Текст книги "Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников"

«Я понимал, что веду себя так, что называется, второй раз не пустят»

Беседуя с В. А. Успенским, Зализняк говорит:

– Я был единственным в École Normale из этой группы. Вообще уже это одно поставило меня в положение, что мне было ясно, что хорошим это для советской репутации не кончится. Остальные все… ну, так сказать, в Сорбонне. Но дело в том, что не предполагалось, что надо учиться. Нужно было, чтоб была галочка, что русские студенты.

Французская преподавательница русского языка и специалистка по языкознанию Ирен Вайнен (тогда еще – Гольденфельд, а позже – Журдан), с которой Зализняк познакомился в январе 1957 года в Париже и был дружен всю жизнь, вспоминает:

– Мы познакомились в Сорбонне на кафедре профессора Мартине. Это был единственный курс по общему языкознанию. На этой кафедре в свободное время мы стали разговаривать друг с другом и потом постепенно становились все ближе и ближе. Андрей – единственный, кто из этих советских студентов был в École Normale Superieure de la rue d’Ulm – самый высший класс.

Ирен Гольденфельд и ААЗ, август 1959 год

Ну, а у меня была «Веспа», Lambretta. И это ему очень нравилось, он садился сзади. Однажды решили поехать смотреть Paris by night. Я за ним заехала на рю д’Ульм, и мы ездили всю ночь по Парижу – до открытия первого кафе в шесть часов утра. Там остановились, выпили кофе, потом я его проводила обратно на rue d’Ulm. Но он хотел научиться водить. И мы пошли в Булонский лес. И там я его научила водить[34]34
  В дневнике (запись, вошедшая в книгу «Прогулки по Европе») Зализняк в качестве первого учителя вождения скутера упоминает другого человека: «Пятница, 1 марта 1957. Впервые в жизни оказываюсь за рулем моторного средства: Мишель Лонэ предлагает мне попробовать свой scooter Vespa. (Мотороллером его назовут в Москве потом.) Чувство совершенно необыкновенное. Мишелю и в голову не приходит, что обучать меня следует в каких-то специальных местах, – он сразу же выпускает меня на узенькие улочки Латинского квартала. И только когда я выезжаю, нисколько не замедляясь, с напрочь закрытой большими домами rue Lhomond и поворачиваю налево на rue du Pot de Fer, тесно огибая левый от меня угол тротуара, Мишель, сидящий за моей спиной, спокойно замечает: „Если ты будешь так поворачивать, то ты, несомненно, никогда не будешь старым“». «Четверг, 23 мая. Кроме скутера Мишеля Лонэ у меня теперь есть доступ и к скутеру Ирен, точно такому же», – пишет он дальше.


[Закрыть]. А после этого он давал уроки, накопил денег и себе тоже купил мотороллер.

Моя мама жила в Отей[35]35
  Auteuil-Neuilly-Passy – район в Париже.


[Закрыть], мы к маме часто заходили, она нас кормила. И она полюбила Андрея тоже, конечно, и сказала: «Когда только вы хотите, пожалуйста, приходите!» А кагебешники – или как это называлось в те времена, я не помню, но в КГБ его позвали и допрашивали, кто она и что она, почему то и се… И он мне сказал потом: «Знаешь, некоторое время, если звонить друг другу – это из будки, а не из дома». Так что некоторое время мы по телефону когда звонили, то не из дома. И продолжали видеть друг друга, но осторожно из-за кагебешников. Это продолжалось так долго, как он был в Париже.

Мы разговаривали о том, куда ходить, какие есть места, которые было бы хорошо увидеть и о которых туристы не знают. Мы не говорили о политике, нет. Я думаю, это было бы напрасно ему. Так что я никогда ничего не спрашивала, и он не говорил ничего про это. Потому что опасно. Подслушивали через лампы, через электричество. В доме. Так что, когда мы хотели говорить о чем-то, чтобы не слышали, мы шли гулять по улицам – и то осторожно: смотрели, нет ли кого, потому что они более или менее дали знать, что, когда по улице ходят, они могут слышать, что вы говорите, за много метров. Это, наверное, не было правдой, но поди знай!

У нас была очень дружеская amitié sentimentale [нежная дружба]. Без того, чтобы пройти через поцелуи или что-либо. Тогда еще он был не женат, но они с Леной друг другу дали слово или что-то. Amitié sentimentale. И так до его возвращения в Россию. А потом – а потом что: вернулся в Россию, ну, в Союз, и мы продолжали держать связь по телефону, но осторожно. А когда была «оттепель», тогда уже было проще. Тогда уже могли вообще без проблем почти видеть друг друга. А больше всего переписка.

– Я понимал, что веду себя так, что называется, второй раз не пустят, – рассказывает Зализняк В. А. Успенскому. – Это я стал постепенно соображать. Ну, например, не прийти на спевку. Спевка – это такое замечательное мероприятие, которое производится по средам, если не ошибаюсь, когда вечером нужно собраться в консульстве советском и петь советские патриотические песни. Для поддержания патриотического духа. Кто не пришел на спевку, тот не пришел на спевку. «За границей часто снится дом родной»… А уж какие у тебя певческие способности – это никого не волнует. Это первая половина спевки. А вторая половина спевки – это то, что после спевающимся предлагают начинать спиваться. А именно стоят бутылки… А самое главное, это циркулируют всякие секретарши, обязанность которых самая прямая: обеспечивать, чтобы господа советские граждане не слишком ходили на сторону.

ВАУ: Значит, можно все-таки и не терпеть железно?

ААЗ: А, нет, это не считается. Они ж понимают, что без этого никто не выдержит. А вот на это не остаться (а я не оставался) – это уже замечается сразу.

ВАУ: То есть если вы даже не пришли на спевку, а пришли под конец выпить-закусить, это…

ААЗ: Это да, нормально. Ну, скажут, что ж ты! А вот после первой рюмки один раз уйти, второй раз уйти – это уже ясно, кто ты такой.

ВАУ: Так. Сколько раз вы были на спевках?

ААЗ: Ну, на спевках я больше бывал, чем не бывал. Но не всегда. После спевки легкое выпивание… А чтоб еще оставаться потом – это не оставался ни разу.

Тут отчего-то хочется привести совершенно не относящееся к парижским спевкам воспоминание Леонида Никольского:

– Я помню наше развлечение с Залей в восьмом классе на уроке физики. Я это люблю рассказывать, потому что к счастливым моментам жизни относится.

Урок физики идет. Ведет его учительница – младшая сестра нашей литераторши, то есть расположенный к нам человек. У литераторши мы были свои люди: театралы и так далее. Сидит позади меня Заля, я в середине где-то там, на одной из парт, а на следующей парте Заля сидит. Весь урок развлекаемся тем, что я ему напеваю мелодии из опер вообще, из симфоний и так далее. Все, конечно, абсолютные шлягеры, что называется. Классические шлягеры. Ну, типа Верди, например. Какие-то марши. Особенно, я помню, был вопрос: марш из «Аиды» или из «Фауста»? Они в чем-то похожи, и их легко спутать. Я ему напеваю мелодию: «А-а-а-а» – вот так вот, вполоборота: «А-на-на-на!» Иногда забываюсь и поворачиваюсь спиной к учительнице. Он слушает и отгадывает. Я стараюсь позаковыристее откуда-нибудь вытащить. Если отгадал, очко ему, если не отгадал, очко мне. И так весь урок!

В дневниковых записях того времени Зализняк описывает свой двадцать второй день рождения:

Понедельник, 29 апреля 1957. Попавши к себе, отсыпался после бессонной ночи. А вечером нужно идти на первомайский вечер в торгпредстве. Как досадно: вероятный поздравительный звонок из Москвы меня в École Normale не застанет. Недолго думая, поступаю по обычаям школы: оставляю около телефона (общего для всей школы) записку о том, что если вызовут меня, то нужно попросить телефонистку перебросить звонок на другой номер. И пишу номер торгпредства – учить мягкие мозги нужно ведь еще долго.

В торгпредстве в какой-то момент вечера меня действительно вызывают к телефону. Вхожу в специальную комнату. Там какие-то посольские чиновники с суровыми лицами. Подают мне трубку, а другую трубку от того же телефона без всякого стеснения подносит к уху чиновник. Это звонок Ирен: «С днем рождения!»

Моя система переброса звонков сработала превосходно. Отвечаю тусклым голосом что-то вялое, боясь спровоцировать ее на любое лишнее слово. Кое-как этот фальшивый разговор кончается. После чего со мной начинается уже настоящий разговор: кто такая? где, когда и при каких обстоятельствах познакомились? бывали ли у нее дома? и т. д.

К счастью, через некоторое время меня вызывают к телефону снова. На этот раз уже из Москвы. Друзья отпраздновали у меня дома мой день рождения. Мое присутствие для этого им совершенно не требуется. В Москве на два часа больше, поэтому они все уже достигли очень продвинутой фазы – настолько, что на Центральном телеграфе, куда они ввалились, чтобы устроить этот звонок, им приходится иметь дело с милицией. Сказать они ничего членораздельного мне уже не могут; вырывают трубку друг у друга, для большей доходчивости используют русский лексикон в полном объеме. Чиновник слушает и в этот раз, но теперь уже скорее с одобрением. Даже чуть-чуть размякает от приятной отечественной атмосферы и свободной словесности. Я уже не выгляжу в его глазах таким несомненно чуждым элементом.

В конце концов Зализняка отправили в Москву, не дожидаясь формального истечения срока его пребывания. Вот что он пишет об этом в дневниковой записи от 9 июля 1957 года, то есть почти сразу же после сдачи экзаменов:

Разговор с послом: «Вас вызывают в Москву. Вы нужны на международном фестивале». (Много позже я узнал, что приказ из Москвы, который получил посол, гласил: «Выслать Зализняка с группой студентов». Иначе говоря, для гарантии требовался еще и эскорт. Но посол счел, что в данном случае это лишнее.)

Несколькими днями позже Зализняк записывает:

13-е. Посол сообщил, что после работы на международном фестивале мне предоставляется второй год обучения в Париже.

Но этого, разумеется, не случилось.

– Папу в 1957 году летом вызвали якобы на фестиваль молодежи и студентов, – рассказывает Анна Зализняк, – и больше в Париж не пустили. И следующий раз, когда он попал во Францию, вообще за границу, – это была какая-то конференция в Гренобле в 1968-м или в 1969 году, через 10 лет. И папа вместо заседаний уходил в горы, сидел смотрел на Францию и думал: как можно, находясь в таком месте, сидеть на заседании и слушать какие-то доклады?!

В следующий раз Зализняк оказался в Париже в 1989 году. Дневниковая запись гласит:

18 ноября. Сорбонна, École Pratique des Hautes Études, sale Gaston Paris. Заседание Парижского лингвистического общества. Кюльоли[36]36
  Антуан Кюльоли (Antoine Culioli; 4.09.1924–9.02.2018) – один из наиболее известных французских лингвистов-теоретиков второй половины XX века.


[Закрыть] вводит меня со словами: «Вот наш коллега, который не был с нами 32 года».

«Кто оставил какой-то след у меня в душе»

– Кто вообще были ваши, – спрашивает Зализняка Владимир Андреевич Успенский, – хотел я сказать «учителя», но вспомнил…

ААЗ: Ну, разумеется, надо сказать «учители»!

ВАУ: Да. Но вспомнил мой замечательный диалог с Михаилом Леоновичем Гаспаровым, публичный. Где-то, на какой-то конференции я сказал что-то такое: «Мои учителя учили меня говорить не „профессора“, а „профессоры“. Заслуженные академики на мехмате». И такой раздался тихий голос Михаила Леоновича из какого-то пятого ряда. Он сказал: «Ну, предполагаю, что это были ваши не учителя, а учители». И был абсолютно прав. Так вот, кто были ваши учители и кто в большей мере на вас повлиял? Если таковые были вообще.

ААЗ: Были, конечно.

ВАУ: Кого вы пожелали бы назвать?

ААЗ: Прежде всего Смирницкого Александра Ивановича. Я даже писал у него курсовую.

ВАУ: На каком курсе?

ААЗ: На втором или на третьем…

ВАУ: О чем?

ААЗ: Ну, о древнеанглийском. О древнеанглийском А носовом, чтобы уж быть точным. А еще точнее – рефлексы в древнеанглийском языке французского А носового. При заимствованиях.

ВАУ: Так. Смирницкий – раз. Еще.

ААЗ: Петр Саввич Кузнецов. Хотя он на русском отделении был, тем не менее с ним были некоторые контакты. Ну, что-то я, наверно, даже слушал его, из лекций… Но это я не помню. Думаю, Петра Саввича я уже запомнил во внелекционных его проявлениях, когда он участвовал в семинаре вашем.

ВАУ: Но это было, уже когда вы были аспирантом!

ААЗ: Да. Думаю, да, я не различаю это. Я думаю, что Петра Саввича я осознал уже в более позднее время. Как замечательного учителя.

ВАУ: Все?

ААЗ: Ну, еще Петерсона. Я застал его очень немного, примерно столько же, сколько Смирницкого. Один год я у него учился. Санскрит.

ВАУ: Мне, студенту мехмата, запомнилось имя Петерсона: я ходил на филологический факультет. Все в старом здании, и мехмат был в старом здании, нового здания еще вообще не было. Было только постановление правительства о его создании. Так вот, на филологическом факультете висело такое трогательное объявление, от руки написанное, – уже машинками пишущими пользовались тогда достаточно широко. Написано было так: «Лица, желающие прослушать пропедевтический курс санскрита (слово „пропедевтический“ я тогда не знал, и оно произвело на меня сильное впечатление), благоволят оставить свои подписи ниже на этом листке». Ну, я думал, что весь филологический факультет запишется на пропедевтический курс санскрита! Подписей было не то три, не то четыре: Ива́нов, Топоров, Булыгина – и, возможно, Гринцер, вот я не помню…

ААЗ: Елизаренкова была?

А. А. Зализняк и Вяч. Вс. Иванов, 1961 год

ВАУ: Вот я не помню, была, наверно. По логике вещей, была. Ну, может, еще две фамилии. Но на меня произвела впечатление какая-то такая робость этого объявления и полное ожидание того, что никто не подпишется. Но все-таки подписались, и он читал пропедевтический курс санскрита.

ААЗ: Вам надо дальше перечислять учителей?

ВАУ: Да, конечно.

ААЗ: Ну, надо до какой-то степени назвать Ахманову, которая была там руководительницей работ и прочее. Она, конечно, фигура с несколько двойственным ореолом репутации, но она, конечно, замечательная совершенно. Она многому выучила, открыла, что называется. В частности, представление о том, что надо включаться в западную лингвистику, что-то читать…

ВАУ: Конечно! Это совершенно разные вещи, понимаете ли: сколько она зарезала младенцев и как она знала английский язык. Совершенно великая книга – «Грамматика английского языка»! Великая. По-моему, в ней нет даже ста страниц, или что-то в этом роде.

ААЗ: Да.

ВАУ: Очень полезный «Словарь лингвистических терминов».

ААЗ: Очень полезный, да. Но настоящий многогранный, разносторонний учитель был, конечно, Вячеслав Всеволодович Ива́нов. Тогда еще совершенно молодой в качестве учителя.

ВАУ: Это какой год?..

ААЗ: Ну это я уже был аспирант. Он читал немыслимое количество курсов…

ВАУ: Так, нет. Он вас знал и до вашей поездки во Францию. Откуда-то он знал вас. Потому что он мне вас показал.

ААЗ: Он мне дал список профессоров, которых надо слушать в Париже.

ВАУ: Откуда? Вы какие-то, значит, имели с ним контакты до Франции.

ААЗ: Имел, конечно, да. Я не очень уже помню, когда начались его курсы. Возможно, они начались уже на четвертом курсе, и тогда все сходится… Да, четвертый курс, с четвертого курса я уехал во Францию, это 1956 год… Да, я думаю, что Ива́нов что-то уже читал.

ВАУ: Да, потому что он мне – с большим смыслом и значением – показал вас во дворе университета, где студенты бегали, перебрасывались мячом, я не помню уж, и вы там находились. Я помню даже, в чем вы были: вы были в таком лыжном костюме.

ААЗ: Наверно, да.

ВАУ: Я даже до сих пор не могу понять, почему лыжные костюмы делались из такой ворсистой ткани, которая обледеневала снаружи, потому что каждая ворсинка впитывала в себя воду, и лед, и все. Тем не менее лыжные костюмы делались вот так, никаким плащевым материалом они сверху не обшивались… Он сказал, что вы как раз в ожидании поездки во Францию. Он мне вас показал и сказал: «Вот посмотри…» Или мы тогда еще на «вы» были? Да, наверно, на «вы». Он сказал: «Вот посмотрите и запомните: это очень талантливый студент. Очень талантливый. Вот смотрите и запомните». Никого другого он мне никогда не показывал. Как, знаете, если б я был мальчиком, он бы меня высек при этом, наверное.

ААЗ: Я понимаю, понимаю, да. Чтоб запомнил.

ВАУ: Я помню ваше заявление, что Ива́нов вас обучил следующему: что, если вы поедете в Париж, вы не обращайте внимания на тему курсов, вообще просто игнорируйте, а смотрите только на то, кто читает. И вот есть люди, которые, что бы они ни читали, как бы это ни называлось, – это не имеет никакого значения; этих людей надо ходить и слушать.

ААЗ: Да, я это усвоил очень хорошо. В точности так и было.

ВАУ: И дал список. А вот там были люди, которых вы бы отнесли к категории своих учителей?

ААЗ: Конечно. Но, пожалуй, все-таки, чтобы не уходить навеки так с филологического факультета, я вам назову еще двух не-лингвистов, которые оставили у меня впечатление. Это Радциг и Михальчи. Радциг читал нам курс древнегреческой литературы.

Я услышал уже не помню от кого, от кого-то из поколения моих родителей: «Радциг! Да, он же был уже очень старый!» Он действительно был… передвигался так, сгорбленный, маленький. Внушал необычайное почтение. Голос у него креп, когда он на лекциях начинал петь! Совершенно вдруг – до этого он что-то произносил обычное, а когда греческие цитаты, такая у него сила появлялась.

ВАУ: И, как говорят, пел «Илиаду».

ААЗ: Пел, да. Точно. Экзамен Радцигу сдавал. Я даже не помню, какой мне достался билет… Но так или иначе, «Илиада» там, конечно, была затронута, и я не удержался от того, чтобы ему начать петь начало «Илиады» – и ошибся в слове erísante: пошлейшим образом пропел ему epísante. Более того, я еще норовил произнести Pēlēiadeō – это, конечно… Он так дернулся, поправил меня: Pēlēiadō! Ну, весь остальной разговор после этого был одной сплошной лаской. Он был счастлив.

ВАУ: Что значит счастлив, когда вы ошиблись? Почему разговор был лаской, если вы неправильно ему сказали?

ААЗ: Я, конечно, неправильно ему сказал. Нет, Pēlēiadeō – это даже в каком-то смысле педантизм. Это буквенное чтение. А Pēlēiadō – это обычное чтение для стихов. А это, конечно, вульгарная вещь: прочесть латинским образом букву «ρ» («ро»).

ВАУ: Я понимаю. Так почему же после этого была сплошная ласка, а не наоборот, не неудовольствие?

ААЗ: Потому что давно была эпоха, когда никто за пределами классического отделения ни строчки по-гречески не знал.

ВАУ: Ну, конечно! А тут человек мелкие какие-то делает ошибки, но поет!

ААЗ: Да, естественно. Но я помню, что я с большим удовольствием готовил этот экзамен, чего-то перечитал… Так что это осталось. Радциг и Михальчи – это я с удовольствием. Потому что вообще-то экзамен по литературе – это было мучение.

ВАУ: А это считался экзамен по литературе? Это не греческий язык, это греческая литература?

ААЗ: Не-е-е, это греческая литература… А в остальном экзамен по литературе был – самаринские какие-нибудь курсы: «Социальный протест Бальзака», например. Вот это да! Еще помню, как я Неустроеву сдавал экзамен по английской литературе, ненавидя это все, и сказал ему «Айве́нго»… Как он побледнел и чуть не свалился со стула! «Как вы сказали?» Я знал даже, что «А́йвенгоу», но как-то считал, что это уже часть русской культуры… Так что я даже успел ему произнести «А́йвенгоу», и он пришел в себя.

ВАУ: А Михальчи – он читал западную литературу.

ААЗ: Да. Средневековую литературу.

ВАУ: Нет, это что: вы относите их к вашим учителям, а не к тем, кто произвел впечатление?

ААЗ: Нет, если вы хотите так строго… Я просто рассказываю о тех, кто оставил какой-то след у меня в душе. Учителя – это те, которые учили меня более-менее профессии, их меньше.

ВАУ: Так, понятно. А во Франции кто?

ААЗ: Во Франции Бенвенист, Мартине и Рену. Три человека. Все входили в список Ива́нова. Еще немножко Соважо, но это меньше. Еще немножко Лежён, но это меньше.

ВАУ: Так, а Бенвенист, Мартине и Рену – они были специалистами по чему? По всему?

ААЗ: Ну, Бенвенист – великий лингвист. Но если угодно, он иранист. Первоначально. Мартине – общая лингвистика. Рену – древнеиндийский. Лежён – крито-микенская филология. Соважо – курс востоковедения.

ВАУ: Как же вы умудрялись там столько курсов слушать?

ААЗ: Я только на них и ходил, по этому списку. Из одного института в другой. Там какие-то курсы, которые мне предписывались, – я на них не особо ходил.

«Лингвисту знание языков надо не больше, чем леснику»

– Андрей ведь, кроме всех своих научных достижений, сам в буквальном смысле был полиглот, – рассказывает Светлана Леонидовна Ива́нова. – И не только он говорил на многих языках и очень легко их учил, но еще у него было совершенно прекрасное произношение. И вот Вячеслав Всеволодович со слов Андрея рассказывал, что когда он таким образом выучил венгерский – труднейший, жуткий язык – и приехал в Венгрию, то настолько хорошо он мог произнести то, что он хотел произнести, что венгры отвечали ему по-венгерски. А он такого уровня не достиг еще, чтобы понимать. Он мог сказать, но сказать с невероятно прекрасным произношением.

– Я всегда воспринимал его полиглотство так, что он был абсолютный самоучка, – говорит Константин Богатырев. – Но все-таки с санскритом это не совсем так. Он четыре года учился у Кочергиной в Москве, то есть он был очень продвинутым на самом деле студентом, и в École Normale. Он пишет в своем дневнике, что он чувствовал себя совсем таким слабым студентом, сильно отставал и ему требовались немалые усилия, что на семинаре, где он оказался с каким-то ведущим санскритологом, ему пришлось подтягиваться, чтобы быть на том уровне, который от него требовался. Но с другой стороны, конечно, у него была привычка чуть-чуть себя, как бы это сказать, принижать. То есть он восхищался людьми, которые знали что-то лучше него, но всегда при этом подчеркивал, что «ну, видите, мне, конечно, такое не по силам». Это я неоднократно замечал.

– На первом курсе Зализняк сказал мне прочесть некоторую статью Трубецкого на немецком языке, – вспоминает Алексей Шмелев. – И я сказал, что по-немецки я плохо читаю. Он поразился, как человек может затрудняться читать по-немецки.

– Если я вас спрошу, любили ли вы изучать языки, вы мне на это уже ответили: вы их не любили и не учили, – говорит Успенский Зализняку. – Любили ли вы читать грамматики и словари – да.

ААЗ: Да. Про языки замечательная была история. Была на нашем курсе такая литовка, хорошо помню ее имя – Гражина Мизравичуте, которая запомнилась мне среди прочего всего бессмертной своей реакцией. Очень характерной для нашего с вами сюжета. Выяснилось, что меня посылают в Париж – фантасмагоричность этого не поддается никакому описанию… Ну, какие там были реакции? У нее реакция была такая: «Потрясающе! – сказала она. – Как неслыханно, как замечательно! Ведь он же будет знать все фразеологические выражения!»

Это с точностью стопроцентной идеал того, как надо правильно, нормально относиться к языку, когда ты его изучаешь. Когда действительно выпадет такое счастье – год провести в Париже, то результат будет такой, что ты будешь знать все фразеологические выражения.

ВАУ: Я боюсь, что при всей вашей ненависти к изучению языков, которую вы декларируете, вы некоторые фразеологические выражения-то узнали.

ААЗ: Узнал. Это я не отрицаю, узнал, конечно. Нет, это не ненависть, но энтузиазма не испытывал.

Дневниковая запись Зализняка за 1957 год:

Среда, 29 мая. На вопрос о профессии я ответил Рену: студент-лингвист. «Лингвист? – сказал он. – Не может быть!» Я был поражен: «Как? Почему?» – «Потому что вы хорошо говорите по-французски!» – «Так что же?» – «Но лингвисты же не говорят на иностранных языках! Это же абсолютно разные способности. Мой великий учитель Антуан Мейе не мог говорить даже по-английски!»

Беседуя с Зализняком, В. А. Успенский говорит:

– Я познакомился с вами, как раз когда вы были, наверно, аспирантом. И как-то уже довольно быстро зашла речь о том, что вы полиглот. Тогда вы еще не знали, что вы не знаете ни одного иностранного языка. Это потом дошли до этого глубокого познания. А тогда вы этого еще не знали и потрясли меня следующим заявлением. Что языки, которые вы знаете, вы выучили до поступления в университет.

ААЗ: Ну, если тогда я так выражался и называл это знанием, то в том лексиконе это было верно.

ВАУ: Так. А в современном лексиконе как бы вы эту же мысль выразили? Что грамматики всех этих языков вы выучили до поступления…

ААЗ: Прочел! Выучил – это чересчур.

ВАУ: А когда пришло ваше понимание того, что изучение языка и лингвистика – это разные науки вообще? То есть изучение языка – это вообще не наука, наверное.

ААЗ: Думаю, что… Ну, в некотором смысле, уже в группе немецкого языка в шесть лет.

ВАУ: Я понял. Правильно, да, правильно отвечаете. Хорошо. Если вас спросить, сколько вы знаете языков, вы довольно быстро объясните, что этот вопрос бессмысленный.

ААЗ: Не бессмысленный, потому что ответы всякие бывают, включая ноль. Если вы мне такой вопрос задаете и готовы слушать неодносложный ответ – это другое дело.

Неодносложный ответ состоит в том, что люди задают этот вопрос, не задаваясь сами вопросом о том, что это значит. Считая, что – чего тут понимать? Или знает, или не знает. Ну, для человека, далекого от лингвистики, такого рода невдумывание простительно, естественно.

ВАУ: Ну это как для маленького мальчика знать, что имеется шесть цветов, и все.

ААЗ: Ну, примерно, да, конечно. Есть бытовое понимание, что такое знать язык, и есть, ну, если угодно, высокое лингвистическое.

На бытовом понимании знать язык – это уметь на нем общаться на нужные тебе темы. Нужных тем может быть очень немного, например у матроса – бордели. Тем не менее, если все, что ему нужно, он великолепно своим знанием языка обеспечивает, он этот язык знает. И в этой стране в это заведение идет спокойно, по этой части у него нет ни малейших проблем. И он спокойно, уверенно, без всякого чувства, что он кого-нибудь обманывает, на вопрос, знает ли он этот язык, ответит: «Знаю». И нормальный человек с ним согласится. Потому что единственную функцию, зачем ему нужен язык, – применять в пределах человеческой необходимости – он выполнит. У других – более широкие потребности. Например, знать язык достаточно, чтобы читать лекции на этом языке. Это другое знание, чем у матроса, это большее знание. Но чрезвычайно неполное.

ВАУ: Неполное, да. Но вот на уровне этого неполного знания сколько вы знаете? На скольких языках вы можете читать лекции?

ААЗ: Русский считать?

ВАУ: Считать.

ААЗ: Ну, если русский считать, то на четырех. Русский, английский, французский и итальянский.

ВАУ: А на украинском вы не можете?

ААЗ: Нет, конечно, не могу! Нет, я могу посмешище из себя устроить.

ВАУ: И на немецком не можете?

ААЗ: На немецком – на грани. Думаю, что с очень большим трудом, с очень корявым результатом я бы рискнуть мог, но поскольку опыта такого у меня… Один раз у меня был соблазн прочесть так лекцию, но я вовремя себя остановил.

ВАУ: А на украинском – нет?

ААЗ: Нет, конечно. Ну, что вы! Хуже, чем на немецком, – по степени нелепости того, что я могу сказать! Фарс такой. Знаете, как крупные нынешние украинские патриоты: «наши ридны жовто-ґолуби флаґи».

ВАУ: «Ґолуби»? Вместо «жовто-блакитны»?

ААЗ: И «флаги»!

ВАУ: «Флаги»… Какое-то там слово есть…

ААЗ: «Прапор». Вот такие «жовто-ґолуби флаґи» у меня были бы на каждом шагу. Ну, откуда иначе взять? Нет, конечно, не могу.

Со стороны может казаться: ну если человек лекцию может прочесть, наверно, знает хорошо. Ерунда! Этот же самый человек после лекции, когда с ним (с очень большой естественностью, он же только что лекцию прочел!) начинают разговаривать, он половину не понимает… Кстати, на таких лекциях понять вопросы – это самое трудное во всей лекции. Нет, если вам интересно, у меня есть много соображений о том, что есть знание языков. Знание языка – это четыре разных ингредиента. Очень простые: говорить, понимать, читать и писать. Все. Очень просто. Две письменных возможности, две устных. Все разные!

ВАУ: Но вам говорить легче, чем понимать?

ААЗ: Это верно, но это очень меньшинственный контингент, в который я вхожу. Подавляющее большинство людей считает совершенно очевидным, что понимать легче. Почему? Потому что в понимании участвует вовсе не знание языка в первую очередь. Знание языка, ну, мягко так скажем, участвует во-вторых. Даже в-четвертых. А во-первых – способность человека улавливать информацию из ничего. Настоящие два собеседника, которые обладают этой способностью, особенно две женщины, в полной степени могут обходиться таким ничтожным количеством словесных проявлений – и происходит полное понимание.

ВАУ: Ну вот про вас я знаю, что вам легче говорить, чем понимать. А вот писать или читать вам легче?

ААЗ: Читать легче. Понимать – плохо, прежде всего потому, что нет возможности повторить. В отличие от читать… Так что то общение, которое называется «знать язык», состоит из личностных качеств гораздо сильнее, чем… И поэтому вообще ответ «да» на вопрос о знании языка справедливо могут дать огромное количество людей. А лингвисту зачем это? Ему не больше это надо, чем леснику. Лингвисту зачем знать язык практически?

ВАУ: Вы же мне рассказывали эту замечательную историю – про кого там?

ААЗ: Про Мейе. Это замечательная история. Антуан Мейе, великий… В этой истории, собственно, два эпизода про Антуана Мейе. Мейе – великий французский лингвист, отец, прародитель целой плеяды великих французских лингвистов последующих. Знаменитейший автор работ по десяткам языков. Первоклассных грамматик. Лучшее его описание – это очень краткая характеристика германских языков в целом, замечательная. А началось все с того, что… Ну хорошо, историю рассказывать, так рассказывать. Придется отодвинуться в Париж и рассказать о моих занятиях у великого Рену. Луи Рену, величайший санскритолог, почитаемый в Индии. Из Индии приезжают люди, чтобы учиться в Париже настоящей индийскости! Ну, приезжали: его уже нет в живых. Я имел счастье – это я абсолютно точно говорю – у него поучиться год, год слушать его занятия по санскриту. Но не буду рассказывать, как это было замечательно, это нас далеко заведет. Но рассказываю я ради того, чтобы его линию, его общий облик… Он был человек смущающийся. Контакты его затрудняли и смущали, поэтому он входил и всегда смотрел в землю. И все, что он говорил, самое замечательное, – он говорил полу. Но говорил изумительно: французская ясность, безупречность, не говоря уж о том, что санскрит великолепный. Я целый год слушал его курс Вед. Уже не санскрита – суперсанскрита, так сказать. Можно было задавать вопросы, но практически не нужно было, потому что он все объяснял сам. Сам угадывал, что может быть неясно. И вот наступает лето, последнее занятие года. А слушало его в разные моменты от четырех до шести-семи человек. Одни и те же. И он входит, какой-то такой немножко странный, и, преодолевая какие-то свои смущения, говорит: «Я бы хотел, поскольку у нас сегодня последнее занятие, узнать, кто были мои слушатели». Потрясающе! Нет, чтобы на первом занятии это спросить, и тогда, там, приспосабливать свои темы, если люди тем-то занимаются, заниматься тем-то… На последнем занятии! Чтобы проститься. Под необычайным впечатлением от этого разговора я вернулся к себе в École Normale, к своему сотоварищу по комнате Меттейе, рассказал ему это все. Он сказал: «Как ты не понимаешь! Ну как ты не понимаешь! Ну ты подумай: если бы он спросил вас, кто вы такие, на первом занятии, ведь это же могло бы создать между вами связь! И тогда не исключено, что в какой-нибудь момент кто-нибудь из вас пришел бы на его занятие не потому, что ему интересно, а потому, что неловко не прийти. Неужели ты не понимаешь, что это для него непереносимо?» Вот это я запомнил очень хорошо.

Это такая история для характеристики Рену. А дальше снова возвращаюсь к тому, что он опрашивает каждого – разочарование за разочарованием. Встает один, говорит, что он индус, приехал совершенствоваться в медитации. Другой говорит, что он швейцарец и ему кажется, что изучение Вед может иметь какое-нибудь отношение к тому, чем он занимается, а занимается он изучением творчества племянника Руссо. Встает учительница из Нанси и говорит, что вот, она кончила классическое отделение, санскрит и греческий, и ей интересно, как люди еще изучают санскрит. Вот так подряд. Доходит до меня, и я, единственный, ему говорю, ну, я так нагло говорю, что я лингвист. Студент, но студент-лингвист. Реакция совершенно такая: не может быть! Очень вежливо, но несколько ошарашенно: «Такого не может быть!» – «Почему?» «Вы слишком хорошо говорите по-французски».