Текст книги "Не оглядываясь (сборник)"

– Это что? – шепотом спросил Сергей Степанович.

– Это… ну, что ты, Гунька, как маленький. Я ж Дедмороз. На чем мне, по-твоему, рассекать? На мерсе? Нет уж, я по старинке, как испокон веку заведено.

– Слушайте, – тоскливо сказал Сергей Степанович, – ступайте отсюда, а? Ну что вам от меня надо?

– Так ведь я к тебе и ехал! – Дедмороз, который тоже привстал, разглядывая сквозь пластиковое окно свое нестандартное транспортное средство, хлопнул себя по бокам руками и дробно, по-бабьи, рассмеялся. – Какое такое «ступайте»! Дорога-то, между нами, нелегкая… Я несся и несся сквозь бесконечный мрак, сперва на белых оленях, потом на белых волках. Мимо пустых селений, мимо замерзших рек. Когда олени устали, волкам я скормил оленей, когда все волки подохли, скакал на мертвых волках…

– Вы детям это тоже рассказываете? – брезгливо спросил Сергей Степанович.

Белые огромные силуэты, словно бы расслышав сказанное, синхронно повернули головы. На миг они стали видны отчетливо, словно бы вдруг приблизившись к окну, так что Сергей Степанович мог различить слипшуюся мерзлыми иглами шерсть и слепые лунные глаза.

– Где ты тут видишь детей? Нешто я зверь, чтобы детей пугать? Я им про Снегурочку, про зайчика. Но ты ж вроде вырос, Гунька. Зачем тебе про зайчика? Мимо пустых деревень ехал я, где последние старики сидят за столами в холодных избах, твердые, точно бревна, а когда луна валится за край земли, поднимаются и идут в гости к соседу за десять верст, пока не собираются за одним столом, все вместе, потому что в безлунные ночи между Рождеством и Крещеньем есть у мертвых свои праздники и свое утешенье. Из темных областей земли ехал я к тебе, Гунька.

Псих, подумал Сергей Степанович. Псих-гипнотизер. Он как-то наткнулся в телевизоре на передачу про битву экстрасенсов и теперь имел кое-какое представление о мощи человеческого разума, которую некоторые несознательные личности обращают во зло.

– Послушайте, почему – ко мне? При чем тут, вообще, я?

– Должок у меня.

Дедмороз вернулся к табуретке, которая к ужасу Сергея Степановича за то время, что Дедмороз стоял с ним у окна, успела обрасти колючим игольчатым инеем, и уселся, с хрустом обламывая ледяные иглы.

– Испортил я тебе жизнь, Гунька. Всю жизнь испохабил. Ну так… понятное дело. Я ж Дедмороз, я вроде как в своем праве, однако ж извиниться хотел. Вот и приехал.

– Что значит – испортил? В каком смысле испортил? – пробормотал Сергей Степанович побелевшими губами. Иней нарастал на стекле с краев к центру, затягивая дыру в темноту, где странные существа неподвижно стояли на снегу, задрав головы и глядя в холодное багровое небо на отсветы городских огней.

– А ты по сторонам погляди-ка, Гунька, – сказал Дед Мороз ласково, – так ли живешь, как хотел? Вот в этой вот берлоге? На службе этой гребаной? В говне ты прожил, Гунька, в тоске и серой скуке…

– Ну так… – Сергей Степанович увидел внутренним взором свою холостяцкую однушку с унылыми обоями, еле втиснувшейся румынской стенкой и продавленным диваном, фикус в конторе, помятые лица сослуживцев, востренький носик Лильки, лысину Мендельсона и вздохнул.

– А в детстве мечтал пиратом быть, – ласково сказал Дедмороз, – стоять на носу корабля под черным флагом, эдак расставив ботфорты, подзорную трубу складывать-раскладывать в загорелых ловких руках, держаться за ванты, стряхивать пену с розоватых брабантских манжет… Море до горизонта сверкает, летучие рыбы на палубу шлепаются, эдак по дуге, словно бы птички-бабочки… Так и отвечал, мол, пиратом, когда спрашивали – кем стать хочешь?

– Мало ли кем в шесть лет я быть хотел? – сквозь зубы сказал Сергей Степанович, чувствуя, как лицо заливает краска. – Кончились пираты. Какие сейчас пираты, на хрен?

– Пираты как раз есть, – Дедмороз вздохнул и упер ладони в широко расставленные под красным кафтаном колени, – сенегальские, например. Мировое правительство не продохнет от этих пиратов. Просто где оно, Гунька, море? Рыбки летучие где?

Сергей Степанович помимо воли представил себе сверкающее, переливающееся море, встающий на горизонте дальний остров и почувствовал, как что-то царапает в горле.

– У нас с выходами к морям проблема в стране, – сказал он, – только на рубежах родины, и то…

– Ну да, ну да, – согласился Дедмороз. – Это ты верно сказал. А как астрономом быть хотел, помнишь?

– Ну, – неохотно согласился Сергей Степанович. А сам думал – откуда эта сволочь знает?

– А про телескоп помнишь?

Сергей Степанович ощутил, как рот его сам собой сложился скобкой, как у обиженного ребенка.

– Как хотел телескоп на Новый год?

– Помню, – сказал шепотом Сергей Степанович.

– А что под елкой нашел? Что Дедмороз тебе принес?

– Конструктор, – сказал Сергей Степанович и неожиданно для себя горько заплакал.

– Ну будет, будет! – Дедмороз похлопал его по плечу, и даже сквозь майку Сергей Степанович ощутил смертный холод, словно бы ожог жидким азотом. – Конструктор тоже неплохо. Ты вон как наловчился, даже в инженеры пошел.

– Но я-то хотел телескоп, – горько сказал Сергей Степанович, – чтобы звезды и планеты смотреть. Книгу читал, «Занимательная астрономия» называлась. Перельман Я.И. Я фазы колец Сатурна хотел наблюдать. И Большое Красное Пятно на Юпитере. И… Ну вот, каналы на Марсе. Вроде нет на самом деле никаких каналов. А в телескоп видно. Непонятно. И полярные шапки видны. И сезонные изменения вроде бы у них… А марсоход этот… Воды он вроде не нашел пока. А полярные шапки, между прочим, из це-о-два состоят. То есть сухой лед. И спрашивается, углерод откуда взялся? Углерод – основа жизни, между прочим… И кислород тоже. Есть на Марсе условия для жизни, получается. А уж если их растопить, полярные шапки эти…

Он оборвал себя и горько махнул рукой.

– Ну, переворота в науке ты, положим, не совершил бы, – заметил Дедмороз. – Ты, Гунька, не гений, и гением не был никогда, хоть в астрономии, хоть в строительной акустике. Но телескоп, это да. Тут ведь вот в чем, Гунька, дело. Здесь условия для наблюдения плохие. Световое загрязнение сильное и облачность. Вот ты и записался бы, Гунька, в астрономический кружок, поехал бы в Крым с юными астрономами. Познакомился бы с одной местной девушкой. Показывал бы ей ночью звезды и планеты, ну и слово за слово. Работал бы сейчас в Крымской обсерватории, ну, как я полагаю, эмэнэсом до сих пор, ну там сейчас кризис и неплатежи, но был бы домик с садиком, виноград прозрачными такими гроздями, ночное море… И в личной жизни ты, Гунька, был бы счастлив. И конечно, это… звездное небо над головой. Было бы его у тебя, Гунька, хоть жопой ешь. А когда у человека есть звездное небо над головой, да еще какой-никакой нравственный закон внутри… Читал Канта?

– Что-то слышал, – печально сказал Сергей Степанович.

– А все потому, что не нашел под елкой телескопа, – назидательно сказал Дедмороз.

– Папа положительно обещал, что будет телескоп, – печально сказал Сергей Степанович, – но там что-то не получилось с тринадцатой зарплатой… И он решил, что конструктор тоже подойдет. Сам-то он как раз в детстве о конструкторе мечтал… А ему барабан подарили. Но ты-то тут при чем?

– Как при чем? – весело удивился Дедмороз. – Подарки кто под елку кладет? Кто детишкам подарки разносит? Хорошим – хорошие, плохим – плохие. Кто как себя вел, такие и подарки… – Подумал и добавил: – Хо-хо-хо.

– Подарки взрослые дарят. А врут, что Дедмороз. Это всем известно, – возразил Сергей Степанович.

– Как это – не Дедмороз? А я тогда кто? Я ж сам тебе, Гунька, этот конструктор под елочку и ложил.

– Клал, – машинально поправил Сергей Степанович, – мама говорит, нельзя говорить «ложил». Так только невоспитанные дети говорят.

– Ну пусть так. Но я его точно помню, такой, в плоской коробке, в бумагу плотную был завернут и перевязан такой красной ленточкой, и написано было на плотной бумаге: «Сереженьке».

– Но я не хотел конструктор, – всхлипнул Сергей Степанович, – я хотел телеско-оп! Я себя хорошо-о вел! Я весь год без троек. Я так стара-а-ался… Не трогай меня, ты холодный!

– Ну я ж извинился, – сокрушенно сказал Дедмороз, – я ж вот к тебе специально, под Новый год, виски вот привез, икру красную. Ты давай закусывай.

– Значит, ты есть, – горько сказал Сергей Степанович, – тогда ты должен делать все как положено, если ты настоящий. А ты наоборот.

– Я и веду себя как положено, – Дедмороз, поразмыслив, налил воды в стакан и, прикоснувшись пальцем к стеклу, сделал лед для виски, – откуда ты, Гунька, знаешь, что мне положено?

– Тебе положено хороших детей любить… А ты, выходит, мне жизнь сломал.

– Гунька, – сказал Дедмороз серьезно и печально, – вот, по-твоему, чем мы, создания ночи, живем? Как и чем?

– Ну, не знаю я… А почему создания ночи?

– Потому что Дедмороз приходит к людям в самую страшную, самую темную ночь года. Ночь, когда неприятные силы по земле ходят, Гунька. Откуда ты знаешь, из каких областей он приходит? Из мертвых ледяных стран приходит он, коснуться своим пальцем теплого и живого. Зачем, как ты думаешь?

– Ну…

– Потому что он этим теплым и живым кормится, Гунька. Это его еда, его праздник, Новый год его… А люди, ну не дураки же они, вы не дураки то есть. Начали елки эти ставить. А елки нам глубоко неприятны, они как бы сразу и живые и мертвые. Путаемся мы. А тут сунулся в дымоход или в курную избу, в любую поганую дыру заглянул – как там дела у людей? И на тебе – елка! Бррр…

Он передернул плечами.

– Елка, она, Гунька, что-то вроде репеллента для нашего брата. Зачем, думаешь, на могилы венки еловые кладут? Это чтобы мертвецы не вставали, Гунька. Это, Гунька, последняя печать, зеленая печать, жизнь среди зимы, среди смерти, холода и мрака. А ведь негоже, мы ведь тоже жить свою мертвую жизнь хотим. Ну, мы и… Делать-то что-то надо. Вот мы и встали как-то раз, все вместе, покумекали немного и пошли в люди. То одного отловим, то другого. Поговорим по душам. Подарок оставим… Это, Гунька, называется, обработка населения. Пропаганда. Пиар-кампания. Да хрен его знает, как хочешь, так и называй! Мы, мол, хорошие. Вы свои елки ставьте, хрен с вами, потому что мы хорошие. Ну, правда, лучше, конечно, если елка искусственная, тогда нам, конечно, дышать легче, тут уж мы потрудились – спаси зеленого друга, все такое. Но и натуральная, ладно, хрен с ним. Перетерпим. Если с приглашением. И заглядываем мы к вам буквально на минутку, на минутку, и веселим всех и подарки оставляем… Вы только пригласите нас: там чулок повесьте или колпак, мы не можем без приглашения. И придем, и деток порадуем… И про Снегурочку расскажем, и про зайчика. Хо-хо-хо…

– В чем засада? – осторожно спросил Сергей Степанович.

– Вот ты утром побежал чуть свет тогда, кинулся к елке, нашел коробку… А она плоская. Если бы телескоп, то длинная должна быть. Трубой. А эта – плоская. Но ты еще надеялся и дрожащими пальчиками обертку срывал с надписью: «Сереженьке». И открыл, замирая духом, и заплакал, и коробку на пол кинул… А папка твой, он, между прочим, всю жизнь о таком конструкторе мечтал. Он думал, ты обрадуешься. И он вспомнил, как хотел такой же конструктор, и он из него танки-самоходки, а ему барабан подарили. И расстроился, и на тебя накричал, что ты тварь неблагодарная. Конструктор этот дорогой, Сережа, он, папка, порадовать тебя хотел. Хотя дешевле телескопа, конечно.

Сергей Степанович ясно представил то утро, словно бы упал в него, как в воронку, в то нетерпение, дрожь, азарт, разочарование, горе, и остро почувствовал, как холодит босые его мальчишеские ноги вощеный паркетный пол.

– Сколько таких подарков, сколько обманутых надежд, сколько слез… А нам пища. Мы ведь не радостью питаемся, Гунька. Ну как такой, как я, может питаться радостью? Не говоря уж о Бэтмене. Ты б его, Гунька, видел!

– При чем тут Бэтмен, – пробормотал дрожащими губами Сергей Степанович, – при чем тут Бэтмен… Но ведь бывают и правильные подарки. Есть же… ну, которые могут себе позволить?

– А ты думаешь, сбывшаяся мечта приносит радость? Вот хотел пацан пожарную красную машину. Ты когда-нибудь хотел пожарную машину?

– Не-а. Я телескоп…

– Упертый ты, Гунька. А он хотел. С выдвижной лестницей, звонком и все такое. Он ее так хотел, что аж в животе замирало. Взрослые так даже бабу не хотят, как иной пацан пожарную машину. И вот бежит он под елку, и стоит там коробка, перевязанная ленточкой. И он дергает ленточку и открывает эту коробку, а там она! И лестница выдвигается, и блестит она, и гудит, и сверкает, и он вроде бы должен быть рад до усрачки, а вместо этого чувствует он какое-то странное опустошение, и там, где была мечта, остается такая метафизическая дырка. Как бы посткоитум, слышал о таком? И он смотрит на эту машинку, и катает ее по полу, и думает, что ж я не рад-то, такая классная машинка, ух ты, моя машинка… что-то лестница плохо выдвигается. Должна хорошо, а она плохо. И гудит она как-то… Не тот гудок, сигнал должен быть звонкий, а этот не звонкий, а какой-то пронзительный… Ты что, душа моя, не рад? спрашивает маменька, он, конечно, отвечает, как послушный мальчик (а он, Гунька, послушный мальчик, иначе ему бы не подарили пожарную машинку), и он отвечает, что вы, маменька, очень даже рад… а сам думает, наверное, это потому, что там, в магазине, были лучше пожарные машинки, просто маменька не ту выбрала, ах, что она в пожарных машинах понимает! И видя его кислое лицо, маменька вздыхает и идет на кухню доедать оливье, и он остается с этой пожарной машиной один на один, и, сам не понимая почему, пинает ее ногой, и лестница отваливается, и он, опять же сам не понимая почему, садится на пол и начинает горько плакать… И ему расстройство, а нам пища. Где тут радость, Гунька? Скажи, где тут радость? Ладно, пошел я.

Дедмороз встал, взвалил мешок на плечо и двинулся к двери, по пути подхватив с галошницы свой тулуп. Тулуп был красный и сверкающий, словно… словно игрушечная пожарная машина.

– Погоди! – крикнул в широкую спину Сергей Степанович. – Зачем приходил-то?

– Так извиниться же, – сказал, оборачиваясь, чертов дед, – вот, виски, двенадцать лет, это… блендед, правда, но хороший виски, не паленый. Нарезка – балык осетровых рыб… икра нерки слабосоленая, Сахалинского рыбкомбината. Как бы отступное это, Гунька. Ты уж на меня зла не держи. За испорченную жизнь свою, за жену-стерву, за контору тухлую…

– Лучше б не приходил, – сказал Сергей Степанович и вытер нос тыльной стороной руки, – я б посидел, пивка выпил, телевизор посмотрел и заснул… может, обои бы переклеил в каникулы, светильник-бра давно починить пора… а там, после каникул, глядишь, в себя бы пришел и на работу. А так что? Что я теперь?

Он смолк, осененный ужасной мыслью.

– Это ж ты опять… опять, проклятый! Опять пришел жизнь мою есть? Что ж мне теперь… так остаток дней и думать, что все могло быть хорошо, а теперь уж и не поправишь? Мне мучение, а вам, сволочам, пища?

– Ну… – сказал Дедмороз, – ну вот это ты, брат, это… ладно, бывай!

Он распахнул носком валенка хлипкую дверь и стал спускаться по выщербленной лестнице, держа мешок на широкой сутулой спине.

– Сколько нас таких? – закричал ему в спину Сергей Степанович. – Вот таких, к которым ты приходишь… извиняться, сукин ты сын, прожорливая лесная тварь! Нежить, нежить!

Он колотил кулаками по перилам, не ощущая боли, потом, забыв захлопнуть дверь, кинулся к кухонному окну, где иней, наросший изнутри и снаружи, оставил крохотное, размером с человеческий глаз, отверстие, и тер его, тер, тер ладонью, как раз чтобы успеть увидеть, как на миг проясняется контур саней, страшных, костяных, и сидящий на облучке скелет подхватывает поводья, и страшные мертвые звери разом трогаются с места и, не оставляя следа, исчезают во мраке, там, за Окружной, где лесопарк переходит в лес, а потом и в мертвый лес, лежащий далеко за пределами ведомых нам полей…

Сергей Степанович стоял и плакал, потом подошел к столу, плеснул виски в стакан и сделал жадный глоток, но спиртное было как вода, никаким, безвкусным…

Тогда он распахнул окно и, щурясь от ударившего в лицо колючего ветра, высунулся до половины наружу, на миг подумав, как нелепо он будет выглядеть на снегу, в майке и трениках, с нелепо подвернутой ногой и вывернутой шеей…

На миг зрение у него вновь обострилось, как бывает, когда раздергивается завеса обыденного, так что он увидел, как где-то далеко-далеко скелет на облучке натянул поводья и костяные сани остановились, подняв тучу сверкающего снежного праха, и Сергей Степанович отчетливо понял, что остановились они потому, что седок тоже хочет посмотреть на крохотную, будто поломанная кукла, лежащую на снегу фигурку… И ждет, недвижно и спокойно, ибо нежить может ждать вечно.

Он отшатнулся и с треском захлопнул окно, обрубив столб морозного воздуха, ворвавшийся в кухню, постоял задумчиво, разглядывая остатки накрытого стола, сделал себе бутерброд с икрой, так же задумчиво съел его, поднял валявшуюся рядом с мусорным ведром газету «Из рук в руки» и, шаря пальцами по строчкам, нашел нужный телефон.

– Это товары для детей и юношества? Доставка? Да, и вас с Новым годом. Да, телескоп. Любительский. Самой простой модели. Да, это вполне подойдет. Сколько? Ничего себе! Нет, не передумал. Нет, не обязательно сегодня. Можно и после каникул. У вас нет каникул? Знаете, я думаю, это даже лучше. Что нет каникул, я имею в виду.

И продиктовал адрес.

Не совсем о людях

Поводырь

Аргус теснее прижался к моему колену, и так, бок о бок, мы вошли в шлюз. Приветливая стюардесса машинально улыбнулась заученной улыбкой, но, когда увидела аргуса, лицо ее вытянулось.

Я как-то не предвидел, что такое может быть. На больших трассах к аргусам относятся иначе. Да что там, на внешней базе тоже все было в порядке.

– Я не уверена, – сказала она, – формы жизни…

– На аргусов это не распространяется. Есть специальная поправка.

– Я спрошу капитана.

В надключичной ямке у нее дрожала крохотная, завитая перламутровой раковиной «болтушка». Я видел, как шевелятся ее губы, бесшумно, потому что «болтушка» работала в интимном режиме.

Потом она вновь обратила серебряные глаза ко мне и кивнула.

– Регистрация есть?

Я протянул ей платиновую карту; в ультрафиолете засветился зеленоватый шарик.

– Это мой, – сказал я, – моя виза. А вот это, поменьше, пурпурное – его. Аргуса.

За моей спиной в панорамном квазиокне восходила Земля. Я понял это потому, что стал отбрасывать еще одну тень.

– Капитан сказал, надо намордник, – сказала она, возвращая карту, – обязательно.

– Но это же не собака!

– Тем более.

Я пожал плечами. Ничего такого я не предусмотрел. Впрочем, по уставу форма моя предполагала ремень, абсолютно бесполезный и чисто декоративный. Я сделал из него петлю и захлестнул ей морду аргуса. Тот укоризненно отвернулся, но стерпел.

– Он слепой! – пораженно воскликнула стюардесса.

– Да.

– Я хочу сказать… у него же вообще нет глаз!

– Ну да, – согласился я.

– Почему же их тогда…

Потому что они видят больше, чем ты, хотел сказать я, потому что их зрение иное, оно простирается в глубь силовых полей, там, где человек слеп и беспомощен…

Но вместо этого я пожал плечами.

– Проходите в передний конец салона, – сказала она, – там места для пассажиров с животными.

С каких это пор в лунных модулях разрешается перевозить животных?

Я сел в переднее кресло – между ним и стеной было незначительное свободное пространство, где аргус смог уместиться. Он лег, положив голову на лапы, ременная петля стягивала челюсти.

Салон стал постепенно заполняться пассажирами. Рядом со мной села молодая женщина, явно из лунных туристов, иными словами, очень состоятельная. На руках она держала крохотную собачку – плоская морда и глаза-блюдца…

Хозяйка поерзала, устраиваясь в кресле.

– Кто это у вас? – спросила она.

– Аргус.

Она напряглась.

– Это не опасно?

Уже нет, подумал я, все, что он мог сделать, он уже сделал.

А вслух сказал:

– Что вы, что вы… Он никого не обидит.

– Тогда почему же он в наморднике?

– Такие правила.

Ее-то собака была без намордника, впрочем, она ведь такая маленькая.

Она, кажется, успокоилась.

– А вы ныряльщик, да?

На ее веках, когда она прикрывала глаза, распахивала лиловые крылья голографическая бабочка. Я никогда особо не любил бабочек, поэтому старался на нее не смотреть.

– Да. Бывший.

– Надолго к нам?

– Еще не знаю. Как получится.

Собака у нее на руках часто-часто задышала, вывалив язычок. Только поэтому, да еще по чуть заметной вибрации, волной пробежавшей вдоль позвоночника, я понял, что мы летим. Никакой перегрузки, ничего… С тех пор, как я был здесь последний раз, технологии здорово продвинулись.

Свет замерцал и стал черным. Глупое словосочетание – черный цвет, но я всегда именно так его и ощущал. Внутри этой черноты парили ряды светящихся коконов – каждый пассажир распространял вокруг себя слабые поля. Впереди раскрылся гигантский лиловый цветок с черной сердцевиной, и в нее, в эту сердцевину, нацелился нос корабля.

Они протянули червоточину даже здесь, на внутренней трассе, между Землей и Луной… Просто так, для туристов!

Я взглянул на соседку; светящийся птичий скелетик, окруженный топорщащимся пухом собственных биологических полей, собака у нее на руках – скелетик поменьше, в том месте, где силовые поля двух организмов соприкасались, пух, казалось, примялся. Корабль вынырнул уже на околоземной орбите; я моргнул, приводя зрение, а с ним и окружающий мир в норму. Соседка деловито разглядывала себя в корректирующем зеркальце, легко прикасаясь к отражению то там, то тут. Потом вновь обернулась ко мне.

– Что вы делаете сегодня вечером?

В этот миг раздалось дружное «ах!», стенки стали прозрачными, в панорамных квазиокнах я увидел Землю, вернее, Северное ее полушарие, бугрившееся морщинистой водной поверхностью, города светились, как груды рассыпанных углей… Странное сравнение, я никогда не видел рассыпанных углей. Должно быть, читал когда-то.

Аргус пошевелился рядом с моей ногой.

– Да? – переспросил я, я помнил, что она спросила меня о чем-то, но не помнил о чем.

– Что вы делаете сегодня вечером? – повторила она с еле заметным оттенком раздражения в голосе.

Она, видимо, была в свободном полете – из тех, кто все время гонится за новыми ощущениями… Вряд ли ее интересовали мои скромные сбережения. Скорее окружающий ныряльщиков романтический ореол.

– Меня ждет невеста, – сказал я.

* * *

Вокзальный терминал был огромен; в первый момент я растерялся. Аргус по-прежнему жался к моей ноге. Ему было неуютно. Я подумал, может, на самом деле это мне неуютно, а он чувствует…

Вокруг деловито сновали люди, сотни людей… Я забыл, что их может быть так много. Крикливые. Ярко одетые. И все – без биозащиты.

В центре зала возвышался памятник. Человек в летном комбинезоне положил руку на холку массивного зверя с тяжелой головой.

На постаменте выгравирована надпись.

Я догадывался, что там написано: что-нибудь очень пафосное, отчего у меня уже сейчас начали гореть уши. Я отошел в тень, чтобы оказаться как можно дальше от глупого памятника.

И тут же отозвалась моя «болтушка».

– Да?

Это она, подумал я, больше звонить некому.

– Это ты? – голос был тоненький и зудел в ухе, точно комариный. – Я у колонны.

– У какой колонны?

– У «Сайко»…

Миг спустя я сообразил, что «Сайко» – это какой-то новомодный энергетический коктейль, а колонна на самом деле имитировала огромную, причудливой формы бутылку. Еще через миг я увидел ее.

Я ее узнал, и это было уже хорошо; известно, что невесты по переписке часто подправляют свои видео, желая выглядеть получше. Но она была именно такая, какой я ее себе представлял, хрупкая, светловолосая, с тонкой талией и пышной – уж не знаю, насколько природной, – грудью.

Я понял, что не знаю, что сказать.

Когда стоишь на вахте, предоставив автоматам невидимыми щупальцами обшаривать пространство в поисках новой червоточины, время тянется и тянется. И почему-то находится много слов: о городе моего детства; о базовой школе; о летном училище; о том, как я прошел аргус-тест; как радовался – профессия ныряльщика считалась самой почетной, самой романтичной… Я в детстве мечтал о собаке, а аргус – это же гораздо лучше собаки. Потому что, в отличие от собаки, это на всю жизнь.

И еще я слышал, что человек с аргусом больше не одинок.

Они врали.

Она тоже рассказывала о детстве, о том, как не ладила с отцом, о том, как это сначала было интересно – заниматься дизайном тканей, как ей одиноко, и о том, что она хочет серьезных отношений, а нет подходящего человека…

Сейчас я сообразил, что ничего особенного она, в общем-то, не говорила.

Да и я тоже.

Она узнала меня и сделала неуверенный шаг навстречу. Потом увидела аргуса.

– Это что? – вот ее первые слова.

– Мой аргус.

– Я думала… ты мне про него не говорил.

– Как же не говорил? Много раз.

– Да, но я не думала, что с ним… на Землю…

– Я же ныряльщик.

– Ну и что?

Я подумал, вот, мы и нашли тему для разговора, но совсем не ту, что мне хотелось.

– Ныряльщики не оставляют своих аргусов. Никогда.

– Но почему?

Она даже не удосужилась хотя бы что-то узнать про человека, с которым собирается жить.

– Давай обсудим это потом. Ладно?

Я взял ее под руку. Она напряглась, но не отодвинулась. Теперь, когда она повернулась ко мне в профиль, я заметил, что у нее срезанный, уходящий назад подбородок. На видео она никогда не поворачивалась ко мне в профиль.

Аргус тоже напрягся и плотнее прижался к моему колену.

– Куда мы пойдем? – спросила она излишне оживленно.

– А куда вы… ты хочешь? Я тут чужой.

Она вновь напряглась. Я понял, что позабыл этот язык тела, когда надо учитывать не только то, что говорится, но и то, что подразумевается. Это легко исправить, подумал я, я научусь…

На нас оглядывались. Не из-за нее. Из-за аргуса.

– Прости, – поправился я, – я еще не освоился. Я снял бунгало на двоих. На южном побережье. И если ты… в общем, я буду рад…

– Только ты и я? – она заглянула мне в глаза.

– Да.

– А аргус?

– Аргус прилагается.

Она помолчала. Я шел, стараясь подладиться под ее шаг, и думал, что все не совсем так, как я себе представлял.

– Я взяла отпуск, – сказала она наконец.

– Очень хорошо.

– На две недели.

Я, кажется, начал понимать то, что она прячет за словами. Она оставила себе путь к отступлению.

– Так что, – закончила она, – мы можем сходить пообедать, а потом сразу махнуть к тебе.

Но пообедать не получилось.

Я хотел устроить ей праздник и заказал столик в самом шикарном ресторане, но с аргусом нас туда не захотели пускать. Я начал пререкаться с метрдотелем, и он вроде собирался уступить, по крайней мере, готов был накрыть столик на веранде, но увидел, что она злится. Ноздри у нее раздувались, губы поджались, а жилы на шее напряглись. Она была совсем нехороша в эту минуту, и я почувствовал ноющую тоску. Аргус тоже тосковал, ему было неуютно, и я не мог понять, то ли я улавливал его эмоции, то ли транслировал ему свои собственные.

– Пойдем отсюда, – сказала она.

– Но чем плохо на веранде?

Я предпочел бы сесть, попить чего-нибудь холодного, поглядеть меню – не помню, когда я последний раз держал в руках напечатанное на бумаге ресторанное меню. А заодно и приглядеть что-нибудь для аргуса – скоро аргус проголодается, а когда он голоден, ему делается нехорошо. А значит, и мне сделается нехорошо.

– Я сказала, пойдем отсюда. Я ненавижу, когда меня унижают!

Я понял – она из тех, кто не умеет уживаться с людьми, из тех, кто считает, что все кругом только и думают, чтобы устроить ей какую-нибудь пакость. Понятно, почему она вступила в переписку с одиноким ныряльщиком из Глубокого космоса.

Она ладит с людьми еще хуже, чем я!

– Ладно, – сказал я и демонстративно взглянул на часы, желая произвести на нее впечатление человека, который не любит даром тратить время. – Вызывай машину, поехали. Поедим там, дома.

Это ее немного умиротворило. Она, кажется, решила, что мне не терпится оказаться с ней наедине. Ладно, подумал я, главное – устроиться, тогда наладится и все остальное.

* * *

Морской берег действует на все органы чувств сразу: я видел голубое и зеленое, желтое и опять голубое, вдыхал йод и соль, мокрый ветер обнимал меня, песок жег ступни, и песчинки осыпались с кожи…

Я разбежался и упал лицом в брызги, в мокрое, соленое, о котором старался не думать, не вспоминать там, в стальной скорлупе, где любой непредусмотренный звук означал неполадку, а значит, катастрофу, гибель…

Если проплыть несколько метров и немножко понырять, я верну былые навыки. А потом можно будет понырять с маской или даже с аквалангом; когда-то, в летной школе, нас тренировали на подводных симуляторах.

И тут я почувствовал мягкий удар в затылок.

Я совершенно ничего не видел, мне было жарко и плохо, сверху падали беспощадные отвесные лучи, вода была отвратительно мокрой и соленой, ее даже нельзя было пить, вдобавок кожу между пальцами моими грызли маленькие песчаные крабы.

Аргус!

Я поспешно выбрался на берег. Аргус лежал у воды, положив голову на лапы, чуть высунув кончик языка… Я должен был предвидеть; он непривычен к такому перегреву.

Моя невеста сидела в шезлонге, под рукой ведерко со льдом, в ведерке бутылка с этим самым «Сайко». Я подхватил ведерко – лед почти растаял – и вылил воду на аргуса. Тот отряхнулся, почти как собака, встал и, оглядываясь на меня, потрусил в бунгало.

Я последовал за ним.

– Куда ты? – крикнула моя невеста.

– Мне нужно в тень. Слишком жарко.

– Ты выбросил мой лед! – крикнула она мне в спину.

– Я принесу тебе новый.

Я действительно принес ей новый лед. Бегом, чтобы аргус, лежащий в тени веранды, не успел ощутить мое отсутствие и впасть в панику. Потом вернулся, поднялся на веранду, уселся в плетеное кресло и попытался выровнять дыхание. Это оказалось не так уж трудно – море шумело в ритме расширяющихся и опадающих легких. Я люблю море. Аргус, как я понял, нет.

Нам будет трудно.

Может быть, надо было снять охотничий домик где-то в горах? На северных озерах? Тоже ничего, хотя и не сравнится с морем. Можно ведь теоретически подобрать какой-то вариант, который устраивал бы всех – меня, ее, аргуса?

* * *

У меня давно не было женщины. Симуляторы – это как-то несерьезно. Нелегкий характер и уходящий назад подбородок не так уж много значат при таком раскладе.

Ее руки обнимали меня за шею, волосы раскинулись по пестрым подушкам. Она пахла так, как и должна пахнуть женщина. Правильно.

– Погоди, – сказал я.

Кольцо рук, обнимающих меня, распалось.

Я прошел по комнате, перерезанной светлыми лунными тенями.

Аргус лежал у порога, бока его тревожно ходили. Я положил руку ему на голову.

– Ну что ты, что…

Он ткнулся лбом мне в ладонь и замер. Я постоял так, потом осторожно убрал руку.