Текст книги "Вечная жизнь Лизы К."

Обнять Гаянешку получилось не сразу, она размахивала сигаретой, вбивала в пол длинные каблуки и нанизывала на дымную струйку всё новые беды.

– Бог или Вселенная, кто-то ведь есть! – Лиза пыталась утащить ее в коридор. – Кто-то же поселил в тебя твою детку!

– Нодарик или Теван… – тупо сказала Маша, разбитая в хлам всем на нее свалившимся.

И Гаянешка подпрыгнула и рванулась обратно, будто Викентий, утаскиваемый от мультфильмов в кровать. А все-таки Лиза выволокла ее сначала в предбанник, потом в коридор, прижала к стене:

– Счастливей тебя сейчас никого! Поняла? Счастье – это когда есть смысл! Смысл просыпаться целую жизнь, прикинь. И оправдание всему, что было! И что еще будет…

– И чем сердце успокоится? – Гаянешка выскользнула из рук и с жадностью затянулась. – А они тебя не уволят? С кем я тут дорабатывать буду? – и вдруг, притянув к губам Лизино ухо: – Нодарик внизу. Никому! Я понеслась! Шубу потом поднесешь? – И уже на бегу: – Я моментом! Мобилку не занимай!

Рыжие кудри взметнулись протуберанцами, локти размашисто заходили, как при спортивной ходьбе, вязаная юбчонка сбежалась, задралась к ягодицам… Что-то на это сказала бы Маша? А Алексей Борисыч спешно вышагнул из аптечного склада – и застыл, глядя вслед Гаянешке, будто опоздавший пассажир – уносящемуся «Сапсану», постоял, поднял руку и уронил.

В предбаннике перемигивались две лампочки-доходяги – ватт в сорок, не больше, Раиля экономила не только на их зарплатках… Маша опять общалась по телефону или с Олечкой, или с Юляшей. Шмыгала носом, покусывала платок, рассуждала о премии, если ее дадут, то тогда можно будет купить и леггинсы, лучше черные, да, дочуня, черные и под кожу, отчего ж не купить, если будет на что!

Лиза села за комп. Покрикивающий, а порой и покрякивающий дуэт Федры и Ипполита взрывал третий акт. Почему-то после Рамо уже никогда не писали вот так: тревожно и бестревожно, бесстрастно и страстно разом. И вдруг поняла: потому что случившееся случилось, предначертанное сбылось – не во времени, в вечности, – каждый звук у Рамо пел об этом, стонал, дребезжал, звенел. И в этом было так правильно быть – модерировать комментарии, появившиеся на их сайте, снова гуглить про Кана, не понимать, идти ли в понедельник ей на работу, не идти, но работать на удаленке? или ехать в центральный офис за расчетным листом?

Через комнату опрометью пронеслась Гаянешка, выхватила из-за шкафа свою черную бурку, на обратном пути весело погрозила Лизе маленьким, пестро окольцованным кулачком и унеслась. Видимо, Лиза пропустила ее звонок.

А к Маше, слава богу, зашел клиент, «не вип, но вполне себе виповатый», как сказала бы Шмара. Снял малахай, кажется, из койота, снял полушубок и тут же из длинношерстного алеута превратился в обаятельно неуклюжего, лохмато-русоголового, наверно, ровесника… Двинулся к Лизе, даже успел улыбнуться, но Маша строго остановила его, указав на стул. Вдруг показалось, что они тысячу лет знакомы. И он тоже присел и несколько раз оглянулся – чтобы вспомнить? или понравиться? Неужели вся жизнь только из этого и состоит? Ее глупая жизнь, получается, да. Плюс еще из тоски по Викешке и ворочанья мертвых слов. Но теперь ведь еще и из встречи – разве нет? разве да? – а если это только ей показалось?

Прилетевшая эсэмэска на мгновение ошеломила: «Бокрёнок у нас. Отъедается. Утром вернем», – но почему же без спроса? и чем это он отъедается? как обычно, до диатеза?

И нашла у Кана статью про говорящих шимпанзе и горилл. И с изумлением обнаружила: про антропоидов он писал с той же сдержанной нежностью, что и про неандертальцев. Давно, в середине семидесятых, получая первые сведения о поразительном опыте обучения шимпанзе, мы не сумели ни оценить масштабов произошедшего, ни толком в прочитанное поверить… Теперь же, друзья, – Лиза только тут поняла, что попала не куда-нибудь, а в его личный блог (у Ю-Ю был блог!), – вслед за нашими западными коллегами… Перепрыгнула через абзац: итак, антропоиды легко обучались амслену – языку американских глухонемых, в их словарь входили названия предметов, личные имена, обозначения действий, они могли описать свое эмоциональное состояние (больно, страшно, смешно), они давали оценки увиденному или узнанному (жаль, хорошо, плохо). Дальше шла череда примеров, любой из которых станет праздником для Викешки. И особенно этот: когда приятель знаменитой гориллы Коко по имени Майкл порвал ее любимую куклу, Коко разразилась спонтанно сочиненным ругательством: «Ты грязный плохой туалет!»

Викешка на этой фразе шумно сползет с дивана! И понесет ее в сад?

Даже немногословная Люси (шимпанзе, обладавшая крайне скромным словарным запасом) с поразительной находчивостью давала имена предлагаемым ей предметам: чашку она назвала «стекло-пить-красный», не понравившуюся редиску – «еда-боль-кричать»…

Если бы это писал не Ю-Ю, Лиза бы точно решила, что это фейк.

Рядом с клавиатурой почему-то белела визитка. А за нею то ли в еноте, то ли в койоте переминался молодой человек и как будто бы от души улыбался, но смотрел с какой-то щенячьей тоской. Она затягивала в себя, словно ряска, еще миг – и не выбраться… Надо было что-то ему сказать? Нет, взять визитку: «Студия “Просто праздник какой-то”, семейная, детская, свадебная фотосъемка».

Получалось, что он полчаса обволакивал ее взглядами, чтобы себя пропиарить? Нормально. Четко. Реально. Это она протупила. Он-то думал всей головой. И Лиза сказала:

– Спасибо. Если что – сразу к вам.

И снова зарылась в экран. Но нить потерялась. Зато оказалось, что про обезьян у Ю-Ю написано пять или шесть постов. Пост про Люси назывался «Трагедия в джунглях». А длиннейший – о говорящей горилле Коко – «Юбилей»: не забудем ее поздравить, друзья, 4 июля 2012 года Коко исполнится сорок, у нее есть свой сайт, есть страница в Фейсбуке..

На часах было десять минут восьмого. Маша, в своей перламутровой дутой куртке похожая на пикирующий дирижабль, пронеслась из-за шкафа к двери и с громким хлопком исчезла. И от этого стало грустно и хорошо. Нет, хорошо оттого, что про обезьян можно будет читать до самого вечера, перемещаясь короткими перебежками от одного удивления к другому…

«Люси, жившая у Мориса и Джейн Темерлинов практически со дня своего рождения, каждое утро кипятила воду, заваривала в двух чашках чай и ставила их на стол. Но самое обаятельное из того, что мы знаем об этой маленькой обезьяньей девочке, – ее умение хитрить. И самое поразительное – уменье раскаиваться. Приведу ее разговор с воспитателем Роджером Футсом. В описываемой ситуации Люси не успела воспользоваться туалетом. После чего и произошел следующий диалог:

П р о ф е с с о р. Что это?

Л ю с и. Что это?

П р о ф е с с о р. Ты знаешь. Что это?

Л ю с и. Грязь, грязь.

П р о ф е с с о р. Чья это грязь?

Л ю с и. Сью (аспирантка).

П р о ф е с с о р. Это не Сью. Чья грязь?

Л ю с и. Роджера!

П р о ф е с с о р. Нет! Не Роджера. Чья грязь?

Л ю с и. Грязь Люси, Люси. Прости Люси.

Двенадцатилетней ее вывезли в Африку, в Гамбию, в надежде вернуть в естественные условия обитания. За Люси присматривала нанятая Темерлином студентка по имени Дженни Картер. Наблюдение и опека растянулись на восемь лет, большую часть из которых Люси прожила в лесу, не сразу, но все же вписавшись в колонию проживавших здесь шимпанзе и даже заняв в ней главенствующее положение. Тем не менее во время последней встречи Люси прожестикулировала Дженни: “Забери меня отсюда”. Такой возможности ни у Картер, ни у четы Темерлин не было. Спустя полгода Люси погибла – как полагают многие, от рук браконьеров».

Читать про обезьян немедленно расхотелось. Но зато, повертев визитку, Лиза вдруг обнаружила на обороте: Александр Сергиевич. Да это же Санька по кличке Пушкин и Крестьянин-Торжествуя, потому что в его неуклюжести всегда было что-то крестьянское и в тяжеловатой челюсти тоже. После шестого класса мать отправила Сергиевича к бабушке куда-то под Краснодар, чтобы успеть, «пока молодая, устроить жизнь». Интересно, устроила? А Люси? В парком и варком вагоне метро (на обратном пути в нем всегда почему-то было сырее и жарче) люди в шкурах казались скорее животными. А Люси – человеком. И оттого, что Викешка сейчас не в саду и не дома, и оттого, что сегодня ей точно к себе его не прижать – а к родителям не поедешь, мама делить бокрёнка с глокой куздрой не любит, говорит: он и так всю неделю твой! – Лиза двинулась от метро пешком. Короткими перебежками – вместе с тьмой на город упал заполярный холод. В булочной – пирожок и чай, в «Тысяче мелочей» – черный крем для сапог, за какой-нибудь год пошедших морщинками-трещинками, и, непонятно зачем, брелок с крошечной плюшевой обезьянкой – просто так, чтобы бежать с ней домой мимо Викешкиного детсада, с единственным горящим окном – значит, кого-то еще не забрали, наверно, Светланку, у нее никого, только бабушка, от одиночества закладывающая за воротник, мимо футбольного поля, залитого под каток, мимо школы, куда Викешка однажды пойдет, и тогда наконец Лиза сможет о многом ему рассказать – например, что у него есть дядя Тимур, и что попугайчик Кирюша не улетел от бабули с дедулей, а умер, и еще про Люси, чтобы рос человеческим человеком… но и готовым к жизненным вызовам.

Кто-то звонил. И все это время лодка несла ее по реке, лодка без весел, вместо весел – течение. Сначала по дну шелковисто струились водоросли, потом появились коряги, похожие на перекати-поле, они мчались, обгоняя друг друга, оживали, казались огромными крабами, схватывались клешнями, а потом деревянно ветвились и катились опять. Кто-то настырно звонил. Это звенели скаты? Они вылетали из озера (это все-таки было озеро!), будто наволочки после стирки, и шумно падали вниз – полоскаться. Скатов сделалось больше. Лиза пригнулась. А лодка теперь летела, словно с горы – по водному скату, нет, прыгала, точно по мостовой. Грохот усиливался. Да это же был селевой поток. И коряги (опять коряги?) срывались в него, словно в бездну. Вязкая жижа липла к рукам. Кто же это звонил? Лодку уже кружило… Это звонил телефон. Она могла захлебнуться, а телефон ее спас. Лиза села. Было темно везде – даже в самых неспящих окнах соседнего дома. Викешка был у родителей. Значит, звонила мама. Он заболел… он отравился? Мобильный Лиза оставила в кухне. Иногда ей звонили и по ошибке. На часах было около трех. Около трех?

Мобильник взвился опять. Из крана бежала вода. Нужно давно поставить нормальный смеситель. А звонил-то безумец Ю-Ю. Похвалить, быть похваленным?

– Не разбудил?

– Угадай.

– Ты была сегодня the best. Best of the best…

Надо было обрадоваться. Но спросонья не получилось.

– Тебе полагается приз…

– Почему?

– За лучший вопрос.

Ну да, Лиза даже и адрес звукорежиссеру продиктовала. Растянула губы в улыбку:

– Он тебе правда понравился?

– А тебе – мой ответ?

– Очень…

– Я под дверью. Откроешь?

– Под дверью?

– Тише, тише. Разбудишь.

– Кого? – спохватилась и перешла на шепот: – Ты правда за дверью?

– Да, подойди.

Надо было набросить халат. И закрыть в Викешкину комнату дверь. И что-то сказать Ю-Ю, просунув физиономию над цепочкой?

– Понимаешь, я только что его уложила… – и для правдоподобия вытащила из тумбочки запасные Викешкины сапоги. – Ему приснился кошмар.

– Подойди. Я привез тебе приз.

Посмотрела в глазок. И он тоже смотрел – напряженно, застенчиво, телефон возле уха:

– Открой. Я замерз. Дай мне чаю.

– В подъезде тепло.

– Я полчаса потратил – в него попасть. Я что, и чаю не заслужил?

Он так жалко канючил и так беспомощно упирался в глазок покатым сверкающим лбом – безобиднейший, в неандертальцах прозревающий душу.

– Жди, сейчас.

И, пока выбирала джинсы и свитер, думала, как это все-таки странно, а с другой стороны, когда же еще у нее будет возможность пить с ним чай и болтать сколько хочешь, хоть до рассвета – свитер Лиза выбрала под самое горло: если сразу отсечь двусмысленное, все будет замечательно хорошо. На цыпочках подошла и открыла. И, пока он старательно расшнуровывал неуклюжие сапоги и, как мячик, подпрыгивал, пытаясь выбраться из такого же неуклюжего кожушка, удивлялась, до чего же он посторонний. И только когда наливала чай, а он за ее спиной шелестел что-то милое, необязательное, но положенное (у тебя хорошо, компактно, уютно, разумно, сама надизайнила?) – вздрогнула до мурашек: да это же голос Ю-Ю! А потом обернулась: ну нет, незнакомый, случайный и какой-то замшело-мустьерский. А он уже разливал свой кофейный ликер, потому что замерз, потому что она ведь тоже попробует, ну буквально глоток, это по-своему уникальный напиток, ему его привезли коллеги из Мексики, а приз, господи, самое главное, он же привез ей приз… Нагнулся, что-то достал из портфеля – под стеклом, в черной минималистской рамке лежала плоская древность. Он поправил: окаменелость, рыба – и по-латыни ее назвал, из карьера в Баварии, обитавшая там сто пятьдесят миллионов лет назад. И повторил одними губами:

– Миллионов… Заветка.

От «заветки» стало не по себе. И еще оттого, что в голову вдруг реально ударило: я хочу знать, я хочу знать, какая рыба в океане плавает… давнее всех.

Они выпили за ее победу. Он накрыл Лизину руку своей, видимо, со значением. Она попыталась освободиться. А он опять повторил латинское название рыбы, а Лизину кисть удержал. Показалось, что кисть – это рыба, а он – миллионы лет. И шепотом (чтобы она к нему наклонилась или чтобы не разбудить Викешку?) стал рассказывать, как образуются окаменелости. Оказалось, что в результате ужасающих катастроф, вот и эта рыба застыла в позе конвульсии. И почти с отчаянием повторил:

– В позе конвульсии…

А Лиза вдруг вспомнила:

– Я же хотела спросить тебя про Люси.

А Ю-Ю вдруг почти по-мужски нахмурился (совсем по-мужски у него бы не получилось, он был состарившимся ребенком):

– Не понимаю, о какой Люси ты говоришь. Вздор. Нет никакой Люси!

Вышла почти семейная сцена. Все куда-то медленно дрейфовало. И под предлогом кизилового варенья Лиза наконец-то освободилась от его горячечного тепла – однако тепло никуда не делось, – встала, открыла полку:

– Про Люси-шимпанзе. Почему ее сначала удочерили, а потом отправили в лес?

Он молчал и смотрел, как она поправляет волосы, как начинает под пристальным взглядом краснеть, как выплюхивает в большую чашку варенье, слизывает его с пальца. Слизывает и ощущает, как стена – ведь ее только что окружала стена – идет мелкими трещинами.

– Я тебе говорила, что у меня есть бойфренд? И что мы летом, наверно, поженимся, – голос тоже зачем-то дрожит и осыпается штукатуркой.

А Ю-Ю почему-то встает, берет ликер и бокалы:

– Так вот, про Люси. У тебя есть компьютер? Я вспомнил! Пойдем.

Чтобы он не зашел в пустую Викешкину комнату, Лиза бросается следом:

– Здесь. Сюда, – и заталкивает его к себе.

А ему остается лишь доиграть мизансцену:

– Тише. Тише. Разбудишь, – и мягко захлопнуть дверь: – Давай про Люси потом, давай про тебя, про венец эволюции… про веночек…

Какое-то время Лиза хватается то за слова, то за мышку. Она все-таки включила комп, выдумав заслониться ребенком (нехорошо, но больше нечем) – тысячей его фоточек, рожиц, милых гримасок: это он в море, в первый раз и жутко боится… это он в самолете, ненастоящем, на ВВЦ, в моем детстве там было ВДНХ (помните, ой, то есть помнишь?), а теперь там открыли Дом бабочек, для Москвы там потрясающе круто… а Ю-Ю на это только дышал, а потом горячо сказал – горячо было шее, в которую он говорил, оттянув ворот свитера, – что еще они обязательно сфоткаются в музее палеонтологии, где он все им покажет-расскажет, потому что Викентий сейчас в идеальном для этого возрасте – возрасте потрясений. Лиза подумала: как и я! Или это она подумала уже утром?

Папа слал и слал эсэмэски, и ведь как-то же их набирал на морозе – двадцатиградусном. И об этом он тоже писал: «—20, нас + 100 тыщ. Цап, сбылось!» И через десять минут: «Рядом лозунг: “Свободу рабу на галерах!”«И через пять: «Путин, ты уволен! (лозунг) Все дышат одним. Счастье».

Ерохин молчал. То ли писал жене, то ли фоткался для Шамратовой, то ли вмерзал в Поклонную молча.

Викентий возился с «лего» и сопел, подражая Федору: тэк-с, тэк-с, перитэк-с… Потом сопение участилось, у ребеныша что-то явно не ладилось. Но Лиза не отрывалась от книжки: пусть сам, сам, сам, не то вырастет девочкой. Книжка называлась «Набатейское царство» и не шла совершенно. Убивать субботу на Иорданию – последнее, о чем написал ей Ерохин: резко обновить и обтегить стоявший на сайте текст! – было, конечно, безумием. Впрочем, суббота оказалась убитой и без того. Юлий Юльевич Кан убрел в пять утра. Это был мегастранный опыт. Лиза держалась за это слово ночь и уже полдня: опыт, да, ни на что не похожий, отдельный и запредельный (например, для ее понимания), но опыт ведь не бывает напрасным, ненужным, избыточным – опыт есть опыт… Жесткий? Очень. Залитый светом и холодом, как в прозекторской. Опыт есть топот и шепот… опыт копыт… Книжка упала на пол. Лиза дремала не больше минуты. А Викентий уже ревел, захлебывался и от отчаяния, что с ним бывало крайне редко, разбрасывал в разные стороны созданные для соития детальки. Они их звали легушками, и вот теперь они прыгали по полу, а Викентий пытался вырвать у недособранного вертолета хвост.

Он легко, словно насморк, подхватывал Лизино настроение. Было ли дело в этом?

– Мой самый маленький, самый принц, мой самый любимый, Самый на свете. Давай будем строить, а не ломать.

Викентий рыдал и мотал головой, из носа текло, от мотания – вкривь и вкось:

– Никогда, никогда мы его!.. Ты девочка! Ты не сумеешь! Ты ничего не сумеешь! – И так он уверенно это сказал, хоть реви вместе с ним.

Лиза спросила Ю-Ю, когда тот уже почти уходил, натягивал джинсы, рассматривал себя в зеркале, по-домашнему скреб щетину, – и Лиза спросила:

– Для чего это было?

Он сделал вид, что задумался, забросил на лысину свою глупую длинную прядь:

– Для чего… для – что?., для-а-а – чувство жизни!

Ему хотелось быть честным. И он честно взглянул на нее из зеркала, а показалось, что из увеличительного стекла, показалось, что аксолотлем. Впрочем, стоп. Она выдумала это сейчас. А тогда она просто подумала: чувство жизни – ведь это зима, весна, лето, осень, Викешка, шатающийся Викешкин зуб, зарплата, новые туфли, мозоль на мизинце, непришедшая эсэмэска от Дэна, ожидание «Великого Гэтсби» с Ди Каприо, ожидание отпуска, мамина утка с яблоками, вдруг объявившийся Сергиевич, он же Пушкин… И включила комп. Викешке велела искать инструкцию к вертолету, а Ю-Ю так же решительно, только мысленно: к нам больше не приходить! Как вариант: милый Ю, постарайтесь меня понять…

Пошлость, конечно, ужасная. Но как еще отказать человеку от дома? И попросить не звонить? Да, Лиза твердо решила: и не звонить!

В ящике кучно лежали письма – странно, все от него: «Лизточек, ау!», «Ты где?», «Веткин цветочек – чудо творенья».

Он писал ей каждые двадцать минут. И если это была не любовь, то что? Любовь аксолотля? На цветочке было по-прежнему больно сидеть. Очевидно, по-другому аксолотли любить не умеют.

«Нашел по Люси, перевожу. Для тебя. Что ли, хоть листиком мне взмахни!»

«У меня над столом тоже tharsis dubius. Как и твой экземпляр, мой – в позе конвульсии. О нужном (монография, лекция, две статьи) не думается».

Викешка пыхтел, выгребая из ящиков содержимое. К счастью, инструкция не находилась. Написала – не рубить же хвост по кусочкам: «Чисто личная просьба: считать случившееся небывшим». Отправила, не почувствовала ни сожаления, ни неловкости – и сочла это добрым знаком. Но когда Викешка, выползший из-за дивана, опять решил зареветь, Лиза стала ему рассказывать, как позвонила вчера на радио (мамсин, без меня?!) и один известный, просто дико известный ученый попросил передать ее сыну (мне? мумс, честное слово, мне?): если он станет палеонтологом, его ждут потрясающие открытия, и даже привел для тебя конкретный пример (для меня? по радио?! для меня-а-а?!), представляешь, неандертальцы, о которых мы знали с тобой, что они давным-давно вымерли (а они?) – нет, не вымерли и не исчезли, как мамонты, а растворились в хомо сапиенсах, в наших с тобой непосредственных предках. Викешка не понимал, но старался как мог – ширил ноздри, тер кулачком затылок.

– Короче, ребеныш, они друг на друге женились. И родили общих детей. Это значит, неандертальцы тоже чуть-чуть наши предки. Например, у тебя от неандертальцев – широкая кость.

– У меня – от дедули!

– А у дедули – от них! И от них же – способность переносить холодные зимы. Кроманьонцы-то – неженки, жили в Африке. Пожаловали в Европу, а тут жуткие холода. Спасибо неандертальским генам!

– За что? – Викешка опять сплющил гармошкой лоб, а потом резко выдохнул: – А, я все понял! Они прожили свою жизнь не напрасно!

И до самого вечера рисовал полулюдей-полуобезьян, водивших хороводы на поляне вокруг костра, а в пещере обучавших своих детей охоте, грамоте и рисованию. Перед сном взял с Лизы самое честное слово, что она отправит его рисунки на радио. Заснул обманутым и счастливым. Ну а Лиза, проворочавшись до утра, решила, что для нее сейчас главное – это найти другую работу – елизаветную, елезаметную, – где слова значат то, что значат.