Текст книги "Лингвисты, пришедшие с холода"

ВИНИТИ
«Все время нужно было спасать отдел»

«В 1960 году, – вспоминает В.А. Успенский, – ЛЭМ была поглощена Всесоюзным институтом научной и технической информации (ВИНИТИ). Перед тем как Лаборатория электромоделирования потеряла свою самостоятельность и была влита в ВИНИТИ, и для того, чтобы сделать эту процедуру более гладкой, внутри ВИНИТИ был создан специальный отдел, в каковой и должна была влиться Лаборатория. Отдел этот имел красивое название, напоминающее не то об арабских сказках, не то о фантастических романах: ОМАИР, что означало “отдел механизации и автоматизации информационных работ”. ЛЭМ растворялась в ОМАИРе постепенно, еще несколько лет сохраняя атрибуты отдельного советского учреждения».

Не очень ясно на самом деле, когда именно ЛЭМ сменила подчинение. Н.Я. Бирман утверждает, что это произошло в 1957 году. Но до 1960 года лаборатория точно оставалась с тем же руководителем – Львом Израилевичем Гутенмахером – и на том же месте.

«В самом конце 1950-х Гутенмахер почувствовал, что его дни как руководителя лаборатории сочтены, – пишет Бирман, – и форсировал написание книги, где изложил основные идеи создания информационной машинной технологии. Его книга “Информационно-логические машины” увидела свет в 1961 году, когда вопрос существования лаборатории был решен, а Гутенмахер уволен. На смену ему пришел Антон Михайлович Васильев, лаборатория стала отделом ВИНИТИ и переехала на Сокол».

– 1959 год закончился захватом нашей лаборатории, – рассказывает Финн. – Приехал к нам бывший полковник Васильев Антон Михайлович – и мы вошли в его расширенную лабораторию. Она называлась ОМАИР, отдел механизации чего-то там, фигня какая-то. И мы стали частью вот этой фигни. Это уже было подразделение ВИНИТИ. А Гутенмахер – всё, его отодвинули.

«Если ЛЭМ – лаборатория электромоделирования – была по сути своей академической организацией, – пишет Борис Рувимович Певзнер, – то ее последователь, отдел механизации и автоматизации информационных процессов (ОМАИР), влившись в ВИНИТИ, стал организацией, основной функцией которой была разработка современных (на то время) технологий для обработки информации. Его задача была, как приспособить существующие разработки для нужд информации и создать новые для этих же целей. Эту задачу должны были решать все структурные подразделения ОМАИРа. Возглавил ОМАИР доктор технических наук Антон Михайлович Васильев»¹¹⁵¹¹⁶.

– Лаборатория была захвачена Васильевым, – продолжает Финн. – Он – прототип полковника Яконова из «В круге первом» Александра Исаевича Солженицына[17]17
  Об этом пишет и Сергей Вахрин в исследовании «В круге первом и вокруг него», рассказывая о НИИ автоматики – Марфинской «шарашке», спецтюрьме МВД – МГБ, где в акустической лаборатории работали Л.З. Копелев и А.И. Солженицын: «…руководителем работ (и начальником института-“шарашки”) являлся инженер-полковник, доктор технических наук Антон Михайлович Васильев (в романе – Яконов). Копелев назвал его: барственный чекист-интеллигент».


[Закрыть]. Дальше мы продолжали жить уже в ВИНИТИ, но через какое-то время удалось освободиться от Васильева, и мы стали самостоятельным отделом семиотики.

Отдел семиотики был учрежден в ВИНИТИ в 1965 году. Возглавил его Дмитрий Анатольевич Бочвар, «известный логик, автор одной из версий трехзначной логики и специалист по теории логических парадоксов, и в то же время известный химик, заведующий сектором квантовой химии Института элементоорганических соединений АН СССР», как писал о нем В.А. Успенский. Отдел подразделялся на четыре сектора.

– Эти сектора назывались как-то очень сложно, – рассказывает Татьяна Корельская, пришедшая туда работать в 1966 году после окончания мехмата МГУ, – теоретические основы семиотики, семантические основы информатики, логические основы естественного языка – это все Владимир Андреевич Успенский выдумывал.

– Если там и были сектора, то они были официально, а на самом деле все это считалось группами, – говорит Крейдлин, пришедший в ВИНИТИ после ОСиПЛа в 1969 году. – Группа Успенского, где были Падучева и Таня Корельская; группа информационщиков во главе со Шрейдером¹¹⁷; группа химиков с Влэдуцом и группа Бочвара – логики.

– Я начала ходить на семинар к Владимиру Андреевичу, – рассказывает Корельская. – Я же училась на вычислительном отделении на мехмате, тогда оно только начиналось; мне было интересно слушать про все эти новые операционные системы и программирование. Поэтому, когда я кончила, я уже немножко умела программировать. И Владимир Андреевич сказал: «Попробуйте поработать с Падучевой, потому что у нее есть алгоритм, как из логической формулы можно делать предложения». Мне это все было очень интересно, потому что меня всегда больше интересовало порождение текста.

Вообще, группа Падучевой была такой конкурирующей с Мельчуком организацией, потому что Мельчук же всегда говорил, что всё, что делают все остальные, – это чушь, и только то, что он делает, правильно. Он не понимал, почему мы занимаемся этим логическим языком – языком логического представления естественного языка. Это все началось с Монтегю¹¹⁸. Вся работа Падучевой состояла в том, что есть логическая формула, а как ее перевести на русский язык? Идея была строить приставку к доказателю теорем, чтобы можно было печатать теорему по-русски, а потом автоматический доказатель теорем ее доказывает и результаты выдает на русском языке. Сам автоматический доказатель еще не был построен. Идея была такая: мы строим эту приставку, пока там кто-то будет строить сам доказатель.

Это была грандиозная задача. Но начали мы с того – это была моя диссертация, – как из логической формулы, с кванторами и все такое, применением многих операций получить предложение. А для Мельчука это была чушь собачья! Он говорил: «Что это такое – логическая формула? Зачем она вам нужна? Вот смотрите, у нас семантическое представление!» Потому что, на его взгляд, логическая формула была слишком глубинной, и вообще это не то, как нужно представлять смысл предложения. Но Падучева говорила, что у него своя теория, у нас – своя. Так что все жили в дружбе.

В отличие от Московской семантической школы, то есть адептов мельчуковской теории лингвистических моделей «Смысл ↔ Текст», «Елена Викторовна, – пишет Екатерина Рахилина, – в шутку называла себя “подмосковной школой”»¹¹⁹.

– Мельчук занимался любыми предложениями, – продолжает Корельская, – а мы, помимо теорем, занимались геометрией на плоскости – там у нас не было никаких проблем со многозначностью: уж что написано, то оно и значит. Геометрия была выбрана потому, что там предложения интересные: треугольник, у которого все углы равны, у него и стороны равны. С точки зрения языка это высказывание довольно сложное, потому что там подчиненное предложение и местоимение, и нужно как-то это перевести в логическую формулу.

На этом Успенский с Падучевой меня и проверили, когда брали на работу. У Падучевой был алгоритм, как вводить местоимение в логической формуле. Там одна и та же переменная встречается несколько раз, и надо понять, какое именно вхождение заменять на местоимение. У Падучевой алгоритм был написан руками, а я его взяла и запрограммировала – на ламповой машине ночью, мне давали какое-то время. А потом представила им распечатку, и Успенский, надо сказать, был просто удивлен! Он сказал: «Да, действительно…» – и с тех пор они стали считать меня за человека, и наше дальнейшее сотрудничество было очень плодотворным. Елена Викторовна придумывала все, что по лингвистике, а я все это доводила до более точного представления на формальном языке программирования. У нас был очень хороший научный симбиоз.

У нас была маленькая группа, маленькая комната, потом пришел Гриша Крейдлин, и еще была лаборантка, которая занималась тем, что подбирала для Падучевой бесконечное количество примеров: нужно было брать какой-нибудь учебник и из него все выписывать.

– В ВИНИТИ я попал в 1969 году, можно сказать, случайно, – рассказывает Крейдлин, – потому что мне закрыли аспирантуру в МГУ из-за того, что я подписал письмо против увольнения Шихановича. У меня на дипломе оппонентом была Падучева, а руководителем Вика Раскин, Виктор Витальевич. Он был неофициальным руководителем, официально числился Кибрик. И Вика поговорил с Падучевой, которая сказала, что, если диплом ей понравится, она меня возьмет. Так я попал в отдел семиотики ВИНИТИ. Должность называлась «научно-технический сотрудник». Мне дали огромную пачку предложений языка геометрии – Падучева тогда занималась тем, что выросло в ее первую, зеленую книгу «Семантика синтаксиса»¹²⁰, а я просматривал примеры, есть ли там что-то интересное, что не охвачено ее системой.

– Мы занимались тем, что делала Падучева, – продолжает Корельская, – а она делала что хотела. Потому что Падучева сама по себе была очень самостоятельным ученым, и Успенский не собирался ею руководить. Конечно, много было разговоров и обсуждений, но они были как бы на равных. Ну, в смысле не на равных, потому что он всегда был начальником, но с научной точки зрения это была, конечно, полная автономия и равенство. Он ее уважал как лингвиста.

Вообще, в этом отделе все делали что хотели, а Успенский занимался шашнями с начальством, чтобы ни в коем случае не закрыли, не урезали ставки и все такое. Это было его очень виртуозное владение искусством, как работать с советскими начальниками.

Секретарем отдела была Лена Гинзбург, я ее привела туда, потому что я с ее мужем Мариком была знакома еще со школы. Она пришла и очень понравилась Финну, потому что Леночка тоже была таким человеком, который полностью понимал, как нужно хитроумно изворачиваться в советской действительности.

– Мне надо было где-то работать, зацепиться, – рассказывает Лена, тогда Гинзбург, а ныне Зильберквит. – Ну, и я зацепилась на всю свою оставшуюся жизнь. Пришла такой тихой рыбкой, а потом уже стала ЛенойГинзбург в одно слово, за которой каждый бегал: давай туда, давай сюда, объяснись с этим, помири тех, – и так я вошла во все это сообщество. Сначала я попала в сектор Шрейдера, но меня быстро перевел к себе Виктор Константинович Финн. Руководителем сектора считался Бочвар, а на самом деле им был Финн, потому что Бочвар уже был человеком пожилым, у него было много дел в его институте, в академии и так далее. И Виктор Константинович в силу своего характера руководил там всем. В этом же секторе был Алик Есенин-Вольпин.

Меня посадили в кабинет, где сидел Есенин-Вольпин. Туда сразу забежал посмотреть на меня Успенский, потом мне рассказывал, как они все бегали и говорили: «Иди, иди, посмотри!» А Есенин-Вольпин долго на меня смотрел, а потом положил передо мной бумажку – это была памятка отъезжающим в Израиль, то есть советы, что брать с собой, как подавать документы. Я так на него посмотрела, а он говорит: «Вам тут делать нечего, поэтому вам нужно отсюда уезжать в Израиль». Он сказал это сразу, в первый день – я не знала, провокация это или что, я же не понимала еще, куда попала.

Там был какой-то невероятный дух. Я помню булочную, где покупала им всем булочки к чаю. Какие бы ни были сложности, но это была невероятная радость общения, это было интеллектуальное сообщество – даже не знаю, где в Москве было столько звезд одновременно, как в этих маленьких комнатках.

Владимир Андреевич был невозможный красавец, всегда изысканный, у него была летящая походка, потом это все как-то ушло, но глаза всегда горели: «Лена, мне надо тебе что-то сказать!» Не мне – Падучевой. У нас был такой длинный коридор, и вот парами ходили и что-то такое обсуждали, что нельзя было говорить перед всеми. Он всегда – если Финн выступал, что, там, нельзя публиковать статью, нет места или что-то еще, – сразу бежал заступаться за Падучеву, доказывать, что это необходимо. Он с очень большим пиететом к ней относился: «Лена!» – со вставанием. Они были друзьями с Успенским.

Чаепития у нас всегда чудесные были, и Владимир Андреевич столько всего рассказывал, что это оказались гораздо бо́льшие университеты, чем университет для меня: столько всего я наслышалась и начиталась. Я пришла как совершенно сырой материал, а потом росла на этих чаепитиях. Это было очень важное общение, и для них в том числе, потому что на чае очень многие вещи обговаривались.

Общесекторской дружбы, однако, не было.

– Падучева в отделе не очень дружила, я не могу так сказать, – вспоминает Крейдлин. – Успенского она слушалась беспрекословно, хотя часто они и спорили о чем-то. Он ей говорил: пойти туда, принести то, ты будешь писать отчет, – ну, что сделать. Кроме того, пришла разнарядка на овощную базу, на овощегноилище – надо идти. У меня до сих пор в глазах стоит, как Елена Викторовна в сапогах месит капусту, а мы ей тяжелые кочаны подкладываем. Но она ходила, считала, что надо идти всем отделом. И Финн ходил. Все ходили.

– Елена Викторовна ведь очень замкнутый человек, – говорит Корельская. – У нее была своя математическая компания, с которой они дружили и ездили в разные походы и все такое, а со мной у нее были, в общем-то, скорее очень формальные отношения. Мы с ней работали, но, например, Мельчук всегда удивлялся: «Что, ты у них даже ни разу не была дома?» Я говорю: «Нет, я была, но по работе, когда что-то такое нужно было». Потому что Мельчук, в отличие от Падучевой, всегда был со своими учениками, всегда у него толклись студенты, со студентками у него всегда были какие-то шашни, в общем, все вовсю дружили. А у меня никаких личных отношений с Еленой Викторовной просто не было в Москве. Все, что на работе, было очень формально.

– Лена все-таки была очень холодной и независимой, – рассказывает о Падучевой Лена Гинзбург. – Наверное, у нее были совсем мужские мозги. Мне всегда говорили, что то, что пишет Лена, надо засекречивать, нужно сделать закрытой публикацией, чтобы там кто-то не взял. Кто-то там в первом отделе[18]18
  Первый отдел – отдел в советских и российских организациях, осуществляющий контроль за секретным делопроизводством, обеспечением режима секретности, сохранностью секретных документов. С 2004 г. такие отделы официально называются «режимно-секретный отдел» (РСО).


[Закрыть] говорил. Я ж всюду ходила, вечно какие-то статьи нам нужно было сделать, получить разрешение. Мне главное было в клюве принести своим ребятам, чтобы все было в порядке. На всякие гнусные собрания я ходила, боже мой, чего только из-за них ни перетерпела, только чтобы их как-то в этом смысле защитить, потому что я понимала, что они все у меня талантливые, гениальные, и надо как-то их охранить от всего.

ВИНИТИ был практически режимным институтом. «В этом странном институте был порядок, с которым другие гуманитарии вряд ли знакомы, – пишет Екатерина Рахилина, – любой печатной продукции полагалась предварительная экспертиза. Она осуществлялась в три этапа: сначала текст должен был быть прочитан одним (или двумя?) членами специальной кем-то утвержденной экспертной комиссии, которые расписывались в специальном бланке. Бланк надо было заполнить и отдать на подпись вместе с текстом статьи. Потом он переходил к начальнику отдела, он тоже расписывался, а потом автор относил бланк в так называемый первый отдел – странную комнату на втором этаже с тяжелой дерматиновой дверью и непроницаемой женщиной за конторкой. Там на него ставили окончательную подпись и печать, и только в сопровождении этой внушительной печати можно было сдавать текст в редакцию. Главное, что должны были подтвердить эксперты, подписывая бланк, это то, что в работе не содержится… никакой новизны».

– У нас всех было два библиотечных дня, – рассказывает Корельская, – и мы, конечно, должны были отмечаться, у нас были какие-то карточки.

– Мы приходили и отмечались, – подтверждает и Гинзбург. – Ну, придешь в 10:00, все равно пишешь, что в 9:15. Особенно если ты булочки купила всем. Так все делали. Выходишь раньше, а пишешь, я не знаю, 17:30. Всегда было интересно посмотреть карточку Есенина-Вольпина. Он брал карточку, подходил, смотрел на часы и писал: 10:02. Он говорил: «Врать нельзя никогда!» И когда бы он ни уходил, он записывал время ровно так же точно.

Места в отделе было мало, все сотрудники там не могли уместиться в принципе, и основным местом общения были семинары. По секторам они проводились еженедельно, а раз в месяц был общий семинар отдела.

– Успенский организовал в нашей группе семинар по семантике, – рассказывает Крейдлин. – На этом семинаре были разные люди – Лотман¹²¹, другие хорошие интересные люди. Падучева приглашала туда Бориса Успенского.

Общеотдельский же семинар назывался просто семинаром отдела семиотики.

– Семинар отдела семиотики, – вспоминает Финн, – был исключительно престижным. Там все было – и логика была, и лингвистика, и семиотика. В какой-то момент Кома испарился и перестал заниматься логикой и лингвистикой. А вот в семинаре он принимал участие.

– На этот семинар приглашались очень разнообразные люди: и логики, и лингвисты, и литературоведы, – рассказывает Корельская. – Даже Гаспаров¹²² приходил. Алик [Жолковский] про Пастернака рассказывал. Но это было раз в месяц, нечасто, – чтобы не мозолить глаза начальству. Это все происходило в актовом зале ВИНИТИ, но ВИНИТИ к этому не имел ни малейшего отношения. То есть люди, которые работали в ВИНИТИ, – мы с ними совершенно не пересекались.

– Семинар был солидным, – говорит Крейдлин. – Вика Раскин делал обзор по порождающей грамматике. Выступали какие-то логики, Влэдуц. Шрейдер часто выступал, тогда он писал работу о семантической информации. Мартемьянов выступал один раз. Успенский рассказывал свою знаменитую работу про авторитет[19]19
  Успенский В. О вещных коннотациях абстрактных существительных. Семиотика и информатика. Вып. 35. М., 1997.


[Закрыть]. Я уж всех вспомнить не могу.

– И все время нужно было подавать какие-то отчеты, – продолжает Корельская. – Директор ВИНИТИ, Михайлов, был очень хорошим человеком, он держал этот отдел семиотики, при том что это была странная для ВИНИТИ вещь. Главной задачей отдела считалось автоматическое производство рефератов. Причем если бы действительно построили эту программу, то институту пришлось бы закрыться.

Каким бы закрытым от внешнего мира ни старался быть отдел семиотики, совсем заслониться от жизни не представлялось возможным.

В 1965 году математик Александр Есенин-Вольпин вместе с еще несколькими людьми стал организатором первой в послевоенном СССР публичной демонстрации протеста – «Митинга гласности». Митинг прошел в Москве на Пушкинской площади 5 декабря, в День Конституции, и участники его, держа плакаты «Уважайте советскую Конституцию!», требовали гласности и открытости суда над писателями Андреем Синявским¹²³ и Юлием Даниэлем¹²⁴, арестованными незадолго до того за публикацию своих книг за границей. Прямо с площади Есенин-Вольпин был увезен на допрос, а в феврале 1968 года заключен в спецпсихбольницу. В знак протеста против насильственной госпитализации Есенина-Вольпина многие известные математики подписали так называемое «письмо девяноста девяти».

– И я подписал письмо в его защиту, – говорит Финн, – Бочвар подписал, еще двое: Надя Ермолаева и Илюша Шмаин. Письмо было генеральному прокурору и министру здравоохранения. И оно было опубликовано в New York Times. После этого начался страшный шум, собрание парткома и дирекции, куда вызвали Бочвара и меня. Бочвар не пришел, а меня на этом собрании прорабатывали. Я потихоньку огрызался, но не признавал свои ошибки. Сказал, что по-прежнему считаю, что работающего человека совершенно медицински необоснованно в психушку сажать нечего. Меня под защиту взял директор, Александр Иванович Михайлов. Крупный человек, он был в Казани начальником шарашки. А ко мне испытывал некую симпатию и не раз спасал меня от увольнения.

– Когда Максим Хомяков, который работал в группе Шрейдера, подписал какое-то письмо, – рассказывает Корельская, – его стали выгонять из отдела, требовать, чтобы он ушел. А я была в то время профоргом отдела, они меня за глаза выбрали, когда я болела. Ну хорошо, ладно, согласилась на год. А когда стали выгонять Хомякова, я уже была замужем за Аликом [Жолковским], а Алик как бы тоже диссидент; кроме того, я считала, что это вообще свинство, мало ли что он там подписал. И я сказала: «Я протокол подписывать не буду!» И они меня быстро переизбрали и избрали Лену Гинзбург, потому что как это все преподносилось? – спасение отдела, надо спасти отдел!

У нас все и всегда очень аккуратно себя вели в ВИНИТИ, нельзя было никакой фронды, иначе закрыли бы весь отдел, который и без того все время висел на волоске. Слова «спасти отдел» присутствовали буквально везде. Его все время нужно было спасать, потому что отдел семиотики был в ВИНИТИ совершенно инородным телом.

Объединение по вопросам машинного перевода
«Статус и границы Объединения были умышленно задуманы совершенно аморфными»

«В.Ю. Розенцвейг, беспартийный, сравнительно недавний иммигрант, – вспоминает Мельчук, – скромно заведовал кафедрой французского перевода в МГПИИЯ – Московском Государственном педагогическом институте иностранных языков (что на Остоженке, в те времена – еще Метростроевской; ходовое название – Иняз). ВэЮ не был вхож в тайные коридоры и не казался своим человеком у советской власти, однако же сумел создать в 1956–1957 годах центр, объединявший все лучшее, что было тогда в советской лингвистике (в Москве, Ленинграде, Новосибирске, Киеве, Тбилиси, Ереване). А именно, ВэЮ придумал Объединение по проблемам машинного перевода – вполне мистическую организацию, не имевшую ни помещения, ни бюджета, ни членства, но тем не менее дававшую рекомендации для защиты диссертаций, проводившую конференции, организовывавшую летние / зимние школы, семинары и коллоквиумы, оформлявшую командировки, а главное – издававшую БОПМП, знаменитый “Бюллетень Объединения по проблемам машинного перевода”, единственный (я подчеркиваю: единственный!) орган, где могли публиковаться мы все.

Это было странное сообщество, этакая пифагорейская школа посреди большого советского концлагеря (правда, не такого страшного, как еще совсем недавно…)»¹²⁵.

«Замечательность идеи состояла в том, – писал В.А. Успенский, – что статус и границы Объединения были умышленно задуманы совершенно аморфными. Никакого документа, конституирующего это Объединение, никогда не было. Термин “объединение” был выбран чрезвычайно удачно – не “институт”, не “лаборатория”, не “общество”, а неизвестно кого (или что) объединяющее объединение. Было совершенно неясно – и в этом была сила замысла – из кого или чего состоит это Объединение и вообще состоит ли оно из чего-нибудь. Это не мешало Объединению собираться на заседания… – нет, не так, а вот как: это не мешало проводить важные заседания, называемые (чтобы не придрались!) заседаниями Объединения по машинному переводу. Они происходили в МГПИИЯ, дававшем Объединению “крышу” и полиграфическую базу. На этих заседаниях не только ставились научные доклады, но и обсуждались научно-организационные вопросы, включая вопросы о присуждении ученых степеней (как вспоминает В.Ю. Розенцвейг, Объединение принимало, например, решения о рекомендации к защите докторских диссертаций А.А. Реформатского и С.К. Шаумяна)»¹²⁶.

Первое заседание Объединения прошло 24 декабря 1956 года. Председательствовал на нем, как, впрочем, и на всех последующих, В.Ю. Розенцвейг.

– Вокруг Объединения, – рассказывает Нина Николаевна Леонтьева, – собирались известные лингвисты, логики и математики: П.С. Кузнецов, А.А. Реформатский, А.А. Ляпунов, В.К. Финн, Д.Г. Лахути, Ю.Д. Апресян, И.А. Мельчук, О.С. Кулагина, Е.В. Падучева, Ю.А. Шрейдер, А.С. Есенин-Вольпин и другие, всех не перечислить. Картотека Объединения по машинному переводу насчитывала около двухсот членов. Уже из такого неполного перечисления известных имен видна широта интересов Объединения. Регулярно заслушивались доклады, где проводились аналогии науки машинного перевода с информатикой, статистикой, логикой, теорией связи и кодирования, теорией дешифровки, в частности с работой Ю. Кнорозова¹²⁷ по расшифровке письменности майя¹²⁸.

На всех заседаниях Объединения исправно и активно присутствовал и Исаак Иосифович Ревзин, без удовольствия работавший в то время в Инязе. Он пишет: «Наверное, трудно даже представить себе, сколь неожиданным было это Объединение и последовавшая далее конференция в стенах МГПИИЯ, где я все эти годы должен был давать семьсот – восемьсот часов в год (в последние годы благодаря опеке В.Ю. несколько меньше), обучая бездарных студентов еще более бездарному делу: переводить на немецкий язык газетные штампы; МГПИИЯ, где я должен был, кроме того, по два-три раза в месяц сидеть на заседаниях кафедр, советов факультета, методических объединений и выслушивать несусветные глупости, преподносимые под видом глубоких теоретических обобщений; МГПИИЯ, где предел мечтаний каждого – попасть за границу, купить машину и в лучшем случае стать кандидатом или, соответственно, доктором наук (а достигнув этого, уже ничего не читать, кроме передовых статей журнала “Вопросы языкознания”, чтобы всегда быть в курсе дела); МГПИИЯ, затхлая атмосфера которого душит любое самое доброе начинание, – и еще не просто МГПИИЯ, а переводческий факультет МГПИИЯ, готовящий кадры для Комитета государственной безопасности.

Тем не менее именно в МГПИИЯ активно действовало это Объединение. Более того, после ухода Вяч. Вс. Иванова из Университета МГПИИЯ надолго стал признанным лингвистическим центром».

На заседаниях Объединения не только решались организационные вопросы, но и читались и обсуждались научные доклады, так что заседания эти стали полноправным семинаром.

– Семинар в МГУ, который организовали и возглавляли мой брат, Вячеслав Всеволодович Иванов и Петр Саввич Кузнецов, – рассказывает Борис Андреевич Успенский, – они вели до тех пор, пока Вячеслава Всеволодовича не уволили со скандалом из университета. И семинар после этого в университете продолжаться не мог, потому что Вячеслав Всеволодович стал фигурой одиозной, он просто не мог появляться в университете физически. И тогда Виктор Юльевич предложил перенести все это в Иняз. Туда мы и ходили: тот же Виктор Юльевич Розенцвейг, потом Апресян, который там работал, потом Ревзин и другие, представители Иняза, – они все ходили на наш семинар. Там он стал называться «Проблемы машинного перевода». По существу, семинар был тот же самый: с теми же участниками, с теми же руководителями.

– Там выступали пионеры структурной лингвистики и машинного перевода, – говорит Ю.Д. Апресян, – в частности Ольга Сергеевна Кулагина, Игорь Мельчук, Успенский и многие другие люди, которые в этой области либо непосредственно работали, либо так или иначе с ней соприкасались. Это был довольно интересный семинар, я был усердным его посетителем. Выступали там и другие замечательные люди, в частности Владимир Николаевич Топоров. Он тогда интересовался лингвистикой, но потом у него возникла более широкая область интересов. Это был абсолютно уникальный человек, по числу публикаций он превзошел Вячеслава Всеволодовича Иванова: у Иванова было за тысячу публикаций, а у Владимира Николаевича – за две тысячи!

Топоров человек замечательный и во многих других отношениях. Сказать, что это рыцарь без страха и упрека, это мало! Он был феноменально образованным человеком в очень различных областях. Даже как лингвист он был абсолютно универсален. Есть русисты, есть германисты, романисты и так далее, есть индоевропеисты, но его образование было гораздо шире. Очень долгое время он следил и за тем, как развивается лингвистика в Индии, Китае и разных других местах. Он 1928 года рождения, то есть ему было тридцать с небольшим лет. Он был прекрасным и собеседником, и товарищем. Я не могу сказать, что мы с ним дружили, – слишком разные, так сказать, статусы, – но у нас были очень хорошие отношения, абсолютно доверительные. Он во многих отношениях был уникальным. Например, у них была очень хорошая академическая квартира, в этой квартире у него был кабинет, заваленный книгами. При первом взгляде на кабинет, на всех столах и полках которого громоздилось невероятное количество книг, можно было подумать, что беспорядок. Но это был идеальный порядок: он точно знал, где какая книга лежит и откуда что надо взять. Я не могу допустить, что он не понимал своего масштаба. Но он никогда в беседе с кем бы то ни было не давал почувствовать разницу в масштабах, он абсолютно всегда общался на равных. Вячеслав Всеволодович Иванов тоже понимал свой масштаб, но он любил, когда и другие люди понимали.

«По своему составу, – продолжает Ревзин, – Объединение было более пестрым, чем семинар в МГУ: туда ходили многие преподаватели и аспиранты МГПИИЯ и те, кого они в свою очередь приглашали. Доклады на Объединении были, правда, куда менее интересные (добрую половину вначале сделал я сам, несколько докладов сделал Мельчук, по одному докладу сделали Кулагина и Молошная – других не помню). Но в основном Объединение было ценно как клуб, сюда приходили (в особенности после закрытия семинара в МГУ), чтобы встретиться с приятными людьми, поговорить, узнать новости, договориться о личных встречах. Обсуждения докладов были гораздо менее интересными, чем в семинаре, поскольку никогда не обходилось без нудных выступлений.

Пожалуй, интересно упомянуть доклад И.А. Мельчука о понятии системы. Дело не только в том, что доклад был блестящим, и не в том, что Мельчук предложил перейти от метафизической сущности “системы”, столь надоевшей уже всем, к свойству “системности” и дал ряд количественных оценок степени системности. Мельчук говорил очень страстно и серьезно, с огромным вниманием относился к замечаниям (помню, даже обрадовался замечанию В.А. Успенского, что в одном случае предложенную меру лучше заменить логарифмической) и был действительно той надеждой нашей лингвистики, о которой после первой встречи с ним заговорил Роман Якобсон.

А года через полтора Мельчук делал доклад о своей системе записи алгоритмов (потом отраженной в его книге[20]20
  Мельчук И. Автоматический синтаксический анализ. Т. 1. Новосибирск, 1964.


[Закрыть]). Весь доклад, занявший минут десять, сводился к тому, что это надо записать туда, а это сюда, что всё очень просто и т. п.».

Многолюдный семинар при Объединении и выходящий под его эгидой Бюллетень Объединения по машинному переводу демонстрировали удачность идеи институции неясного юридического статуса. Она обеспечивала необходимую официальность и позволяла объединять под шапкой Объединения людей, занимающихся лингвистикой в разных местах. Это явно пришлось Розенцвейгу по душе.

«Объединение по машинному переводу было не единственным поручиком Киже, изобретенным В.Ю. Розенцвейгом, – пишет Успенский. – Другим таким поручиком была так называемая “Проблемная группа по экспериментальной и прикладной лингвистике”. Создание этой группы, объединившей сотрудников различных московских учреждений и функционировавшей на общественных началах, было рекомендовано постановлением Бюро ОЛЯ (т. е. Отделения литературы и языка) АН СССР от 29 апреля 1969 года (§ 25) по докладу И.А. Мельчука “О развитии экспериментальной и прикладной лингвистики”. Со ссылкой на эту рекомендацию группа и была создана приказом по Институту русского языка № 49 от 5 июня 1969 года. В состав группы были включены старшие научные сотрудники И.А. Мельчук (Институт языкознания АН СССР) и О.С. Кулагина (Институт прикладной математики АН СССР), доценты 1-го МГПИИЯ В.Ю. Розенцвейг и Ю.С. Мартемьянов, младшие научные сотрудники Н.Г. Арсентьева (Институт прикладной математики АН СССР), Ю.Д. Апресян, В.З. Санников и Б.В. Сухотин (Институт русского языка АН СССР). Руководителем группы был назначен В.Ю. Розенцвейг, ученым секретарем – В.З. Санников. Эта группа никогда не существовала как организм (например, никогда не собиралась, не имела помещения и оборудования). Однако это абстрактное, трансцендентное существование проблемной группы было более чем плодотворным. Во-первых, она проводила школы по конкретной тематике, связанной прежде всего с формированием толково-комбинаторного словаря и с морфологией русского глагола (в Мозжинке под Москвой в феврале 1969 года и в Дилижане в марте 1970 и в апреле 1971 годов). Во-вторых, под флагом этой группы (и, следовательно, с грифом Института русского языка) выходила блестящая, сделавшая бы честь любому научному центру серия “Предварительные публикации”».