Текст книги "Собака, пойдем ко мне жить. Девятнадцать историй любви"

…Моя рука столкнулась с чужой: какой-то паренёк подбежал, схватил и вытянул Машу за лапы, даже, кажется, за одну. Вообще-то это опасно: у собак слабые связки вокруг плечевых суставов и легко можно вывихнуть им лапу. Нельзя поднимать за лапы щенка, и тем более взрослую собаку, да еще такую толстуху, их нужно брать под мышками. Но в тот момент я и сказать ничего не успела.

…С этих пор Маша не пропустила ни одной лужи. За два года засухи деревенская речка почти обмелела, но Маша блаженствует, принимая и грязевые ванны. Если ей удастся вырваться за ограду, она возвращается не жёлтым, а чёрным или шоколадным лабрадором, и наши собаки, не узнавая её, бешено кидаются на ворота – ведь даже запаха от Маши не осталось.

Я узнаю о событии издалека:

– Тихо все! Стоять! Сидеть! Молчать! – на немецком, английском и датском раздается сверху густым басом мужа. – Кто это к нам пришёл? Новая собачка? Ура! …О-о-ооооооо, н-н-нееет! Маша, чёрт!!! Чёрт, чёрт!!!

Мыть-то ему.

Аппетит у неё не изменился. Съев свою порцию, она идет вылизывать чужие тарелки. Бьярни зовет её «па-суда-мое-чен-на машина» (это его любимое, одно из первых и очень немногих русских слов, которые он выучил. Он начал с самых трудных, вроде «здравствуйте» – и надорвался).

Любовно, вдумчиво, тщательно Маша моет десятки мисок в день. Всё тело её радуется работе. Хвост виляет. На загривке собираются жирные складки с золотой щетиной. Чтобы миска не крутилась под языком и не уезжала, Маша ставит в неё лапу.

В холодное и грязное время года среди павших листьев во дворе блестят двадцать семь чистых мисок, в каждой из которой – грязный отпечаток машиной лапы, как печать «Вымыто».

* * *

…Прошло лет пять-шесть Машиной новой жизни, сытой до такой степени, что она стала похожа на танцующего гиппопотама в ошейнике (в Англии нас бы судили), когда я узнала её предысторию. Вот почему она, лабрадор, не умела плавать и боялась воды! Как и Китти, она была воспитана и обучена поводырём слепых, а им запрещено прыгать, плавать, даже бегать.

Её хозяин потерял работу и уехал на заработки в Германию. Он попросил своего приятеля позаботиться о Маше какое-то время. Тот позаботился: привёз собаку к приюту, привязал к ограде и уехал.

Маша прожила в приюте полгода. Её первый владелец, вернувшись из Германии, искал Машу, приезжал в приют, но там решили соблюсти тайну усыновления и не дали ему нашего адреса.

Какая нечаянная жестокость из лучших побуждений. Он вырастил её из щенка, воспитал из неё поводыря. Сколько времени и сил на это нужно, сколько он вложил в неё души. А уж денег… И как же он её любил! Судя по обожанию всего человечества, у неё было очень счастливое детство.

Везёт же нам на брошенных поводырей!

* * *

– Нет! Нет! Не надо его искать! Это давно уже моя, моя собака!

– Бьярни… Представь себя на его месте. Представь, мы бы никогда не нашли Грэйси. Нам бы её не отдали. Мы бы даже не знали, жива она или погибла, мучается ли она. Тебе как бы жилось тогда?

– Они уже друг друга забыли!

– У тебя совесть есть?

– Я её не отдам!

– Но хоть сообщить ему, что с ней всеё хорошо!

– Только расстроить их обоих! Зачем бередить раны!

– Ты когда-нибудь вырастешь наконец? Это какой-то детский эгоизм!

– Нет, нет и нет!!

* * *

Я не разбередила их ран.

Я так и не смогла его найти.

В приюте не осталось никаких следов, никаких записей.

Дать объявление? Какое?

«Человек, утративший жёлтого Лабрадора Ретривера женского полу возрастом примерно двух лет примерно пять лет назад, позвоните по телефону такому-то и узнаете, что все эти годы она жила у нас и была счастлива. Вы можете повидаться».

Так?

Очень умно.

И где давать? В Болгарии? В Германии? В рекламной газете? В интернете?

– Вот и оставь нас с Машей в покое. Она и не узнала бы его все равно!

Ах, какая разница, узнала бы или нет. Увидев, унюхав, услышав человека, любого человека, пришедшего в гости, Маша в восторге сбила бы его с ног, не разбирая, кто таков, раздавила бы и облизала оставшееся.

И никто бы не понял, вспомнила она его или нет.

Глава 6. Тина

…Однажды Бьярни ушел с Грэйси, Машей, Боней и Беней на прогулку в поле. Папа с комическим ужасом вслед сказал: ну и свора!

Воображению обычного человека требуется некоторое усилие, чтобы представить владение четырьмя собаками. Ему кажется, что это много. Даже если любишь собак.

Папе наверняка досталась бы эта любовь, если бы в голодном военном детстве не рвал его в поле лютый пастушеские пёс. Маленький Витя захотел сократить долгий путь из школы домой и прошел мимо отары овец. Обливаясь кровью, ребёнок едва дополз до дома. Три четверти века прошло, но белёсые шрамы на месте.

Овчарку он не винит. «Собака работала, как научили»…

И наших собак ему жаль. Он часто спрашивает: а собак кормили? Благодаря ему в ведре для них всегда есть чистая вода. Но особой радости в собачьем присутствии для него нет, и покоя в доме ему не стало.

Особенно не стало ему покоя в саду. Боня и Беня воруют его рукавицы, мотки бечевки и сандалии, уносят в поле и разгрызают в крупу. На обратном пути, если повезёт, им удается приволочь к нашим воротам недоеденные трупы мышей, кошек, птиц, ежей и баранов. Стоит ему посадить что-нибудь, собаки, в восторге от запаха свежей земли, вспоминают, что каждому псу положено выкопать себе достойное логово. После их раскопок уже ни лунки, ни саженца не найти. Маша ходит в туалет, выкладывая монументальные бесстыжие скульптуры только среди роз, лепестки которых папа мечтал добавлять в чай.

Все это приводит папу в отчаяние, и мысль, что собаки повинуются инстинктам, что природа создала псовых санитарами природы, не утешает его. Он привык существовать в чистоте, порядке и покое, и почему-то рассчитывал жить так всегда.

Мы с мужем тоже не чаяли так разбогатеть собаками, но и не ожидали, что попадем в эпицентр экологического бедствия. Болгария делит звание «столица бездомных животных Восточной Европы» с Румынией, и пока непонятно, кто победил. Когда в девяностые здесь грянул кризис, люди, оставшись без средств к существованию, выбросили на улицы миллионы собак и кошек.

Я видела такое только в России моего детства. Бьярни же никогда не видел, чтобы на городских улицах и площадях, на газонах и у входа в магазины постоянно жили грязные животные с умоляющими глазами. Повсюду, как обожженным пальцем на острие гвоздя, мы напарываемся взглядом на одну… две… три… никому не нужные собаки, часто с биркой в ухе, означающей, что переполненный приют выпустил вакцинированную, стерилизованную собаку обратно на улицу, что она не опасна и не заразна.

Спасибо хоть, городские бездомные не умирают с голоду и даже не худы. Прохожие подкармливают их остатками пиццы и баниц. Собачьему организму не нужен хлеб, но как-то они выживают на нём годами.

Мы с Бьярни вроде бы выросли, и никто не может нам запретить тащить в дом что ни попадя. Но это детское чувство, что старшие против, что брать нельзя… И это взрослое чувство, что пройти невозможно.

* * *

…Грэйси удалось уговорить на прогулку в поле без меня, но вернулась она быстро: ей посчастливилось найти бараний рог. Витой и ребристый, как ракушка, размером с велосипедное колесо, тяжелый, как полено. Она еле донесла его вверх по холму, высоко подняв голову, хрипя, но виляя всей задней частью тела. Кость, чистая кость! Грызть это сокровище можно полжизни.

Бьярни, испугавшись, что потерял её, вернулся тоже. За ним плелась высокая чёрная собака, исхудавшая до состояния скелета, обтянутого пыльной шкурой. Она казалась выгнутой, как борзая, из-за того, что у нее не было живота. Темные, длинные, оттянутые щенками соски росли словно прямо из позвоночника.

– Вот, понимаешь… – развел руками Бьярни. – Провожает нас. Я не звал её, честно.

Сколько же нужно голодать, чтобы дойти до такого состояния?

Что делать? Отцу нужно дать покой. Мы с мужем дали друг другу слово больше собак не брать. Но мы не в городе, здесь накормить бездомное животное один раз нельзя. Оно просто больше не уйдет.

…Я медленно пошла в дом. «А вы ноктюрн сыграть смогли бы», – крутилось в голове, а вы не накормить смогли бы… Остатки супа в миску, остатки мяса, разбавить кипятком.

Оглядываясь, чтобы не увидел муж, вынесла миску за ворота, где стояла собака. Учуяв запах мясного варева, она легла на живот и поползла к еде, замирая, боясь, что прогонят. Сунула морду в миску и втянула жидкость, захлебнулась, закашлялась. Некогда облизнуться, некогда оглянуться, передние зубы выхватывают кусочки, те перебрасываются сразу в горло, язык, свернувшись ложкой, кидает жидкость внутрь, глоток, глоток, глоток, глоток, вдох – и снова морда погружается в суп до глаз, и всё это время признательно мельтешит белым кончиком хвост. Душичка, как говорят болгары. Горка душичка… Когда же ты ела последний раз?

А раньше-то она была красива. Может быть, породистая, охотничья. Похожа на пойнтера, указчика, который, почуяв птицу, делает стойку и надолго замирает в ней, почти не дыша.

Откуда она взялась в нашем чистом поле? Мышей пыталась ловить? Больше девяноста процентов рациона хищников, даже крупных, на земле, оказывается, составляют спасительные мыши. Но немного же ей удалось наловить…

Собака опрокинула миску и стала двигать ее носом, вынюхивать, вылизывать, подбирать молекулы мяса с земли.

Дать ещё? Я повернулась к дому. Из-за угла, воровато озираясь и пригнувшись, чтобы не попасться мне на глаза, как злодей с отравой в детском спектакле, высунулся Бьярни с миской сухого корма в руках. Крадется к нам. Увидел меня, замер…

Махнув рукой, пошла в дом, не став закрывать ворота.

* * *

Вечером новая собака нашла на террасе кастрюлю с начищенной картошкой и съела всё. Штук двадцать мелких сырых картофелин.

Её вырвало.

Она съела это снова.

…Мы сидели на террасе, избегая смотреть друг на друга. Что делать? О приюте не думалось. С самого начала было ясно, что не приедет по звонку спасательная машина из приюта. Мы больше не в Англии. И в богатой стране страшно это слово – приют. А уж тут…

– У нее под кожей на морде, на груди сплошные пули, – сказал муж.

– Господи… Я сразу подумала, что она охотничья… Она попала под выстрел!

– Это не ошибка на охоте. Это пластмассовые пули из духового ружья для развлечения. В нее стреляли. И не один раз. Кто-то развлёкся.

Так в моем детстве рано утром санитарные службы на улицах расстреливали бездомных собак, и я просыпалась от их смертных криков. Даже похоронные процессии с леденящим надрывным оркестром не были так страшны.

Сколько же любви и доверия к человеку изначально заложено в собачьем сердце, если после расстрела и долгого голодания, встретив в поле незнакомца, заговорившего с ней (это был бы не Бьярни, если бы он не заговорил со встречной собакой), она последовала за ним, не обращая внимания на большое неудовольствие Бени и надеясь… на что-то надеясь.

А, возможно, ее обостренное голодом обоняние сразу определило, чем именно завтракала странная группа, и она пошла за ней, боясь упустить запах еды.

* * *

…Начинало темнеть. Осенние ночи становились все холоднее. Я постелила старое одеяло в прихожей и позвала нашу гостью. Собака вошла, приседая и робко мельтеша хвостом, но с большой готовностью. С удовольствием позволила себя укрыть. Часто говорят, кошки любят тепло. Кто же его не любит! Знали бы вы, как собаки ценят любые подстилки, одеяльца, коврики, даже рваные тряпки, даже картонки. Лишь бы сухие. Лишь бы не голый камень, не влажная, не мерзлая земля. Хотя они спят и на ней, конечно – и недолго длится стылая эта жизнь.

Не ругайте собаку, если она взбивает себе подстилку. Неаккуратно, но вскопанное одеяло теплее. Мы укрываемся сверху, собака укрывается снизу, там, где голый беззащитный живот.

…Когда я вернулась часа через два, прихожая была пуста. Собака исчезла вместе с одеялами.

Мне даже не нужно было заглядывать в комнату мужа.

– Бьярни! Собака не мыта, не обработана от насекомых, что ж ты делаешь! У нее могут быть лишаи!

Из-за двери донесся только притворный мощный всхрап и приветственный перестук хвостов по деревянной спинке кровати.

* * *

Папа даже заметить ничего не успел. Увидел прибавление утром и только вздохнул.

Так мы и зажили в восьмером.

* * *

Моя вера в то, что теплокровному существу нужна теплая и сочная еда, что это эликсир жизни и защита от болезней, несгибаема. Я даже не ставлю себя на их место, я чувствую себя там: вот если бы я была вынуждена питаться всю жизнь крекерами, чипсами, поп-корном? От одной этой мысли становится холодно и желудок сжимается. А зимой?

Муж с той же упертостью верит в витамины, минералы и высокое содержание протеина в хорошнм гранулированном корме из Германии, где в пищу для собак и кошек, по его словам, инвестировано больше науки, чем в ту, что едят люди. Он-то знает, он двадцать три года прожил в Западной Германии, не рассказывайте ему про их санитарный контроль.

Не надеясь больше переубедить друг друга, мы живём с мешками корма в гараже и пудами мяса в морозильной камере.

Собаки это очень одобряют.

Готовить я стала вдвое, потому что Тина съедала столько же, сколько остальные четверо, и просила еще. Бьярни обожал её, я жалела и накладывала ей такие миски, что едва удерживала в руках.

…После беготни на холоде густая тюря в тепле валит наповал, как самогон. Пятеро опьяневших от сытости собак заваливаются в нашей огромной кухне-гостиной носами в мою сторону – я стою у плиты и готовлю уже для людей – и засыпают беспробудным сном, которому нисколько не мешают звяканье посуды, ложек, звон кастрюльных крышек. Это сладостные, многообещающие, колыбельные звуки! За окнами темно, сыро и холодно, а печка раскалена, и сквозь закопченое стекло, сквозь прорези в чёрной железной дверце видно, как оранжевое пламя синими языками лижет, шевелит, рассыпает оранжево-седые поленья. У печки сидит папа с кошкой Мелиссой на коленях, они оба завороженно смотрят в огонь. Когда он с лязгом открывает печь, чтобы подложить дров, волна жара вываливается в комнату. Собаки просыпаются, поднимают головы и непонимающе всматриваются в огонь. Потом находят меня красными спросонья глазами и, приветственно стукнув хвостом по паркету, падают обратно в сон. От уважения к моему искусству они никогда не мешают мне готовить.

* * *

У Тины обнаружилась ярко выраженная вокальная индивидуальность. Она считает нужным озвучить каждую свою мысль и прокомментировать всё происходящее.

– ААААААААААААААУУ! – зевала она, проснувшись, так, что я на другом этаже роняла кастрюлю.

– ЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭУУУУ! – заливалась она, когда мы открывали ворота на прогулку.

– УУУУУУУУУУУУУУУУ! – выла она на луну неожиданным сиплым басом. Она не лаяла, а бУхала, как будто кто-то ударял в бочку деревянным молотом.

– ОООООООООООООУУУ! – словно её убивали, надрывалась она, учуяв запах съестного.

– Может, у неё желудок болит? – спросила я ветеринара. – Может, у неё голодные боли, гастрит?

– А её часто тошнит?

– Один раз только. После сырой картошки. Но кого же от такого не стошнит…

– Это не гастрит. Это долгий голод. Психическая травма долгого голодания так велика, что она не проходит никогда.

* * *

Первое время, как все, Тина стояла у моих ног и быстрее всех работала хвостом в надежде, что упадет ей какой-то кусочек. И он падал. Со временем она успокоилась, но, уже отъевшись и приобретя дивный лоск на угольно черной шерсти, Тина выла по-прежнему, заслышав звон мисок. Растолкав остальных, подползала ко мне и распластывалась пауком, переворачивалась, подставляя круглый живот, с таким выражением, словно молила: убей, но сначала накорми!

Когда после супа я начинала раздавать куски мяса или рыбы, она подскакивала и вырывала кусок у меня из рук, до крови прихватив мои пальцы. Так же, точным змеиным броском, она выхватывала куски изо рта у других собак.

Она старалась попасть на кухню, когда там никого нет, и проверить столы. Оставшись один, когда мы уехали в Россию, Бьярни зажарил гигантскую индейку на Рождество и предполагал доесть её через месяц. Пока он смаковал новости в интернете, Тина, приседая, прокралась к плите и, беззвучно стащив невиданный деликатес на пол, уничтожила пятикилограммовую птицу.

– Ей плохо не стало? – спросила я.

– Ох нет! Ей стало очень, очень хорошо! – хохотал муж. – Это же волк, они наедаются до отвала раз в месяц, у них безразмерный желудок. Ничего, я успел попробовать одну ножку. Собака тоже имеет право на праздник.

* * *

А все-таки Тина была охотничьей собакой. Другие редко замечают даже воробьёв, радостно орущих у нас под ребром кровли. А Тину часто можно увидеть в поле, где она с высоко поднятой головой, как зачарованная, выписывает огромные восьмерки. Где-то далеко в небесах парят почти невидимые птицы. Внизу Тина в сложном танце повторяет их траектории.

Иногда на прогулке собаки поднимают фазана, и он, как хлопушка, взрывается из кустов, хлопоча крыльями и издавая странные звуки, словно кто-то бьёт половником по ржавой сковородке. Собаки шарахаются – только Тина, не моргнув, кидается в погоню. И пропадает. До ночи ее уже не увидишь.

***

Шли годы. Число наших собак постоянно росло. Тина мало менялась.

Она не реагировала на своё имя, игнорировала слова «иди ко мне», отзывалась только на слово «кушать». На прогулке все призывы она пропускала мимо ушей. Когда я кричала «Нельзя копать, фу!» посреди поля со всходами жита, Тина и ухом не вела, видно, преследовала мышь. Я прогоняла её, она делала круг, возвращалась и продолжала рыть яму среди ровных рядов нежной зелени так, что по пояс уходила в землю. Если бы нас увидел фермер, собаки могли бы остаться без прогулок навсегда.

Домой она не возвращалась, стояла перед воротами, глядя в сторону – и показывала новым собакам, что можно и не слушаться человека.

Я не могла ни научить её чему-то, ни отучить – например, спать на грядке с лилиями, которые она превратила в чёрно-жёлтое месиво и уничтожила окончательно; прыгать на меня всем телом с грязными лапами. Особенно мне не нравились эти прыжки со спины, когда я стояла на краю лестницы.

Тина единственная умеет открывать двери, ударяя лапами по ручке, как барабанщик, и дом часто стоит нараспашку, вымерзая зимой и наполняясь мухами летом.

Она регулярно крала еду. Воровство постоянно сытой, регулярно кормленой собаки выводило меня из себя.

Она не слушалась, не слышала, всегда как будто мысленно отсутствовала. Бывает ли у собак аутизм?

* * *

Однажды ночью у Тины пошла носом кровь. Да так, что вся постель стала бурой, пятна просочились на матрас, был забрызган даже пол.

Бьярни, белый, словно сам после кровотечения, рано утром завел машину.

Ветеринар мрачно сказал, что причин может быть несколько, и одна из них – смертельно опасная инфекция. Мы взгромоздили Тину на стол, скрученными бинтами ей туго привязали лапы к столу. Когда в её вену вошла игла, она закричала смертным криком. Мощь звука была такой, что, казалось, он распахнул стеклянную дверцу белого шкафа, сдвинул лекарства с полки и приподнял врача над землей.

Бьярни позеленел, доктор уронил шприц, и из иглы на стол полилась густая, тёмная, как сироп шиповника, кровь. Я держала беднягу сверху, навалившись на неё, обнимая, поглаживая и уговаривая, и не чувствуя, как по щекам текут слёзы.

Анализ крови не показал никаких инфекций, биохимия тоже была в порядке.

Врач стал осматривать уши Тины.

– Как я и надеялся! – сказал он с облегчением, разглядывая что-то на своем указательном пальце. – Остюг! Смотрите, словно обломки чёрных тончайших игл. Это сорняк из семейства злаковых, семена у него располагаются в вилочках, подобных стрелам. Если собака вдохнет такую носом, кровотечение обеспечено. А Тине они попали и в уши, и в нос, бедолаге.

И он полез в ухо Тины пинцетом.

Это было ошибкой.

Тина взвыла пароходной сиреной. Вой вгрызался в барабанные перепонки и сердце как сверло бормашины в зубной нерв.

– Может быть, с ней что-то не так?! – кричала я. – Она всегда вопит!!

– Нет!! – надрывался в ответ ветеринар. – Просто характер!!

Когда процедуры были закончены, мы едва не уронили её на пол и сами упали на стулья.

Тина подползла и положила мне голову на туфли. Я гладила ее шёлковые щёки и лоб, в которых всё ещё выпирали два пластмассовых шарика пуль, забытые хирургом, когда при кастрации он по просьбе Бьярни удалил штук десять из-под кожи на плечах и на шее. Я старалась не касаться ушей и переживала такую острую нежность к этой диковатой, глуповатой, так и оставшейся чужой собаке, что это было похоже на боль. Тина же цеплялась за меня, как будто всё еще плыла сквозь свой кошмар.

– Как по-вашему, понимают ли животные, что им стараются помочь? – спросила я врача. – Или они думают, что их просто мучат?

– Большинство понимает, – ответил он, протирая спиртом стол и убирая инструменты. – Кошки нет, а у собак крупный мозг, и они считывают язык тела, понимают наши интонации. В глубине души они всегда надеются, что хозяева о них позаботятся. Они ощущают уверенность врача и подчиняются ей. Но очень многие все равно сопротивляются. Зависит от характера, меры доверия человеку, опыта насилия и степени нервности. У меня две собаки, померанец и дворняжка с улицы. У померанца характер младенца. Я много его лечил, и он за всё благодарен. Колю его, а он мне целует руки. А дворняга не простил, что я сделал ему прививки. Дважды меня укусил. Даже погладить себя не даёт, помнит боль.

Чтобы помочь Тине дойти до машины, я обвязала свой шарф у неё под мышками и держала её за него, как сумку за ручку, а она неуверенно, торопливо переставляла лапы. Взгромоздились на заднее сиденье, обнялись, и Бьярни повёз нас домой. Всю дорогу Тина лизала мне руки. Странно, ведь ее мучили, а я помогала её держать. Но она не обижается, наоборот. Вот тебе и глуповатая.

С тех пор Тина стала моей собакой. Она, как и следовало ожидать, прекрасно знает своё имя. Если позвать, бежит ко мне, словно не веря своим ушам, лижет руки, распластывается на земле. Часто тихо подходит сзади и вкладывает мне в ладонь тёплый нежный нос, а потом добавляет лапу. Инстинктивный жест дружелюбия у собак, которому не нужно учить, нужно только объяснить, как он называется.

…Стояла июльская лютая жара и великая сушь, когда Тина украла пакетик мясного пюре для котят.

У нас был новый котёнок, кем-то выброшенный в поле и выхваченный мною из зубов наших собак, а еще птенец сороки, упавший с дерева грецкого ореха, и мы выхаживали его, кормя каждые пятнадцать-двадцать минут, чуть не падая от жары и усталости. Только выдавишь в разинутый клюв пятимиллилитровый шприц с пюре, как он опять кричит и скачет, хлопая крыльями, разевает рот так глубоко, что, кажется, виден желудок.

Пакетик, так называемый пауч, был последний до завтра, я положила его рядом, отвернулась на секунду и – ахнула, увидев Тину, метнувшуюся прочь с чем-то розовым в зубах. А ведь я только что накормила ее!

– Тина-а-а-а!!!! – застонала я. – Опять!!

Только и мелькнула белая кисточка в кустах.

– Последний кусок у котёнка украсть! – кричала я. – Должна быть совесть у собаки?! Бесстыжая ты обжора!

Сорочонок в клетке тоже заскрипел, захлопал крыльями, намекая, что ему пора на ручки, тренироваться. Я часто вынимала его из клетки, и он торопливо усаживался мне на ладонь, вцепившись в пальцы. Я быстро поднимала и опускала руку. Птенец бурно хлопал крыльями, иногда сваливался, но продолжал крепко держаться и повисал вниз головой. Это его не пугало. Он так и спал часто, вниз головой.

В целом у него получалось всё лучше и лучше. Как же ему это нравилось!

– Моя ты прелесть, – ворковала я. – Чмок-чмок-чмок!

– Чок-чок-чок! – наклоняя голову, отвечал сорочонок.

«Хорош психовать, – сказал мне внутренний голос. – У собаки неизлечимая травма и пищевая истерия. Пауч был надорван и пахнул так, что сама бы ела. И любой кинолог тебе скажет, что совести у собак нет и быть не может».

…Будто услышав его, из кустов выбралась тёмная собачья фигура в белых носочках, копия моего старинного пузатого столика на высоких гнутых ножках. Упав на живот, Тина подползла в её обычной манере и положила мне к ногам нетронутый пакетик с мясным пюре.