Текст книги "Собака, пойдем ко мне жить. Девятнадцать историй любви"

– Я стал героем города Брааке!

– И скоро станешь героем скандала в городе Питерборо.

* * *

Сюрприз! Мы получили длинное письмо от фрау Хайер! Настоящее, бумажное, причем без ошибок и опечаток.

«Краткое описание причин, побудивших меня расстаться с Китти.

Собака очевидно имела неправильного владельца в моём лице. Впервые получив её, я даже не смогла снять с нее поводок: она не отзывалась на своё имя и не подходила ко мне. Мы проверили уши у врача: собака слышит. Но только не меня! Китти дерётся со всеми собаками, которые ей встречаются, и преследует всё, что движется. Если она видит кошку, она гонит её до тех пор, пока может двигаться, и забывает обо мне. Моё счастье, если я найду её в получасе от дома. Она нападает на людей в униформе: на почтальонов и полицейских. Она терпеть не может, когда носят или волокут большие предметы, и кусает сборщиков мусора. Она покусала садовника за то, что он включил газонокосилку. Однажды мы поехали с ней в деревню. Китти волокла меня на каждую корову и лошадь, и кидалась на них.

Два раза я возвращала её в школу послушания, где она проходила переподготовку, хоть и очень невнимательно. После чего на некоторое время наступало улучшение: она оставила в покое велосипедистов, роллеров и бегунов трусцой (если они не заговаривали с нею). Но в последние дни она стала кусать людей, с которыми разговариваю я. Ей был куплен намордник, но она не позволяет его надеть или легко снимает его лапой.

В городе Брааке не осталось собак, непокусанных Китти, и их хозяев, которые бы здоровались со мной».

Ну ничего себе! Бедная женщина!

Китти, тут про какую-то другую, довольно дрянскую, собаку пишут страшные вещи. Это – ты?

Китти умильно поднимает брови и склоняет морду набок, с интересом глядя на меня. Она не понимает, о чём я. И я тоже. Не подменили ли её в самолёте? Кто-то выкрал прямо на лету грозу города Брааке, хулиганку и дебоширку… или просто глубоко несчастного пса, проданного любимым хозяином чужой женщине.

Если собака даже не отзывается на имя, значит, у неё страшное горе. Прежде чем использовать её, нужно дать ей повод полюбить себя. Ведь это не машина, не аппарат для измерения давления, не костыль. Чтобы собака полюбила новых людей, чтобы она захотела о них заботиться, её нужно любить, о ней самой нужно позаботиться. С ней нужно душевно разговаривать о пустяках и много раз в день рассказывать, какая это хорошая собака, какой красивый у неё хвост и как вы счастливы получить её лапу. В собаку встроена огромная потребность в любви, ведь это давно уже не дикое животное. Её нужно гладить – собаки обожают, когда их гладят. Хотя почему «нужно»? Это роскошь, привилегия, тактильное блаженство. Организм человека здоровеет от него, выравниваются повышенное кровяное давление, проходит аритмия и головная боль…

Собакам нужно гулять, пробегая минимум несколько километров в день. В отличие от нас, они помнят о радости движения и упиваются бегом, борьбой, прыжками и кувырканиями. Они ликуют, копая землю. От неподвижности у собак мучительно ноют мышцы. Если только лежишь целыми днями и медленно шагаешь в упряжке до магазина и обратно, хочешь не хочешь, а однажды дёрнешь за кошкой, забыв долг, честь и приличия.

И нужно быть очень далёким от собаки человеком, чтобы покупать намордник и надеяться, что взрослая овчарка просто так, без тренировок и наград, позволит втиснуть её чуткий нос, язык и зубы в пугающее железное нечто, в отдельную клетку для морды. Всё равно что человеку вставить кляп и предложить прогулку. Конечно, Китти моментально срывала намордник боковым отдельным пальчиком, этим уморительным жестом собаки иногда почёсывают себе щёку.

***

С нами живёт другая Китти.

Она никогда не выпускает меня из виду и спит только там, где есть я. Всегда ласкова, всегда послушна. Она же видит: я очень стараюсь, чтобы ей было хорошо.

Но перед нашим главнокомандующим она преклоняется. Такой большой, такой весёлый, такой разговорчивый. Это он забрал её из клетки, болтавшейся в тёмном, гудящем, ревущем, холодном пространстве, где страшно закладывало уши и отвратительно пахло то керосином, то никотином – чем угодно, кроме еды; он спас её из полной беспомощности и предчувствия конца.

– Просто собаки больше любят мужчин, – объясняю я Бьярни, чтобы он не зазнавался. – И знаешь, чем Китти отличается от меня?

– М-м-м… Я думал, что знаю?

– Нет, серьезно: я уверена, что Вселенной управляет женское начало. А Китти не сомневается, что Бог – мужского пола.

– Да, и я даже догадываюсь, кто он…

И правда, Китти похожа на раскаявшегося грешника, побывавшего в аду, или на человека, пережившего клиническую смерть. Вид у неё до сих пор такой, как будто однажды она летела в долгом туннеле вверх, удостоилась видеть Бога и всё поняла про свою преступную, окаянную, собачью жизнь. А потом спустилась на землю – но всё в том же светящемся облаке любви, – и живёт, представьте, опять живёт! И каждый вечер Господь приходит к ней с работы.

Вот сейчас Китти валяется на спине в саду, держа в пасти огромную желатиновую кость, отсыревшую за ночь под дождём, и рычит, приговаривая что-то басом сама себе и посматривая на меня иногда, проверяя, тут ли. Если позвать её в этот момент, она встрепёнется, неуклюже перевернётся, уронив кость, и побежит ко мне, стуча тяжёлыми лапами и не разбирая дороги. Неважно, что я скажу: «Китти» или «Катюша», «Иди ко мне» или «Komm zu mir», «Пойдем гулять» или «Хочешь кушать?» За месяц она освоила даже датский. А я думала, он только датчанам по плечу.

Первое время была у нас проблема с другими собаками. Не раз пришлось объяснять, что они тоже хорошие, а луг у реки и поле за парком – не наша частная собственность, не надо её охранять. Завидев издалека встречную собаку, я принималась кудахтать: «О! Это кто ж такой хороший нам навстречу идёт? Это соба-а-ака? Ура! Это собака! И какая хорошая собака! А это кто? Лоша-а-адка?!»

Китти понятлива. Она уловила, что я справлюсь. Убедилась, что цыганские лошади на лугу – наши дорогие друзья, и привыкла подолгу лежать, жмурясь на солнце, пока я в толпе огромных обрадованных животных раздавала хлеб, который они любят до дрожи, и гладила тёплые замшевые губы, почёсывала круглые бока, упитанные до такой степени, что на спине у лошади образовывалось углубление. После дождя в этой ямке стояла вода.

От двойного наслаждения лошади заворачивали, тянули к небу верхнюю губу, обнажая огромные длинные зубы в улыбке, комичнее которой не увидишь даже среди собак.

Убедившись, что хлеба больше нет, и по-собачьи вылизав мне ладони, моя любимица Муся – белая великанша с жёлтыми мужскими усами и копытами со сковородку – вздыхала и опиралась щекой на моё слишком маленькое, но уж какое есть, плечо. Вдавив меня в мягкую почву заливного луга, она закрывала глаза. Я стояла, благоговея, и считала до ста, стараясь каждый раз продержаться подольше. Сколько же весит этакая красота? Пуд? Два? С каждой минутой Мусиного релакса голова весила больше, твёрдая нижняя челюсть больно давила ключицу. Но хвост и во сне продолжал помахивать, вежливо отгоняя мух и от меня.

Китти привыкла к этим моим занятиям конским спортом. К тому, как гудит земля, когда нам навстречу в восторге несётся табун, к тому, что лошади точно рассчитывают скорость и расстояние, к тому, что встанут как вкопанные в метре от нас.

Она так прилежно училась толерантности, что, когда однажды нас атаковали коровы с телятами, она предоставила эту проблему мне.

Она была права, я справилась. Гораздо проще было пригрозить им велосипедом – оказалось, я способна его поднять – чем разбираться потом в суде по делу о чужой покусанной собственности.

Ах, фрау Хайер, фрау Хайер, посмотрели бы вы на нас!

***

…Велосипед! Как много в этом звуке!

Когда я вытаскиваю из гаража велосипед, мои собаки встают на задние лапы и складывают передние буддийским молитвенным жестом, и припадают к земле в поклоне. Велосипед означает забег на много километров по вечнозелёным лугам с прекрасными асфальтовыми дорожками, где всё продумано для комфортных прогулок, и в университетском парке под столетними дубами есть открытое кафе, где можно посидеть со своим псом, и даже меню подают для собак, а вода стоит в миске бесплатно.

Я приноравливаю свою скорость к её ровной волчьей трусце, которой собака может пробежать десятки километров, не выбившись из сил, и мы впадаем в транс упоительного, целительного, спасительного движения на воздухе и солнце, среди любовно сохранённой живой природы. Китти молодец – она ни разу не рванула ни за кроликом, ни за фазаном. Она бежала рядом с велосипедом идеально с первой прогулки, вот ведь что значит великая сила образования! Я только символически придерживала её на поводке.

Походка у моего поводыря сосредоточенная, прилежная, деловая. «Вот это дело, вот это я понимаю работа!» – написано у неё на лице.

Встречные улыбались и явно завидовали.

В первые месяцы еды и движения досыта Китти так хорошо набрала мышц и всей остальной плоти, что увеличилась вдвое. Заматерела.

***

Мы-таки вывели агрессивность из Китти. Значит, она не была в её характере. «Любовь, движение, еда» – не знаю точно, в каком порядке должны стоять эти три ингредиента, и не знаю, как записать рецепт так, чтобы все три стояли на первом месте.

Однажды на прогулке мы заехали в новый район и наткнулись на четырёх питбультерьеров за забором. Одинаково чёрно-белые и совершенно сумасшедшие, они хрипели и давились слюной, кидаясь на Китти, на ограду и друг другу на голову, и сцеплялись от злости в бесполезной попытке протиснуться сквозь щель между досками и разорвать нас. На случай, если забор они всё-таки прогрызут, была построена дополнительная решётка.

Грустное зрелище. И надо было видеть выражение Киттиной морды! Эта сострадательная брезгливость интеллигента, эта оторопь леди, эта печаль гуманиста, этот изумленный взгляд мне в глаза: «Они больны, да? Или они так несчастны?»

В этот момент ей очень бы пошли очки в тонкой золотой оправе.

***

– Ей просто был нужен сильный хозяин, – говорит Бьярни. – И кто-то должен был крепко встряхнуть её за шкирку за попытку схватить кошку. Собаки прекрасно понимают, что если человек слеп, то он слаб: он не увидит, когда со стола тащишь мясо, и не найдёт тебя, если удрать далеко.

– Просто её плохо кормили и не гуляли с ней, – я стою на своём, извечном. – И все-таки… другие собаки этой же породы нормально работают поводырями!

– Конечно, ведь у всех разные характеры. И разная потребность в доминировании. Моя Янка, такая же немецкая овчарка, облизывала всё живое, что встречала. Однажды в ответ её вылизала корова – языком такого размера, что Янка стала вся липкая и едва устояла на ногах. А у Китти боевой, сторожевой характер. Ей было унизительно подчиняться старой беспомощной женщине, и она взяла лидерство на себя. Кроме того, слабость хозяйки провоцировала Китти защищать её, а особенно себя, ведь она всегда была крепко пристёгнута и не могла убежать. Ты видишь, как она спокойна теперь? Где её особая нервность? Где пресловутая доминантность? И ты видишь, как она счастлива? Она просто ходит за мной по пятам и совершенно на мне помешалась. Это – мой пёс! Да, Китти?

– Это ты за ней ходишь по пятам и сам на ней помешался. Правда, Китти?

Китти пыхтит, вывалив язык, и пытается лизнуть Бьярни в лицо, а он отбивается, и оба очень довольны друг другом.

Видимо, Китти не из тех собак, что рады стать нянькой для любых страдающих людей.

Китти досталась профессия не по душе. У нее другой характер, и она не для всех. Она – собака для людей, страдавших от отсутствия собаки.

* * *

Китти прожила с нами девять лет. Ей было тринадцать, когда она тихо заснула и не проснулась.

Как физически больно хоронить члена семьи.

Как страшно жить в пустом доме.

И как проходит физическая боль, когда тебе снова есть кого любить.

Нет другого лекарства после потери собаки.

Моя мечта, Голден Ретривер, белоснежная Грэйси с черными глазами, снова поставила нас на ноги.

Когда решено было переезжать в тёплые края, она отправилась с нами покорять Болгарию.

Глава 3. Болгария

…Мы с Грэйси сидим на огромной лестнице, что спускается в сад с веранды нашего дома. Он высится над деревней, как крепость в горах. Сверху мы наблюдаем, как вдоль речки домой возвращается стадо невероятно грязных и удивительно живописных овец.

Под закатным солнцем в облаке золотистой пыли переливаются шерстяные волны. Овцы толпятся, прижимаясь друг к другу – между речкой и нашей оградой дорога неширока; спины у них светлые, промытые дождем, а животы и ноги черные. Кучерявое руно всех оттенков песка и глины волнуется, плывет, овцы блеют нежными голосами, и колокольцы на шеях – тёмные шары, кованые вручную лет сто назад, своими тяжёлыми язычками издают гулкие, ни на что не похожие звуки; издалека слышно эту волшебную симфонию. Время от времени баран вставит свое соло человеческим басом, но таким глупым и грубым, будто дразнится кто, и вслед за ним пастух ревёт арию баритона почему-то сплошь из проклятий, но беззлобно, на автомате. И не сразу голоса различишь…

Мы еще не выучили болгарские ругательства, но они смутно напоминают русские, и мне неудобно, что всё это слушают животные.

Грэйси, как урожденная британскоподданная, полная сознания своих и чужих прав, впервые став свидетелем такого безобразия, вскочила и залилась гневным лаем: немедленно прекратить! А то мы позвоним в общество охраны животных!

Услышав лай из дома, который столько лет стоял необитаем, овцы взвились в истерике. Одни попадали в узкую мелкую речку, другие встали, как вкопаные, третьи в панике напирали сзади, передние помчались вперед. Пастух взревел дурным рёвом, замахал кривым посохом.

– Не надо, Грэйси, – тихо сказала я правозащитнице. – Им так только хуже. Пусть лучше идут скорей по домам.

Притянула её к себе, пригладила шёлковую шерсть, приподнявшуюся на загривке и полосой вдоль позвоночника.

Деревня вдалеке ожила. Из ворот выходят соседи, встречают овец и коз, как детей из школ, приговаривают ласково «А-а-айдэ, а-айдэ!», и те бегут к ним по-собачьи, радостно тряся головами.

Мы сидим обнявшись, две домовладелицы, щурясь на солнце. У нас за спиной огромная свежевыбеленная терраса и два этажа, где в центре пятидесятиметровой «трапезарии» строителям пришлось установить колонну, чтоб поддержать потолок; в спальнях окна от потолка до пола, от стены до стены. Молочная плитка на полу отражает солнечные лучи в белые стены и потолок, и дом стоит, как чаша, до краев наполненная светом. Но так как он спиной вкопан в холм, в чьи стылые недра уходят сводами кладовые, на первом этаже прохладно даже в лютую жару.

В потолке над лестницей мы обнаружили люк. Риэлтор забыл нам его показать. Притащили стремянку. Открылось легко. Это даже не чердак. Это целая мансарда! А за ней ещё одна, поменьше…

Под нами, под лестницей – нижний ярус дома, самый длинный. То ли подвал, то ли отдельный этаж, тоже врытый в холм, а в нём – птичник, инкубатор, свинарник, летняя кухня, летняя спальня, нижний гараж, дровяной сарай, мастерская и печь под навесом – всё это до сих пор заполнено скарбом от прежней жизни, вплоть до глиняных рюмок для ракии, древней швейной машинки (и тут чёрный Зингер с золотыми вензелями на тонкой талии), отёчными подушками на пуху и овчинами, кружевными от моли. На плечиках качаются две дубленки, лысые от старости, рукава у них стоят колом и разведены в стороны, словно они виновато пожимают плечами: у старика, продавшего нам дом, не хватило сил освободить подвал.

По стенам развешаны древние самодельные щётки и ёршики для чистки печной трубы, вручную кованые дедовские косы, мотыги и топоры, чьи кривые ручки блестят, как лакированные, сверху, где их десятилетиями держали крестьянские руки.

Получается добрых четыре этажа. А покупали-то мы двухэтажный.

– Берём, берём, берём! – заволновался Бьярни, увидев весь этот деревенский космос. – Здесь же в длину можно разложить и собрать шестиметровый телескоп! Во, здесь я поставлю камеры для обжига зеркал. Ты видела, что вокруг на километр нет ни одного фонаря? Ты представляешь, какие тут звёзды?! А в этой мастерской я наконец на свободе займусь плотничеством! Да тут я и буду жить! Вон и кровать стоит, и даже застелена…

Он не знал ещё, что мы с папой дом уже взяли. Отправили в предоплату свои сбережения в никуда – в чужую страну, в незнакомое агентство. Так влюбились в дом, в пейзаж вокруг.

И Болгария не подвела.

* * *

…Далеко в саду виднеется колодец, от которого осталась только шахта, потому что однажды цыгане украли всю деревянную часть – барабан с ручкой, крышу, крышку и цепь с ведром.

А как не украсть, если ограда представляет собой латаную-перелатаную ржавую сетку, висящую на бетонных столбах, кривых и дырявых от старости.

Урожай груш тоже прихватили, чтоб уж два раза не ходить.

Дом, конечно, не английский особняк… Не весь достроен, зато что-то уже рассыпается. Заржавели и перекосились тяжкие ворота; нижний душ, пристроенный к дому снаружи, покрылся плесенью, дверь в него разбухла и едва открывается. А вот кабель торчит из стены, как рука утопающего – это обещанная сигнализация… Но самое смешное – это широкая, парадная, голливудская лестница в сад, которая приводит в никуда. В ямку.

Но это наш собственный дом, белоснежный, огромный, с круговой панорамой деревни под красной черепицей, с нашим личным восходом над пашней, с паровым отоплением от уродливой чёрной печки, с двумя гаражами и фундаментом, которому не страшны землетрясения. И даже шахта для лифта есть (возить дрова).

А сад, которому, кажется, нет ни конца ни края! В нём цветут сирень и бузина, черешня и слива, и спеет шелковица – тутовник, дерево моего кавказского детства, который здесь зовут черницей. Его ягоды – точная копия виноградных гроздей в миниатюре. Чернильными кляксами они раскрашивают пальцы, язык, губы и подошвы сандалий.

Есть тутовник и с белыми ягодами. Имя ему – белая черница.

За фруктами и ягодами в сад иногда забредают дикие черепахи.

* * *

В первую мою ночь ветер оторвал металлический пласт от крыши, но унести не смог, а только громыхал им в темноте, как посланец из ада, рвущийся в дом почему-то сверху. После часу ночи разыгралась буря, и заходила ходуном самодельная конструкция из стекла и металла, отделяющая лестницу от второго этажа. Грохот стоял такой, будто толпа чертей со двора копытами выбивала нашу тяжкую, словно чугунную, с витым орнаментом дверь.

Внутри моего организма нашлось много струн, которые сжимались, дрожали и крупно вздрагивали, угрожая лопнуть, но душа не боялась. Я была дома. После десятилетий переездов по съёмным домам и квартирам – наконец дома. Мой дом защитит меня.

И Грэйси не лаяла. Природу, её громов и молний, землетрясений и извержений, даже самая мужественная собака боится до дурноты, до дрожи и обморока. От стихии собака не может защитить человека. Тут его очередь. Потому я обняла её, укрыла и защищала до рассвета, с которым пришла тишина.

Незнакомым голосом затренькала неизвестная птичка. Снизу от речки поднимался туман, такой густой, что в саду было видны только головы смутных, гигантских, неподвижных силуэтов – мощных ореховых деревьев. Внутри них шелестел их собственный дождик: роса на листьях собиралась в капли и скатывалась, шлёпая, с листа на лист, с ветки на ветку, на вчера ещё сухую, растрескавшуюся от зноя землю.

…Вечером мы опять плечом к плечу сидели на горячих ступеньках, как на верхних рядах амфитеатра, и щурились на абрикосовое солнце, которое осторожно присаживалось в цветущую айву. Было слышно, как падает в траву потревоженный птицей сучок или ветка. Стало темнеть, и всё громче, громче стрекотали цикады. Скоро их заглушил мощный хор лягушек из речки.

Попробовал свой голос соловей. Наш собственный, живущий с нами соловей!

За удивительно малую сумму мы купили себе место под солнцем – огромное место под южным солнцем, поместье, какое в старой Европе могут позволить себе только миллионеры. И то, что нельзя купить и перевезти к себе: тёплое море, жаркий климат, старые огромные деревья.

Это счастье не могло омрачить ничто.

Глава 4. Мася

…Из угла за оградой зарычали. Рычали нешуточно, тем рыком взахлёб, полным ярости, которым спасают жизнь, после которого кидаются на превосходящего противника затравленные или больные бешенством животные. Когда все пределы страданий пройдены, надежды нет, но живым ты не дашься и она, твоя смерть, сама сдохнет, прежде чем выжмет из тебя последний выдох.

Я стояла в углу около нижних ворот среди зарослей ежевики и шиповника, не дававших сделать лишнего шага, и не могла разглядеть, кто рычит. Встав на цыпочки и держась за дерево синей сливы в цвету, я перегнулась за ограду. В кустах на соседнем участке что-то дёрнулось. Сначала я увидела головёнку песочного цвета, широкий лоб, круглую макушку – то, что мы так любим у собак, этот красноречиво вместительный кумпол над массивным мозгом, эту головастость умного животного; стоячие лисичкины ушки и крупные черные глаза – миловидная мордашка с двумя рядами очень белых яростно оскаленных клычков.

– Это ты, малявочка, издаешь такие страшные звуки? – удивилась я.

– Х-ХР-РАП! – щёлкнула пастью собачка. – Рга! Рга! Рга!

Она всерьёз угрожала мне, которая возвышалась над ней, как небоскрёб:

– Ну, давай, попробуй прогнать меня отсюда! Посмотрим на то мокрое место, что от тебя останется! А может, мне тебя просто съесть?

– Ой, не ешь меня, лютый зверь…

Она приподнялась, как перед атакой. И я увидела её тело.

Золотистая шерсть кончалась сразу за ушами, как меховая шапка, а дальше шла голая, багровая, в рубцах и сочащихся ранах, кожа, обтянувшая ребра. Позвоночник походил на цепочку кожаных бусин. Живота не было. Чёрные, почти птичьи, лапы, голый крысиный хвост с розовым прозрачным кончиком, как восклицательный знак в конце предложения, и без того полного жути.

Было так больно даже смотреть на это, не говоря о том, чтобы в этом теле шевелиться, дышать, лежать на колючей, выжженной, сорной траве…

Я только и смогла выдохнуть – Господи… Господи!

И собачка оценила сострадание. Смолкла, отвела глаза в сторону.

– Грэйси, стоп! Миленькая, не ходи сюда. Пойдём домой. Быстро, быстро. Ай, молодец. Бегом.

Прощай, мое короткое болгарское счастье. Прощайте, звёзды, сверчки и кукушки. Идиллия оборвалась, только начавшись, и обернулась ко мне жутким оскалом реальности.

К своему поместью, морю и солнцу в нагрузку мы купили бедную страну.

…Курятина, рыба, хлеб, творожная запеканка, яйца, ветчина, борщ… Я с ума сошла, свалив всё это в пакет. Я же могла убить истощённую собаку такой прорвой. Кинулась обратно, боясь, что она ушла. Из моего пакета пахло так, что собака замерла, приподнялась на передних лапках, и не рыкнула.

Я вывалила эту массу через ограду прямо перед ней. Она почти не пугалась, когда слишком близко падали куски. Но и хватать их она не стала.

– Всё, кушай. Кушай спокойно. Я пойду.

* * *

Ночью я поняла, что собаку я убила.

Утром вышла в сад, подошла к ограде. Собаки не было. Пищи тоже.

Вот так. Думать же надо, что делаешь. Но с этим у меня всегда были проблемы.

– Тяв!

Оборачиваюсь, чуть не упав, запутавшись в злобно колючей ежевике.

– Тяв-тяв!

Через овечью тропу, через речку, под трактором, кружится маленькая собачка с пунцовым телом и жёлтой головой, похожая на креветку. Кружится, приседая в реверансе, склоняя голову набок. Виляет лысый шнурок в роли хвоста, и у неё есть живот. У собаки снова есть живот!

Вся та порция размером с саму собачку уместилась в ссохшемся до полного отсутствия животе, и не только не убила её, но преобразила, вернула к жизни, сподвигла на танец и – эти глаза напротив – они смеются! Они не отрывают взгляд от моих, и в них… Что это? Благодарность? Берите выше. Похоже на любовь.

…Вовсе я рычала-то на звук шагов большой собаки, на запах её. Не на тебя же. А ты думала, на тебя?

Ах ты мася моя маленькая… Я буду звать тебя Масей. Так моя подруга в приливах нежности называет всех – свою маму, мужа, меня, свою таксу, всё живое. И главным, Мася, делом твоим будет хорошо питаться. Через день-другой приедет Неделчо, и мы поедем в ветклинику тебя лечить.

В первый день собака ещё боялась подойти вплотную, да и я не решалась к ней прикоснуться. Только всё закрывала Грэйси, вставала между ними, чтобы та не заразилась неведомой кожной чумой. Грэйси и не рвалась обнюхиваться, только с обычной толерантностью и достоинством посматривала издалека.

Когда я вынесла вторую порцию усиленного питания, псинка ждала на том же месте.

Пойдем, дорогая, я поселю тебя в заброшеном доме, нельзя тебе спать в дождь под трактором.

Я дала ей понюхать миску с манной кашей, жареной рыбой и яичницей. А что, традиционный британский завтрак когда-то включал в себя жареную сельдь и ливерные котлеты, такие чёрные, что я за тринадцать лет так и не решилась их попробовать – тем более с утра.

Я пошла по тропинке через соседский пустой участок. На нём от ограды остались одни покосившиеся столбы.

Мася следовала за мной, целуя мне щиколотки. Шаг – поцелуй, шаг – поцелуй. Шаг – сердце обрывается (заражусь чесоткой), шаг – сердце в горле (заражу Грэйси), шаг – замирает всё внутри: обе покроемся кровавыми струпьями и сукровицей, облысеем, перестанем спать и будем чесаться день и ночь… Приедет Бьярни, и чесоточные клещи сожрут его тоже…

Соседский участок просто нежилой, а тот, что за ним, совсем заброшен, и давно. Саманный домик в одну комнатку совсем обтаял под дождями десятилетий. Поселились мы, что называется, на вилле…

Ну и ладно. Зато на свободе.

Нагнувшись, я вошла внутрь, поставила миску в центре, рядом с кучей какого-то тряпья.

– Вот, Мася, с новосельем тебя. Целый дворец для бездомной собаки. Тут люди жили, при социализме, между прочим. А теперь это твоя фазенда!

Мася, даже не обнюхав дворец, принялась за еду. Я вышла, беззвучно пятясь. Вот, теперь она сытая уляжется на куче тряпья и заснет. Домик маленький, ночью в нем будет тепло.

Поднявшись на дорогу, я полюбовалась на поля до горизонта, на маленький трактор, что полз вдали, чуть слышно тарахтя, на то, как за ним в ряд на одинаковом расстоянии шагали три аиста.

Открыла амбарный замок на воротах и, отведя ветки с вишнями от лица, стала запираться изнутри. Засов, на засове древний грязный замок, в замке ключ, ржав и могуч… Большого смысла действие. При обвисшей сетке, отделяющей наш оазис от внешнего мира в тех местах, где она пока не упала и её еще нельзя просто перешагнуть, очень важно хорошенько запирать ворота.

…Кто-то лижет мне икры. Непохоже на Грэйси, и очень низко.

Оборачиваюсь.

Мася кланяется, скачет по двору, вертит хвостом, мол, добро пожаловать, проходи, гостем будешь.

– Мася! Ах ты хулиганка! Ты уже тут?!

Нечего и спрашивать, как она попала сюда. Под этой сеткой и человек на четвереньках проберётся.

Мда… Новая ограда – длиной в километр, а то и два – обойдется в половину цены дома…

– Это скумбрия была? – облизывается Мася. – Волшебно!

– Так… Теперь, значит, ты с нами живешь… Ну и что мы с тобой будем делать?

– Как что! Поели – ррррработать! – взвивается Мася и с боевым воплем ныряет под ограду.

За забором стоит подозрительного вида тип. Из обшарпанного автомобиля выбираются две ещё более колоритные фигуры – смуглые, обритые наголо, зубы через один, удобно держать сигарету.

С трудом разбираю, что они желают побелить наш дом.

– Благодаря, не трябва, – вспоминаю слова из разговорника.

– Плата только за краску, работа бесплатно. Всего двести лева! Но только сейчас! Только сегодня! Оферта! – и он даже берётся за ворота.

Не договорив, персонаж ахает, подпрыгивает, одновременно озираясь назад, с изумлением глядя на свою поднятую пятку. Совершив этот странный пируэт, он задирает штанину, озабоченно разглядывает сначала её, потом ногу. Проводит по щиколотке пальцем и гневно поднимает палец вверх. На нем кровь.

– А?! Майка ми! Ти какво правиш, ти, сатан!

Сатан, задрав хвостик не толще его пальца и такой же голый, уже висит на штанине второго «маляра». Тот скачет на одной ноге, тряся другой, и вопит от боли.

– Мне ничего не надо белить! – кричу я. – Мася, домой! Мася!

Они же могут убить её одним пинком. Вот бедовая!

– Прибери собака твоя!

Собака моя не прибирается, она пикирует на третьего, но тот успевает вскочить в машину и захлопнуть дверцу. Удивительно, как они тут боятся собак, даже таких маленьких, и боли от укуса, такой ерундовой. И Мася, понимая свою силу и власть, летает по кругу вокруг враждебной машины и сеет панику, ужас и смерть.

И тут по лестнице из сада поднимается и встаёт рядом со мной белое облако с черными глазами, вершина собачьей эволюции, топ рейтинга по любви к человеку, золотому характеру и уму – Голден Ретривер.

Это Грэйси пришла посмотреть, что за шум такой до завтрака. Разбудить разбудили, а кормить не кормят. Ах, это гости пришли! Наконец-то! Проходите! Грэйси громко приветствует и зазывает долгожданных, бурно виляя хвостом.

Увидев ещё одно чудище, раз в десять крупнее, двое, высоко задирая ноги и лягаясь, прыгают в машину, обдают нас вонючим облаком, и, громыхая, покидают недоброе место.

Уфф!!!

– Ну, Мася, ты даешь!!

– А чо такова…

– В Европе мы заплатили бы штраф за покус в пару тысяч!

– А пусть не ходят.

– Это да… Откуда они вообще взялись? Говорили, здесь уровень преступности – нулевой. Спасибо тебе, конечно. Но, Мася, в дом ни ногой! Понимэ? Инфекция! Насекомые! Сначала к врачу.

Я глажу пальцем её крутой умный лобик, и она, подняв нос, блаженно закрывает глаза. Она понимэ.

* * *

Из чёрного пластмассового ящика с жёлтой крышкой я сделала ей элегантный водоустойчивый домик. Положила туда облезлую подушку из летней спальни – это будет перина. Накрыла её застиранным полотенцем, что висело на гвозде у ржавой эмалированной раковины.

Мася наблюдала сзади. Подлезла под моим локтем, цапнула зубами полотенце, пятясь, вытащила его. Высоко задирая головёнку и виляя задиком, удрала вместе с ним в гущу сада.

Но утром я нашла её в ящике, так крепко спящей на мягком и сухом, что она даже вывалилась из домика наполовину. А на террасе – затоптанные грязными лапами белые подушки на шезлонгах и креслах. Их так никогда и не удалось отстирать.

* * *

Приехал Неделчо – строитель и первый владелец нашего дома, шумный, весёлый, полные руки гостинцев.

После оформления сделки он стал нашим советчиком, переводчиком, гидом, шофёром, ремонтником, психотерапевтом – в общем, нянькой. Сам он величал себя управителем.

Болгария, название которой ничего не говорило Бьярни, но с детства симпатичная мне, благодаря этому человеку с мощными чапаевскими усами сразу стала для нас родной и уютной. Неделчо, что означает «рожденный в воскресенье», потому что воскресенье в Болгарии называется «неделя», только по воскресеньям и строил нашу белую виллу. Пять дней работал на государство, шестой частником на себя, а на седьмой отдыхал, ворочая мешки с цементом на собственной стройке. Через четыре года белый дом с размашистыми пологими склонами крыши, напоминающий швейцарское шале, был готов, и его создатель влюбился в свой дом, как Пигмалион в Галатею. Когда через двадцать лет пришлось продать его и переехать в город, он так и не смог оторваться от этого холма над полями в три стороны света, от вида на восход и на деревню, от лип в цвету, гудящих тысячей пчел.