Текст книги "Финляндия в противостоянии Советскому Союзу. Воспоминания военно-морского атташе Франции в Хельсинки и Москве"

Больше всего население злили и выводили из себя бомбардировки с воздуха. Бомбили почти ежедневно, в любое время дня и ночи, и это было непрерывным испытанием для нервов, несмотря на классические меры противодействия: уход в убежище сразу после сигнала тревоги, выключение огней с наступлением темноты, организация всякого рода помощи.

Однажды днем, около полудня, по дороге в посольство, меня застал сигнал воздушной тревоги. Не имея ни малейшего желания укрываться в одном из ближайших бомбоубежищ, я продолжил свой путь, тем более что до цели оставалось совсем немного. Я посматривал на небо и увидел звено советских самолетов. Их было шесть. Они сбросили бомбы на другой городской квартал и развернулись, чтобы возвращаться на восток.

В этот момент по ним открыла плотный огонь зенитная артиллерия. Они классическим приемом разделились, но один из бомбардировщиков был задет и стал пугающе подпрыгивать, пытаясь удержать курс. Это продолжалось несколько секунд, после чего он рухнул на землю, объятый пламенем. Не знаю, какая телепатия предупредила людей, но в одно мгновение я оказался в окружении множества мужчин и женщин, вышедших из укрытий и домов и молча наблюдавших за финалом своего врага, без единого жеста, даже без блеска в глазах… Тревогу отменили; все они разошлись по своим делам.

Внешней злости не было, но существовала злость внутренняя, возможно, еще более сильная. Злость, оправдываемая этими частыми налетами, убивавшими людей и причинявшими сильные разрушения. Город, предместья, окрестные поселки были усеяны руинами. Ежесекундно на глаза попадались дома: крыши нет, двери и перегородки снесены; только почерневшие от копоти отдельные стены. Почти всегда это были стены вокруг печи, из-за чего один из самых рассудительных каидов заметил, что в случае воздушной тревоги следует прижиматься к печке. Грустно было думать о тех несчастных, которые лишились всего, остались, пусть даже ненадолго, без крова в такие холода, уже выбравшие себе жертвы.

Разрушения в городе увеличивались с каждым днем. Тем не менее жители Хельсинки иронично констатировали, что советские самолеты бомбили и разрушали построенное при самих же русских, и только это замечание нарушало их обычную невозмутимость.

Шли дни, размечаемые сводками новостей и разрываемые бомбежками. Солдат на улицах было мало, почти все они находились на фронте, а отпуска давались редко. На фоне населения, оставшегося в гражданской одежде, выделялись лишь униформы лотт.

Лотты! Настоящие сестры милосердия, члены военизированного женского корпуса, названного в честь национальной героини Лотты Свярд. С беспримерной самоотверженностью и женским упорством, помноженным на финское упрямство, они выполняли обязанности санитарок, секретарш, радисток как на фронте, так и в тылу. Их можно было увидеть повсюду, всегда готовых прийти на помощь. Часто их присутствие подбадривало бойцов, придавало им смелости, а для иностранца, вроде меня, они остаются незабываемым символом.

Жители Хельсинки считали для себя делом чести проявлять упорство, доказывать, что жизнь продолжается и что они смеются над трудностями, созданными войной. Да, продолжалась светская жизнь: приемы, вечеринки. Я неоднократно становился их заинтересованным и благодарным свидетелем.

Вскоре после моего приезда командующий флотом Рахола пригласил меня на одну такую вечеринку, на которую я пошел, несмотря на столь серьезное препятствие, каким было незнание мною финского языка. Тем не менее мы прекрасно понимали друг друга, общаясь на смеси французского, немецкого и английского, с небольшим добавлением итальянского. Приглашенных было пятнадцать человек; почти все мужчины в форме; женщины одеты не без изысканности, в парадных туалетах. Общий тон был очень веселым, несмотря на тревоги этого времени. Казалось, что они хотят, хотя бы на одну ночь, забыть об этих тревогах и порадоваться жизни, которая завтра может измениться до неузнаваемости или вообще оборваться. Желание, очевидно, естественное, говорящее об определенном мужестве. Точно так же в сентябре 1940 года я наблюдал за английскими офицерами, до одури танцевавшими во время бомбежек Лондона. Это было мужество… если только не попытка уйти от тревог реальности или просто защитная реакция психики.

Вечер получился очень приятным; несколько танцев, много песен. Помню одну шведскую песню, из которой не понял ни слова, но которую все исполняли хором и явно получали от этого удовольствие. Песни, а еще угощение: богато уставленный разнообразными закусками стол, к которому, по скандинавской и русской моде, можно подходить многократно и самому накладывать себе, что пожелаешь. Алкоголь тоже был: водка и пиво, которые присутствующие поглощали в больших количествах… Вечер затянулся и перешел в наттспел, то есть ночную игру. Ничего похожего на то, что мог бы вообразить ищущий во всем дурное извращенный ум; это была просто серия бесед за стаканчиком, сначала оживленных, потом все более вялых, по мере того, как свое действие оказывало спиртное. Я ушел до начала этого наттспела, если он вообще состоялся, поскольку утром мне предстояло рано вставать, а кроме того, я не мог пить шнапс в таких же количествах, как эти привычные к нему здоровяки.

В другой раз я ужинал у одного промышленника, с которым познакомился через моего британского коллегу. Сам хозяин и его супруга были очень симпатичной парой; мы с ним могли общаться на французском и английском, что очень облегчило дело, и очень скоро подружились.

Мои друзья жили в красивой квартире в новом доме на краю города, среди садов, которым снег придал особую красоту. Мы собирались садиться за стол, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги. Пришлось спуститься в подвал, где было оборудовано бомбоубежище. Мы находились там уже некоторое время, как вдруг хозяйка в отчаянии всплеснула руками и воскликнула: «Я оставила цыпленка в духовке!» Дело было серьезным. Она хотела вернуться на кухню, чтобы исправить ситуацию, но ее муж был непоколебим: «Тем хуже для цыпленка; я запрещаю тебе возвращаться в квартиру до отмены тревоги». К тому времени, когда мы снова смогли сесть за стол, цыпленок совершенно сгорел, но мы отнеслись к происшествию с юмором.

Я участвовал в жизни горожан, поскольку своего устроенного дома у меня не было. Встречался я с ними главным образом в ресторанах. В Хельсинки было много ресторанов, снабжение было еще хорошим, ограничения начались позже. Нордические, германские и скандинавские, рестораны были многочисленны, и обстановка в них весьма торжественна, имелись отдельные кабинеты для желающих уединиться и поговорить без свидетелей о личном или о делах.

Самым типичным был «Адлон», величественно импозантный и несколько печальный из-за его темных занавесей и ковров; персонал в нем был вышколен, как в начале века. Туда входили словно в храм, храм хорошего вкуса этой столицы. Где она, веселая и непринужденная атмосфера французских ресторанов? Сотрапезники сохраняли серьезность, исполняя обряд, начинавшийся с выбора на специальном столе обильных закусок, поглощать которые помогала водка, после чего они выбирали для себя столик и уже за ним продолжали есть и пить.

Другой ресторан, типа «погребок», «Кёниг», был менее чопорным, и его атмосфера напоминала все «Келлеры» Германии и Швеции. Я предпочитал его «Адлону», потому что в нем хоть изредка можно было увидеть улыбающиеся лица.

Также очень приятным был «Савой», расположившийся на крыше красивого здания. Старый метрдотель, сформированный швейцарской школой и разговаривающий на хорошем французском, встречал посетителей с утонченной вежливостью, непробиваемой внешними потрясениями, что очень успокаивало. Я много раз встречал там маршала Маннергейма и его неразлучного друга, генерала Вальдена.

Рестораны и бары имелись в отелях. Самым известным был «Кямп», посещаемый бизнесменами и иностранцами. Но всегда и везде главным были спиртные напитки. Просто невообразимо: здесь пьют все, пьют без перерыва, и даже самое крепкое здоровье не выдерживает этого. Пьют крепкий алкоголь. Конечно, северная кухня очень жирная, а спиртное растворяет жиры. Говорят, что оно согревает, но это сомнительно. Как бы то ни было, оно отупляет.

Откуда эта страсть, эта одержимость алкоголем? Я не мог этого понять до того дня, когда один офицер в высоком чине поведал мне: «Спиртное, – сказал он, – это наше солнце!»

В короткие зимние дни солнце действительно показывается редко. Ночь печальна и тяжела; нет никакой природной замены свету; снег, который так красиво смотрится в лесах и на полях… тот же самый снег надоедает жителям этой страны. И что же тогда, если они не могут или не хотят найти в себе душевные силы, чтобы держаться, чтобы выстоять? Что, если не искусственный рай, доступный всем: алкоголь!

Я, видя их, тоже загрустил, но грусть моя отличалась от их; я грустил от их грусти, грустил от того, что вижу гордых, независимых людей, побежденных климатом, вынужденных уступить искушению алкоголем!

А ведь они умели испытывать сильные эмоции, эти мужчины и женщины, и не только на полях сражений; они умели подниматься над радостями еды и выпивки и переживать волнение в концертных залах, откликаясь на зов музыки.

Война не прервала серию классических концертов, и в залах не было свободных мест. Оркестр имел непривычный облик: музыканты были солдатами, отпускниками или выздоравливающими после ранения, временно прикомандированными к городским службам. Они откликнулись на призыв дирижера, человека с широким лбом, который управлял своим коллективом с равными талантом и энергией. К сожалению, в их рядах имелись бреши, которые невозможно было заполнить, но артисты играли с таким настроением и с таким чувством, что публика не обращала на это внимания.

С какой любовью играли эти финские солдаты-музыканты! Мощь, волшебство, порыв музыки увлекали их. Они без неприязни играли произведения своего противника, возвышаясь над событиями, более сильные, чем сиюминутные обстоятельства, чем война, чем людские ненависть и безумие. Я много раз слышал знаменитые Пятую и Шестую симфонии Чайковского и каждый раз замечал в музыкантах ту же дрожь, тот же призыв и, возможно, ту же огромную боль!

Эти играли в оркестре, другие – на улице, в деревне, каждую минуту, даже под бомбежкой, а кто-то пел. Старые печальные песни Севера, слов которых я не понимал, но которые обволакивали меня, убаюкивали своей нежностью и тягучестью, передавали свой шарм. Народные песни, военные песни, особенно бьёрнеборгские, это выражение души и ностальгии народа – напоминающие песни и военные марши, слышанные мною двадцатью годами ранее в России, окутывающие и проникающие внутрь мелодии, воспоминания о которых не блекнут даже спустя длительное время, они похожи на бесконечно печальные призывы к тушению огней, раздававшиеся по ночам на причалах Смирны, или ностальгические хоровые песни, которые моряки-эльзасцы пели по вечерам на передней палубе моего крейсера, пересекавшего Атлантику…

Жители Финляндии были способны на сильные чувства не только под воздействием алкоголя; они умели чувствовать музыку, красоту.

Они были способны откликаться на зов души. В импровизированной часовне хельсинкский католический священник, финн по национальности (католическими священниками здесь в основном были члены ордена доминиканцев, приехавшие из-за границы), регулярно служил мессу. Верующие стояли, плотно прижимаясь друг к другу в маленькой комнате, в которой был установлен алтарь, и с жадностью следили за ходом службы. Месса на Сретенье, 2 февраля, впечатляла. По старинному обычаю, присутствующие держали в руке по маленькой зажженной свече; в полумраке комнаты огоньки дрожали, в их свете блестели глаза людей, и не было более волнительного зрелища, чем эти солдаты и эти женщины, гордые перед лицом смертельной опасности, смиренные перед Господом, праздновавшие день, когда Симеон объявил, что видел свет, который осветит все народы и однажды спасет их.

Бойцы

Мне доводилось встречаться в частном порядке с военными, оказавшимися проездом в Хельсинки. Они казались мне менее напряженными, чем те, кого я в то время видел при исполнении служебных обязанностей, и, что естественно, они иногда позволяли себе разоткровенничаться. Так, я познакомился с одним младшим лейтенантом, по стечению обстоятельств наполовину русским. Его отец, офицер Императорского флота, служил на Черном море и, по любопытному совпадению, был в качестве офицера связи взят в Константинополе на крейсер, на котором служил я. Это происходило уже после революции, в 1920 году, и я сохранил о нем воспоминания, как о культурном человеке, блестящем собеседнике, большом знатоке икон, любителе хорошо поесть и выпить. Он умер в Турции от тоски, оставив вдову и сына. Вдова, уроженка Гельсингфорса, вернулась на родину и восстановила, для себя и ребенка, финское подданство. Через своего сына она теперь была напрямую затронута войной. Я познакомился с ней двадцатью годами ранее, в Турции, и был рад новой встрече, хотя она меня не вспомнила; ей пришлось столько странствовать по миру, с юга на север, что я не мог за нее на это обижаться. Мы быстро возобновили знакомство, и молодой офицер стал делиться со мною своими впечатлениями. Некоторые его товарищи, с которыми я имел мимолетные беседы, делали то же самое.

Из скромности или осторожности они не рассказывали ни о себе, ни о своих воинских частях. Они чувствовали, что я информирован об их поведении и знаю об их мужестве. Они знали, что я это знаю, и, очевидно, не считали нужным повторяться. О своем противнике же они, напротив, говорили охотно, без ненависти, без злобы, хладнокровно, как врачи, изучающие симптомы недуга и выясняющие причины боли. Их победы в Карелии произвели большее впечатление, чем сопротивление на перешейке. Атаки советских войск служили сюжетом для долгих рассказов. Мои собеседники утверждали, что их смекалка и инициативность срабатывали во многом благодаря апатии «той стороны». При этом они восхищались отвагой противника, который нередко шел в атаку с песнями. По их рассказам, по показаниям советских пленных, впоследствии подтвержденным опубликованными в Москве текстами, можно составить себе представление о форме, которую приняла эта война.

Война в лесу и в снегу.

Я знаю лес, потому что ходил по нему, и снег меня не щадил. Деревья близко стоят одно к другому, прохожий видит лишь их стволы, натыкаясь на них на каждом шагу, и их присутствие раздражает настолько, что уже нет времени поднять глаза к кронам, увидеть уголок света между ветвями. Он идет наощупь, ищет дорогу, возвращается, снова шагает наугад, чтобы выйти на то место, с которого ушел, или вдруг обнаружить поляну, на которой надеется немного отдохнуть. Он останавливается, ищет ориентир и, думая, что нашел его, продолжает путь в чащу, выходит на берег озера, и снова ходит по кругу. Ни дороги, ни тропинки. Это владение леших, троллей из скандинавской мифологии, и если он не обладает крепкой головой и хорошими нервами, его охватывает отчаяние; он останавливается и ждет. Чего? Он и сам не знает; он плывет по течению.

Лес темен, он мрачен и враждебен для того, кто его не знает; таких он поглощает и пожирает. Лес защищается; снег ему в этом помогает. Когда воздух сильно охладился, в лесу невозможно оставаться долго; продолжительная остановка означает смерть. Надо двигаться, все время идти, оставляя позади себя следы, выдающие тебя. А еще снег может показаться безобидным; ничуть не бывало, он злой, опасный и страшный, когда выпадает в начале зимы, кружась, словно белая пыль, которую ветер гоняет с ураганной скоростью и которая хлещет по лицам, проникает через щели под одежду и растекается по телу. И вот вы уже начинаете мерзнуть, а холод может вас совсем парализовать. Как с ним бороться? Набраться терпения, переждать, черпая в себе силы к сопротивлению и мобилизуя волю. Попав в снежную бурю, я испытал то же ощущение, что на капитанском мостике в шторм, когда море бушует, с неба хлещет дождь, соленая и пресная вода течет по лицу, спине, груди, пробирается под прорезиненный плащ, под повязанное вокруг шеи полотенце… Герметичность не существует; вода и снег проникают всюду.

Скандинавы привычны к ходьбе по лесу, а один из любимых ими видов спорта – ориентирование, при котором применяются карта, компас и зимой лыжи. Отправляясь из определенного места, участник должен пересечь лес, чтобы добраться до цели; на преодоление дистанции у него есть день, короткий в зимнее время. Разумеется, «игрок» берет с собой бутерброды и несколько бутылок шнапса. Не знаю, практиковали ли советские люди эту игру, в которой блистали финны. Во всяком случае, финны оказались более привычными к лесу и лыжам, что обеспечило им явное превосходство над агрессорами.

Можно без труда себе представить растерянность русских в начале кампании, превращавшуюся по мере развития операции в страх. Они были в ужасе от «кукушек» – финских снайперов, которые устраивали засады в лесу и, застрелив нескольких человек, например, из патруля, исчезали никем не замеченные, чтобы повторить то же самое уже в другом месте. Действия этих «кукушек» регулярно отмечались в советских донесениях и звучали громче пропагандистских труб. Что же касается снега в лесу, для советского солдата он был непроходимым, он останавливал людей, поглощал их. Так, однажды исчез целый взвод, и лишь спустя время под снегом обнаружили замерзшие тела. Заезженное сравнение снега с саваном в данном случае обретало страшную реальность.

Что могли сделать советские войска, окруженные в лесу, в своих «мотти», под защитой вмерзших в обледеневший снег танков? Ждать, только ждать… Какое снабжение, сбрасываемое с воздуху? Лес сильнее, и финны, осаждавшие «мотти», знали, что победят. Несчастные защитники «мотти» не сдавались и, не имея надежды на спасение, продолжали сражаться! В доблести русский солдат не уступал финскому!

Советская сторона, помнившая финскую войну за независимость 1918 года, заявляла, что воюет против белогвардейцев, белофиннов, шюцкоровцев (членов Гражданской гвардии) в рамках справедливой войны, ведущейся в поддержку революционного движения или социалистической партии.

Финны тоже помнили войну за независимость 1918 года и прославляли подвиги своих егерей. Они также хранили воспоминания о борьбе своих предков против России, и боевой клич прадедов вел их в рукопашную с зажатым в руке ножом «пукко», с которым крестьянин никогда не расстается.

И, несмотря на затишье на фронте, перестрелки, локальные бои продолжались, показывая, что это внешнее спокойствие долго не продлится.

Глава 5
Союзники

Борьба Финляндии вызвала широкое сочувствие в мире, в частности у союзников по войне против Германии; все говорили только о том, как оказать героическому северному народу помощь, необходимость которой становилась с каждым днем все очевиднее. Было понятно, что Советы, чье упрямство хорошо известно, не смирятся с декабрьским поражением и готовят новое наступление. Итак, помощь? Но в каком виде?

Франция и Великобритания пытались договориться об условиях отправки экспедиционного корпуса, которую можно было осуществить двумя способами:

– высадка войск в районе Петсамо или на полуострове Рыбачий, о чем я слышал в Ментеноне;

– проход войск через Скандинавские страны, в тот момент нейтральные.

Второй вариант имел как военную, так и политическую стороны, и было очевидно, что его принятие повлечет за собой серьезные последствия для Норвегии и Швеции;

потому можно понять сдержанность двух этих стран, не желавших превратиться в поле боя в войне, которая их напрямую не касалась.

Мне предстояло изучить морские аспекты первого варианта. Когда я заговорил о нем с капитаном 1-го ранга Хаколой, тот пришел в ужас и привел весомые аргументы против этого плана: неблагоприятное географическое положение выбранного участка, 500 с лишним километров севернее Ботнического залива, полярная ночь, трудности высадки во фьорде, не имеющем пляжа, сложности швартовки при глубокой воде, отсутствие современной портовой инфраструктуры и удобных способов коммуникации с внутренними районами страны. Он совершенно не симпатизировал данному проекту.

Наш военный атташе тоже, поскольку самым первым последствием этой операции стало бы наше вступление в конфликт с Советским Союзом; он и я плохо представляли себе повторение Крымской войны в арктических водах.

Тем не менее на случай, если все-таки будет принято решение о такой интервенции, следовало предоставить командованию все необходимые сведения; для этого мне предстояло перевести с финского на французский лоции и описания рельефа побережья между мысом Северный и полуостровом Рыбачий. Одна молодая финка русского происхождения взялась за эту работу и, к огромной моей радости, быстро с ней справилась. Документ был отправлен во Францию.

Помощь Финляндии могла также оказываться в виде поставок всевозможного снаряжения и присылки разных миссий. Автомашины скорой помощи с номерными знаками RG, доставившие мне такое удовольствие, были символическим проявлением этого.

В ожидании принятия решения об отправке союзного экспедиционного корпуса, что, похоже, не приводило в восторг ни финнов, ни британцев, а скандинавов тем более, выбор сделали в пользу «поставок снаряжения и отправки миссий содействия», чтобы закрыть самые острые потребности.

Первые поставки пришли из Швеции, отправившей за время войны 80 000 винтовок, 500 автоматов, 85 пехотных пушек, 112 полевых пушек, 104 зенитных орудия, 25 самолетов и боеприпасы. Италия, ценой огромных усилий, транзитом через Германию прислала 30 истребителей. Венгрия – гаубицы и гранаты. Но основные поставки шли из Франции и Великобритании.

Первоначальные запросы адресовались частным компаниям, затем дело поднялось на правительственный уровень. Финляндия желала в первую очередь получить истребители, а во вторую – бомбардировщики. Ее просьба была удовлетворена. Также требовались артиллерийские орудия, боеприпасы; поставки шли морем в Норвегию, оттуда в Торнио, на что уходило довольно много времени[28]28
  В Приложении 2 представлен список отправленных вооружений. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Случались некоторые накладки. Французские орудия были старыми (модели Банжа[29]29
  Банж Шарль Валерьен Рагон, де (1833–1914) – полковник французской армии, конструктор легких 80-мм артиллерийских орудий.


[Закрыть]), что оскорбляло финнов. Куда более любопытной была история орудий крупного и среднего калибра, в основном снятых с кораблей врангелевского флота, разоруженных в Бизерте после эвакуации из Крыма в 1920 году. Отправленные морем, орудия прибыли в Петсамо уже после окончания боевых действий. Тем не менее существовал план их перевозки по суше до побережья Финского залива, но большая часть орудийных стволов оказалась слишком длинными, и они не смогли преодолеть через крутой изгиб выезда из порта. Тогда перевозившее их судно зашло в норвежский порт. Случилось это как раз в тот момент, когда там шли бои между союзниками и немцами; порт был взят немцами, а вместе с ним и судно с орудиями. Неожиданный финал для пушек, которые некогда представляли мощь русского Черноморского флота!

Недостаточно было отправить артиллерийские орудия, даже Банжа. Требовалось показать получателям, как ими пользоваться. Для этого в Хельсинки под командованием полковника прибыли шестьдесят французских офицеров-инструкторов, которых быстро распределили по учебным центрам.

Задача их была не из легких, поскольку техника, поступавшая из разных источников, была очень разнообразной. Столкнувшись с этим разнообразием, попавшим в их руки, бойцы часто бывали растеряны; следствием всего этого были досадные путаница и задержки.

Например, на освоение того или иного образца вооружения уходило время, а образец не доставлялся. Тем не менее дело все-таки двигалось, и неплохо.

Движение помощи Финляндии, вызванное к жизни сочувствием к ней, не ослабевало, и многочисленные добровольцы предлагали свои услуги. Из шведских была сформирована целая воинская часть; она насчитывала 8000 человек, подготовка которых, возможно, оставляла желать лучшего, однако их помощь все равно оказалась очень ценной в тот момент, когда проблема резервов стала особенно тревожной. Добровольцы приезжали и из других стран, но принимали только выходцев из Скандинавских стран, Франции, Великобритании, Италии, Венгрии, Испании, Польши и США. В целом число добровольцев достигло 11 500 человек, включая шведов, или почти полноценная дивизия по численности.

Из добровольцев наибольшее впечатление производил французский генерал Клеман Гранкур. Он сделал блестящую карьеру, отличился в боях в сирийской армии. В начале войны 1939 года он состоял в резерве и страдал от того, что не получает назначения. Он хотел во что бы то ни стало действовать, драться. Тогда, отказавшись от своего высокого звания, он начал службу сначала – простым солдатом. Рассказывают, будто этот добровольный солдат второго класса смущал своих непосредственных командиров, в частности некоторых лейтенантов, опасавшихся опытного и критичного глаза этого странного подчиненного. Говорят, что военный министр с радостью ухватился за возможность перевести его на фронт, где велись активные действия, в Финляндию, вернув ему звезды и полномочия. Генерал был оригиналом и очень симпатичным человеком, несмотря на свой часто хмурый вид. Итак, генерал отправился к финскому Верховному командованию, очевидно рассчитывая получить важный пост. Видя растерянность своих собеседников, он, видимо, подумал, что будет лучше, если он обратится с конкретным предложением, и попросил поручить ему командовать обороной Виипури (Выборга). Дело не сладилось, а жаль; генерал был настоящим воякой, и финские солдаты ему под стать.

Много было волонтеров-медиков. Приехали британские медсестры. Рядом с ними работала новая французская госпитальная группа, составленная из врачей и санитарок, не щадивших своих сил и оказывавших мощную поддержку своим коллегам, приехавшим ранее.

Движения в поддержку финнов во Франции и во всем мире были спонтанными и без всякой задней мысли. Разумеется, конечного результата войны они изменить не могли, но в моральном плане приобрели большую роль и создали в Финляндии такой благоприятный образ нашей страны, разрушить который не смог даже разгром 1940 года.

Между тем вопрос об отправке экспедиционного корпуса не был снят с повестки, отнюдь. При посредстве французской военной миссии, отправленной генералом Гамеленом[30]30
  Гамелен Морис Гюстав (1872–1958) – Главнокомандующий французской армией в начале Второй мировой войны.


[Закрыть], были установлены прямые контакты между союзниками и маршалом Маннергеймом. Это показывает важность, придававшуюся данному вопросу и связям между французской и финской армиями. Эта миссия, отправка которой находилась в рамках давней традиции, должна была, в принципе, облегчить работу военного атташе.

Возглавлял эту миссию подполковник Ганеваль, бывший военный атташе в Прибалтийских республиках; с ним были четыре офицера: летчик, артиллерист, кавалерист – специалист по танкам[31]31
  С момента возникновения немногочисленные тогда танковые подразделения во Франции придавались кавалерийским частям – и те и другие были наиболее мобильными и маневренными. Традиция связи кавалерия – танковые войска сохранилась и позже; даже воинские звания танкистов были как в кавалерии, а подразделения назывались эскадронами, а не батальонами, как, например, в Красной армии.


[Закрыть] – все кадровые военные, и один мобилизованный дипломат. Она посетила Хельсинки проездом и отправилась в Ставку, в Миккели.

Маршал Маннергейм, высоко оценивая значение и размер поставок вооружения и снаряжения, понимая, что помощь в оснащении войск ему очень полезна, все-таки понимал, на какие военные и политические трудности натолкнется интервенция. Его близкий друг и советник генерал Вальден заявлял, что подлинная цель союзников – борьба против Германии: на севере перекрыть канал поставок ей железной руды, а на юге предпринять акцию против бакинских нефтепромыслов.

Дискуссии продолжались; Маннергейм не благоволил «Петсамскому варианту», который буквально выводил из себя Вальдена. Приходилось обдумывать «проход через Норвегию и Швецию», который вызвал бы осложнения с этими странами и с Германией.

Союзники настаивали в разговорах и с представителями гражданских властей, и с военными. В феврале приехал британский генерал Линг. Однако дело не сдвигалось с мертвой точки, Финляндия не высказывалась прямо, то есть не обращалась с официальной просьбой о помощи. Из письма финского военного министра в Париж можно понять, что Франция рассматривала возможность атаки на Мурманск при участии Финляндии и что это встревожило хельсинкское правительство, которому угрожала опасность оказаться втянутым в мировую войну.

Тем не менее в начале февраля союзники приняли решение направить войска в Финляндию, полагаясь на добрую волю норвежского и шведского правительств, поскольку экспедиция в Петсамо представлялась слишком сложной и рискованной, к тому же Великобритания возражала против участия в ней польских военно-морских сил. В конце концов эта идея была окончательно отвергнута и принято решение о высадке в Нарвике, хотя, по всеобщему мнению, существовала вероятность германской реакции на нее.

Решение было запоздалым, но войска были собраны во Франции и в Великобритании и готовы отправиться в путь двумя группами. Французским контингентом командовал генерал Оде. Флоту отводилась роль первого плана. Во Франции была сформирована группа Эмиля Бертена из трех дивизий эсминцев и двух вспомогательных крейсеров, в чью задачу входило эскортирование транспортных кораблей с войсками. Дальнее прикрытие обеспечивал британский флот.

Первоначальная структура экспедиционного корпуса была изменена, детали плана операции варьировались в зависимости от текущих событий, политических и военных. Как бы то ни было, корпус был сформирован и ожидал приказа на отправку.

Известия об этих приготовлениях и дискуссии, причиной которых они явились, вызвали оживление в обществе. Финляндия стала центром общего притяжения, и, наряду с военными миссиями и добровольцами, в воюющую страну под самыми разными предлогами слетались обычные любопытные, не прикрываясь никакими более или менее официальными поручениями, просто ради того, чтобы почувствовать опасность, увидеть на улице или в больничной палате раненого бойца и испытать от этого гордость и удовлетворение.

Я видел одного из принцев Бурбон-Пармских, пролетевшего словно метеор. В течение нескольких дней сенсацией были в «Адлоне» две дамы из парижского высшего общества, блиставшие своими туалетами, сотворенными каким-то великим кутюрье; демонстрируя свои роскошные меха, они не имели ни малейшего представления о том, как одеваются женщины в этих широтах в это время года и какие перемены в их манеру одеваться внесла война. Я чувствовал себя неловко из-за них и из-за не слишком почтительных замечаний, отпускаемых в их адрес жителями финской столицы.

Также я видел бизнесменов, фотографов, киношников, швейцарского полковника Валлотона, журналистов, чьим центром стал бар «Кямпа»; среди них были Ситрин, полковник де ла Рок, Джеймс де Коке из «Фигаро», побывавший у солдат и сделавший интересный репортаж с фронта. Но в основном эти визитеры в Финляндии не задерживались и быстро улетали к ярким огням и развлечениям Стокгольма, где вдали от бомб, лишений, страданий и смерти можно было за хорошо накрытым столом порассуждать о финском героизме и между двумя бокалами шампанского восхититься стойкостью финнов.