Текст книги "Антиквар"

Дорога была отменной – хорошее покрытие, указатели, разметка, – но совершенно пустынной. Никакого тебе рублевского столпотворения – по случаю монарших выездов. Благодать.

«Стало быть, они таперича здесь обживаться станут», – подумал Игорь Всеволодович, не вкладывая в «они» ничего отрицательного.

Они и они, национальная элита.

Нормальная составляющая любого современного общества.

Одно смущало – быстрая смена лиц.

Не успеет один постичь разницу между брутальным и пубертатным, как его место занимает новая особь, желающая – если успеет созреть – коллекционировать антиквариат, потому что нынче так принято. Бывает, правда, до антиквариата дело не доходит – финал наступает значительно раньше. Бедняга не успевает дотянуть даже до костюма от Brioni, последним становится двенадцатый пиджак от Versace – и тот из коллекции прошлого года.

Мыслилось отчего-то именно так – отвлеченно, возможно, потому, что думать предметно о предстоящей встрече не хотелось. Да и о чем, собственно, думать?

Хорошо понимал, что его позиция, сколь тщательно ни обдумать ее сейчас, ничего не изменит. Вероятно, ее даже не пожелают выслушать – или выслушают из вежливости.

Это, кстати, о стадии развития принимающей стороны: уже собирает антиквариат или еще носит Versace?

Все равно на душе было погано.

Нужный поворот он заметил издалека, широкая просека уходила в сторону от шоссе, начинаясь с нарядной будки ГАИ и белого шлагбаума с красной полосой, затем тянулось заметно ухоженное асфальтовое шоссе.

Охрана, впрочем, лишнего усердия не демонстрировала. Человек в камуфляжной форме даже не вышел навстречу машине, пару секунд разглядывал что-то на экране монитора, едва различимого с улицы, – и белый шлагбаум медленно пополз вверх.

Дом, к которому лежала дорога Непомнящего, в большей степени поразил его тем, что был совершенно не похож ни на что виденное прежде.

Тем паче на то, что предполагал увидеть.

Даже – отдаленно.

В самых общих чертах.

Никакого красного кирпича, стилизаций а-ля русская усадьба, швейцарское шале, викторианский коттедж.

И вообще никаких стилизаций.

Это был настоящий дом, сложенный частью из камня, частью – из внушительных бревен неизвестного дерева. Был он невысок – всего в два этажа, но раскидист – отчего казалось: стоит на земле крепко, на века.

Узкая крутая лестница с широкими резными перилами сразу вела наверх, на второй этаж, вокруг дома тянулся узкий балкон, тоже деревянный, богато украшенный резьбой. Там, гостеприимно распахнутая, ждала гостя массивная деревянная дверь с тяжелым кованым кольцом вместо ручки.

«Нет, все же стилизация, – подумал Непомнящий, поднимаясь по широким, удобным ступеням – только необычная, эдакая сказочная. То ли терем семи богатырей, то ли скит, затерянный в чащобе. Однако впечатляет».

Внутри стиль был выдержан столь же безупречно.

Внизу за резными перилами открывался взору большой зал, разумеется, обшитый деревом и обставленный в настоящем старорусском стиле, с домоткаными дорожками на полу, волчьими шкурами и оружием в простенках между нешироких окошек, выложенных отменной мозаикой. Были здесь уникальные кованые сундуки и широкие лавки по стенам, в центре пылал очаг, не камин, а именно очаг – настоящий, прикрытый сверху низким навесом, отлитым в форме ограненного колокола. Вокруг расставлены были тяжелые, массивные кресла, укутанные в пушистые медвежьи и волчьи шкуры.

– Что вы остановились, Игорь Всеволодович? Не нравится интерьер? Так пойдем в кабинет – там у меня Европа, совершенный chippendale.[38]38
  Стиль мебели середины XVIII в.


[Закрыть] Даже вы не найдете изъяна.

– Напротив, очень нравится. Залюбовался.

– А-а-а! Ну так спускайтесь, будете любоваться отсюда.

Хозяин – невысокий, хрупкий человек с коротким, слегка тронутым сединой бобриком, тонким загорелым лицом – встречал Непомнящего внизу, гостеприимно протягивая руку.

Рукопожатие было крепким, взгляд – открытым, хотя крохотные очки в тонкой металлической оправе, возможно, искажали подлинное выражение глаз.

Хотя вряд ли.

Стекла были прозрачными, а выражение лица встречавшего – в целом доброжелательным и тоже открытым.

– Меня зовут Андрей Викторович Морозов. Можно, разумеется, просто Андрей. Ваше имя, как вы понимаете, мне известно. Итак, прошу. Если вас действительно не раздражает интерьер, можем разместиться здесь, а потом перейти к столу. Вы ведь отобедаете у меня, Игорь Всеволодович?

– Ну, во-первых, тоже, разумеется, можно просто Игорь. А во-вторых, откровенно говоря, не рассчитывал.

– И что, планы, встречи – все расписано?

– Нет. Но…

– Но откушать-то вы предполагали где-то сегодня? Уж не знаю – ужинать или обедать…

– Разумеется.

– Будем считать, что вопрос решился сам собой…

– Спасибо.

– Так, может, сразу?…

– Нет уж, благодарствуйте. Дайте отдышаться.

– Сколько угодно. Садитесь к огню, там действительно уютно. Аперитив?

– Я за рулем. Но… Немного коньяка, пожалуй.

– «Martell», «Hennessy», «Remy Martin»?

– Hennessy, если можно. И еще, если позволите, немного оглядеться. Тут у вас прямо палаты княжеские.

– Старался, скромничать не стану. Оглядывайтесь на здоровье. Будут вопросы… Хотя у вас, по определению, одни ответы.

– Не скажите…

Непомнящий еще сверху заприметил в красном углу несколько икон, освещенных слабым бликом лампады, и первым делом направился к ним.

Возможно, ему просто померещилось в полумраке, неровном мерцании лампады, или копия была очень уж хороша, исполненная отменным профессионалом…

Теперь он буквально впился глазами в образ Божьей Матери…

И не поверил глазам.

– Андрей Викторович? То есть, простите, Андрей…

– Да, Игорь. Вы не ошиблись. Говорю же, у вас одни ответы – по определению. Да, Рублев. «Взыскание погибших».

– Я, пожалуй, присяду пока.

– А я вам сразу скажу откровенно: тут все настоящее, но не все, разумеется, музейного уровня. Есть вещицы, подобранные на помойках, есть приобретенные за копейки, я покупал – а счастливый до невозможности продавец долго крутил вслед пальцем у виска. Вместо, так сказать, спасибо. Есть прихваченные со знанием дела вороватыми чинушами краеведами. Эти-то, пожалуй, полагали, что просят настоящую цену. Однако ж все равно остались внакладе. И каком! Сундуки вот, к примеру, из Углича, из покоев опальной царицы Марии Нагой, на одном, быть может, раненый царевич умирал. Кровавый мальчик царя Бориса. Из особо ценного – вон, пожалуй, на стене меч из раскопок под Рязанью, предположительно – Евпатия Коловрата. Того, помните, который против Батыя ополчение поднял. И погиб в поединке с Батыевым шурином. Возможно, этим самым мечом дрался. Вот, собственно, и все ценности. Наверху – там более позднее, XVII, XVIII века – всего понемногу. Я ведь не коллекцию собираю, для жизни. Чтоб не пропало, детям перешло, внукам, если Бог даст. Ну, садитесь, Игорь. Вот ваш коньяк. И, как говорят на Кавказе, первым же тостом хочу принести извинения… Не-е-т, о том, что у вас наворотили мои гоблины, – речь впереди. Пока же простите великодушно, что не сам явился с извинениями. Рискнул позвать к себе. Вы же, в свою очередь, – отдаю должное – проявили истинно христианское смирение. Что, поверьте, не осталось без внимания и вообще… Но об этом позже. Пока просто простите великодушно…

С аперитивом – бутылкой отменного «Hennessy» – было покончено довольно быстро.

Перемещаясь в столовую, которой больше пристало бы называться трапезной, они перешли на ты.

И заговорили на одном языке – относительно равных в социуме, одинаково неплохо образованных людей, за спиной которых к тому же достойное прошлое тех человечьих гнезд, что принято называть «хорошими семьями».

Для наведения мостов – более чем достаточно.

Поначалу.

– Дед выжил и даже умудрился морочить немцев – работал на них и на партизан тоже. Причем, как я понимаю, душой был чист. Клятва Гиппократа, как ты понимаешь, не только налагает обязательства, но в определенном смысле развязывает врачу руки. Единственное, чего не смог, – не уберег бабку. У нее была еврейская кровь. Немного, одна восьмая, что ли, или одна шестнадцатая. Но нашлись благодетели. Ее забрали в гетто, ненадолго вроде, но тем не менее, когда усилиями немецких покровителей деда вытащили, спасать было уже некого. Померла, царствие небесное. Я, как ты понимаешь, живой ее не застал.

– Тем более не понимаю.

– Чего не понимаешь?

– Говорю с тобой битый час, теперь вот бабушку твою – действительно, царствие ей небесное – вспомнили. И я все меньше понимаю: как ты мог привлекать к исполнению своих великих – возможно! – замыслов эту бритоголовую мразь? Этого Суровцева с его выцветшими глазами садиста, возомнившего себя воином Христовым.

– Вот ты о чем! Что ж! А вот я тебя понимаю. И это, кстати, залог того, что и ты меня рано или поздно поймешь. Идея требует исполнителей. Это аксиома. Чем значительнее идея – тем больше исполнителей. Это тоже истина в конечной инстанции. Исполнители всегда – слышишь, всегда! – что бы ты ни затеял: создание атомной бомбы или государственный переворот, – будут делиться на яйцеголовых, сиречь генераторов идей, а вернее разработчиков технологий, и быдло, плебс, гробокопателей или пушечное мясо – в зависимости от тактических задач. Так вот о них, о чернорабочих прогресса… Многолетняя практика разных творцов, начиная от самого первого, подтверждает: хорошо, если чернорабочие, кроме жалких пиастров, которые им, возможно, заплатят в итоге, чувствуют себя посвященными. Тогда они работают лучше, воруют меньше. И – боятся. Потому что страх быть отлученным порой страшнее самой смерти. Тем паче для них смерть – зачастую конечный продукт, результат деятельности. Привыкают. Итак, идея для черни. Ты же умный, Игорь, ты же понимаешь, вздумай я посвятить их в подлинные планы – не поймут. Не поверят. Не пойдут, а скорее пойдут вспять, потому что увидят во мне еще одного буржуя, посягнувшего на народное – сиречь их, плебса, – достояние. Разумеется, этим достоянием они никогда не владели и понятия не имеют, что оно собой представляет. Но классовое чутье – гениально привитое большевиками – учует опасность. И заголосит. И повернут мои оловянные солдатики против меня. Один в один как в году одна тысяча девятьсот семнадцатом. Только в отличие от своего прадеда, расстрелянного, как я тебе, кажется, говорил, под Угличем, я теперь умный. Мои идеи – для единомышленников, частично – для яйцеголовых. Для плебса – другие. Все равно какие. Честное слово – все равно. Коммунизм – ура! Долой дерьмократов! Национал-шовинизм? Чудно! Долой черных, Россия – для славян. Антисемитизм? Еще лучше! Обкатано веками. Бей жидов, спасай Россию! Радикальное православие? Очень хорошо. Смерть сатанистам и отступникам веры! Ваххабизм? Годится. Аллах, конечно, акбар, но сначала за мной, ребята! Антиглобализм? Тоже неплохо, правда, еще не очень понятно, как употреблять. Не морщи нос. Я не алхимик – все эти зелья отнюдь не мое порождение. Более того, призову я под свои знамена отряд плебса, одурманенный одной из этих бредовых идей, или не призову – ничего не изменится. Они все равно выйдут на улицу, погромят, побьют, пожгут, порежут. Сами. Или направленные кем-то другим в русло исполнения своей идеи. Они же всего лишь роют канал. Понимаешь? Так некогда сталинские зэка соединяли Волгу с Доном и Белое море с чем-то там еще. Это было необходимо сделать. Но где бы он взял столько рабочей силы? Понимаешь?

– Те рыли не ради идеи, а под дулами автоматов.

– Прелестно! У него были люди с автоматами. У меня – нет. Но есть идеи, а вернее плебс, одурманенный ими, – почему бы не направить его безумную энергию в моих мирных целях?

– Мирных?

– О! Вот это уже вопрос по существу…

* * *

Было далеко за полночь, да и выпито немало.

А главное – не все еще сказано, разговор же захватывал Непомнящего все сильнее.

– Уезжать? Даже не думай об этом. Нет, по-русски это звучит не так сочно. Америкосы говорят: «Do not think at all of it». И сразу понимаешь – это была действительно не слишком хорошая идея. Ты уже понял?

– Почти.

– Идем. Посидим у огня. Впереди – вся ночь, представляешь, сколько можно переговорить и передумать. Это, между прочим, и есть подлинная роскошь. Доступная немногим. Роскошь человеческого общения…

В этот момент Игорь Всеволодович Непомнящий думал так же.

И возможно, был прав.

Вполне возможно.

Германия, год 1945-й

Май уже наступил. И значит, на все про все оставались считанные дни.

Гром победной кононады, как ни странно, почти не слышен был в пригороде горящего Берлина, маленьком «инженерном» – как говорили немцы – городке Карл-Хорст. Здесь не бомбили, не метались обезумевшие танковые колонны, саранчой не рассыпалась пехота. В суматохе великих свершений маленький городок, казалось, забыли. И он остался прежним: зеленым, тихим, чистым, по-немецки аккуратным – с безупречными линиями палисадников, одинаково постриженным кустарником, почтовыми ящиками-близнецами.

Сева Непомнящий, несмотря на хилые тринадцать лет, боевой в недавнем прошлом гвардеец, состоял теперь в унизительной – по его представлениям – должности «порученца при порученце». Иными словами, был назначен ординарцем к офицеру для особых поручений маршала Жукова.

Порученца – красивого, щеголеватого полковника с безупречными, совершенно не армейскими манерами – даже ему, Севке, он говорил «вы» – Непомнящий невзлюбил активно. И было за что.

Во-первых, с появлением загадочного полковника кончилась для Севки нормальная боевая жизнь – не сахарная, конечно, и, понятное дело, опасная. Но веселая, дружная и главное – лихая.

В сорок третьем, одиннадцати лет от роду, бежал Севка Непомнящий из родного детдома. Детдом действительно был родным, не потому, что сладкое было там житье. Скорее уж наоборот.

Потому что был детдом не простым, а с приставкой «спец», из которой следовало, что собраны здесь дети репрессированных родителей, иными словами – врагов народа, или ЧСВН – члены семей врагов народа, тоже вроде как репрессированные. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Однако ж ничего другого в жизни Севки не было. Вернее, мальчонка, «репрессированный» в возрасте пяти лет, ничего другого не помнил. Так что выходило – этот родной. И точка.

А бежал – как положено было в те годы нормальным пацанам – на фронт. И, надо сказать, бежал удачно – прибился на марше к орденоносной гвардейской дивизии и прижился, не выдали, не отправили, как многих, обратно. Одно слово – гвардия! С ней и дошел почти до Берлина.

Да, на беду, увязался за комдивом в штаб армии, прокатиться с ветерком в открытом трофейном Willis. Там и состоялась историческая встреча гвардейца Всеволода Непомнящего с маршалом Георгием Жуковым. Последний был явно не в духе, к тому же на днях осколком убило двенадцатилетнего мальчика – сына полка. Память была свежей.

– Это что – снова? Детский сад? Приказано было – удалить с линии фронта… Гвардии закон не писан?! Откуда мальчишка?

– Детдомовский, товарищ маршал.

– Детдом – это плохо.

Незнакомый полковник говорил задумчиво, ни к кому вроде не обращаясь. Запредельная вольность в присутствии грозного маршала. Но Жуков не возмутился и даже вступил в дискуссию.

– Плохо, кто спорит. Фронт, что ли, хорошо? Они сейчас пойдут город брать, и он с ними, ты хоть понимаешь, что там происходит?!

– Так точно, товарищ маршал. Однако, Георгий Константинович, выбор между фронтом и приютом…

– У нас приютов нет, товарищ полковник. Пора бы запомнить. И раз уж ты сегодня такой чувствительный…

Он не закончил фразы. Но и этого оказалось достаточно.

Дальнейшая судьба Всеволода Непомнящего была решена. Причем на много лет вперед, вернее – на всю оставшуюся жизнь.

Разумеется, тогда он ничего не понял. И поначалу невзлюбил полковника Потоцкого.

Во-первых, потому, что именно его счел главным виновником «отставки» из славных гвардейских рядов. Во-вторых, деятельность полковника некоторое время была для Севки совершенно непонятой, загадочной и даже таинственной. В результате он заподозрил неладное и почти собрался поделиться сомнениями с офицером особого отдела, как все разъяснилось.

Особые поручения, а точнее, особая миссия, которую выполнял полковник Потоцкий, в штабе маршала Жукова заключались в экспертной оценке художественных ценностей, обнаруженных на завоеванных территориях, и соответственно решении их дальнейшей судьбы.

Разумеется, такая работа потом велась централизованно, сотрудниками министерства культуры, искусствоведами, представителями музеев, работавшими в составе советской военной администрации. Но администрация, даже военная, как известно, приступает к работе, когда с завоеванных территорий уходят победители, а до того они никому не подотчетны и властвуют безраздельно. Таков неписаный закон войны.

Если же говорить о полковнике Потоцком, то он, вне всякого сомнения, был личностью выдающейся, хотя и несколько странной.

Ибо до октября семнадцатого года был князем Потоцким, учился в Пажеском корпусе, откуда был выпущен – очень вовремя! – летом 1917 года.

Далее биография молодого князя делает странный поворот, ибо в октябре 1917-го он ринулся отчего-то совсем не туда, куда, казалось бы, сам Бог велел. То есть под знамена добровольческих армий. Или, на худой конец, в эмиграцию. Крутить баранку такси на парижских бульварах. А поступил в высшей степени оригинально – пошел служить в Красную Армию, угодив при этом в ординарцы к самому Семену Буденному. Военная карьера, таким образом, была обеспечена.

К началу войны полковник Потоцкий уже занимал загадочную должность офицера для особых поручений и, судя по всему, справлялся со своими обязанностями неплохо – по крайней мере имел боевые награды и никто из знавших его людей никогда не посмел бы назвать полковника классической «штабной крысой». Скорее – наоборот.

История, мало похожая на правду, к примеру, упорно гуляла по штабу, добавляя в ореол красавца полковника толику золотого сияния.

Был май 1945-го, банкеты с участием старших офицеров – советских и союзных – закатывались часто, с размахом и знанием дела. В какой-то момент застолье плавно переходило в братание.

Пьяные англичане, однако, процедуру бессовестно затягивали, предваряя братское объятие витиеватым представлением с перечислением всех наследственных титулов. И доигрались, монархисты! Монотонное: лорд, пэр, сэр… – получило внятный, красивый отпор. Главное – неожиданный.

– Полковник Красной Армии, князь Потоцкий!

Говорят, многие в этот миг протрезвели.

Сам полковник, проснувшись поутру, обратился в слух, в ожидании тяжелых шагов в коридоре.

Не дождался.

Решил, что брать будут в штабе – явился со сменой белья, пару часов просидел в полном унынии.

Потом вызван был к маршалу по текущим делам.

Час от часу не легче – возьмут, значит, в кабинете, на глазах Самого…

Сам был один и потребовал обычного доклада, слушал, перебивал, давал указания – ничего не происходило!

Аудиенция закончилась, отпущенный на все четыре стороны полковник – на ватных, разумеется, ногах – двинулся к двери.

Но – всему есть предел! – дождался, получил свое.

– Вот что, Гоша, – не отрываясь от бумаг, бросил маршал негромко и как бы между прочим, – еще одна такая выходка, князем ты, может, и останешься, но полковником уже не будешь.

Севка в эту историю верил.

И вообще начался в его жизни этап тихого обожания и учебы, а вернее – натаскивания.

Настоящая учеба была впереди.

Обожал он, понятное дело, молодцеватого полковника.

Тот, в свою очередь, стремительно – с поправкой на время и условия – натаскивал его в хитром и тонком антикварном деле и, надо сказать, был доволен. Память у парня была отменной. Глаз – цепким. К тому же прорезалось вдруг недюжинное, острое чутье настоящего. И – уж совсем неожиданно – тонкий, безошибочный вкус.

Полковник с удовольствием оставил его при себе, тем паче самому пришлось задержаться – всемогущий маршал со скрежетом зубовным расставался с порученцем.

Но решение, принятое где-то в заоблачных высотах, обсуждению не подлежало.

Потоцкий остался в Германии для оказания содействия специалистам советской военной администрации. Понятно – какого и в чем.

История эта могла длиться еще довольно долго, а Сева Непомнящий – состоять при веселом, образованном полковнике не один год, сначала – учеником и подмастерьем, позже – партнером и, возможно, преемником.

Судьба, однако ж, решила ускорить дело. Возможно, поступая таким образом, она действовала в интересах Всеволода Серафимовича – кто знает, кем бы он стал, преодолев долгий путь?

Случается ведь, и нередко, что подающий надежды ученик становится в итоге бледной тенью наставника.

Не более того.

Кто знает?

Но как бы там ни было, в августе 1947-го полковник Потоцкий был застрелен на пороге своего дома. Накануне он пребывал в больших хлопотах, комплектуя какой-то сложный и чрезвычайно секретный литерный поезд, с отправкой которого очень спешили, однако ж совсем не привлекал к работе Севку.

Такое, впрочем, уже случалось, и тот по простоте душевной просто радовался нечаянной свободе. И неожиданно получил ее в полном объеме.

Следствие было коротким. Стрелял, конечно же, в бессильной злобе недобитый, затаившийся фашист. Обычная по тем временам история.

Полковник был холост и вообще одинок.

Основательно переворошив его имущество, разочарованные особисты сделали тем не менее широкий жест – передали все Севке, как человеку, близкому полковнику, к тому же сироте.

Имуществу Севка не обрадовался – заменить полковника оно не могло, а прелесть дорогого одеколона и тонких шелковых рубашек он еще не мог оценить в полной мере – мал был. И воспитан иначе.

Только одна вещица согрела сердце – небольшой женский портрет неожиданно обнаружился в бумагах полковника. Портрет был почему-то без рамы и даже снят с подрамника – один холст.

Особисты, возможно, просто не заметили его в кипе иллюстрированных американских журналов, газет и бумажных репродукций.

Возможно, сочли не представляющим ценности.

Но как бы там ни было – оставили.

Севка же, напротив, хорошо помнил эту работу, обнаруженную в одном из замков под Мекленбургом. И то, как повел себя полковник, едва завидев ее в небольшой картинной галерее.

– Не может быть, – произнес он, как показалось Севке, слегка растерянно. – Не может быть. А собственно, почему нет? Висела себе где-нибудь в Тмутараканске, в Богом забытом именьице, которое и рушить-то не стали. Отдали под сельсовет или начальную школу, пока не пришли господа фашисты. А среди них кто-то глазастый. Да, брат, всякие на войне бывают встречи…

– Кто это?

– Может, никто. Марфутка какая-нибудь или Пелагея-скотница. Неплохой портретец неплохого художника. Вероятнее всего, крепостного, коих, как известно, не счесть малевало на матушке-Руси. А может, самого Ивана Крапивина творение, утраченное, как полагают, безвозвратно. Однако в этом еще предстоит разобраться. Так-то, брат.

Разобраться теперь, по всему, предстояло Севке.

Покидая Германию, он увозил бесценный, возможно, холст на дне скромного фанерного чемодана.

И – право слово – так было надежнее.

Москва, год 2002-й

Ночью выпал снег, настоящий – не та мерзкая слякоть, что сыпалась с небес накануне. Возможно, в городе этого даже не заметили.

Там снег не прижился – раздавленный колесами машин, втоптанный в грязный асфальт, он немедленно утратил первозданную чистоту, лишился алмазного сияния – исчез, растворился в общем сером унынии.

Иное дело здесь, в дремучем бору, где вековые сосны-великаны бережно водрузили на свои царственные кроны искрящиеся алмазные шапки. И сухая хвоя, густо покрывавшая землю у подножия сосен, радостно укрылась белоснежным покрывалом.

Снег сровнял обочины шоссе, щедро присыпал глубокие проемы, аккуратно запорошил асфальт.

Широкая просека преобразилась, облачившись в белые одежды. Хоть и прежде была хороша – сейчас просто завораживала. Отвлекала, между прочим, от опасной, схваченной морозцем дороги. Хорошо, машин, как и накануне, было немного.

«Определенно, надо перебираться за город…» – состояние души Игоря Всеволодовича этим утром требовало перемен.

Машину он вел уверенно – устойчивый Leksus отменно держал дорогу. Вчерашнее – а выпито было немало – сегодня, как ни странно, не чувствовалось вовсе.

Словом, Игорь Всеволодович был бодр, прекрасно выспался – хотя улеглись ближе к рассвету, – здоров телом и душой. А главное – устремлен в будущее. Давно забытая совокупность чувств.

«Вставай, мой друг, нас ждут великие дела!» – перефразируя кого-то, в далекой юности будил его отец.

С тех пор великие дела все реже являлись на горизонте, а вскоре пропали вовсе, зато открывалась каждое утро во всем своем унылом безобразии россыпь разнокалиберных проблем.

Теперь дела – возможно, не великие, но, без сомнения, значительные, судьбоносные, как стали говорить – отчетливо обозначились в морозной дымке.

– Идея… Я, друг мой, большой раззява, лентяй и сибарит. Появились первые деньги, я имею в виду – в стране… у нас они были всегда, в разумных, разумеется, пределах. Так вот, первые деньги, первые возможности… Согласись, в первую очередь они появились у одних и тех же людей. Людей – а не гоблинов, вцепившихся в номенклатурные кормушки зубами. На другое сил, понятное дело, не осталось. А те, кто не вцепился, огляделись, и в хорошем темпе пристроились на марше к строителям нового капиталистического общества. Ну или пристроили ближнего родственника. Сына, к примеру. Вроде меня, бестолкового. Работа, скажу тебе, поначалу была совсем даже не пыльная. Народец вокруг обретался в большинстве известный. Насчет голоштанных старших научных сотрудников, в одночасье сколотивших миллионы, – не верь: сказки нашего времени. Нравится теперь «мальчикам в розовых штанишках» думать, что это они сами протоптали дорожку на водопой. Ну, штанишки, положим, у большинства были не розовые, а голубые, но это дело сугубо личное. А насчет дорожки, если глянуть внимательно и пристрастно – рядом с каждым радостным голозадиком, припавшим к бездонному вымени матери-Родины, непременно оказался кто-то из свергнутых или их потомства. Потому как без него, без провожатого, дорогу к титьке голозадик вряд ли осилил бы. А и осилил бы, так обожрался на радостях и помер от изнуряющей диареи. Или еще какая беда приключилась бы. Истории развития капитализма в России такие прискорбные случаи – увы! – известны. Короче, приставлен был и я. Команда голозадиков подобралась так себе. Но ничего, работать можно. В меру голодные, в меру злые, в меру отважные, но в меру же и осторожные. Вменяемые, одним словом. Неплохой вариант. Фирма, которую мы тогда сваяли за час, передрав типовой устав, позже гремела как крупнейший торговый холдинг – или синдикат, теперь уж не помню. Но деньги сыпались с небес, и я, болван, расслабился. Торговля – тебе это, впрочем, должно быть известно – приносит сверхприбыли исключительно на первых порах построения капиталистического общества. Самых первых. Я бы даже сказал – наипервейших. Далее капиталы следует немедленно вкладывать в отрасли традиционно высокорентабельные. Прости за идиотское наукообразие. Короче – нефть, алмазы, оружие, связь и телекоммуникации, наркотики, игорный бизнес. Ну, еще кое-что по мелочи. В цивилизованном мире этот список, разумеется, много шире. Однако мы живем в этой стране и должны руководствоваться ее реалиями. А я расслабился. Влюбился. Женился. Колесил по Европам. Чего было волноваться-то, времени, по моим подсчетам, оставалось еще около года – потом надо было готовить следующий плацдарм. Слава Богу, все зарубежные счета и связи с зарубежными банками были на мне. Сидел бы сейчас голой задницей на свежем снегу и кукарекал. Или служил у тебя зазывалой. Короче, мои юные голозадики, точно следуя основным принципам политэкономии, решили вложить свободные – понимай, все существующие – капиталы в производство. Насмотрелись в детстве героических производственных фильмов, перепили на кремлевских банкетах водки с красными баронами – и сами захотели в бароны. Те мужики, понятное дело, видные. Закваска старая, боярская стать, командорская поступь – нашим олигархам этого определенно не хватает. Короче, это был крах. Спасти удалось немногое. Хочешь верь – хочешь нет, но примерно третью часть того, что у меня осталось, ты сейчас лицезреешь.

– Но зачем ты вернулся? Если это – треть, на целое можно было спокойно существовать до конца жизни.

– Можно. Только какой жизни? Размеренной по линеечке, расписанной до цента. С женой, которая через десять лет превратится в среднестатистическую европейскую крысу, рыскающую по sale. С сыном, который, учась в приличном университете, тем не менее до одури будет высчитывать, сколько он должен заработать мойщиком посуды в кафетерии, чтобы на каникулы отвезти свою девку на Ибицу. А мне – чем ты предложил бы заняться в этой жизни мне? Играть на бирже? Служить клерком? Увлечься рыбалкой? Результат при любом варианте будет примерно один. Я имею в виду материальный результат. Да и не материальный – тоже.

– Я понял. И пожалуй, соглашусь. Но – альтернатива? Ты вернулся… Достойно – не спорю – потратил треть. А на оставшиеся что же – отбираешь антикварные лавки? Так ведь торговля – даже антиквариатом – не приносит сверхприбыли. Порой – это я уже из собственного опыта – прибыли вообще не приносит. Сводим, конечно, концы с концами. Так ведь ничем не лучше, чем игра на бирже или рыбалка.

– Верно. То, как вы торгуете – не приносит. И по определению не может принести.

– А как же…

– Остановись. Забудь про торговлю и вообще все то, что я тебе сейчас наговорил. Кроме, пожалуй, одного – помнишь, речь шла о высокорентабельных отраслях деятельности.

– Помню: нефть, алмазы, оружие…

– Да, да, в России.

– На Западе список длиннее, но, боюсь, я в этом…

– Напрасно боишься, потому что именно в этом, а вернее в одном из разделов этого списка – ты дока. Хотя и безграмотный отчасти. Вот скажи – каков, на твой взгляд, годовой оборот аукционного дома «Sotheby’s» или «Christie’s», к примеру?

– Понятия не имею – десятки миллионов, наверное.

– Миллиарды – для справки. Но это предположительно, потому что точных цифр тебе не назовет никто. Антикварная торговля, чтоб ты знал, – самая большая кость в горле налоговых органов. И каких! Самых зубастых, глазастых и прочая… на свете – американских. Но – упаси Боже! – не вздумай, что я решил надувать налоговиков. Это так, заметки на манжетах. Для справки.

– А главная идея?

– Заключается в том, что отраслей национального достояния, не разобранных, по случаю, разными серьезными людьми, осталось две. Одна из них – торговля антиквариатом. Вторую не назову, дабы не вводить во искушение. Сработаемся – чем черт не шутит…