Текст книги "Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников"

ААЗ: Друзья-математики: Никита [Введенская], Синай… В поход по Днестру. Сколько можно? Морочили голову. Я к этому спокойно совершенно относился: нормальная советская заморочка головы, и все. Мы сплавлялись по Днестру, потом в конечном итоге добрались до Одессы. А в Одессе ждало письмо «до востребования»: «Немедленно возвратиться в Москву для отправки в Париж!»

ВАУ: А откуда знали адрес ваш?

ААЗ: Ну дома, наверно, взяли. Мама моя же знала, конечно. К этому моменту поход закончился, каждый поступал, как хотел. Кто ехал в Крым, кто еще куда, так что поход я не прерывал.

Елена Викторовна Падучева рассказывает:

– К какому-то моменту стало ясно, что после третьего курса Андрей в Париж не поедет. И в этот момент подвернулся байдарочный поход математиков. И мы там были уже вдвоем в байдарке, в этом походе. Даже есть фотографии какие-то. Под парусом плывем. Поставили парус для красоты. Пока был попутный ветер.

– То есть, когда он уже уехал, вы уже имели в виду, что… Что-то имели в виду, да?

– Ну, трудно сказать. Трудно сказать! Он вернулся в 1957 году, а поженились-то мы в 1958-м только еще! Андрей доучивался.

– И в котором месяце вы вернулись в Москву? – спрашивает Зализняка В. А. Успенский.

ААЗ: В сентябре.

ВАУ: И куда пошли?

ААЗ: Ну, куда приказано было! Не помню, в каком порядке это было, только в какой-то момент было приказано явиться на Старую площадь. На Старой площади кабинет с какой-то фамилией, потом меня вызвали к столу, там сидят какие-то серьезные мужики, которые уже проводили со мной инструктаж, как я теперь понимаю. Я тогда не знал никаких этих слов, ни понятий. Они мне говорили какие-то, как и положено, слова: «комсомольский долг», еще там…

ВАУ: Да, «достойно представляйте нашу»…

ААЗ: Да-да. Потом главный из них как-то сделал жест такой, показывающий «ну, а теперь ну ее, эту бодягу»: «Слушай, парень, дело!» На «вы», правда. «Вы ж там, понимаете, вы год там проведете. Год. Ну так вот, запомните: годик надо железно потерпеть!» Как-то я сообразил, что он имеет в виду, но с некоторым усилием.

А потом произошло чудо природы: действительно, 21 сентября какие-то билеты выдали…

ВАУ: А виза? Шмиза?

ААЗ: Ну конечно, виза-шмиза, все было сделано. Не я же делал это! А вы спрашиваете, значит, вы забыли! Ну как человек может даже думать, что он сам может что-то сделать для себя? Мне даже не говорили слово «виза», никто. Я в невежестве о том, зачем нужна виза, оставался еще лет 30!

ВАУ: И вот вы сели в поезд… или куда вы сели?

ААЗ: В самолет.

ВАУ: Все восемь человек?

ААЗ: Два человека. Партиями мы добирались. Мы были последние, все уже были там. Там уже были все студенты Иняза, и со мной остался только один Коля Ананьев, студент такой.

ВАУ: Вас посадили в самолет, и…

ААЗ: Бог с вами, вы думаете, был такой самолет «Москва – Париж»? «Москва – Париж» – это как «Москва – Луна»!.. «Москва – Хельсинки», «Хельсинки – Копенгаген», «Копенгаген – Париж». Три самолета.

Сильнейшее было ощущение – когда я прибыл, была прекрасная погода, 22 сентября я прилетел; земля была видна полностью: все реки там, озера – все видно! Это непередаваемое ощущение, что сверху границы не видно. В это поверить невозможно: граница – это главное понятие мироздания! А ее вроде нет: лес и лес. Потрясение от того, что самолет пролетает границу и ничего при этом не происходит.

ВАУ: Хорошо, а как ваше ухо?[30]30
  Борьба за лингвистику. Беседа с математиком Владимиром Успенским, Полит. ру, доступно на https://polit.ru/article/2009/07/09/linguist/.


[Закрыть]

ААЗ: Ухо постепенно ухудшалось. Оно стало давать боли, все больше и больше… Ну, последний раз я летал уже в 1973 году, мне, следовательно, сколько было? Сорока еще не было. Первые полеты вообще ничего не чувствовалось. Тогда я еще, к счастью, понятия не имел, что с самолетами мне… позже все началось.

Самолет на Париж вылетал уже ночью. Поэтому Париж открылся таким океаном огней. Ну, и я стал узнавать контуры: Сакре-Кер, Эйфелева башня…

ВАУ: А вы уже, кажется, выучили карту Парижа до этого?

ААЗ: Ну, год целый у меня был для этого! Я ее не выучил, а просто перерисовал своими руками. Я перерисовал карту – не всю, конечно, а взявши из нее то, что я считал для себя нужным. Не тысячу улиц, которые были в Париже, а, там, 250. Она есть у меня, эта карта. Так что в Париже с первого же дня было ясно, где надо налево, направо, что будет дальше. С первого дня!

С первого дня ничего не было ясно, потому что была инструкция того же ЦК КПСС, что ни в коем случае никогда не выходить на улицу одному, только с другим советским человеком. Всегда. Всегда!

Первый раз я… мне нужно было послать открытку домой, что я долетел. Открытку, которая будет идти в Москву неделю. На почту. И я, честно выполняя инструкции, добросовестно считая нужным… что значит «считая нужным»? Это очевидно! Искал себе попутчика, который пойдет со мной на почту. Мне все отказывали. Я говорю: «Да мне же нужно, дома беспокоятся!» – «Ну, раз тебе нужно, ты иди гуляй». Как вообще? И тут до меня дошло, что одно дело – инструкция на Старой площади, другое дело – как люди живут в Париже. Это было первое такое открытие. Это абсолютно избавило меня…

Первый раз я один вышел на улицу в Париже. Вышел из посольства… Я и так знал, куда идти, никаких проблем совершенно. Знал, где почта. И сейчас даже могу сказать, какие улицы надо было пройти. Трудность была только в том, что у меня закружилась голова от многоцветья. От того, что везде виднелись обложки журналов – вот как сейчас в Москве; для человека Москвы 1956 года улицы, где вот так вот лежат обложки журналов, – это место, где болят глаза. Слепнут. От обложек журналов. И от афиш.

Ну, ничего, потом я научился один ходить.

Владимир Андреевич Успенский: В 1956 году я, ужаснувшись, что лингвисты не знают простых вещей в математике, объявил спецкурс по математике на филологическом факультете. Только для желающих. Немного оказалось желающих, но среди них был Зализняк, например. Тогда мы с ним и познакомились, и он меня абсолютно потряс. Он задавал какие-то вопросы, чрезвычайно глубокие, но совершенно перпендикулярные к вопросам всех остальных и к тому, чего я мог ожидать. Какой-то такой был поворот в его вопросах, словно он с другой стороны на все смотрел. Сразу стало ясно, что это гений. Он и есть гений. Кстати сказать, гениев очень немного. Нельзя сказать, что все гении, как это сейчас принято.

«Нужно поступить в École Normale»

Рассказывая В. А. Успенскому о начале своей парижской жизни, Зализняк говорит:

– Восемь человек были приписаны к Сорбонне.

ВАУ: И вы в том числе?

ААЗ: Ну конечно. Как просто некоторый автомат. А отдельно совершенно, лично мне – благодаря заботе обо мне Фриу и Окутюрье – было предложено попробовать поступить в École Normale.

ВАУ: Фриу и Окутюрье – вы с ними когда познакомились?

ААЗ: В Москве.

ВАУ: А-а, по тому же обмену…

ААЗ: Ну да. Они уже год как вернулись.

ВАУ: И там вы их нашли.

ААЗ: Нет, они меня нашли. Как я мог их найти? Они меня нашли и пригласили к себе. И там мне все объяснили. Что надо поступать в École Normale. Я сказал: «Зачем? Почему? Вот я в Сорбонне»… «Нет», – они мне сказали. Я не помню, кто был более настойчив. Фриу, наверно. Он сказал: «Знаешь, что: сколько бы мы тебе сейчас ни объясняли, ты все равно не поймешь. Ты сперва поступи, а потом ты поймешь, что это хорошо». И я понял, что надо поверить. «Но только ты должен поступить. Это конкурс».

ВАУ: Но он, наверно, уже кончился: уже ж сентябрь?

ААЗ: Правильно. Нормальный конкурс – смешно и говорить, что я никогда б и не поступил. Нечего говорить. Это – условно конкурс, а на самом деле никакой не конкурс, а некоторая такая дополнительная процедура для иностранцев. Существует такая. Называется élève étranger – иностранный ученик. С ним другая процедура, и она не очень формальная.

В своих дневниковых записях за 1956 год Зализняк пишет:

Воскресенье, 30-е. Появился Мишель Окутюрье[31]31
  Мишель Окутюрье (Michel Aucouturier, 1933–2017) – французский переводчик и специалист по истории русской литературы; профессор. Переводил Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, Б. А. Пильняка, И. Г. Эренбурга и др. В 1970–2002 годах – профессор русской литературы в Университете Париж IV Сорбонна. Был президентом Славянского института в Париже и членом редколлегии журнала «Континент».


[Закрыть], которому я позвонил. Едем вместе к Клоду Фриу[32]32
  Клод Фриу (Claude Frioux, 1932–2017) – французский славист, переводчик В. В. Маяковского и А. П. Чехова; преподавал русский язык в университетах Rennes и Vincennes, дважды (1971–1976, 1981–1986) был президентом университета Париж VIII (Vincennes-Saint-Denis). Дядя Жан-Люка Годара.


[Закрыть]. (С ними двоими я знаком по Москве; но сейчас они работают соответственно в Тулузе и Страсбурге, и в Париже их можно найти только в воскресенье). Оба в один голос говорят мне: «Тебе нужно поступить в École Normale. Ты сейчас все равно не сможешь понять, почему это хорошо, – поймешь, когда поступишь».

Через несколько дней, 4 октября 1956 года, Фриу отвозит Зализняка в École Normale и знакомит его с вице-директором Прижаном. А еще через несколько дней Андрей Анатольевич записывает:

Вторник, 9-е. Являюсь к Прижану и он ведет меня представлять самому директору École Normale философу Ипполиту. Происходит нечто вроде изящной формы собеседования – о Паскале, о Пикассо и т. п.

Среда, 10 октября. Иду, как мне велено в École Normale, в Министерство иностранных дел. Адрес мне известен даже из советских газет: Ке д’Орсе. Этот совершенно условный звук здесь разворачивается в реальную длиннющую набережную Орсе; прохожу всю ее пешком. Никогда в жизни не бывал в учреждениях столь высокого ранга. Поражаюсь тому, что меня никто не задерживает и не проверяет. <…> Важная дама подробно допрашивает меня о всех моих прошлых и будущих занятиях; спрашивает даже названия курсовых работ! К счастью, Вячеслав Всеволодович Иванов снабдил меня списком всех парижских профессоров, у которых следует слушать лекции, – с твердым наказом: лекции надо выбирать не по тематике, а по лекторам. В результате дама дает мне рекомендательное письмо в полицию: «Avec ça ça ira tout seul» (с этим все пойдет как по маслу).

11 октября. В префектуре на основании письма от дамы за час получаю carte de séjour (вид на жительство). В посольстве выразили неудовольствие моей самодеятельностью: все подобные документы они получают (или не получают) для советских сами. Полагаю, что уже с этого момента я у них не на лучшем счету.

Среда, 31 октября. Переселяюсь в École Normale. Никого нет, но на столе плащ и Populaire – газета социалистической партии. Потом мне рассказали, какое бурное было в École Normale обсуждение: с кем поселить советского? Для них, разумеется, любой человек – это прежде всего член такой-то партии. Первая мысль была: поселим, конечно, с коммунистом. «Скучно, пошло! – закричали другие. – Давайте, наоборот, поселим его с фашистом!» Решили, однако, что это тоже довольно плоско. Придумали несравненно более изысканное: поселить с социалистом. Вот где они по-настоящему сцепятся! (Как потом выяснилось, они ужасно просчитались: мой деликатнейший и тактичнейший социалист ни разу за весь год не вступил со мной ни в какую политическую дискуссию.)

5–8 ноября. В École Normale ритуал инициации conscrits (только что принятых, новобранцев). На меня он не распространяется; старшие – Луи Аллен и Луи Мартинез, которые как бы взяли меня под свою опеку, только водят меня смотреть на эти забавы. (Разумеется, иностранцы избавлены от этого ритуала не потому, что их жалеют, а потому, что им не положен тот полноценный статус, дорогу к которому он открывает.) Первобытная основа здесь, конечно, та же, что на Новой Гвинее и в отечественной дедовщине. Но во французском исполнении все же поэлегантнее и поостроумнее. Старшие изощряются в том, какую бы каверзу устроить в комнатах новобранцев. Украли у них, например, все одеяла и вывесили на веревке, которую умудрились протянуть между двумя зданиями École Normale на высоте пятого этажа. Специальный трибунал из старших делит всех новобранцев на пятерки и дает каждой пятерке какое-нибудь издевательское задание, например, доставить в École Normale дощечку с надписью Place de l’Etoile, сняв ее с площади, или лифчик Брижит Бардо с ее личной дарственной надписью. Это называется course aux trésors (гонка за сокровищами). 8 ноября при полном собрании всех учеников происходит итоговое судилище – fête de réconcilation (праздник примирения). <…> Все происходит, конечно, на таком густопсовом жаргоне и с такой массой недоступных мне фоновых знаний, что мне за их остроумием не уследить; кое-что мне успевают объяснить мои покровители.

Среда, 9-е [января 1957 года]. Очередное занятие у Рену[33]33
  Луи Рену (Louis Renou) (28.10.1896–18.08.1966) – французский индолог, глава французской индологической школы, автор фундаментальных исследований в области древнеиндийского языкознания, филологии, литературы, мифологии, истории и религии, переводчик и комментатор важнейших древнеиндийских памятников (Веды, Упанишады, Панини и др.).


[Закрыть]. На эти занятия я хожу совершенно регулярно. Отчаянное прогрызание грамматик как будто бы дало некоторые плоды: как кажется, я уже близок к тому уровню, который Рену считает само собой разумеющимся.

13-е. Кино: Le luci della varietà Феллини.

18-е. TNP (Théâtre National Populaire): Mère Courage Брехта.

Понедельник, 21 января. В 16 ч. В École Pratique des Hautes Études Мартине открывает семинар «Применение понятия нейтрализации к значащим единицам».

Среда, 23-е. Кино: Le chien andalou Бунюэля.

Пятница 25-е. В 17 ч. баскский язык с Мартине у него дома в Sceaux.

Вторник, 29-е. Начинаются мои еженедельные занятия на Radio Télévision Française (RTF) в акустической лаборатории у Моля (Moles): работа с новым американским прибором, именуемым сонограф.

Кино во дворце Шайо: Les visiteurs du soir Марселя Карне.

Из письма от 6 февраля 1957 года: «<…> Хоть у меня и отнюдь нет фаталистического предчувствия большого падения после такого подъема, но все-таки есть даже что-то грустное в этом ощущении апогея жизни, этой почти уверенности, что дальше не может быть так же хорошо».

В конце курса все студенты должны были сдавать экзамены по общему языкознанию. О результатах Зализняк пишет домой 6 июля 1957 года: «Конечный результат (после трех экзаменов, каждый из которых представляет собой тур, то есть дает определенный отсев) – 7 аттестатов с отличием (в каковом числе и я), 17 аттестатов так наз. „assez bien“ (в общем, „прилично“), 10 просто аттестатов и 67 провалов».

«Болезни нет, старости нет, смерти нет, жестокости нет, реальности нет»

– Зале подарили на день рождения наш отечественный первый, по-моему, узкопленочный киноаппарат, – вспоминает Леонид Никольский. – Папа, скорее всего, подарил. Это уже было после второго курса, где-то в 1956 году. Заля еще не уехал во Францию. Началось послабление и вообще вот это все немножко… И мы начали снимать все наше хозяйство, причем фильм сейчас смотришь – я там в качестве режиссера, и единственное мое участие, на самом деле – это в самом таком примитивном духе гусарство. Вот мы собрались, выпили, закусили, читали стихи и пели песни. Все практически. Вот как мы собираемся, об этом как бы фильм. Потом Заля уехал.

В Париже Зализняк записывает в дневнике:

Пятница, 5 апреля [1957 года]. Узнав, что я помышляю о кинокамере, мой соученик Гранер объясняет мне, что тогда я должен поехать в маленький магазинчик на rue Notre Dame de Nazareth: там хозяин делает скидку ученикам École Normale. Ему, конечно, даже и в голову не приходит объяснять мне, что это сугубо неофициальный договор – попросту говоря, запрещенная законом коммерческая махинация. Кто же этого не понимает? Как и мне в голову не приходит, что какая бы то ни было продажа по обоюдному согласию может быть при ихнем капитализме запрещена. Разыскиваю магазинчик, вхожу и с порога спрашиваю хозяина: «Это у вас делают скидки ученикам École Normale?» Хозяин инстинктивно дергает головой влево и вправо, чтобы понять, кто из покупателей мог слышать эту чудовищную фразу. Похоже, что никто не обратил внимания. После этого он медленно оглядывает меня с ног до головы и веско произносит: «Вы ошиблись, Monsieur». В совершенной растерянности я возвращаюсь в École Normale к моим инструкторам и все рассказываю. Хохот моих соучеников сотрясает потолок.

Суббота, 6-е. Гранер теперь уже сам везет меня на rue Notre Dame de Nazareth; покупаем кинокамеру Ercsam.

Из письма маме от 7 мая 1957 года: «В субботу перед Пасхой отправился в Ниццу и провел там целый день с фото– и киноаппаратом. Это, по-видимому, самое яркое впечатление всех моих каникул. <…> Я сразу же забрался в „старый город“ и не вылезал оттуда почти до вечера – узкие улички со свешивающимся из окна бельем, сотни мелких лавчонок. Каждая зазывает, едва ли не хватает за полу, улицы, поднимающиеся ступеньками куда-то далеко вверх, обгорелые южные лица людей, женщины в черном с огромными жбанами белья на голове – все это такие ожившие кадры из итальянского neorealismo, что у меня от волнения дрожали руки, и уж не помню, как я там ставил выдержки и диафрагмы. Потом оказалось, что я извел за один день три пленки».

ААЗ после возвращения из Парижа, 1957 год. Галстук и шарик с изображением ААЗ сделаны Адольфом Овчинниковым.

Среда, 26-е июня [1957]. Вечером начал монтировать свои фильмы (черно-белые). Дело оказалось невероятно захватывающее.

27-е. Взял у Гранера проектор и впервые увидел на экране свои смонтированные начерно фильмы.

– Когда Заля вернулся, – продолжает Леонид Никольский, – к этому времени уже наши дома снесли, где-то уже 1959 год; дома снесли, и мы поняли, что это реликвия, что это ценное, нужно бы это все в фильм. И мы начали быстро доснимать фактуру. А он, по-моему, если не ошибаюсь, привез еще с собой уже оттуда киноаппарат французский. Поскольку не было никакого сценария, он не был никогда написан, просто на ходу что-то фантазировали, что в голову придет. Заля был оператором. Единственным талантливым исполнителем был Мишка Рачек. Это абсолютный был российский Бельмондо.

Мы с Сашкой Энгелем дуэтом пели там почему-то. Гелескул посмотрел наш фильм, остался неудовлетворенным, естественно, потому что это все было абсолютно подростковое такое, а он уже чувствовал в себе некий профессионализм. Он посмотрел, и – появились гелескуловские надписи, которые как-то оправдали и придали видимость сюжета, некоего смысла всему этому. Так что наполнил смыслом ленту эту Гелескул. Этот фильм у каждого из нас есть на кассете.

Владимир Тихомиров: В конце 1950-х я сказал Колмогорову, что есть такой замечательный совершенно мальчик, Андрей Зализняк, который был в Париже. А Андрей Николаевич очень любил Париж. Он говорит: «Пригласите его к нам. Ко мне». И я позвал Андрея на дачу в Комаровке. Андрей Николаевич спросил Андрея: «А что слушают из музыки в Париже?» – он ожидал, что это будет Куперен. Андрей сказал – Равеля. Это было невпопад в том смысле, что, конечно, Равель был для Андрея Николаевича такой проходной пункт. Ну, еще Малер туда-сюда! Видно было, что Колмогоров несколько разочарован. Но он установил, что Зализняк – человек, у которого есть будущее.

– Первый раз я увидел Андрея Анатольевича в детстве, я был восьми-десятилетний, – рассказывает Константин Богатырев, – у Успенских. А запомнилось мне это потому, что он показывал кино, снятое на 8-миллиметровую камеру. Кажется, про Париж. Этого я совершенно не запомнил. Я просто помню его голос за кадром, говоривший: «А вот в этот момент, – что-то такое, и тут у меня кончилась пленка…»

Потом я ему однажды очень помог в действительно, кажется, важном деле. Он сделал такой – не хочу даже говорить – любительский фильм, потому что это было сделано почти профессионально, с помощью камеры, которую он привез из Парижа. Это мое самое раннее воспоминание о нем как раз с этой камерой связано. Он подробно рассказывал о том, как сама идея, что можно снимать кино самостоятельно – не по указанию начальства и не под наблюдением полка гэбистов и цензоров – и потом просто дома это смотреть, это казалось чем-то совершенно невероятным, и революционным, и немножко подозрительным, потому что понятно, что возможность шпионить за человеком – это вообще привилегия государства. Совершенно такую же историю я слышал от своей родственницы. Когда мой отец вернулся из лагеря, ему подарили магнитофон, хотели сделать роскошный подарок. И то, и другое выглядело как нечто страшно подозрительное, потому что это значит, что можно что-то снять, а потом передать начальству, а может, я там что-то не то делаю или что-то не то говорю, и кончится это очень плохо. Совершенно похожие такие истории.

Вот Андрей Анатольевич привез эту камеру из Парижа, а в Советском Союзе, естественно, сама идея того, что можно иметь кинокамеру дома, казалась просто подозрительной, ну как радиопередатчик примерно. И надо же такому случиться, что в этот момент советская промышленность – а это было время «оттепели» – получила указание от правительства начать выпуск этих самых кинокамер и открыть лаборатории, где можно было бы проявлять пленку. Тогда еще советская промышленность только начала выпускать пленку и эти лаборатории стояли пустые. А он пришел в эту лабораторию с пленкой, которую он снял, и там у него брали интервью какие-то журналисты, потому что он был чуть ли не первый человек в Советском Союзе… Скорее всего, интервью это просто не было нигде напечатано или было напечатано в каком-то пустом месте. Нет совершенно никакого следа.

И Зализняк сделал фильм, абсолютно профессиональный, и там была звуковая дорожка. Это было, конечно, совершенно невозможно технически, а тем не менее он со своими дружками нашел какой-то магнитофон, и один из его друзей – это был коллективный проект – записал музыку. И это все где-то валялось у них… Ну не валялось, конечно, было куда-то спрятано в их квартире, и эта пленка стала рассыпаться. И я эту пленку перенес – это очень примитивно по нынешним понятиям – на кассету. Перезаписал на кассетный магнитофон, постаравшись это сделать как можно лучше с помощью той примитивной техники, которая была. И Андрей Анатольевич был просто очень мне благодарен за это.

Из дневниковых записей Зализняка:

Пятница, 9-е ноября [1956]. В разговоре о Симоне Синьоре один из соучеников говорит мне: «Может быть, ты хочешь на нее посмотреть? Это очень просто: она сейчас снимается в „Салемских колдуньях“ на студии Francoeur; это на Монмартре. Поезжай и просто заходи». Сказано – сделано. <…> И вот вижу два пустых стула с надписями: Yves Montand, Simone Signoret. И тут же рядом вижу и их обоих. Они мне необычайно нравятся. В данный момент у них, видимо, какой-то перерыв. Стою рядом то с одним, то с другим из них, наслаждаюсь волнующей обстановкой некоего всеобщего анонимного сотрудничества. Обратиться, конечно, не решаюсь. <…> Не знаю, сколько часов я там провел.

Понедельник, 3-е [декабря 1956]. <…> Кино: Le mystère de Picasso. Пикассо рисует прямо перед киноаппаратом. Его фонтан так могуч, что даже это ему нетрудно.

8-е [декабря 1956]. Кино: впервые посмотрел «Дорогу» Феллини. Потрясен.

15-е [декабря 1956]. Кино: I married a witch Рене Клера. Это из его американского периода. Понравилось чрезвычайно.

23-е [декабря 1956]. Кино: Le jour se lève Марселя Карне с Габеном.

<…>

Швейцария, 30 октября 1994, Женева. С полуночи до 3 часов ночи смотрел (трудно сказать, который раз) Dolce vita Феллини – показывают в годовщину его смерти.

13 ноября, воскресенье. Ночью смотрел (второй раз) L’intervista Феллини. Изумительно. Опять чувство, которое появляется только от Феллини: болезни нет, старости нет, смерти нет, жестокости нет, реальности нет. Есть только карнавал, добрый беспорядок жизни, мягкость, все во всех чуть-чуть влюблены.

– Папа живопись – нет, совсем не любил, – рассказывает Анна Зализняк. – А кино любил. У него даже в компьютере записаны какие-то фильмы. Феллини очень любил. Мы с ним ходили в кино в Париже. Мы смотрели кино каждый день. Мы уже по традиции покупали – Pariscope он раньше назывался, сейчас называется как-то по-другому – книжечка такая, на неделю: со среды до среды, и там расписание построено не по датам, а по дням недели, что на эту неделю со среды до следующего вторника. Ну и там есть несколько кинотеатров, в которых хорошие фильмы показывают, на пятачке маленьком в Латинском квартале; и мы ходили в кино.

Папа – единственный человек из моих знакомых, с которым у меня сходились вкусы по части литературы и кино. Правда, единственное: мы разошлись в оценке фильма «Левиафан». Мне фильм понравился, а ему – нет. Он сказал, что все герои неприятные и что никому не сочувствуешь. Поэтому не понравился. Папа любил искусство для сопереживания, как и я. Чтобы, читая или глядя на то, что тебе показывают, испытывать сопереживание и какой-то отклик со своими мыслями и чувствами. Вот Феллини он смотрел по много раз, и даже я помню, что известие о смерти Феллини очень переживал.