Текст книги "Чуть позже зажглись фонари"

Часть вторая. Знак

 
Разгораются тайные знаки
На глухой, непробудной стене.
 

А. Блок

В ноябре 2013 года господин невысокого роста, одетый элегантно и очень дорого (вся одежда, вплоть до шарфа, из столичных бутиков), очень интересный внешне, респектабельный, с седыми висками и эсеровской бородкой, вышел из «порше» и посмотрел на меня с неприязненной тревогой.

– У тебя шикарный шарф, – сказала я.

– Это ты к чему? – Он подозрительно нахмурил брови.

– Шарф понравился, вот и все.

Третий год я твердила ему, что нам нужно разойтись.

Нет, у меня не было ни любовника, ни претендующего на статус моего мужа приятеля, к разводу меня подталкивало совсем другое – все обостряющееся и усиливающееся чувство опасности: этот человек в дорогом распахнутом пальто, с кожаным кейсом в руках, подстриженный в престижном салоне, уже несколько лет вызывал у меня страх.

Но он все оттягивал и оттягивал развод.

И причину своего страха я знала. Многие бы расценили ее как простую двойную глупость: суеверие Димона и моя впечатлительность.

Суть причины и в самом деле выглядела странно – это была уверенность Димона, что несколько лет назад он получил второй мистический знак от управителей своей судьбы: ему открылось, что конец его жизни уже виден – ему осталось жить восемь лет.

Этот знак не был связан, как предыдущий, с тенью на облаках, которую он увидел в детстве, или с чем-то еще, таким же удивительным. У Димона просто заболела правая рука.

– Бинт в доме есть? – спросил он.

– А бинт зачем?

– Я сделаю компресс. Привез летом с Алтая мазь.

Мы встретились глазами, и он понял: я тоже теперь знаю.

Ведь он сам не раз со значением рассказывал мне, что у его отца, старика Сапожникова, за восемь лет до смерти заболела рука. Отец накладывал алтайскую мазь, бинтуя руку…

По интонации Димона я сразу, когда он еще рассказывал об этом в первый раз, почувствовала: соотнесенность заболевшей руки и срока отцовой смерти для Димона стала значимой вехой, его подсознание оставило эту соотнесенность себе для будущего сигнала и обратило в такой же знак, как тень на облаках. Только противоположный по значению.

И сигнал прозвучал.

– Так найдешь?

Меня пронзил его взгляд.

Это был взгляд такой острой ненависти, что, застрянь ее черный наконечник во мне, я бы сразу же могла смертельно заболеть.

Но острый наконечник растопила моя жалость к Димону – и спасла меня.

Я-то не хотела, чтобы он умер.

– Да, шарфик ничего, – усмехнулся он.

Семь лет прошло, как Димон упорно мазал черной мазью и самостоятельно бинтовал свою руку.

– Меня ждут, – произнес он несколько смущенно, что удивило меня. – Ну… проект. Хочу помочь людям, они танцевальный клуб решили организовать. И вот встречаюсь с представителем.

– С девушкой, конечно.

На углу Таганской улицы его ждала двадцатисемилетняя любовница, которой Димон прихвастнул, что мы купили для Аришки квартиру. Через несколько дней любовница, рыдая, сообщила Димону, что ждет от него ребенка.

Это я узнала много позже.

И все остальное тоже.

И то, что она прожила с Димоном в нашем деревенском доме ровно три месяца, после чего он увез ее из Москвы в город Н., и то, что ее главным проектом оказались совсем не танцы. А мой муж.

А еще точнее – наша семейная собственность.

* * *

Я сразу была против этого дома. Когда Димон привез меня в деревню возле Коломны и показал старый, дореволюционной постройки, дом, сказала – не покупай, мрачный какой-то.

Димон не мог скрыть досады.

– Не нравится, что ли? – Его лицо выразило вечное: все ей всегда не так, этой принцессе на горошине (принцессой на горошине иногда называл Ирэну его отец). – Ты погляди, какая кладка: сейчас так не строят. Восстановим – дом еще сто лет простоит!

– Тебе нравится – это главное.

– Не то слово – нравится. – Димон удивленно приподнял брови. – Я просто запал на него. Приехал сюда вечером, увидел его, поставил машину – и даже сразу уехать не смог, ночь ночевал рядом с ним, точно он меня примагнитил.

– Наверное, так и есть, – сказала я. – Он чей был, ты не узнал?

– Старик сосед мне историю дома рассказал. Невеселую, правда. И про призрак хозяина упомянул.

– Тебя в последнее время тянет на темное.

– А тебя на всякую эзотерику! Думаешь, это светлое? Русский человек – это православный человек, и никаких отклонений быть не должно!

– Ну и что же старик поведал?

– Можно без иронии?

– Хорошо.

– Жил в доме до 1917 года некий Лукин. Такой вот как бы однодворец, правда, числившийся то ли в коломенском, то ли в рязанском дворянстве. Так что дом не мещанский – классического усадебного типа. Но Лукин стал заниматься скототорговлей. Семья его, кстати, проживала в Москве, а он здесь. Один. Ну или с какой-нибудь кухарочкой. – Димон хохотнул, и планы его мне сразу стали ясны: кухарочек в деревне отыскать несложно. – Дом он сам и построил в 1897 году. Торговля у него шла, видимо, неплохо, но, к несчастью…

– …сам он погиб, ведь так?

– Ну вот как ты догадалась? – Димон даже стал меньше ростом, точно моя проницательность его немного сплющила. – Бабушка Антонина Плутарховна была ведьма. И ты такая же. И она до сих пор нами управляет!

– Но ты же сказал «к несчастью»…

– Но он мог и просто рано умереть.

Он поднял голову и глянул на облака. Они плыли, низкие, сугробоподобные, над самой деревней.

– Хорошо-то как здесь… Чудное место. И сейчас, осенью, красотища, а летом будет вообще прекрасно. Аришке понравится.

– А что с Лукиным, ты не закончил.

– Он попал под поезд. Ехал на лошадях. Деталей дед не знает. Может быть, повез как раз скот на продажу, что скорее всего, и лошадь понесла… В общем, погиб.

– Ужас.

– Да, жалко мужика.

– А дом кому достался?

– Сначала никому. Стоял пустой. Семья Лукина отказалась его брать, даже приехать на похороны отказалась. И знаешь, что родственники сказали, когда узнали про его гибель? «Собаке – собачья смерть».

– Жуть.

– Видимо, он сильно супруге насолил!

– Потому дом кажется таким мрачным…

– Да глупости! Мы дом восстановим, душа Лукина возрадуется и успокоится. Обретет покой. Может, свечку в церкви поставить за упокой? А то, дед сказал, сюда сельский молодняк повадился ходить по ночам: музыку врубают и дискотеку устраивают, даже стены исписали, гады! Мешают душе Лукина спокойно созерцать.

– Не боятся призрака!

– Они ничего не боятся. Оторвы. – Димон снова глянул на облака. – Холодает. Наверное, завтра выпадет первый снег. – Он поежился. – А потом дом забрал сельсовет и сделали здесь клуб на три деревни… В начале девяностых, соответственно, все развалилось, и с тех пор дом стоит пустой… Мы его выкупим, он, я уже узнал, зарегистрирован как здание бывшего клуба, отреставрируем – будет наш.

* * *

К следующему лету дом восстановили, правда, остались кое-какие недоработки, но воду провели, туалет, ванную комнату отделали, кухню поставили, так что жить стало уже можно. И я в деревню приехала. Мы сразу, еще проектируя ремонт, решили: первый этаж его, второй – мой. Чтобы не толкаться локтями.

Аришке отвели детскую тоже на втором этаже.

Про полученный год назад знак о смерти через восемь лет Димон, как мне казалось, забыл, увлеченный постройками и ремонтом.

Внизу он убрал все стены и сделал себе одну огромную комнату с камином; наверху, наоборот, комнат было несколько. Под зеленой крышей оставили просторный чердак, который Димон со временем тоже планировал сделать жилым, а в полуподвальном этаже, рядом с ванной комнатой, оставалась большая пустая комната с земляным полом: Димон объяснил, что там будет глухое помещение, может, для хранения овощей, а может, еще для чего…

Когда я видела эту пустую комнату с цементными стенами, но пока еще с черным земляным полом, мне почему-то становилось не по себе…

Старый яблоневый сад с черными стволами, вид на Оку, открывавшийся, едва выйдешь за ворота, а на том берегу темная линия далекого леса… Днем в деревне было так спокойно, в доме уютно и светло, но едва переваливало за полночь… Все твоя мнительность, ворчал Димон, допивая бокал красного вина, я вот сплю на первом этаже как убитый и ничего не слышу.

Но он, как часто это с ним случалось, лгал. И он слышал.

Но первой это услышала не я, а моя приятельница Юлька, когда ночевала у нас. Она вообще сказала, что дом какой-то страшный. Хочется скорее его покинуть.

– Все бабы – дуры, – злился Димон. – Юлька слышала, теперь и ты!

– Может быть. Хотя… Юлька ведь сначала думала, это внизу ходишь ночью ты. Не хотела тебе говорить. Но, преодолев страх, она спустилась по лестнице и увидела: ты спишь, а шаги стали удаляться и пропали в той комнате, в которой вместо пола земля…

– Юлька, как бывшая балерина, мозгов не имеет, за что я балерин и люблю, у нее весь ум в ноги ушел, а ты просто сильно внушаемая!

– А где… – и тут я ощутила легкий озноб, – Лукин похоронен?

– Не знаю. Наверное, здесь, на деревенском кладбище.

Димон глянул в окно; мы стояли на втором этаже, пахло свежим деревом: нам только что привезли и установили лестницу. Из небольшого окна открывался вид на яблоневый сад и на две березы, растущие недалеко от крыльца. На одной березе сидела черная ворона.

– А тебя я похороню здесь, возле березок, – внезапно проговорил Димон и делано засмеялся.

Сказанное удивило даже его самого, это было видно по тревожной бледности, которая проступила через коричневый загар. Он был слегка нетрезв.

Я вздрогнула и отвернулась. Что у трезвого на уме…

В народную мудрость я верила всегда. Но в данном случае, может быть, и не обратила бы внимания на эти слова, если бы не Джон Фаулз. Все последние месяцы, предшествовавшие мечтательной реплике, роман «Коллекционер» оставался любимой книгой Димона, упорно оборудовавшего в доме зацементированный со всех сторон глубокий подвал.

По-моему, я уже рассказывала вам, что на самом деле Фредериком был его отец? Правда, роман его с Ирэной-Мирандой протекал иначе, в сказочно счастливом ключе. Но Димон тоже ощущал в себе нечто клегговское, некое культурологическое косноязычие, а главное, он ведь слился с образом отца, и потому я обязана была стать Ирэной, которую его отцу удалось стереть, но не удалось пережить…

– Отец мне иногда говорил, что скоро похоронит мать. Она же болела; батя тогда шутил грустно, что вот помрет жена – женится он на медсестре. Готовил меня, в общем, чтобы не сильно я убивался, если мать потеряю, а помер вперед сам, так-то… Медсестричка, кстати, которая ей уколы делала, была ничего из себя. Пухленькая такая, молодая, все глазки бате строила, даже говорила ему, что любит его книжки. Меня вот ни одна скотина как писателя не знает, а его даже вагоновожатые читали.

Но я чувствовала: в Димоне живет страстное архетипическое желание победить старика Сапожникова во всем. Это был главный смысл его нервного бега по жизни. Димон был вторичен, и мне все чаще казалось: старый писатель-фантаст просто придумал себе сына как необходимое свое привлекательное отражение, пытающееся победить подлинник, казавшийся ему самому уродливым.

И никакого Димона не было!

Это был фантом.

Бедный Димон, он так и не успел добежать до своей собственной жизни…

* * *

Кстати, Димона многие считали красивым. Актерски красивым. Его сравнивали с Олегом Янковским. Улыбка у него была просто потрясающей. И он это знал – стоило на белизне зуба образоваться хоть микроскопическому пятнышку, тут же бежал к стоматологу. Но после того разговора, когда нетрезвый Димон особенно широко улыбался, на меня глядя, мне стало недоставать артистизма отвечать ему столь же радужно. Возможно, я действительно очень впечатлительная, но Димон стал вызывать у меня сильнейшее чувство опасности. Рациональными доводами, что все это ерунда, литературные проекции, я не могла никак себя успокоить, оказываясь снова и снова захваченной иррациональной властью страха.

Как-то он принес домой от друзей видео: фильм рассказывал о немолодой семье. Мужу за пятьдесят, жене меньше, дочери двадцать. У жены вдруг обнаруживается онкология, она умирает, а вдовец женится на юной и прекрасной медсестре…

Мне вспомнился рассказ Димона о старике Сапожникове и о болезни Ирэны.

То, что не удалось отцу, должно было получиться у сына.

Димон крутил этот фильм, наверное, раз пять.

И Аришка вдруг стала каждый вечер, едва я ложилась спать, громко включать группу «Король и Шут», причем одну и ту же песню: «Она старела, пока не превратилась в прах…»

Конечно, возвращаясь к Фаулзу, можно по прошествии времени засмеяться над собственными страхами и признать: разумеется, Димон не собирался меня держать в подвале, как Клегг Миранду, – его хорошие и вполне исправные клапаны сознательного контроля не давали полной власти темным монстрам, обитавшим в одной из самых дальних комнат его подсознательного подвала. Мистические Димоновы управители знали о мрачном помещении – и здесь «закон черты» контролировался ими еще более строго. Подсознательную жизнь Димона проще описать, приняв за основу его собственный язык. Оборудованный им подвал имел всего лишь символическое значение – но символизировал он смерть. Смерть Миранды. И проекция литературного образа умершей художницы была энергетически так сильна в воображении Димона и так властно действовала на мое подсознание, что и он и я – неосознанно – были уже уверены: в этом страшном доме (на вид очень спокойном, добротном, с неплохим внутренним дизайном) меня ждет тот же конец, что и Миранду.

* * *

Стоило мне приехать в деревню, я начинала болеть. То у меня обострялся детский ревматизм, за которым следовала череда тяжелейших осложнений, то я подхватывала какую-то неведомую инфекцию, доводившую меня до тяжелейшей астении…

И надо мной, лежащей в постели, тут же вспыхивали глаза Димона, и мне чудилось, что они горят не сочувствием, а властным приказом: умри!

Хотя внешне все обстояло вполне прилично: Димон покупал лекарства, занимался Аришкой – его нельзя было упрекнуть ни в чем.

Но, когда он в соседней комнате пинал кошку, которую нам презентовали соседи, и, ругая Аришу, что она кошку вовремя не покормила, кричал: «Вот помрет мать, сдам твою кошку в интернат!» – мне становилось так плохо, что я понимала: выжить я смогу только выбравшись из этого дома.

– А мама умрет? – спрашивала Ариша, начиная плакать.

– Может быть, – отвечал Димон. – Надо быть к этому готовыми.

– Нет, мама не умрет!

– Это как Бог распорядится.

– Мама не может меня бросить, – уже рыдая, кричала Арина, – она меня любит!

– Она и меня любит, – отвечал Димон.

И я засыпала, придавленная обрывками услышанного разговора. Точнее, просто падала в тяжелый кошмарный сон.

И как-то ночью, мучаясь бессонницей, я поняла: спасти меня могут только те странные парапсихологические законы, которым подчинялась душа Димона – этот трепещущий на ветрах времени клочок, доставшийся ему от души отца-писателя. А значит, помощь может оказать образ моей бабушки Антонины Плутарховны, которую Димон боялся, пока она была жива, именно потому, что ощущал идущую через нее коллективную бессознательную силу, с которой Димону было ни при каких усилиях с его стороны не справиться. И образ моей бабушки, как он считал, эту силу хранил. А главное, хранил меня. Он так и говорил мне: «Мощно Антонина Плутарховна до сих пор тобой управляет! Под ее колпаком живешь!»

Я не возражала.

Кому-то, ставящему во главу угла холодный интеллект, покажется, что Димон обладал примитивным сознанием, для которого характерно мифологическое мышление, опутанное паутиной суеверий. Но здесь я возражу: таков весь мир.

И он – возражающий мне холодный интеллектуал, который попал в аварию в тот же день, что и его собственный отец, только двадцатью годами позже, когда его сыну исполнилось столько же, сколько было ему самому в тот печальный день, – тоже таков. Потому что и над ним власть имеют если не кинолитературные, если не мифологические, то обязательно семейные и родовые проекции.

Чтобы освободиться от них, нужно пройти сквозь них.

Сквозь темные коридоры образов…

Когда я болела в деревне воспалением легких, умерла моя любимая морская свинка Пушистик. Мы оставили ее в городе, попросив соседей кормить зверька, и, когда вернулись, поилка была совершенно сухой. Пушистик дождался нашего с Аришкой возвращения, поприветствовал нас радостным писком и – сразу упал на дно клетки.

Даже то место, где стояла его клетка, которую, похоронив морскую свинку, я выбросила, вызывало у меня очень долгое время печаль. Я так любила это маленькое рыжее существо…

Дома болезнь моя прошла.

В деревенском доме больше двух часов я уже не проводила никогда.

– Пушистик умер вместо тебя, – сказал Димон.

И в его голосе я уловила нотки нескрываемого огорчения.

* * *

Но вернусь чуть назад.

Когда дом был отремонтирован и мы стали в нем жить, свечку за упокой души погибшего Лукина решили все-таки поставить и поехали в соседнее село, поодаль от которого был Казанский собор. Вокруг тянулись зелено-желтые заброшенные поля; белый собор было видно со всех сторон, и к нему вела асфальтированная, но старая, очень неровная дорога. Колеса подпрыгивали, и Димон чертыхался: ему было жалко новой машины. У ограды церкви паслись белые козы. Серый, в клочках шерсти, привязанный в отдалении козел бесстрастно пожевывал траву.

Выйдя из машины, мы увидели старого высокого священника: по виду ему было больше восьмидесяти, седые длинные волосы, иногда быстро приподнимаемые легкими порывами ветра и позолоченные на миг летним солнцем, стекали неровными тонкими прядями по его согнутой спине, подол черной рясы был измят, на нем виднелись серебристые следы краски. Священник сам красил оградку чьей-то могилы и, увидев вышедшего из машины Димона, работу свою приостановил, а кисть, серебрящуюся на солнце, из правой руки не выпустил. Эта большая кисть с деревянной ручкой тут же пробудила у меня мимолетное воспоминание: отец красит забор на даче, а я, четырехлетняя, стою рядом, вдыхая запах краски, заглушивший ароматы зелени и цветов, растущих в саду. Тогда еще у меня был отец. Вскоре мои родители развелись. А через несколько лет погибла мать.

– Батюшка, мы к вам с деликатным вопросом, и свечку надо за упокой поставить…

Священник кивнул и, бросив кисть на траву, медленно пошел к дверям собора, облупленные стены которого и давно не обновляемые купола почему-то отозвались в моей душе какой-то струной тоски.

– Честный батюшка и не сильно-то практичный настоятель, – шепнул мне Димон. – У других и иномарки крутые под окнами, и купола сверкают, а он, конечно, пешком ходит и на автобусе ездит.

Я не ответила, но почувствовала к старику доверие и жалость.

В церкви было хорошо: иконы старинные темнели и чуть посверкивали, свечек горящих было немного, но их свечение, колышущееся мягко и как-то по-доброму, точно легкие улыбки, блуждало по стенам.

Димон быстро поставил привезенную с собой свечку к распятию, пробормотав те слова, которые требовались. Старик священник стоял у окна, ожидая вопроса.

Мы подошли к нему.

– Тут вот такая ситуация.

Димон покашлял. Кашлять ему явно не хотелось, но и говорить о собственном суеверном страхе было неловко.

– Мы с женой старый дом купили, здание бывшего клуба в Голубицах, и восстановили. Теперь жилой, первое лето в нем проводим… И тут вот подруга жены, а потом и она сама стали слышать по ночам… – Димон опять покхекал, пощипал бородку, – ходит по дому кто-то… Невидимый. Призрак, в общем. Жена решила, что это погибший очень давно хозяин. Ну я, конечно, скептически к ее страхам отношусь. Но все-таки решил с вами посоветоваться.

– Знаю я этот дом, – сказал священник, – о нем давно шла дурная слава, потому и стоял годами ничейный. Отец мой служил в этой же церкви иереем и хозяина помнил. То ли фамилия его была Марков, то ли Левин… Запамятовал.

– Лукин.

– Он был неверующий. Погиб недалеко отсюда, скот на продажу вез…

– Я так и думал!

– Зря вы его дом купили… Неприкаянная душа не даст вам покоя. Новый-то денег не было построить?

– Да старый восстановить дороже вышло, чем новый построить, – возразил недовольно Димон: самолюбие его было задето, ему хотелось выглядеть богатым. – Понравился мне особнячок, стены как Кремлевская стена…

По дороге обратно в Голубицы Димон сказал:

– Понимаешь, хоть старик и предложил освятить дом, тогда, мол, душа некрещеного бывшего владельца не сможет больше блуждать по комнатам и коридорам, но мне как-то жаль изгонять призрак погибшего Лукина. Может, он увидит, что я полюбил и восстановил его дом, и, наоборот, станет и меня и дом охранять?

– Ты же не верил в призрак?

– Ну… теперь поверил.

* * *

Уникальный ты экземпляр, часто подтрунивал надо мной, Димон, особенно в наше коммерческое время, я даже тебе завидую: живешь за мной как за каменной стеной, мне бы так. Впрочем, зависть и ревность – это и есть любовь.

– Любовь – это совсем другое, возражала я.

– Откуда тебе-то знать – рыбе?

Я не сильно-то обращала внимания на его слова, давно угадав, что зависть у него вызывало почти все. Это был прогрессивный двигатель его жизни. Она толкала его в школе и институте к зубрежке, потому что он завидовал отличникам, и в конце концов и сам стал краснодипломником. Но имелась у его зависти и темная сторона: она требовала обладания. Перемены в стране совпали с главной установкой Димона: неважно как – лишь бы приобрести, лишь бы завладеть. В советские годы эта установка была прочно заблокирована – но шлюзы открыли, и темная вода хлынула.

Но и здесь у Димона было не все гладко: получив, он начинал тяготиться полученным, потому что для его сохранения требовались усилия, и одновременно появлялся и все рос в его душе страх потери.

Я написала «в его душе» – и снова задумалась.

Может ли быть душа у копии?

Ведь я чувствовала, что душа Димона была только крохотным обрывком души его отца, отрывавшего от своей души по кусочку, чтобы вложить в очередной вымышленный персонаж и тем оживить его.

Но Димон мог страдать. Мог испытывать боль. Мог завидовать и ревновать.

И к тому же был потрясающе обаятелен. Этого у него отнять нельзя.

Он просто притягивал к себе девушек и женщин.

Отец его, наоборот, и хмурой некрасивостью очкастого носатого лица, и замкнутостью характера, и мнительным, подозрительным отношением к людям создал вокруг себя непроницаемую капсулу одиночества. Может быть, в юности в подсознании отца жил другой свой собственный образ – обаятельного покорителя женских сердец – и он не зря поделился с зачатым ребенком обрывком своей души?

И я уверена, что в конце концов, при усилиях со стороны Димона, обрывок мог вырасти – и стать настоящей большой душой, движение которой от материального к духовному одухотворило бы ее… Не о том ли мечтал его отец-фантаст, намеренно веря в честность, непродажность, а главное, в духовные поиски сына?

Время скинуло с постамента прежние идеалы, заменив их золотым тельцом, и сыном постепенно стало овладевать чувство собственности. Философ-сторож теперь воспринимался общественным сознанием, одурманенным приватизацией жалких метров жилья, как лох. А тот, кто прихватил несколько квартир, – как победитель.

Димон не хотел выглядеть лохом.

Он видел себя хозяином жизни.

Но помидоры, которыми он решил торговать, сгнили, из фирмы, совладельцем которой он попробовал стать, его выгнали. А ему уже страстно хотелось приобретать. Впоследствии усилия по сохранению приобретенного для Димона оказались настолько тяжелы, что приобретенное легче было потерять снова. Но и здесь опять появлялось на пути Димона неприятное препятствие – вдруг потерянное найдет кто-то другой и станет найденным владеть? Этого нельзя было допустить. Вся собственническая натура Димона против этого восставала. Значит, оставался только один способ освободиться от непосильных усилий по сохранению приобретенного – приобретенное спрятать. Или, говоря языком Димона, закопать.

Существуя в иллюзорном мире собственных образов, чувство собственности Димон имел вполне реальное. И, когда мы стали встречаться, я заметила, что и у меня имеется кое-что, чем хочется Димону владеть. Это кроме меня самой – художницы с несколькими персональными выставками. Которую в придачу общественное мнение относило к «молодым и красивым». Мое честное мнение о собственной наружности Димона не колыхало: он ориентировался на то, что сам же называл «реноме». Не забывайте, что известность и внешняя привлекательность входили в обязательный набор его семейных ценностей. К тому же известности своей он именно теперь, когда бизнес стал приносить доход, начал жаждать страстно.

– Тебя вот почему-то знают, – говорил он, – а хоть бы одна холера знала меня как писателя!

И данный факт тоже вызывал у Димона сильнейшую завистливую досаду. А то, чему Димон завидовал, должно было стать его собственностью. Такова была формула его характера. И вообще завладеть чужим, даже в предельном варианте – чужой судьбой, для Димона было делом чести. Он родился прихватизатором (вошло в оборот тогда такое слово) и не видел в этом ничего дурного. Если я отнял, значит, я сильнее. Эта формула жизни захватчиков никогда ведь не осуждалась на уроках истории. И в девяностые годы люди именно такого склада стали владельцами заводов, газет, пароходов. Именно они или их дети до сих пор платят огромные деньги экстрасенсам, чтобы не потерять еще более огромные. Именно они берут на работу бизнес-психологов как четвертую ногу для стола, без которой он был бы неустойчив. И, если бизнес процветает, совершенно неважно, самовнушение это босса или реальная помощь психолога, которого обычно нуждающиеся в поддержке воспринимают как мудрого человека или видят волшебником, магом. Порой такими охранителями бизнеса выступают даже священники.

Димону самолюбие никогда бы не позволило увидеть в своей жене «мудрую советчицу», то есть как бы посчитать себя глупее. А вот признать колдуньей, унаследовавшей свой дар от бабушки, было вполне приемлемо: самолюбие не страдает, можно даже назвать дурой, которая сама по себе ничего не может, полностью зависит от мужа, просто ей помогает оттуда ее бабушка…

– Ты бы меня ввел в штат предприятия как психолога, поддерживающего бизнес, – однажды попросила я (к тому времени я успела заочно получить второе высшее образование).

– Ты что, сдурела?! – заорал он. – Чтобы меня народ, который у меня работает, за придурка стал держать? Обойдешься!

– А стаж?

– На фиг он тебе, я вас с Аришкой обеспечу лучше, чем наше правительство! Ты только мне продолжай помогать. Свои обиды на меня контролируй: ты когда обижаешься, на предприятии сразу полный завал!

* * *

Вот так и получилось, что я вынужденно сыграла тайную роль феи, расколдовавшей робкого клоуна и превратившей его в короля пусть небольшого, по нынешним меркам, но своего королевства. Его проекция на меня образа (и силы!) внучки колдуньи росла, все расширяясь и расцветая, зародившись еще в ту пору, когда мы просто катались с ним на машине (совершенно архаично, то есть без всяких интимных посягательств с его стороны) и он, довезя меня до дома, заходил в нашу темную ужасную квартиренку попить чая и поговорить с моей бабушкой, даже фамилия которой – Красовская – вызывала у него почтение, казалась дворянской. Хотя Красовских на свете полно – и далеко не все они из шляхты.

Кроме бабушки и реноме у меня имелось еще кое-что привлекательное для Димона: старинный альбом подпадал под графу «родословная». Фотографии беловоротничковых мужчин и очаровательных девочек в белых платьях произвели впечатление на потомка бийских казаков и томского купца. Такой альбом хотелось сделать своим. Но бабушка привлекала его и настоящей культурой – с ней интересно было говорить: в юности она читала и Мечникова, и Фореля «Половой вопрос», потом Фрейда, ближе к старости стала интересоваться даже йогой, восхищалась Вивеканандой, а уж литературу русскую знала вообще прекрасно. Димон просил ее читать его рассказы. Она читала. Как-то посоветовала ему как можно скорее попытаться опубликовать повесть о дедовщине в армии.

– Тогда ты будешь первым, – сказала она, – не опоздай.

Он опоздал. Через год новый властитель тронул прогнившие стропила, и декорации рухнули. О дедовщине в армии стали писать все кому не лень. Парадокс России в том, что дедовщина в армии все равно сохранилась…

* * *

Все, что говорила Антонина Плутарховна, сбылось, как-то заметил Димон.

Аришка первый день проводила не дома, а в школе. И мы – снова вдвоем – ехали по шоссе, уводящему в область. У Димона уже была новая БМВ. Традиция бесцельных катаний у нас сохранилась. Теперь мы почти всегда брали с собой дочку. Но если в пору ранней молодости вдоль дороги больше мелькали обычные дома, чаще серые, лишь порой синие или даже зеленые, то сейчас мы ехали вдоль натыканных вплотную краснокирпичных коттеджей, «замков» с башенками, роскошных особняков, среди которых старые деревянные дома выглядели как старики с копеечными пенсиями, выброшенные новой властью…

– И когда отец умрет, предупредила. Все знала. Между прочим, она однажды попросила о тебе: теперь всю свою жизнь, Дима, будь с ней рядом, не оставляй ее, помогай, пусть за это Бог пошлет тебе самому жизнь очень долгую. Так и сказала. То есть и тебе как бы, получается, того же она пожелала. А про тебя еще прибавила: она не способна приспосабливаться к реальности, одна – пропадет. Вот обидишь тебя – старуха твоя с того света достанет. – Он вздохнул. – А бросишь – так и сам отправишься прямо к ней. Во я попал.

* * *

Но тогда, в пору самого начала наших отношений, Димон внезапно уехал на полгода, оставив меня в растерянности; он не звонил: у нас не было с ним романа в привычном понимании, мы как бы просто приятельствовали, но его звонка я все-таки ждала.

Позвонил он внезапно утром, часов в девять. В пять утра умерла моя бабушка.

– Я это почувствовал, – сказал он. – Антонина Плутарховна подала мне весть, что умирает. Теперь, выходит, у тебя никого нет. Кроме меня.

Внезапно, через полгода после смерти бабушки, скончалась моя мачеха, и у меня снова появился отец; его жена, выпускница экономического факультета МГУ, до этого очень долго болела. Овдовев, отец стал срочно сближаться с теми, кого потерял в пути; самой главной его потерей оказалась я, то есть его дочь.

– Во как Антонина Плутарховна старается оттуда. Батяню тебе подогнала, – сказал Димон, когда мы вышли из дома отца (я их познакомила). – Интересный он человек. Порода!

По линии матери правнук штабс-капитана, смуглый, с темными веками и несколько бунинским профилем, попивавший коньяк только из одной и той же старинной рюмки на серебряной ножке, в первый же вечер обыгравший Димона в шахматы, как я обыграла старика Сапожникова, отец произвел на моего будущего мужа сильное впечатление. И я видела: вызвал у него зависть. Может, потому, что бунинские «Темные аллеи» были у Димона долгие годы вместо Библии? Именно тогда я и поняла: все, что вызывало у Димона зависть, он должен сделать своим – возможно, так проявляла себя его генетика: все-таки захват чужого, видимо, был у него в крови. Но и материальные стимулы для Димона были не менее существенны: квартира отца не просто не уступала его родительской, она была значительно лучше.