Текст книги "Половина полуночи"

Шестой сюжет

Как известно, существует пять основных видов сюжетов.

Некая сущность делится на две половины и на протяжении всей истории пытается объединиться.

Обратный сюжет: две части объединяются в одно и на протяжении всей истории пытаются вспомнить самих себя, найти путь к себе.

Есть еще истории про три, четыре, пять сущностей, но это вариации уже перечисленных историй.

Третий вид. Некая сущность становится своей полной противоположностью, и всю историю пытается снова стать собой.

Четвертый вид. Мир вокруг некой сущности меняется на свою полную противоположность. У сущности сложный выбор: или подстроиться под новый мир, или вернуть мир его прежний вид.

Пятый сюжет. Месть за преступление. Ученые до сих пор спорят, что такое преступление, и что такое месть. Этот сюжет интересен еще тем, что по нему не написано ни одной книги…

Вот это мне всегда напоминали.

Всегда и везде.

Когда я просил в библиотеках книгу с пятым сюжетом.

Мне и сейчас это напомнят.

Я знаю.

Уже сейчас.

Я жду.

– М-м-м… дайте подумать, вроде есть что-то…

Не верю своим ушам. Это ошибка какая-то. Ну конечно, ошибка, где это видано, чтобы такие книги были.

Жду.

– Вот… есть одна… Издание третье, переработанное…

– Большое спасибо.

Открываю. Читаю.

Некая сущность К уничтожает сущность П, которая представляла ценность для сущности Г. сущность Г узнает об этом и решает отомстить сущности К…

– Что значит – уничтожает? – спросил я.

Библиотекарь смотрит на меня, как на психа.

– Значит, делает так, чтобы этого не было.

– Это я понимаю. Но как можно уничтожить разумную сущность?

– М-м-м… даже не знаю.

Я тоже не знал. С этого-то все и началось, с той книги, где сущность П была уничтожена, но вернулась, чтобы рассказать сущности Г о своей гибели…

Он дослушивает меня. Мотает своим мыслителем вверх-вниз, я уже понял, это знак одобрения. Все хочу спросить, как у них мыслители вообще держатся, не падают с тонкого отростка – не спрашиваю. Думаю, как вообще эволюция умудрилась создать настолько хрупкую конструкцию.

– Вот вы молодец, сразу догадались, – говорит он, – а я вот перечень сюжетов читал… мне попалось про сущность, которая делится надвое, я и не задумался, что ошибка какая-то… Кто ж знал, что это не из нашего мира вообще…

Осторожно спрашиваю:

– А у вас мыслитель ваш… не отрывается?

Он вздрагивает.

– А вы что… хотите оторвать?

– Да нет… я просто спросил…

– Еще как отрывается… так можно и горло перерезать, и за шею повесить… и много чего…

– Тогда зачем такая хрупкая конструкция?

Он фыркает, пожимает плечами, какая есть…

Читаю:

Некая сущность К уничтожает сущность П, которая представляла ценность для сущности Г. сущность Г узнает об этом и решает отомстить сущности К…

Он открывает книгу:

– Вот:

 
Куда ведешь? Я дальше не пойду.
Так слушай.
Я готов.
Уж близок час мой,
Когда в мучительный и серный пламень
Вернуться должен я.
О бедный призрак!
 

Понимаю, что ничего не понимаю. Спрашиваю, чтобы хоть что-то спросить:

– Это… в оригинале?

– Ну, – кивает он.

Чуть погодя добавляет:

– Это только одно значит…

– Что одно?

– То… значит, кто-то до нас пытался миры наши объединить…

– И что?

– Что, что, не получилось что-то… кому-то не понравилось, что наши миры друг про друга узнали…

– Кому?

Не отвечает.

Набираю номер.

Жду.

Что-то должно приходится ждать, что-то долго он не подходит. Или вообще забыл, как телефоном пользоваться, с него станется, сколько здесь живет, столько ничего не знает…

– Алло.

Ага, выучился…

Говорю:

– Слушай, я вот что понял… в перечне сюжетов еще одного не хватает…

– Так надо дописать. Подъезжай сейчас.

– Рехнулся, в три часа ночи?

– Ну… давай утром.

– Ага, давай, часикам к десяти подъеду…

Что у него с голосом, что у него с голосом… да ничего у него с голосом, что всегда, то и теперь, слова с трудом выговаривает, давится согласными…

– Ну, вот я и…

Вхожу, смотрю на то, что еще вчера было моим другом, от чего сейчас остались исковерканные ошметки на полу…

Шарахаюсь назад, поздно, кто-то сжимает мне горло, сильнее, сильнее, сильнее, еще успеваю подумать, правда что-то не удосужилась эволюция горло защитить…

Как известно, существует шесть основных видов сюжетов.

Некая сущность делится на две половины и на протяжении всей истории пытается объединиться.

Обратный сюжет: две части объединяются в одно и на протяжении всей истории пытаются вспомнить самих себя, найти путь к себе.

Есть еще истории про три, четыре, пять сущностей, но это вариации уже перечисленных историй.

Третий вид. Некая сущность становится своей полной противоположностью, и всю историю пытается снова стать собой.

Четвертый вид. Мир вокруг некой сущности меняется на свою полную противоположность. У сущности сложный выбор: или подстроиться под новый мир, или вернуть мир его прежний вид.

Пятый сюжет. Месть за преступление. Ученые до сих пор спорят, что такое преступление, и что такое месть. Этот сюжет интересен еще тем, что по нему не написано ни одной книги…

Шестой сюжет. Две сущности из разных миров узнают о существовании друг друга, кто-то мешает им, потому что не хочет, чтобы два мира встретились.

ПРИМЕЧАНИЕ:

Шестой пункт засекретить.

Человек без слова

– А вот вы мне скажите, есть у Тахиатов слово Дом?

Вздрагиваю. Отчаянно пытаюсь вспомнить.

– М-м-м-м… не помню.

– Да я знаю, что вы не помните, вы порассуждать можете?

– М-м-м…

Хочу сказать – не знаю. Не говорю. Черт, кто ж знал, что на экзамене такая хрень будет…

– Так… Тахиаты… тахиаты… живут под открытым небом… кочуют. Дождей у них не бывает. Ветра тоже. Значит…

– И ваш ответ?

Киваю:

– Да. Есть у них слово Дом.

– С чего вы взяли?

– Ну… по выражению лица вашего догадался, что тут подвох какой-то.

– Верно, подвох.

– А… а откуда у них…

– …слово-то откуда? Так вот и не знает никто. А вы, коллега, как думаете?

– А я думаю… раньше у них дома были… а потом пропали… ну… не нужны стали дома…

– Ну хорошо, коллега, а где тогда остатки домов? Руины? Обломки какие-нибудь в земле?

– Значит… значит, дома такие были… которые без остатка разрушились…

– И из чего же эти дома были сделаны?

– Живые, значит, были. А потом умерли.

Человек за столом усмехается, берет мою зачетку, явно собирается поставить что-то нехорошее…

Хватаюсь за соломинку.

– Э-э-э… они откуда-то пришли… где дома были.

– А летописи? А легенды?

– Не сохранились. Давно это было.

– Интересная, конечно, версия… только всё проще было. Когда наши на землю тахиатов вышли, вот тахиаты от нас словечко это и переняли… дом-м-м, домм-мм…

Поднимаю руки в знак капитуляции.

– Э-э, вы погодите сдаваться-то… вы мне вот что скажите… а вот у целатавров слово Небо есть?

Отчаянно вспоминаю.

– Целатавры… в толще камня живут…

– А слово Небо…?

– …есть у них. Хмурится над городом небо… предчувствует беду…

– А дальше?

– Хотите, чтобы я вам всё стихотворение наизусть рассказал?

– Ну да, хотя бы.

– Не. Не помню. Только первые строчки. Ну, значит, все-таки есть у них слово Небо…

– А само небо есть?

– Нет. В толще камня же живут… у них там сплошь один камень… и пустоты в камне…

– А слово Небо есть?

Отвечаю неуверенно:

– Есть…

– И что же они этим словом обозначают?

– Небо… ну… то, что над головой…

– Вы так думаете?

– Ну да.

– А ничего, что над головой у них не небо никакое, а потолок, по которому тоже люди ходят?

– Ну… все равно, они так обозначают верх…

– Для понятия верха у них и слово есть, верх.

– М-м-м… тогда не знаю.

– Эх вы, коллега… а ведь небо у них – символ чего-то недостижимого, прекрасного… а вы говорите…

Понимаю, что проиграл. Безнадежно. Человек за столом теребит мою зачетку, нехотя кивает:

– А вот скажите… а у народа аюми есть слово Человек?

– М-м-м-м…

– Если спрашиваю, значит, нет, так, да?

– Ну… похоже на то.

– Ой, коллега… а вам не кажется странным, что люди у них есть, а слова человек нет?

– Сами себя не замечают…

– Да нет, замечают, еще как. Портреты рисуют…

– А-а, значит, у них для каждого человека свое имя есть. Они человека не просто человеком называют… а по имени…

– А незнакомца?

– М-м-м… незнакомцем.

– Нет, коллега, опять вы пальцем в небо… эх… на пересдачу пойдете.

– Стойте, стойте, дайте подумать…

– Ну, думайте. Давайте, давайте, не стесняйтесь, давайте идеи… самые безумные…

Даю идеи. Самые безумные.

– А вот… значит, когда язык появился, людей там еще не было.

Человек за столом прищуривается:

– И это вы как это себе представляете?

– А так. Язык появился… сам по себе. Без людей.

– А ведь верно говорите… так оно и есть. А как вы думаете, почему так получилось?

– М-м-м…а это нам предстоит выяснить.

– Кому это нам?

– Ну… вам и мне. Я же вижу, вам тоже интересно…

– Ну, коллега, мне это не настолько интересно, чтобы собой рисковать… я еще пожить хочу…

Человек за столом как бы нехотя выводит в зачетке пятак.

Оглядываюсь.

Поеживаюсь.

Здесь холодно.

Нет, даже не холодно, а зябко как-то… неуютно.

Оглядываюсь на портал, думаю, что еще не поздно вернуться. Или нет. Уже поздно.

– Позвольте… провожу вас в гостиницу…

Оглядываюсь. А здесь все как у нас, один в один, вот так же не успеешь выйти с вокзала, или из портала, или откуда там, и уже понаберут, а позвольте вещи ваши, а позвольте вас в гостиницу, да что вы, дешево-дешево, а сами втридорога сдерут…

Киваю провожатому, иду за ним, он начинает мне втолковывать что-то про местные красоты, а вы бы к синим горам съездили, вот где есть на что посмотреть…

Осторожно спрашиваю:

– А вы знаете, что такое человек?

Он оторопело смотрит на меня:

– Это… это же вроде бы замок такой? Или нет, вру, птица такая…

Киваю.

– Да, вроде птица.

Думаю, как бы добраться до гостиницы и потихоньку отвязаться от проводника, не до него мне сейчас, и ни до кого, и ни до чего, сейчас бы незаметно отмотать время назад, в те времена, когда здесь, на этой земле были слова, но не было людей…

…отступление от времени более чем на 450 лет не рекомендуется, поскольку возврат в настоящее будет крайне затруднен…

Ну-ну…

Отматываю время на сорок пять тысяч лет.

Солнышка нет

– Сейчас солнышка нет, а когда солнышко у нас, так тут очень даже хорошо.

Это гид говорит.

Киваю. Верю. Хорошо так хорошо. Когда солнышко светит, это очень даже хорошо.

Идем по снегу, чуть не проваливаюсь в глубоченный сугроб, гид подхватывает меня, да что вы так. В самом деле, вы хоть снегоступы наденьте…

Надеваю снегоступы. Так и правда идти легче, не проваливаюсь.

– А это у нас городская ратуша…

Мой гид подсвечивает фонариком. Смотрю, киваю, и правда, красивая у них в городе ратуша.

– В хорошую погоду, когда солнце есть, тут люди гуляют. Это вы сейчас к нам приехали, когда солнца нет, так люди по домам сидят…

Оглядываю ряды полуразрушенных зданий.

– Здесь? В этих домах?

– Нет, что вы… Они под землей в домах. Холод-то какой…

Ураганный порыв ветра сбивает с ног. Отмечаю про себя, если бы не скафандр, лежал бы я здесь уже мертвый.

– А вот городской парк, здесь в хорошую погоду люди играют… – продолжает гид, – цветы цветут… Это вы приехали, когда солнца нет, а когда солнце светит, очень даже красиво бывает.

Киваю. Делаю вид, что верю.

Смотрю на погасшую звезду в небе. Кажется, красный карлик это называется.

Думаю, как давно у них здесь было солнце.

А, Бэ, Це

– А Бэ Це?

Каримов подскакивает, смотрит на меня, как на психа:

– Вы сказали – А Бэ Це?

– Ну…

Смотрю на страницу, график как график, три координаты, А, В, С, что не так…

– Дайте-ка гляну… А вы ничего не замечаете?

– А что я должен заметить?

– А ничего, что везде в книгах встречается икс, игрек, зет, а здесь – А, Бэ, Це?

– Да какая разница, их хоть как можно обозначить, хоть икс, игрек, и И краткое…

Даже не улыбается. Это плохо, что даже не улыбается. Нет, это еще не плохо, плохо было бы, если бы он меня сейчас за дверь выставил за такие шуточки…

Рисую график, чувствую, ни хрена я не помню, ни хрена. Что учил, что не учил, это другие как-то за одну ночь выучить могут, у меня так не получается…

Каримов смотрит не на меня, а куда-то сквозь меня, вскакивает с места, показывает пальцем на мой график, хочет что-то сказать, не может, возмущается, клокочет, как индюк, кулды-кулды-кулды…

– Вы смотрите… вы смотрите-ка… опять икс-игрек-зэт пишете…

Вздрагиваю.

– Да, пожалуйста, как скажете, так и напишу.

– Нет, вы мне скажите, вы почему последние три буквы пишете?

– М-м-м…

– Вы мне вот что скажите… если есть последние три буквы… то остальные-то где?

Смотрю на график. Не понимаю.

– Куда я их дену… двадцать шесть измерений, что ли?

Каримов настораживается.

– Двадцать шесть измерений, говорите?

– Ну… по количеству букв…

– Молодец, браво. Зачетку давайте. Пять…

Думаю, с ума он сошел или как. Ладно, мне-то какое дело, не я же из ума выжил…

Хочу спросить, что делать.

Не спрашиваю.

Сам скажет.

Нет. Ничего не говорит, листает запыленные фолианты, как будто меня не замечает вовсе.

Осторожно покашливаю.

Каримов поворачивается ко мне.

– А они правда были.

– Кто был?

– Другие буквы… другие измерения…

Он показывает мне раскрытую книгу, смотрю на координаты D, E, F, вежливо киваю.

– А вы, значит, на практику?

– На неё.

– Ну, пойдемте… что вы так вырядились, как на парад, мы же землю копать будем…

Морщусь. Вот тебе и практика, думал, мы тут интегралы рисовать будем, а оно вот что, картошку копать поехали… ну-ну, правильно, без высшего образования и картошку копать низззя…

– Вы осторожнее… что вы как слон тут руками машете, повредите еще…

Хочу возразить, что у слона рук нет.

Не возражаю.

Осторожно ворошу землю вилами, осторожно подцепляю переплетение палок, это еще что за противотанковый ёж…

– Тише вы, поломаете!

Вздрагиваю. Хочу сказать, если так не доверяешь мне, так и не брал бы меня с собой…

– Осторожнее…

Каримов вытаскивает у меня из-под вил переплетение линий, костей…

– Вот оно…

– Это что?

– А вы сами посмотрите… вот они… измерения-то недостающие…

Каримов вертит передо мной переплетение линий, поворачивает то туда, то сюда, линии то исчезают, то появляются снова…

– Вот… одно, два, три, четыре, пять… шесть, семь…

– А, бэ, цэ, дэ?

– Не знаю насчет а-бэ-цэ-дэ… это в лаборатории посмотреть надо, какие именно линии…

– Сюда нельзя.

– А?

– Нельзя сюда, – повторяет полицейский.

– Думаю, с ума я сошел, или как.

– Но… меня препод вызывал… с музеем помочь… паоле… паело… палеонтологическим. С этими… измерениями прошлыми…

– Убили препода вашего.

– К-кто убил?

– Вот и выясняем, кто. Был у него кто-то в гостях, чай пили… вот кто-то и отравил его чайком этим…

Смотрю через плечо полицейского, смотрю на полки, где должны быть скелеты координат, скелетов нет, ничего нет…

– Ну, давайте знакомиться, что ли… – человек с бескровным лицом протягивает мне руку, – Буритов моя фамилия.

– Очень приятно… – пытаюсь протянуть руку, рука не протягивается, да-а, здорово меня его молодчики отделали, – Владик. А… а можно вопрос?

– Да, пожалуйста.

– Это вы скелеты у препода сперли?

– Не спер. Уничтожил.

Вздрагиваю.

– Да вы…

Хочу сматериться, не матерюсь, с трудом подбираю слово:

– …с ума сошли. Это же уникальные экземпляры были…

– Молодой человек, у нас этих уникальных экземпляров как грязи. Хотите посмотреть?

– Хочу.

– Пойдемте. Встать-то можете? О-о-х, черт, я молодчикам своим бошки поотрываю, русским по белому сказал, сюда доставить, не бить, не колотить, они устроили…

– А я им тоже врезал.

– Ой, молодец… Ну пошли, посмотрим…

Смотрю на переплетение линий, вот они, мерцают, вращаются, то исчезают, то пропадают, то появляются снова…

Ахаю:

– Живые?

– А то какие же…

– Они же… вымерли.

– Кто вам такую ерунду сказал?

– Но…

– Никто не вымер, как были, так и есть…

– Тогда почему… – не договариваю.

– …почему в учебнике только три последние буковки? А вы сами как думаете?

– М-м-м… вы от нас их прячете… измерения.

– Верно, прячем… Двадцать семь измерений, это вам не шуточки шутить… это, знаете, не каждому дано… и не каждый умеет пользоваться…

– А вы умеете?

– А то… А вы мне, Владик, нравитесь, смышленый… Я вот всё думаю, что с вами сделать, пулю вам в лоб или уму-разуму поучить… с измерениями обращаться…

– Поучите.

– Ну, смотрите, Владик… дело-то серьезное, тут лет двадцать люди учатся…

Хочу сказать, что к тому времени я уже стариком стану.

– Не говорю.

Что-то мне подсказывает, что стариками здесь не становятся.

Буритов пятится к двери, еще не знает, что никакой двери у него за спиной больше нет.

– Остановитесь… прекратите… немедленно… Владик! Владик, я вам говорю, вы с ума сошли, Владик!

Не отвечаю. Распахиваю клетки, как учили.

Только меня не учили распахивать их все разом.

Измерения оживляются. Смотрят на дверцы клеток, не верят себе.

Хлопаю в ладоши, пугаю их, как голубей:

– Летите, летите!

Летят. Все. Разом. Еле успеваю наклониться к земле.

– Владик… – Буритов смотрит на меня, как на психа, – вы еще сами не понимаете… что сделали…

Хочу распылить его.

Тоже как учили.

Не распыляю, оставляю в живых, еще пригодится.

Не знаю, зачем.

Просыпаюсь.

Вздрагиваю, жуткий получился сон, такой сон, после которого не сразу поймешь, где сон, где явь.

– Проснулся? Ну, молодец… вставай… Выспался хоть? Меня сюда привели, я вообще первые ночи глаз не сомкнул, страшно было. Еще учитель такой попался, сразу мне в руки измерения дал, я их в руках держать боялся… Ничего, мы с тобой сначала теорией займемся, со стороны посмотришь, как с измерениями управляться… там и до практики дойдет…

Киваю.

– Дойдет.

Буритов косится на меня:

– Ты что такой?

– Так…

Буритов еще не знает, про мой сон.

Знаю только я.

Только я знаю, что будет дальше…

Нимфа в янтаре

– Нимфа в янтаре! Нимфа!

Это Андрейка кричит. Андрейке вроде десять лет уже, большой уже, так тетятаня говорит, а кричит, как маленький. И в музее все на Андрейку оборачиваются, и головами качают, а-яй-яй, такой мальчик большой, и кричит.

А как тут не кричать.

Нимфа в янтаре.

Вон, на витрине янтарь, большой такой, с ладонь, а в нем нимфа. Маленькая такая, то ли из слоновой кости, то ли еще из чего, стоит, нет, не стоит, парит, ручки простирает, будто из янтаря выбраться хочет.

– Нимфа в янтаре! Нимфа!

Тут уже и тетеньки музейные на Андрейку шикают, что кричишь…

Андрейка спрашивает:

– А как она попала туда, а?

Тетеньки руками разводят, ну как же, ну вот же, из слоновой кости умелец нимфу вырезал, в янтарь положил, вот и стоит нимфа, да не стоит, парит…

В следующий зал проходят, а там телевизоры большие, и Андрейка к ним бежит, а вдруг Губку Боба покажут или Барбоскиных. А нет, не показывают Губку Боба, и Барбоскиных тоже, а там лес какой-то на экране, сосны шумят, а со стволов смола в море кап-кап-кап-капает.

И тетя Катя говорит:

– Смотри, смотри! Так янтарь получается.

– Так янтарь делают, да?

– Да никто его не делает, тупица ты окаянная, он сам делается!

– Как сам?

– Вот так! Как яблоки сами на деревьях растут!

– Янтарь на деревьях растет, да?

– Ну!

А по телевизору дальше рассказывают. Вот янтарная смола в океан падает, вот лижут её волны, вот она застывает. А вот раз! – и мошка в смолу попала. Машет крылышками, дергает лапками, хочет выбраться, а всё никак. А сверху еще смола натечет. Вот и оказалась мошка в смоле. А там смола с мошкой в море упадет, а через много-много лет застывшую смолу волны на берег выбросят. Люди посмотрят – а там муха в янтаре или мошка какая.

И Андрейка посмотрел-посмотрел – и слезами заливается.

– А-а-а-а-а!

Большой мальчик, а плачет, ему стыдно должно быть. Так тетятаня обычно говорит.

Ну что такое, такой мальчик большой, а плачет, как не стыдно, вот, посмотри, никто не плачет, а ты плачешь…

– А-а-а-нимфа-а-а-а-а!

Жалко Андрейке нимфу, а то ведь как получается, жила себе нимфа, никого не трогала, порхала себе, как нимфы порхают, а тут нате вам, раз – и в смолу попала, и окаменела навеки.

Жалко же.

И единорога, который вон тоже в янтаре застрял, тоже жалко.

И тетятаня хлопочет:

– Ну что ты, нимфа не настоящая, тупица ты эдакий!

А Андрейка не слышит, Андрейка к нимфе бежит, молотком по стеклу стучит, вон молоток висит, и написано, при пожаре разбить стекло, вот Андрейка и разбивает, даром, что пожара никакого нет, да нимфу же спасать надо…

И сигнализация завопила – ой-ой-ой-ой. И охрана бежит, злые дяди бегут, ай-яй-яй, такой мальчик большой, как не стыдно…

Нимфа порхает.

Нимфа не просто так порхает, нельзя нимфе просто так порхать. Много дел у нимфы, целая роща у нимфы на попечении, и за всем уследить надо, чтобы смола как надо текла, чтобы море как надо волнами о берег билось, чтобы сосны как надо шумели.

Вот и порхает нимфа.

Вот и следит.

Летает над деревьями.

А тут вдруг раз! – и попалась нимфа в смолу, да как попалась, туфельку одну в смолу окунула. И вроде бы черт с ней, с этой туфелькой, да нет же, наклонилась нимфа туфельку подобрать… И хоп! – сама в смоле и завязла.

Тетятаня оглядывается, а где Андрейка, а нету Андрейки, что за наказание с этим Андрейкой, разбаловали его родители, сладу никакого нет.

Андрейка!

Не видать Андрейки.

И мечется тетятаня, и спрашивает у всех, вы мальчика тут не видели, маленького такого, и люди руками разводят, нет, никто не видел…

Бежит Андрейка по лесу, спешит, торопится, боится не успеть, а то как же, вот так вот нимфа в смолу попадет, а Андрейка нимфу спасти не успеет.

– Нимфа! Нимфа!

Мечется нимфа в смоле, рвется на волю, а выбраться не может.

И Андрейка бежит:

– Нимфа!

И на дерево карабкается, там, где нимфа в янтаре застряла, и нимфу из янтаря тащит.

– Нимфа!

Вспархивает нимфа высоко-высоко, и вязнет сам Андрейка в янтарной смоле…

– Андрейка!

Оборачивается тетятаня, смотрит, вот янтарь в витрине сверкает, а в янтаре мальчонка, ну до чего на Андрейку похож…

И тут уже тетятаня во все горло кричит:

– Андрейка!

И никто ей не скажет, такая большая тетя, а кричит…

Нимфа опускается на крышу музея. Что-то она здесь забыла, что-то нужно сделать, что-то…

А вот.

Нимфа летит по залам, выискивает мальчика в янтаре, где мальчик, должен быть мальчик, а вот он, на витрине…

Тетятаня оборачивается, а где Андрейка, а вот он, Андрейка, какую-то тетю в белом платье показывает, кричит:

– Тетя! Это нимфа! Нимфа!

Тетятаня смотрит, и правда нимфа, надо же, как аниматоры хорошо придумали…

И всё хорошо кончилось.

Правда, единорог еще в янтаре остался, ну да ничего, и его как-нибудь вытащим.