу так понравилась наша работа, что главный инженер, который почему-то курировал все подшефные мероприятия, позвонил мне и попросил подъехать для разговора. Встретились на Васильевском, где и базировался завод, но почему-то на углу Большого проспекта и 19-й линии.

– Видишь часовню? – спросил он. – Так вот, здесь теперь будет твой офис. За месяц отремонтируем, а ты пока у нас в клубе поработаешь, команду подберёшь.

– Так я ж в «Рекорде» работаю, у Резникова, у меня договор с ним, и кабинет, и администратор есть.

– Ты сама-то прикинь: что твой «Рекорд» и что такое Балтийский завод. Земля и небо. К тому же у тебя будет полная самостоятельность и гарантированный, заметь – гарантированный, заказ. Ты не смотри, что часовня маленькая, в ней около ста квадратов. А место какое красивое, и от дома недалеко. Зарплату тебе хорошую положим. Ты сколько у Резникова получаешь? Да ладно тебе про коммерческую тайну, я знаю, ты у него полтыщи получаешь и ни прибавок тебе, ни загранпоездок, ни санаториев.

Главный инженер слегка сердился, что приходится уговаривать. По всему, он был уверен, что я сразу же соглашусь.

– Ну что ты с нашего заказа поимела? Да ничего ровным счётом – оклад-жалованье. А знаешь, сколько мы заплатили? Ну, конечно, не твоё дело. А будет твоим! Я треть суммы сэкономлю, создав такой отдел, а ты себе через год машину купишь. В общем, пока думай, но не очень долго, у меня тут детская олимпиада в Сочи намечается, надо её упаковать.

Такой поворот событий в мои планы не входил, к тому же в часовне… Приехала домой, Валерке рассказала. Он задумался:

– Ну, ты понимаешь, Витьку бросать никак нельзя, вот-вот главное должно произойти. Балтийский завод тоже обижать опасно, народ крутой, могут не понять. Давай завтра в «Рекорде» всё обсудим.

Рассказали Вите. Он, на удивление, ничуть не взволновался, даже заулыбался какой-то своей мысли:

– Я знал, Маша, что Валерка мне правильного человека привёл. На Балтийский не ходи, у них там скоро совсем другие дела завертятся, им не до олимпиад будет. А с тобой составим новый договор: десять процентов от прибыли по каждому заказу пойдёт тебе в премию. Годится? Ну, и отлично. Да, и вот что. С завтрашнего дня ты – член Совета директоров, изволь по четвергам в десять утра приходить на совещание.

Никогда в моей жизни не было такого разнообразия. Я могла с утра, не отрываясь от телефона, заниматься сплошной рутиной: с печатниками договариваться о сигнальных оттисках, выяснять, не согласится ли Ленинградский керамический завод помимо раковин и унитазов выпускать, к примеру, пепельницы или посуду с фирменной символикой. Искать, кто может сделать действительно грамотный перевод текстов буклета «Русские сезоны» для Рудольфа Фурманова и его «народных». После обеда, приодевшись посолиднее, ехала договариваться о проведении выставки плаката на Охте, в выставочном зале Союза художников, о видеосъёмке, о прессе. Вечером то по мастерским ходила, с художниками знакомилась, то подхватывала кого-нибудь из Витиных гостей и вела их в ресторан.

Мне удалось подружиться с плакатистами, это была самая активная секция Союза художников, что вполне объяснимо. Именно плакат даёт возможность «шершавым языком» сказать миру всё, что ты о нём думаешь. И если собрания в секции графики с участием книжников и станковистов проходили чинно и по плану, то у плакатистов редко обходилось без гигантской склоки, а то и драки. Но их задор, готовность всё брать на себя, работать быстро и остро – эти качества нужны были Витькиному делу как воздух.

Про Неонилу Лищинскую хочу рассказать особо. И не только потому, что мы до сих пор с ней дружим, но и потому, что её первую я выдернула из жизни свободного художника, взвалив на девичьи плечи ответственную и, как оказалось, сумасшедшую работу. Видимо, хотела, чтобы кто-нибудь из собратьев по кисти поварился в том, в чем варилась я, а не поглядывал в мою сторону, как на предателя и нахлебника. Вот Неля мне и подвернулась. Она в это время как раз собиралась съездить в Пушкинские горы писать акварельки.

– Потом съездим вместе, – уговаривала я, – у меня там дом, поживёшь, сколько хочешь, а пока выручай, нужно срочно делать буклет «Русские сезоны» для зарубежных гастролей народных артистов.

Буклет был сделан, и гастроли состоялись, только Неля так и не собралась приехать ни в Пушкинские горы, ни в мой любимый Алтун, где из окон дома видны арки каретного двора, когда-то принадлежавшего графу Львову, с которого Пушкин писал образ Троекурова для своей повести «Дубровский».

Для того чтобы понять, во что я Нельку втянула и куда сама попала, нужно рассказать о Рудольфе Фурманове, который возглавляет театр «Русская антреприза» с тех самых пор, как мы познакомились.

Первое впечатление от Фурманова – безумно неорганизованная личность. Но шаг за шагом, он незаметно, «тихой сапой», забирает тебя в свою орбиту, заставляя делать то, что ему нужно. А в другой момент его желания и цели меняются, и он требует ровно противоположного, причём немедленно, обвиняя всех в халатности и бездействии.

В этом весь Рудик (так его всегда Витя называл), в упорстве и умении жонглировать словами. Ведь откуда взялись «Русские сезоны» и название театра «Русская антреприза имени Андрея Миронова»? От балетной антрепризы Дягилева 1909—1929 гг., известной во всём мире как «Русские сезоны».

У него выступали народные артисты, и на этом держалось всё. По сути, это была фишка Фурманова – он имел дело только с «народными». Он возил их по миру, благо, время было такое. А уж как они там зарабатывали свой нелёгкий хлеб, об этом можно их спросить, а можно и не спрашивать – большинство зарубежных гастролей делалось по принципу: мы тебя вывезли, будь доволен и этим.

Карьера Рудольфа – знамение времени. Поначалу он был конферансье, объявлял номера в концертах, потом стал рассказывать байки из актёрской жизни, затем выходил в каких-то сценах, подыгрывал звёздам. И на волне перестройки вырос до того, что стал художественным руководителем театра.

Мы бы ничего этого не знали, если бы Витя каким-то боком не вписался в его тусовку и не пообещал Фурманову сделать рекламу для гастролей в Германии. Я сначала здорово вдохновилась всей темой, а когда поняла, что попала под паровой молот, было уже поздно. Целыми днями с его уст не сходили имена Лебедева, Леонова, Смоктуновского, Стржельчика, Ульянова, Басилашвили, Алисы Фрейндлих, он повторял их как молитву, они были ответом на все наши робкие возражения.

Рудик просил одно, через минуту требовал другое, кому-то обещал третье. Он мог явиться ко мне домой чуть не ночью и кричать так, будто я, по меньшей мере, воровка и мошенница. Мы с Нелькой без конца переделывали буклет, который, конечно, должен был иметь сиренево-фиолетовую гамму, как афиши Дягилевских сезонов.

После очередного ночного звонка с руганью и угрозами, я сказала Вите: «Всё, больше никакого Фурманова, или я ухожу». Не знаю, о чём там Витя говорил с «великим и ужасным», но Рудик вдруг превратился в саму деликатность, в саму предупредительность, познакомил с артистами, обласкал и усыпил. Нам с Нелей уже грезилось, что мы едем с «народными» на гастроли, что мы просто незаменимы.

Я даже побывала с охапкой эскизов на квартире Алисы Фрейндлих. Могу представить, как ей интересно было слушать мой робкий лепет. Алиса собиралась на репетицию в театр, который находился через дорогу, и рассеянно посмотрела на наши творения. В комнату вошёл молодой, красивый мужчина, которому Рудик стал всё по новой объяснять и совать под нос распечатки.

Впоследствии Каштан обмолвился, что это нынешний муж Алисы, Юра Соловей, а у Соловья есть приятель, некто Ананов, который делает практически копии Фаберже. Его никто признавать не хочет, считая это не искусством, а эклектикой и подделкой, но у Ананова – большое будущее.

В общем, завершали работу с Фурмановым мы уже вполне мирно, буклетов напечатали на разных языках великое множество, но больше, слава богу, дел не имели.

У «Рекорда» появился свой фирменный знак – ёжик в наушниках. Он был похож на Витю и в то же время – на молодых меломанов, колючих и одержимых. Ёжик всем понравился и попал в рекламу. Плакаты для концертов создавались под диктовку по телефону. Утром я узнавала о них, а уже к обеду приезжали расклейщики и забирали чуть сыроватые отпечатки. А ведь надо было и сюжет оригинальный придумать, и тексты причесать, и с продюсером согласовать.

Мобильников тогда не было, да и простые телефоны стояли не у всех. Иногда звонила совершенно незнакомой бабушке с просьбой спуститься ниже этажом, попросить Шурика из девятой квартиры срочненько приехать на съёмку, и пусть не забудет сменную кассету. Как ни странно, Шурик появлялся и кассету привозил.

В то время всё держалось на личных отношениях. Работающей инфраструктуры в культурной сфере не было, а были одиночки, которые чем-то владели, что-то могли, чего-то хотели. Они, как правило, работали в самых, на первый взгляд, неожиданных и неподходящих местах. Так, лучший наш фотограф Андрей Василенко трудился в казённых подвалах Судмедэкспертизы, к нему было немного жутковато приезжать, вечно на проволоках сохли разные «жмурики», да ещё в совершенно непотребном виде.

С печатниками было проще, они работали в типографиях, наши заказы делали «слева», так что приходилось соблюдать конспирацию, шифроваться и назначать встречи на каких-то задворках. Пробовала официально заказать в типографии, честно заплатив в кассу деньги. Сорвали сроки, выдали какую-то невнятную макулатуру. Чуть заказчика навсегда не потеряла. В государственных типографиях везде одно и то же: полдня нужно по инстанциям ходить, чтобы заказ приняли, потом договор неделю подписывают, потом часть материалов потеряют, а пока новые несёшь – уже поезд ушёл. Так что левак процветал.