Текст книги "#Панталоныфракжилет"

3. Путешествие слов за границу и обратно

В Париже на стене одного из ресторанчиков Монмартра висит мемориальная доска, посвященная слову бистро. На ней написано, что появилось оно после взятия Парижа союзными войсками в 1814 г. когда голодные и не владевшие французским солдаты Александра I требовали накормить их “быстро”; в результате слово bistro стало первым специальным обозначением закусочной быстрого обслуживания (говоря нынешним англизированным языком, фастфуда). Те, кто был в достаточно сознательном возрасте в 1990-е, наверное, помнят сеть кафе “Русское бистро”, на вывеске которого был изображен гусар александровских времен (почему-то бородатый). Название обыгрывало именно историю происхождения слова. Впрочем, соотношение цены и качества подававшейся там еды оставляло желать лучшего, и ресторанный бум нулевых смел эту сеть, как цунами, – она просто не выдержала конкуренции. Популярность слова бистро в России с тех пор несколько упала, но не в этом суть. Ирония состоит в том, что эта растиражированная версия идет вразрез с лингвистическими изысканиями. В частности, французский этимологический словарь Robert связывает слово с диалектным (Север Франции) bistouille “пойло, плохой алкоголь”, а “русский след” в этой истории квалифицирует как чистую фантазию. Однако это не мешает не только нам, но и многим французам принимать этот миф на веру.

Зато слово пистолет действительно исконно славянского происхождения, хотя об этом мало кто знает. Да-да, как ни странно, это наше слово, побывавшее за границей и вернувшееся к нам. Напомним, что стрельцы XVII в. называли огнестрельное оружие пищаль. Разумеется, пистолет не пищит – пищит дудочка, на которую похоже его дуло. Ручное огнестрельное оружие изобрели в Чехии во время гуситских войн и назвали “дудкой”, то есть пищалью. Чехи, пользовавшиеся латиницей, записывали его как píšťala. В таком виде оно попало в английский, где ныне звучит как pistol. А нынешняя русская форма пистолет – из французского, с типично французским уменьшительным суффиксом -et.

Но и это не самое экстремальное, что может произойти со словом, заплутавшим между разными языками.

4. Зверинец Франкенштейна

Со словами действительно может случиться все. Их могут расчленить, выкроить из обрезков новые слова и даже сшить из разных кусков настоящих монстров. Такими монстрами, например, являются старое слово светофор и сравнительно новое домофон. Оба слова двусоставные, у обоих первый корень – исконно русский, а второй – нагло и бессовестно греческий: phor- “носить” (ср. семафор, метафора, а также названия животных типа сифонофоры) и phōn- “звук” (ср. телефон, магнитофон, фонетика). Как мы видим, оба этих корня продуктивно использовались для образования новых слов, но обычно к ним все-таки добавляли греческие же компоненты. Грибоедов в свое время морщился от смешения “французского с нижегородским”. Интересно, что бы он сказал, если бы дожил до появления светофора и домофона? Однако оба слова прижились в языке и кажутся вполне естественными.

Особенно экзотично происхождение английского слова bus “автобус”. Возможно, в детстве вы задумывались над тем, что слова автобус и троллейбус оба обозначают виды транспорта, оба оканчиваются на -бус, и наверное, это что-то значит. Знакомство с английским языком подтверждает догадку: в английском есть bus и trolleybus (дословно “автобус с роликовым приспособлением”). Ну, а bus все-таки что такое?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно отправиться в эпоху до изобретения автотранспорта. Первый общественный транспорт, появившийся в начале XIX в., по-русски в просторечии назывался конка – это был вагон, передвигавшийся по рельсам, который тянули кони. Официальное же его название было омнибус – от латинского omnibus “всем” (первая фирма, которая начала оказывать услуги общественного транспорта, использовала это слово в своем рекламном слогане). Слово быстро стало названием самого транспорта – сначала во французском, а потом и в других европейских языках. Уже в 1830-е гг. с омнибусами принялись экспериментировать: делать их паровыми, электрическими, а с конца XIX в. и бензиновыми, поскольку именно тогда появилось автомобилестроение. Автомобильный омнибус звучало слишком длинно, и его тут же сократили до автобуса (франц. autobus). Англичане, в свою очередь, подарили миру слово троллейбус – от trolley “тележка” (возможно, вам встречалось это слово – им до сих пор называется тележка в аэропорту или супермаркете). В нашем случае имеется в виду ролик, с помощью которого троллейбус передвигается вдоль провода. Интересно, что изобрели этот вид транспорта немцы, а его современное название появилось в Англии, после того, как в 1911 г. троллейбусные линии запустили в Лидсе и Брэдфорде. Оригинальное немецкое Elektromote не прижилось. Причины, по которым язык принимает или отвергает слово, иногда неочевидны. В данном случае, похоже, сыграло роль то, что троллейбус, в отличие от электромота, образовывал общую систему с автобусом и омнибусом. Язык “любит” системность и всегда “предпочитает” упорядоченность хаосу.

Дальше было уже делом техники выделить в этих названиях одинаковый элемент bus, который стал восприниматься как обобщающее название городского пассажирского транспорта. (Что интересно, трамвай в эту категорию не входит, хотя технически исходный омнибус был именно трамваем, так как передвигался по рельсам.) При том, что в латинском слове omnibus, с которого все начиналось, нет никакого корня bus, а есть окончание -ibus. Такая расчлененка напоминает продукт совместного творчества Франкенштейна и доктора Моро!

5. Смена “социального статуса”

У слова есть не только форма и значение, но и определенные правила употребления. Объем значений слов волосы/власы, ворота/врата, город/град (не метеорологический феномен, конечно) абсолютно совпадает. Речь идет об одних и тех же денотатах – то есть предметах, называемых этими словами. Но в рекламе шампуня будут все-таки волосы, а власы – у какого-нибудь ангела на иконе. Неполногласные варианты слов, заимствованные из южнославянского, где они были вполне бытовыми, в русском языке оказались элементами возвышенного стиля, поскольку попали туда через церковнославянский. Для болгар и сейчас ворота – врата, а город – град. Слово власы, правда, вытеснилось словом коса, зато длан в значении “ладонь” прекрасно себя чувствует, правда, мягкий знак потеряло. Между прочим, наше слово ладонь и есть полногласный вариант церковнославянского длань, хотя с первого взгляда этого не понять: в древности оно звучало как долонь. Сначала в нем произошла метатеза, и долонь стала лодонью, а потом появилось аканье, и люди стали писать А там, где слышали. Длань же так и осталась дланью: церковнославянский язык весьма консервативен (он тоже менялся, как всякий язык, но крайне медленно). А все из-за того, что когда-то христианские миссионеры на Руси поленились создавать собственный перевод Библии и воспользовались готовым кирилло-мефодиевским. Отличия “языка Библии” от русского разговорного (в ту пору они были существенно меньше, чем сейчас) стали восприниматься как признак его особой сакральности, а неполногласные слова, войдя в русский литературный язык, образовали совершенно особый стилистический пласт возвышенной лексики – не имеющий аналогов в большинстве европейских языков. Даже английские пары исконных и заимствованных слов типа blue/azure, green/verdure (“синева” и “зелень” соответственно) не являются полным аналогом, так как французские заимствования в английском, выполняющие функции возвышенной лексики, не образуют системы и совсем непохожи на соответствующие английские слова.

Куда реже встречаются примеры, когда возвышенным стал, наоборот, исконно русский полногласный вариант: ворог (нейтральное – враг) и полон (нейтральное – плен). Однако у этих слов специфическая окраска, связанная с фольклором или стилизацией под фольклор.

Более интересная судьба у слова очи, общего для всех славянских языков. Например, для украинцев и болгар это до сих пор обычное разговорное слово. А в русском языке оно оказалось вытеснено в сферу возвышенной лексики. Место нейтрального названия органа зрения заняло германское заимствование – глаза. Оно родственно английскому слову glass “стекло” и зафиксировано впервые в “Повести временных лет”, причем очевидно, что для древнего летописца это слово имело значение “стеклянные бусы”:

Пришедшю ми в Ладогу, повѣдаша ми ладожане, яко сдѣ есть: “Егда будеть туча велика, находять дѣти наши глазкы стекляныи, и малы и великыи, провертаны, а другые подлѣ Волховъ беруть, еже выполоскываеть вода”, от нихъ же взяхъ боле ста, суть же различь.

(Когда я прибыл в Ладогу, ладожане мне рассказывали, как тут бывает: “Если появляется большая туча, наши дети находят стеклянные глазки, большие и маленькие, просверленные, а другие подбирают возле Волхова, когда их вымывает водой”, – и я получил от них более сотни, все разные.)

Вероятно, среди этих бус были и такие, на которых действительно изображены глазки – археологи называют их глазчатыми, и они действительно часто попадаются на территории России, особенно в Ладоге[70]70
  О глазчатых бусах см., например: Мошеева О. Н. Глазчатые бусы // Российская археология, 2008. № 4. – С. 23–33; Львова З. А. Стеклянные бусы Старой Ладоги как исторический источник. 2008. [http://chernov-trezin.narod.ru/ZLATA_LVOVA.htm] – Доступ на 27.03.2020.


[Закрыть]. Такие украшения относятся к эпохе викингов и во времена летописца, жившего в начале XII в., конечно, были уже археологической древностью. Происхождение их было неизвестно, и неудивительно, что все думали, будто бусы падают из тучи. Несомненно, слово глазки было перенесено впоследствии на глаза живых существ по аналогии с бусами. Мы и сейчас часто сравниваем глаза детей и животных с бусинами. Так исконное слово очи оказалось вытеснено в стилистический ряд возвышенной лексики, к церковнославянским заимствованиям.

Заимствованные слова могут образовать и прямо противоположный пласт лексики – разговорный, подчеркнуто нелитературный. Такую функцию в русском языке 1960–1970-х гг. выполняли англицизмы, ставшие основой для целой системы молодежного жаргона: шузы (от shoes “обувь”), флэт (flat “квартира”), хаер (hair “волосы”), герла (от girl “девушка”) и т. д. Эта манера изъясняться сразу же стала объектом шуток и пародий. В фильме “Джентльмены удачи” (1971) один из персонажей, начиная изучать английский, переводит слово девушка как чувиха – вместо girl: для него все эти английские слова воспринимаются как сленг другой среды и другого поколения, стилистически чуждый ему, все равно что иностранный. А британский писатель Энтони Берджесс в своем романе “Заводной апельсин”, прославившемся благодаря экранизации Стэнли Кубрика, вывернул русскую жаргонную систему наизнанку и заставил своих героев в футуристической Англии вставлять в речь русские слова, написанные латиницей: moloko, droog, devotchka, nozh, molodoy, koshka, brosay (т. е. бросай) и т. д. Сам этот язык в романе называется Nadsat (“Надцать”) – буквальный перевод английского teen, которое впоследствии вольготно устроится в русском языке в составе слова тинейджер. Это изобретение Берджесса не случайно – за год до написания романа он побывал в Ленинграде, где, вероятно, вместе с литературным русским языком впитал и кое-что из нарождающегося сленга. Должно быть, носителю английского языка было очень забавно слышать, как привычные ему слова используются в чужом языке в качестве жаргона. Решение проделать то же с русским языком напрашивается просто само собой!

Правда, в отличие от русского жаргона на основе англицизмов, “Надцать” так и остался вымышленным языком литературных персонажей – реальные английские подростки на нем не заговорили. Не могу, конечно, поручиться, что не существует фан-клубов Берджесса, где этот язык используется, – используют же поклонники Толкиена вымышленные им эльфийские языки. Но в широкое бытовое употребление он не вошел.

В русском языке есть и еще одна “диаспора” иностранных слов, образовавшая особое сообщество: морской жаргон. Он состоит по преимуществу из английских и нидерландских заимствований (их не всегда можно различить по происхождению, так как лексически английский и нидерландский языки очень похожи, а при русской транслитерации фонетика искажается). Мы уже встречались с наиболее курьезным примером морского жаргона в предыдущей главе – английское Ring the bell превратилось в Рынду бей, а слово рында оказалось переосмыслено как название колокола. Однако большинство “морских” заимствований сохранили свой иностранный облик: штурвал (англ. steering wheel “рулевое колесо”, вероятно, смешанное с нидерландским stuur с тем же значением[71]71
  Фасмера озадачил компонент “вал”, отсутствующий в нидерландском слове. Английское название штурвала steering wheel осталось ему, по-видимому, неизвестным.


[Закрыть]); клипер (англ. clipper, от clip “резать” – в том же значении, в котором мы употребляем слово рассекать); линь (англ. line “веревка, рыболовная леска”) и т. д. С этой подчеркнутой иностранностью морских терминов связан интересный феномен – морской жаргон обрел своего рода эзотерическую сакральность, особенно в субкультуре советских детей.

Всем, кто воспитан на детской литературе времен СССР, известно, что для ее героев знать загадочные морские слова означало быть уже наполовину моряком. И чем раньше юный герой освоит морские термины, тем, говоря нынешним языком, круче. Вот характерный пример:

Помните раз и навсегда – в морском деле не было и не существует слово “веревка”. На корабле есть в а н т ы, есть ф а л ы, есть ш к о т ы, есть канаты якорные и причальные. Самая обыкновенная веревочка на корабле называется к о н е ц.

Но если вы в открытом море скажете “веревка” – вас молча выбросят за борт, как безнадежно сухопутного человека.

(А. Н. Толстой, “Как ни в чем не бывало”,1925)

Но недавно мне случилось прочесть в оригинале популярнейший среди советской детворы английский роман – “Остров сокровищ” Стивенсона. Чтение меня ошеломило. Нет, то, что переводы и оригиналы могут резко отличаться, для филолога не новость. Новостью оказалось то, что у англичан, обитателей морской державы, отсутствует такой пласт языка, как морской жаргон! Язык, на котором общаются мореплаватели в романе, совершенно прозрачен и лишен всякой эзотерики.

В самом деле, в английском языке нет кока, а есть cook – просто “повар” (этим словом называется и кухарка). Нет бимса, а есть beam “балка”. Нет топселя, а есть topsail “верхний парус”. И конечно, процитированное место из детского рассказа А. Н. Толстого озадачит английского переводчика до полного выноса мозга. Для англичан веревка – она и есть веревка, rope; а если потолще, то cable; а словом line, от которого происходит наше линь, английские домохозяйки называют веревку для сушки белья. На английском корабле очень мало слов, которые не были бы интуитивно понятны домохозяйке.

А вот русскому языку зачем-то понадобился целый словарь особого жаргона, составленного из иностранных слов. Несложно догадаться, что появился он при Петре I, вместе с созданием российского флота. Но в петровское время русский язык был переполнен и другими заимствованиями, которые не задержались в нем, – мы не говорим, например, виктория, мы все-таки предпочитаем слово победа. Ну что бы случилось, если бы кок стал поваром? Но, очевидно, мореплавание в России воспринимается как занятие для посвященных, требующее особого магического языка. Англичанам же, которые полторы тысячи лет с морем на “ты”, не нужно доказывать свою причастность к эзотерическому таинству.

Напоследок стоит сказать и еще об одном специализированном языковом пласте, собравшемся из заимствований. Он общий для всех языков, по крайней мере европейских. Речь идет о языке научной терминологии, основой для которого стала латынь. Животным и растениям, как известно, принято давать латинские названия. Когда создавались первые классификации живого мира – такими исследователями, как Карл Линней (1707–1778), – специального словаря науки еще не было. Ученые просто писали все свои работы целиком на латыни, поскольку латынь считалась престижным языком античных мудрецов. Разумеется, древние римляне и не думали создавать язык научной терминологии для будущих поколений – они называли свинью sus, а овцу ovis в обычной повседневной речи. Но ученым требовались более подробные описания: например, Sus scrofa (“дикий кабан”; оба названия, родовое и видовое, означают “свинья”). Домашняя свинья, соответственно, получила название Sus scrofa domesticus. Эта система наименований животных и растений оказалась чрезвычайно удобной. Когда демократизация науки привела к отказу от латыни и ученые стали публиковаться на национальных языках, от латинской системы названий не отказались (хотя, например, в России и существует параллельная система русских эквивалентов). Так латинские названия стали “научными”. Новооткрытым животным и растениям, о которых римляне не знали, еще во времена Линнея стали придумывать названия по латинскому образцу. Но вот беда – разнообразие живых организмов, современных и ископаемых, в мире оказалось так велико, что латинских названий для всех не хватает. Поэтому современный словарь названий видов включает заимствования из самых разных языков – даже эскимосского! Я не шучу: открытый в 2006 г. ископаемый предок наземных позвоночных получил название Tiktaalik, что на языке инуктитут (восточно-канадских эскимосов) означает “налим”. Разумеется, названия оформляются по образцу латинской грамматики, и тиктаалик получил видовое название с латинским окончанием – Tiktaalik roseae[72]72
  О тиктаалике можно прочесть: Шубин Нил. Внутренняя рыба. История человеческого тела с древнейших времен до наших дней / Пер. с англ. – М.: Астрель: Corpus, 2015. – С. 22–25.


[Закрыть].

Так что обычное слово, попав в другой язык, может стать возвышенным, жаргонным или ученым; может поменять значение до полной неузнаваемости, может раздвоиться или вернуться на родину с иностранным паспортом; может быть разрезано и склеено самым фантастическим образом. А еще оно может подвергнуться операции по перемене пола. Ну, то есть рода. Это такая занимательная и непростая тема, что ей лучше посвятить отдельную главу.

6. Это не мое кофе, или Кто боится трансгендеров?

Пожалуй, самый скандальный случай родовой принадлежности иностранного слова в течение уже многих десятилетий – пресловутый кофе. Или все же пресловутое? Слово кофе попало в крайне странную ситуацию. С одной стороны, средний род для него известен филологам давно: та же И. Б. Левонтина указывает на пример из творчества Марка Алданова (1886–1957)[73]73
  Левонтина И. Б. О чем речь. – С. 177. На самом деле употребление слова кофе в среднем роде еще на полтора века старше, о чем читатель узнает далее в этой главе.


[Закрыть]. С другой стороны, употребление его в среднем роде по-прежнему воспринимается как новомодное варварство – в штыки.

А почему, собственно, кофе должен быть мужского рода? В русском языке слова, оканчивающиеся на Е, обычно среднего рода – как исконные, так и заимствованные: поле, море, кашне, кафе… между прочим, кафе и значит “кофе” по-французски. Откуда же взялся мужской род? Когда в популярных очерках пытаются это объяснить, часто вспоминают о существовании формы кофий: мол, вначале говорили кофий, а потом слово изменилось, а мужской род остался. Вот утверждение, с небольшими вариациями кочующее по разным сайтам интернета:

К слову, еще задолго до появления первой стилистической грамматики русского языка, написанной Чернышевым, слово “кофе” однозначно определялось как имеющее мужской род. Так, в словарях русского языка оно начало появляться с 1762 г., и тогда чаще говорили не “кофе”, а “кофий” или “кофей”. Последние две формы без всяких сомнений имеют мужской род, и очевидно, что сегодняшний “кофе” наследует его от своих более ранних версий[74]74
  Какого рода слово “кофе”? Он или оно? 12 дек. 2014 [https://vk.com/topic-39321576_30873085]; Какого рода кофе? [https://kofegood.ru/kofeinteresno/kakogo-roda.html]; сходного содержания: Кофе – он или оно? [http://www.kaffein.ru/thats_he.shtml] – Доступ на 27.03.2020.


[Закрыть].

Или даже такое:

Считается, что заимствовали мы английский вариант слова coffee или голландский koffie. Последнее кажется наиболее верным, потому что русская транслитерация оказалась ближе к голландской. В нашей стране слово произносили, как кофей или кофий. Так и говорили: “Подайте, милейший, мне кофею чашечку!”

В соответствии с правилами русского языка слово отнесли к мужскому роду. С течением времени последняя буква отвалилась. Так и появилось в нашем языке слово “кофе”, которое имеет мужской род и не изменяется по падежам и числам[75]75
  Рогозинская А. Какого рода слово кофе? [http://kofella.net/vse-okofe/kakogo-roda-slovo-kofe.html] – Доступ на 27.03.2020.


[Закрыть].

Минуточку, что-то тут не так. Где в английском и нидерландском словах последняя буква, которая должна была отвалиться? Оба заканчиваются на Е. Получается, что ее вначале приделали зачем-то, а потом оторвали? Для чего?

Если обратиться к другим языкам, мы увидим, что второй слог этого слова – открытый, кончающийся на гласный: франц., исп. café, нем. Kaffe, итал. caffè, румынск. cafea. И конечно, в турецком, откуда это слово попало в другие языки – kahve. В родственном ему узбекском – qahva. Никакого -ий или -ей на конце. Стало быть, лишнюю букву (и звук) именно приделали. Причина для такой операции может быть только одна: слово уже было мужского рода, и для того, чтобы его склонять по русскому мужскому роду, понадобился дополнительный согласный – по образцу слов край, рай, улей. Возможно, сыграло роль также прилагательное кофейный, от которого мог образоваться кофей (в лингвистике это называется обратной деривацией). Однако сравним пару кофейный и желейный: никакого желея в русском языке нет, и слово желе отлично себя чувствует в среднем роде. В отличие от кофе.

Во французском языке слово café мужского рода – le café. Оно и не могло быть среднего рода, так как во французском есть только мужской род и женский (средний давным-давно отмер). Поэтому мужской род русского слова кофе естественнее всего объяснять французским влиянием. Если что и необъяснимо, так это английская огласовка на о, ведь в большинстве остальных европейских языков, с которыми контактировал русский в XVIII в., это слово пишется и произносится через а. При этом в английском почти все названия неодушевленных предметов – среднего рода. Межъязыковые влияния иногда бывают крайне причудливыми.

Как ни странно, поначалу слово кофе в русском языке все же колебалось между мужским и средним родом, о чем свидетельствует Национальный корпус русского языка:

…наконец поднесено Посланнику кофе.

(Журнал “Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие”, январь – июнь 1755)

Если варится для детей особенно слабое кофе, то вред от оного состоит только в том, что он слабит без нужды желудок, как то делает всякий теплый и водяной напиток. ‹…› Но обыкновенное крепкое кофе, употребляемое взрослыми людьми, гораздо опаснейшие для детей имеет действия.

(“О воспитании и наставлении детей”, 1783)

Зато мы с италиянцем пьем в день чашек по десяти кофе, которое везде находили.

(Н. М. Карамзин, “Письма русского путешественника”, 1793)

Последний пример особенно замечателен – основоположника современного русского литературного языка никак невозможно упрекнуть в малограмотности. И все-таки, как мы видим, автор “Бедной Лизы” и “Истории государства Российского” считал вполне возможным использовать слово кофе в среднем роде.

Расхожее объяснение – дескать, раньше говорили кофей, и с тех пор остался мужской род, – тоже хромает. Если обратиться к уже упомянутому Национальному корпусу русского языка, то оказывается, что в промежутке между 1700 и 1800 г. форма кофей встречается всего 15 раз, кофий – 25 раз, тогда как форма кофе – 84 раза. То есть уже в XVIII в. преобладающим вариантом был кофе. В текстах XIX в. (их существенно больше) кофей встречается 514 раз, кофий – 93 раза, а вот кофе – 1593 раза! Причем первый же взгляд на примеры слов кофей и кофий из XIX в. обнаруживает, что эти варианты используются в основном как стилистически сниженные, ассоциирующиеся с речью социальных низов или вульгарных малообразованных провинциалов. В последней четверти XIX в. произношение кофий даже закавычивают:

Она, в противность ханжушке-постнице, не откажется ни от рюмки доброй старой вишневки, ни от чашки “кофию”, если только угощение следует от солидной и “стоящей” компании.

(А. И. Куприн, “Киевские типы”, 1895–1897)

К девочке, находящейся в услужении или даже в учении (а особенно в услужении), пока ей идет год одиннадцатый, двенадцатый, “посылают деревенского гостинца”, а у ней осведомляются: “нет ли у тебя кофию и сахару”. Хозяева или лавочник, у которого забирают для дома, дарит девочке фунт кофе, и она его посылает с детской радостью. Это – начало. Дома “кофий” пьют и шутят: “пропили Саньку”. Но чуть девочка подрастает (лет с 14-ти) – ей начинают уже кроме кофе напоминать, что “дома трудно” и что “нельзя ли тебе самой достать где-нибудь хоть на пашпорт” (“кофий” пойдет уже на всю жизнь).

(Н. С. Лесков, “Пагубники”, 1885)

Обратим внимание: для самого Лескова кофе – кофе, слово кофий служит для передачи вульгарной деревенской речи, да еще и в отвратительном контексте вовлечения девочек в проституцию. Мы привычно воспринимаем Лескова как автора орнаментальной, сказовой, балагурской прозы, густо пересыпанной “народным” языком, однако Лесков был мастером стилистического чутья и умел, когда это нужно, дистанцироваться от своих персонажей. Его родным языком был все-таки литературный русский.

Итак, вариант кофе был основным с самого начала, а кофей и особенно кофий перестали быть литературной нормой еще к концу позапрошлого века и воспринимались как вульгарные. (Кажется, один из немногих авторов второй половины XIX в., употреблявший форму кофей без иронии, – Лев Толстой в “Анне Карениной”.) Так что теория, будто мужским родом нынешнее слово кофе обязано форме кофий, не подтверждается.

Более того, похоже, что впервые слово кофе было употреблено в русском языке именно в среднем роде. Около 1895 г. антиквар Ф. Л. Герман опубликовал любопытный документ – список рекомендаций английского врача Самюэля Коллинза царю Алексею Михайловичу от 20 января 1665 г. Широкую известность получил следующий пассаж из него, с многочисленными сокращениями и вариациями разлетевшийся по научно-популярной литературе:

Изряднее ко отонченiю приспособляетъ вареное кафе, персянемъ и туркомъ знаемое и обычайное послѣ обѣдѣ, вареное чаге листу ханского [так в тексте; у последующих авторов исправлено на “хинского”. – М. Е.] но свѣжа изрядное есть лекарство против надменiй, насмарков и главоболѣнiй[76]76
  Герман Ф. Л. Как лечились московские цари: (Мед. – ист. очерк). – Киев; Харьков: Ф. А. Иогансон, [1895]. – С. 137.


[Закрыть].

К сожалению, следы этого уникального документа с тех пор затерялись. Он ни разу не переиздавался и отсутствует в Национальном корпусе русского языка. Если это не мистификация, то перед нами самый ранний пример употребления слова кофе в русском языке, пусть и в несколько непривычной форме – кафе (хотя общепит вовсе не подразумевается), причем в явном среднем роде.

Почему общественное мнение так настаивает на мужском роде слова кофе – загадка, учитывая, что большинство несклоняемых заимствований на -о и -е благополучно приняло средний род: суфле, пальто, метро и пр. Более того, у кофе имеется двойник – какао. Возможно, в школе вы обратили внимание на то, что у Тургенева в романе “Отцы и дети” Павел Петрович Кирсанов говорит “мой какао”. Но уже для наших бабушек какао было среднего рода, и никому не приходит в голову упрекнуть человека, говорящего “мое какао”, в безграмотности.

Возможно, дело в ореоле социального престижа и элитарности, которым обладает в России кофе. Принадлежность к элите должна маркироваться особым языком, которым не владеет “плебс”, – в частности, “правильным” произношением иностранных слов, обозначающих предметы статусного быта (в том числе кофе). Замечу, что далеко не во всех культурах кофе воспринимается как изысканный напиток. У немцев, например, социальным престижем еще недавно наделялся чай, а кофе считался напитком деревенщин[77]77
  Латышев Л. К., Семёнов А. Л. Перевод: Теория, практика и методика преподавания / 3-е изд. – М.: Академия, 2007. – С. 61–62 (разобран пример из “Трех товарищей” Э. М. Ремарка).


[Закрыть]. Впрочем, что собой представлял “кофе”, который пили немецкие крестьяне, можно узнать из переведенного в советское время романа Э. Штритматтера “Лавка”: использовался для этих целей обжаренный ячмень, к которому более зажиточные могли добавлять немного настоящего кофе.

Подтверждением тому, что мужской род слова кофе связан с идеей социального престижа, служат многочисленные современные шутки на тему того, что род зависит от качества – плохой кофе в среднем роде называть можно. Правда, здесь также вступает в игру имплицитно подразумеваемое слово говно с его средним родом.

Баталии вокруг слова кофе – курьез гендерной чувствительности, который практически не имеет аналогов. В большинстве случаев языку все равно, какого рода заимствованные названия неодушевленных предметов, лишь бы носителям языка было удобно ими пользоваться. Мы, например, употребляем слово клипер в мужском роде, поскольку оно оканчивается на твердый согласный, хотя в английском языке, откуда оно заимствовано, любой корабль женского рода. Примеры из французского, такие как пальто, табло уже приводились выше. Напротив, достаточно обширный класс французских заимствований типа суп, салат, пляж обрел в русском языке мужской род, хотя французские слова soupe, salade, plage женского рода. Это отразилось в болгарском, где соответствующие французские заимствования выглядят как супа, салата, пляжа. Почему-то для болгар женский род этих слов оказался настолько важным, что они даже нарастили окончание -а, тогда как русский язык смены рода не заметил.

С другой стороны, французские слова на -ette обычно сохраняют в русском языке женский род, наращивая окончание -а (котлета), а чаще всего и суффикс -к-: кокетка, каскетка, кушетка. Хотя конечное -е в соответствующих французских словах тоже не произносится.

Почему так происходит и чем это обусловлено? На этот вопрос крайне сложно ответить. Дело в том, что идея рода в русском языке довольно запутанна. С одной стороны, у нас есть род как грамматическая характеристика – существительные 2-го склонения (или, как его называют лингвисты, о-склонения), оканчивающиеся на согласный, всегда относятся к мужскому роду, даже неодушевленные предметы, не имеющие половых признаков. Это означает не более чем способ склонения: зная, например, что стол мужского рода, мы выводим родительный падеж: в единственном числе – стола, во множественном – столов. Но в русском языке есть и другой род – семантический. Например, слова 1-го склонения дедушка и воевода грамматически ничем не отличаются от слов бабушка и балерина. Они так же склоняются и так же образуют множественное число. Они причисляются к мужскому роду и согласуются с прилагательными мужского рода (старенький дедушка) только потому, что обозначают лиц мужского пола.

Некоторые слова 1-го склонения обозначают любого человека независимо от пола, и такие принято относить к общему роду: сирота, задира, растяпа, бедняжка. Не премину отметить необычное поведение слова умница: у него есть как бы мужское соответствие умник, но эти слова не образуют гендерную пару! Умница – не феминитив от умника! Слово умница относится к человеку любого пола, когда мы хотим его похвалить, а вот слово умник – пейоративное, выражающее сарказм: “Ну ты умник!”. Название передачи “Умники и умницы”, притворявшееся, будто различие между этими словами чисто родовое, так и осталось единичным казусом.