Текст книги "Нигдерево"

Там, где весна

– А если откажут? – спрашивает кто-то.

Расстреливаем его. Все. Разом. Расстреливаем, конечно, взглядами, больше нечем. Но все равно ёжится будто под настоящими пулями, жмурится…

Сказанул тоже. Откажут. Сами знаем – откажут нам здесь, как пить дать, откажут, только говорить об этом нельзя…

Распахивается дверь. Вздрагиваем, будто нас самих прихлопнули этой дверью, не меньше.

– Входите!

Входим. На ватных ногах. Все. Трое. Человек за столом говорит что-то, вот, блин, учил язык, учил, все насмарку, не понимаю. Кто-то пихает меня в бок, ну что такое, а-а, дошло, наконец, по одному заходить, а мы вломились, стадо баранов, блин…

Выметаемся в коридор, я и девушка, не знаю, как её зовут, ничего мы здесь друг про друга не знаем. Там, в комнате остается наш третий, тощий парень с носом, похожим на клюв.

Прислушиваемся.

Подслушивать нехорошо. Но надо.

– На какое время вы выезжаете с родной земли?

– На неделю.

– Цель вашей поездки?

– Туризм.

– Что именно привлекло вас в другой стране?

Парень говорит два заветных слова, от которых у нас в коридоре сжимаются сердца:

– Там весна.

Замираю. Прислушиваюсь. Повтори, повтори, дай мне снова прочувствовать это…

Весна…

Вот это всегда знали. По кадрам кинофильмов, по обрывкам газетных статей, по случайным разговорам, по песням оттуда, издалека – весна…

– Ма, а весна, это чего?

– А-а, весна это там. Далеко. Спи, давай.

– Не-е, а это чего?

– Ой, да я откуда знаю, чего? Там это где-то… далеко…

– А мы туда поедем?

– Ишь, чего выдумал? Спи, давай…

Весна… рисовали в детстве весну, по памяти, по картинкам, по фото, получалось похоже, старики гневно качали головами, а-а-а, да что из мальчика вашего вырастет, знают ласточки родные гнезда, а этот слышь, на весну на какую-то смотрит…

На весну…

– Что вы знаете про весну? – спрашивает человек за столом. Спрашивает не по-нашему, по-ихнему, свиристящим, каркающим, квакающим говором, это надо весь рот вывернуть наизнанку, чтобы так говорить…

– Ну… там снега нет. Там тепло. Там трава зеленая…

Переглядываемся с девушкой, еле сдерживаемся, чтобы не фыркнуть. Парень за стенкой отвечает как по-писаному, как в школе учил, в другой стране весна, весной нет снега, весной зеленая трава, весной яркое солнце…

Весной…

По молодости вечерами собирались на кухне, выдумывали идеи, одна другой бредовее, как сделать так, чтобы у нас тоже была весна. Например, лед растопить. Или взять большую линзу, поставить между землей и солнцем, чтобы землю нагрела. Или…

Кто постарше, фыркали на нас недовольно, ишь чего выдумали, всю жизнь зимой жили, всю жизнь мерзли, всю жизнь в снегу проваливались, в шубы кутались, и ничего, а тут нате вам, весну им какую-то подавай…

– Какие гарантии вы можете дать, что вернетесь в свою страну?

– Я люблю свою родину.

Человек за столом повторяет резко, с нажимом:

– Какие гарантии вы можете дать, что вернетесь в свою страну?

– М-м…

Человек за столом говорит фразу, от которой кровь стынет в жилах:

– Большое спасибо, мы вам позвоним.

Парень выходит, бледный, лица на нем нет, думаю, как бы руки на себя не поднял. Пока думаю, девушка просачивается в дверь, вот, блин, а она, между прочим, за мной занимала, если уж на то пошло…

Ладно.

Перевожу дух. Пока хоть можно собраться с мыслями… А то много у них там неудобных для меня вопросов, на которые не хотелось бы отвечать.

Тот же митинг, например…

Какой митинг…

Обыкновенный.

Ну, этот… когда собрались на площади у дома правительства, собрались со всех городов, сколько нас там было… хрен да маленько нас там было, вот так всегда, в блогах все глотки надрывали, а-а-а, долой зиму, а-а-а, надо что-то делать, а как до дела дошло, никто не пришел, у того свадьба, у этого похороны, у того понос, у того золотуха, тому картошку копать, этому рожь сеять в снегу, авось, взойдет…

– Долой зиму!

– Да-ешь вес-ну!

Держали плакаты, потрясали транспарантами, согревали у костров озябшие руки. Ждали, когда нас арестуют. Помню, как накануне сказал матери, еду к друганам, знала бы, к каким друганам еду, в жизни бы не отпустила. Жгли соломенную зиму на площади. Помню, как клялись друг другу не отступать, погибнуть за весну, и…

И…

А что?

А ничего. Поорали, разошлись, так ничего и не случилось. Из дворца власти никто не вышел, да и кто бы там вышел, сидели, поди, крутили пальцами у висков, делать парням не фиг, весну им, ишь, чего выдумали, весну им подавай, сами-то хоть поняли, что просите…

Весну…

– Никогда у нас этой заразы не было! И не будет! Ишь, чего выдумали, прошлого своего не цените, мракобесы!

Это дед про весну.

– Зимушку-то нашу любить надо, в крови у нас холод этот, с молоком матери…

Это бабка про весну.

– …ограничить распространение информации о так называемой весне, поскольку данная информация вызывает негативное влияние на население, пробуждает у молодежи неуместные желания тепла и солнца…

Это министерство образования про весну.

Девушка выбегает из кабинета, коротко всхлипывает. Что такое… а, ну да, отказали. Хочется ей сказать что-нибудь типа, со всеми бывает, – не говорю.

Да-ешь вес-ну, да-ешь вес-ну!

Это народ на митинге про весну.

– Вхотите, пожалуйста.

Вхожу, пожалуйста.

– Сатитесь.

Сажусь.

– Ну, вы же знаете, в другую страну очень трудно попасть…

Это в турагентстве.

– Ваша фамилия?

– Зимний.

Ненавижу свою фамилию. Давно уже хочу поменять, то-то же отец разорется, а-а-а, роду-племени своего не ценишь… Все Зимние были, все мерзли, а ты самый умный выискался…

Человек за столом смотрит на экран, ищет что-то, вроде бы такой же человек, как и я, а не такой, потому что – оттуда.

Из другой страны.

– А-а, Зимн… митинк, митинк…

Холодеет сердце. Пронюхали-таки про митинг, счас еще судимость какую-нибудь припишут, черта с два куда-то поеду…

– Вы ошшень люпите весну.

Говорю. Все равно терять нечего.

– Очень.

Человек недоверчиво смотрит на меня.

– Но вы вернетесь?

– Разумеется.

Принтер давится листком, выплевывает бумагу.

– Пошалуйста… ваше разрешение…

Еще не верю себе. Так просто.

Выхожу. Забыл попрощаться. Ладно, спишут на волнение.

Я сказал ему – разумеется.

Я врал.

Я не вернусь.

Я знаю, что не вернусь…

– Уважаемые пассажиры, в нашем вагоне-ресторане…

Поезд несется в другую страну.

Штудирую справочники. А то весна – это дело такое, в весну просто так не войдешь. Все еще не могу представить себя без тяжелой шубы, это в детстве как-то получалось, бежишь на улицу, мать наперерез кинется, ах, шубку, шубку, да пошла ты со своей шубкой, как в оковах в этой шубке проклятой…

Дальше… обувь… не представляю себя в легких сандалиях, а придется представить, да не дома, не где-нибудь, а на улице. Носки… почему люди в купе на меня косо смотрят… а-а, носки не надо, на хрена я их напялил, тепло же, тепло, я даже и не знаю, как это – тепло…

– Уважаемые пассажиры, наш поезд прибывает…

Выхожу на перрон.

Выхожу на…

Выхожу…

Оступаюсь в снег. В белый, холодный, искристый – снег.

Не понимаю, кто из нас сошел с ума, я или весь мир вокруг.

– Топрый тень, увашаемые кости ис той страны, – гид натянуто улыбается, неловко коверкает слова. Хочу сказать, что мы не из той, а как раз из этой страны, тут же спохватываюсь, это у нас там наша страна эта, а та – та, а у них, в другой стране та страна эта, а эта…

Тьфу ты черт…

– К сошалению секотня покота оставляет шелать лучшеко, снег пришел на нашу семлю…

Чуть не скрежещу зубами с досады, снег, снег, чертов снег, такое впечатление, что пришел за мной, а-аа, ты от снега хотел спрятаться, а-а-а, не выйдет, а-а-а, получай…

– Советую отеться потеплее, поскольку…

Одеться потеплее… как я ненавижу эти два слова…

– Увашаемые кости, посвольте претставить вам площать Сокласия, клавную площать столицы…

Снег.

Валит и валит с небес ненавистный нескончаемый снег. К вечеру морозец приударивает, кутаемся в шубы, большие, душные, заматываемся шарфами. Город стоит в пробках, загорелые люди фотографируются на снегу, еще бы, им этот снег в диковинку…

Ночью над городом метет снежная буря, маленькая гостиница похожа на ледяную коробку, спрашиваю у горничной, почему не топят печи, горничная смотрит на меня, как на психа, какие печи, про печи в этих краях отродясь не слыхали…

– …по сообщениям интерновостей за прошедшие сутки в той стране температура опустилась до рекордных минус двадцати, и выпала тройная норма осадков в виде снега. Тем временем в этой стране наблюдается аномальная погода, температура поднялась до нуля градусов тепла, наблюдается таяние снега, налипание мокрого снега на провода…

Сидим в гостинице. Смеемся, кто-то шутит, если сегодня нуль градусов, а завтра в два раза больше, то какая погода будет завтра…

Город парализован, люди жгут в домах всё, что можно сжечь, в храмах молятся, чтобы высшие силы отвратили конец света.

Уже понимаю – я здесь не останусь. В той стране.

В последний день забиваюсь в поезд, м-мать моя женщина, здесь отопление, я уже и забыл, как это, когда отопление…

Поезд несется на север.

Радио передает очередные сводки о погибших за ночь, столько-то замерзли, столько-то пропали без вести…

Разрывается телефон, дядька звонит, с чего бы это вдруг он про меня вспомнил…

– Ну чего, племяш, как съездил-то? А то вообще пропал, не звонишь, не звонишь, ну мы тут меж собой говорим, племяш-то теперь птица важная, вон в ту страну подался, что ему мы какие-то… а у нас тут тепло стало, ага… ну, солнышко пригрело, вообще все растаяло на хрен, у Афанасьевны подвал затопило, лягушки квакают… Лягушки, говорю, квакают, ага, отогрелись, проснулись! Ну, и к нам солнышко пришло, не все же холоду быть…

Поезд гонит на восток, жалею, что не могу подогнать его…

Выхожу на перрон, ступаю – в снег.

– Уважаемые пассажиры, температура воздуха – минус десять…

Снег, снег, снег заваливает только-только пробившуюся траву, люди ворчат, ладно, хорошенького понемножку, побыло тепло, и хватит, пора и честь знать…

Прохожу мимо экрана на площади, смотрю на видеозаписи оттуда, из той страны, там тает снег, возвращается весна…

Начинаю понимать… куда бы я не поехал, где бы я ни был, не оставит меня ненавистный снег, будет лететь за мной, морозить землю…

Просыпаюсь.

Кажется, кричал во сне.

Да не кажется, а кричал. Приподнимаюсь на постели, за окном кружится снег, проклятый, ненавистный, окаянный – снег, снег, снег…

Моя земля.

Черта с два меня отсюда кто-то выпустит. Отказали. Так и знал, откажут, большое спасибо, мы вам перезвоним – и все.

За окном снег. Нескончаемый ненавистный снег.

Остаться бы в постели, не вылезать – до самой весны. То есть – никогда. Кое-как выбираюсь из кровати в ледяную комнату, промерзла за ночь, развожу огонь в камине. Хочется молотить кулаками в стены, пропади оно все, пропади, пропади…

Нужно что-то делать.

Нужно…

Знать бы еще, что…

Названиваю друзьям. Нужно что-то делать. Сейчас. Немедленно. Потому что так больше нельзя, нельзя, сколько веков, сколько поколений, сколько судеб, разбитых зимой… Кого-то нет дома, кто-то не отвечает, у кого-то понос, у кого-то золотуха, кто-то бубнит, а-а-а, один хрен, ничего не получится, есть и такие, которые говорят – придем.

Выходим на улицы. Нас много. Озябших, промерзших, изголодавшихся, истосковавшихся без тепла и солнца. Неожиданно много на этот раз. Собираемся, из городов, из городков, из городишечек, из деревушечек, засыпанных снегом так, что из дома не выберешься, из промерзших домов, с заснеженных улиц. Собрались, все, все, жгли костры, большие огни, до самого-самого неба, растапливали снег, растираем его озябшими ладонями, подбрасываем в костры все, что есть, остатки дров, люди крутят пальцами у висков, вообще рехнулись, чем печи топить будете…

– Не то кидаем.

– А?

Он стоит подле меня, тощий, смуглый, где я его уже видел, а-а, ему тогда тоже отказали… там… в посольстве…

– Не тем топим.

– А чем прикажешь? Склад торфяной раздербанить? Там охрана стоит, мама, не горюй, перекрошат нас всех на хрен…

– Да нет же… смотри…

Вытаскивает из-за пазухи пожеванную тетрадку, бросает в огонь. Пламя вспыхивает – сильно, мощно, до неба, еле успеваю отскочить…

– Это… это ты чем это?

– А то сам не знаешь…

– Н-нет…

Он сует мне под нос еще одну тетрадку, успеваю прочитать:

 
За горизонты дальние, зеленые
Так поезда несет всесильная судьба
Уносит к городам каким-то отдаленным —
Не для тебя, не для тебя, не для тебя.
 
 
Пылают непогаснувшие зори
И корабли качает бешеный прибой,
Которые уходят к горизонтам
Не за тобой, не за тобой, не за тобой.
 
 
И звезды несмолкающие вместе
С луной, не покорившейся судьбе
Поют какие-то возвышенные песни
Не о тебе, не о тебе, не о тебе…
 

– Ты что… это же ты душу свою… вот так?

Он кивает. Понимаю. Чем попало снег не растопишь, это самого себя надо сжечь, даже больше, чем самого себя. Бегу домой, вытаскиваю потертые тетради, бросаю в пламя…

Еще…

Еще…

Огонь взмывает до небес, снег тает, растекается ручьями, больше, больше, вот уже видно под снегом…

Вот уже видно под снегом…

…что?

Не сразу понимаем, – кто-то проваливается под лед, со всплеском уходит в воду. Кто-то кричит, прекратите жечь, прекратите, кого-то не слышат, кто-то кидается гасить костры, когда еще погасят их все…

Вздрагивает земля.

Города, городки, городишечки, деревни, деревеньки, деревушечки ходяти ходуном, проваливаются в глубокие трещины, земля раскалывается на куски, да нет никакой земли, только лед, лед, лед. Еще бегу куда-то, есть же там, за горизонтом, другая страна, теперь они нас пустят, не могут не пустить, если земля наша рушится, лед расступается подо мной…

– Месьэр? С вами все в порядке, месьэр?

Просыпаюсь. Вот теперь точно знаю – кричал во сне. Привидится же…

– Месьер… мы прибываем… добро пожаловать…

Глаза в пол-лица, коротенькая юбчонка, значок гида, волосы зачесаны назад. Вымученно улыбаюсь, вылезаю из-под одеяла, вот черт, футболочка на мне дырявая, уж никак не думал, что кто-то углядит…

– Первый раз в другой стране?

– Ну… Отлично по-нашему говорите…

– Учила в университете…

Начинаю собираться, шубейку что-то свою найти не могу, сапоги, а нет, вот сапоги, натягиваю, чего она хохочет, чего хохочет… а-а, ну да… конечно…

Выхожу на перрон. Так непривычно, в шлепанцах, в футболке, нет, не в рваной, в другой. Как-то не по себе. Очень не по себе. Вот теперь понимаю – не готов, как-то не ожидал, что окажусь здесь, вот так… сразу…

– Ну вот… – начинает Байя, – площадь Согласия… главная площадь города… на которой в тысяча двести тридцать четвертом году…

Байя с хитрецой смотрит на меня, отвечаю ей тем же взглядом. Понимаем оба, не до согласия нам, не до площади, не до кого, не до чего…

Скажите… а здесь нет рядом… ресторана какого-нибудь?

Байя подмигивает, мол, без проблем, найдем…

У ВАС НОВОЕ СООБЩЕНИЕ

Так не хочется читать, все-таки отпускаю Байю, открываю письмо.

НАПОМИНАЕМ, ЧТО СРОК ВАШЕГО ПРЕБЫВАНИЯ В ДРУГОЙ СТРАНЕ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ СЕГОДНЯ В 00:00 ПО МЕСТНОМУ ВРЕМЕНИ.

Черт с ними.

Я знаю.

И я знаю еще одно.

Я не вернусь.

Забрасываю телефон далеко-далеко в море, черта с два они меня найдут… Здесь, в сладком зное, и не верится, что где-то зима, проклятый, ненавистный снег, мороз обжигает лицо, люди превращаются в бесформенные груды одежды…

Серпик луны опускается на волны, шепчутся пальмы в темноте ночи.

Просыпаюсь. Оглядываю пустую постель, так и есть, ушла, ушла, не попрощавшись, со всеми кредитками моими ушла, не иначе, говорили мне, в оба смотри, да как же, мы же самые умные, мы же людям верим…

Ощупываю кейс, кошельки, кредитки, все при всем, выхожу в зал, Байя шарахается от меня, как черт от ладана, ты чего, это же я, я…

– Не… не подходи.

– Бай, ты чего, я…

– Не… подходи…

– Бай, а… а чего у тебя с лицом?

– Хворь… хворь…

– Это… это что?

– Это бывает… у нас… хворь…

– В жизни про такое не слышал…

– Ну конечно, у вас не бывает… у вас там холодно… это у нас тут… где жарко…

Байя бессильно опускается на пол, кидаюсь к ней.

– Не подходи! Не подходи!

– Черта с два ты меня выгонишь… За тобой ухаживать кто-то должен… я с тобой останусь… насовсем…

Шепчутся пальмы, прячутся сами в себе от зноя.

Смуглый врач щупает руку Байи, кивает:

– Морте.

Это я хорошо понимаю. Мертва.

– Ю эбо морт, – показывает на черные пятна у меня между пальцами, вот так это и начинается.

– А… лекарство?

Черт, как мне с ним объясниться… язык до сих пор не знаю…

– Не-е, не-е… морт… – вдруг оживляется, – та страна?

Черт, как он пронюхал…

– Туда, туда… та страна…

Начинаю понимать.

– Ну конечно, у вас не бывает… у вас там холодно… это у нас тут… где жарко…

– Один билет.

– Билетов не…

Кассир хочет сказать – нет, не говорит, звонит кому-то, срочно, в эту страну, да, прямым рейсом, да, хворь… хворь…

Поезд несется на запад, то ли вагон качается, то ли весь мир вокруг…

– Этот-то там чего?

– Кончается, похоже…

– Аминь.

– Ну, вот так вот едут, думают, там рай на земле…

– Ага, рай… только не про нашу честь…

– Привычки-то нету от хворей…

– Ну…

– Давайте, что ли… еще по одной…

Качается мир, несется куда-то на восток, выше, выше, выше, все мешается перед глазами, откуда-то сверху и со стороны смотрю, как поезд уносится в снежное месиво – уже без меня…

Летящий шар

Опять этот шар…

Какой шар… не знаю, какой. Это вы у него спросите, какой шар. Большой. Летящий. Стремительный. Несется прямо на меня из пустоты, ни вправо, ни влево – несется на меня, огромный, страшный, безжалостный…

Шар. Какая-то неведомая стихия, никем не управляемая, злая стихия, беспощадная стихия, страшная в своей слепоте…

Уворачиваюсь. Насколько здесь вообще можно увернуться, черт его пойми, куда он дернется, этот шар. Отодвигаюсь правее-правее-правее, ну только налети на меня, только налети…

Не налетает. Проносится мимо. И на том ему спасибо, что проносится мимо. В который раз. И в который раз думаю про себя, когда он, наконец, в меня врежется.

Шар.

Не знаю, что это за шар, бесконечно несущийся по кругу.

Потихоньку прихожу в себя, потихоньку вспоминаю, кто я, и что я, и что я тут делаю. Ищу разум. Которого нет. Который раз терпеливо докладываю в центр, что нет здесь никакого разума, и близко нет, что-то намудрили вы там с координатами, в который раз получаю ответ, ищи хорошенько, быть не может, чтобы не было…

А вот может.

Они все сговорились против меня. И центр, и шар. Который летит на меня, хочет убить, да ничего он не хочет, не может хотеть, несется, в слепой ярости пытается убить меня. Нет, тут, конечно, и других шаров предостаточно, есть и покрупнее, и погорячее, и летят побыстрее, только это все далеко, это все не страшно, а шар прямехонько передо мной…

Снова выхожу на связь. Снова прошу уточнить координаты. В который раз. Которую тысячу лет ищу живую мысль здесь, в черных безднах. Которую тысячу лет – не нахожу.

Задумываюсь, забываю про шар. Спохватываюсь – в последние доли секунды, стремительно вырываюсь от летящего шара, мог бы лететь быстрее света – полетел бы, да тут сам не поймешь, как полетишь, когда несется на тебя эдакая громадина, огромная, окутанная туманом.

Уворачиваюсь – в последние доли секунды, огромный шар проносится мимо, обдает меня ветром, какими-то запахами, исполинский, каменный, облепленный непонятно чем. Смотрю ему вслед…

Смотрю ему вслед…

Смотрю…

Вижу то, чего не замечал раньше, чего не видел, не знал. даже присматриваюсь, не ошибся ли, да нет, так и есть. Шар не один, шаров два, один огромный, исполинский, и второй поменьше, привязанный к первому какими-то непонятными силами, точно знаю, что не веревкой.

Прихожу в себя. Мысленно благодарю кого-то невидимого и всемогущего, что в который раз уберег меня. Потихоньку собираюсь с мыслями, кто я, что я, зачем я… а-а, ну да. Разум. Разум. Жизнь. Прощупываю пустоту, где она может быть, эта жизнь, какая-то неведомая, невидимая, неосязаемая, черт возьми, другие же как-то разум этот находят…

Разум, разум… разум, понятие растяжимое, разум, он как издевается над нами, разум, он прячется, сегодня он в виде живого камня, завтра – облако космического тумана, послезавтра – двумерная космическая струна живет, думает, мыслит… И выбросят тебя в чужое пространство, и мечешься в окружении летящих шаров, шлешь сигналы, которые никто не слышит…

И появляется шар. Опять я его не ждал, замешкался, вон он несется, страшный, мертвый, летящий…

Страшная догадка.

А вдруг…

Шлю сигналы. Прямо на шар. Слушаю шар, ищу проблески сознания…

…тишина.

Никого.

Мда-а, тут и свихнуться недолго, уже скоро пустоту объявлю разумом, и я вообще не знаю, что…

Шар несется прямо на меня, еще пытаюсь отклониться, влево-влево-влево, ч-ч-ч-ер-р-рр-р-рт…

Шар разлетается на осколки, что-то пульсирующее, раскаленное вырывается из его глубин. Запоздалый ужас, запоздалые мысли, живой-живой-живой, пытаюсь уловить в нем проблески жизни, нет, нет ничего такого, голимая мертвечина, почему-то раскаленная и термоядерная.

Перевожу дух.

Вспоминаю, кто я и что я.

Думаю, живой я или мертвый после всего этого, нет, если думаю, значит, все-таки живой… хотя… кто его знает… говорят, есть какие-то такие, которые не живые, а думают…

Шлю сигналы. Окруженный летящими шарами, шлю сигналы в никуда. Изредка проблескивает что-то, похожее на ответ, прислушиваюсь, навостряюсь всеми своими струнами – и ловлю свои собственные сигналы, отраженные от космических облаков.

Шар проносится мимо. Уже не шар. Уже не знаю, что. обломки. Осколки. Обрывки. Уже не боюсь, перебираю их струнами, большие и маленькие, неровные, причудливые. Вон какой кусочек, здесь льдом покрытый, здесь замерзшей магмой, здесь причудливые наросты, вертикально вверх, увенчанные зубчиками, за наростом остроконечные пики, на верхушках – пятиконечные растопырки. Вон еще кусок, покрытый льдом, на нем наросты вертикально вверх…

Вздрагиваю.

Мои струны ловят сигнал. Бросаюсь за сигналом, не сразу понимаю, что это мой собственный, отраженный от края вселенной…