Текст книги "Не оглядываясь (сборник)"

Телефон под ее пальцами вздрогнул, запел, вздрогнул.

Он перезвонил все-таки. Сбросить звонок?

– Ты чего, обиделась, Адка? – голос Регинки был очень-очень бодрым, и словно бы контуром, очерчивающим эту бодрость, заискивающим. – Я ж просто потому, что обидно видеть, как у тебя счастье прямо из рук уплывает. Ну не хочешь Васича, не надо, другого поищем. Вон Леха тут стоит рядом, говорит, ждем, и курицу я уже на соли запекла.

А ведь Регинка вчера могла попасть под машину, подумала она. Ну вот, ночь, ничего не видно, Регинка торопится домой, выскакивает из метро, и прямо на том переходе… Нет-нет, нельзя так думать. Хотя на самом деле никогда не бывает так, как себе воображаешь.

– Меня начальник вызвал, – сказала она, – срочно. Говорит, меняй билет и приезжай. Срочно. Слушай, тут такое дело…

Конечно, так лучше. Ну, то есть вроде такой дружеский жест с ее стороны, что она совсем не сердится, и билеты не пропадут, а то бы было совсем обидно.

– Ничего себе, – сказала Регинка, – мы с Лехой уже год собираемся, никак не соберемся. А говорят, классная штука. Вся Москва уже сходила, одни мы как лохи. Жаль, билетов только два. Спасибо, Адка. А ты уверена…

– Я ж уезжаю, – повторила она, – потом расскажете. Там настоящий самолет, говорят, на веревках спускают. И песни хорошие.

Ночь, думала она, всего ночь, ну ладно, верхняя полка, но всего ночь – и я дома, на работу я, конечно, не пойду, месячные почти закончились, можно будет залезть в ванну и долго отмокать, воображая себе чужие нежные прикосновения, толчки чужих пальцев, потом забраться в постель, прихватив пакет с картофельными чипсами и потрепанную книжку, и все будет хорошо. Ну, почти хорошо.

– Сажальный камень, – пробормотала она сама себе, – сажальный камень.

Красивые молодые люди

Отец за завтраком жаловался на изжогу, и теперь они опять никуда не поедут. Даже в город, хотя в городе делать, честно говоря, нечего. Вчера мама взяла его с собой, и он было надеялся, сам уж и не знал на что, чужая страна и все такое, но они сначала тряслись в переполненном автобусе, а потом бегали по магазинам. В витринах красивые манекены красиво стояли в красивых шубах, у пластиковых женщин не было лиц, но это делало их только лучше. Они с мамой заходили в тесные лавки, к ним тут же подбегали живые женщины, тоже красивые, хотя как-то слишком с лицами, слишком яркие, черное, белое, красное, на плохом русском уговаривали примерить то и то, мама накидывала на плечи, на бретельки летнего белого платья то одну шубу, то другую, поворачивалась в зеркалах боком. Спрашивала: «Как ты думаешь, заяц, меня не полнит?»

Ему хотелось, чтобы все это скорее кончилось, он говорил: «Нет, тебе хорошо, правда, мам, просто здорово», хотя как вообще шуба может не полнить? Мама в шубе делалась похожей на бочонок, но черноволосые белолицые девушки с красными губами уверяли, что она просто замечательно, замечательно выглядит, но мама, похоже, не очень-то им верила и просила принести вон ту, с поясом, и девушки приносили вон ту, с поясом, и ему казалось, что под их улыбками прячутся очень острые зубы, и красные губы вот-вот приоткроются, и зубы эти начнут расти и расти, как это бывает в фильмах про вампиров…

Потом приходил откуда-то из глубины магазина круглый лысоватый и волосатый человек, разгонял девушек, называл маму «моя красавица» и самолично набрасывал маме на плечи очередную шубу, и мама начинала дышать чаще, потому что в шубе даже в магазине с работающими кондиционерами все-таки жарко.

В каждом магазинчике, где продают меха, вся эта мутотень повторялась раз за разом, а когда он попросил купить ему мороженое, то мама показала на табличку, из которой стало ясно, что с мороженым в дурацкие магазины не пускают. В конце концов она все-таки купила ему мороженое, и они сели на лавочку на набережной, и мороженое быстро растаяло и протекло ему на штаны, и мама рассердилась, почему он никогда не ест аккуратно. Мороженое к тому же оказалось не очень вкусным.

Шубу они так и не купили.

Папа обещал, что они поедут в горы кататься на осликах, была такая экскурсия, впрочем, папа еще говорил, что драть за ослов такие деньги – это жестоко, и что он даже и не знает, на каких ослов это вообще рассчитано. Но раз изжога, то они, конечно, никуда не поедут.

На пляж они тоже не пошли, потому что жарко. Мама плохо переносила жару, а на пляже, хотя тенты и разноцветные зонтики производили веселую разноцветную тень, конечно, было здорово жарко. Ему-то как раз нравилось – на пляже и должно быть жарко, иначе это не пляж, а фигня какая-то.

Вместо этого они с мамой устроились у бассейна – мама в шезлонге под тентом, а он у воды, хотя мама и кричала время от времени, чтобы он посидел рядом с ней, а не торчал на самой жаре. Рядом с большим бассейном был еще один бассейн – для мелкоты, и в нем мама позволяла ему купаться, хотя он с завистью смотрел, как пацаны примерно его лет радостно бултыхались в большом – и веселые загорелые родители с ними. А мама в воду не пошла, сказала – не хочется. Как может не хотеться в воду?

Он любил смотреть на воду, хотя бассейн – это, конечно, совсем не то. В море, если смотреть на воду с пирса, видно, как солнце прыгает по ней, так что огненные полосы выписывают в глазах восьмерки и нули… Еще видно, как в глубине, ну не такой уж глубине, если честно, в темных водорослях на хвостах стоят мелкие рыбки, он, когда нырял, пытался поймать одну, но не смог, сжал кулак, но кулак оказался пустым. Это потому, что у него нет маски, в маске гораздо лучше, наверное.

Но вода – это все равно здорово, даже в мелком бассейне она была зеленая-зеленая и вся переливалась на солнце. На стенках бассейна плясала световая сеть.

– А я знаю, почему вода у них такого цвета.

Он уже видел этого мальчика. Вчера утром, на пляже вместе с молодыми веселыми родителями, а сегодня утром за завтраком: они, все трое, накладывали себе на тарелки горы разноцветных фруктов, и отец мальчика смеялся громко и раскатисто и хлопал мальчика по плечу.

– Думаешь, они ее красят? – чужой мальчик сел на край бассейна и свесил ноги в воду.

Он не думал ничего такого, но сейчас вдруг понял, что вода и правда не такая, как в море, и цвет у нее плоский и неправильный.

– Ну да, – сказал он, потом откашлялся и снова сказал: – Стопудово.

– Вот и нет! Там просто плитка такого цвета. Ну, зеленого. А в большом бассейне – синего. Оптический эффект. Они всегда так делают. А сама вода обыкновенная. Прозрачная. Зато они добавляют туда такое вещество, и если пописать в воду, оно делается красным. Это чтобы никто не писал в воду.

Чужой мальчик был загорелым и худым. На висках волосы были выстрижены в три косые узкие полоски, между полосками белела незагорелая кожа. Ему стало завидно.

– А мы поедем в горы кататься на осликах, – сказал он.

– На осликах – фигня, – мальчик пожал острыми плечами, кожа на них успела обгореть, облезть и загореть, но неровно, пятнами, и оттого походила на шелушащуюся шкурку молодой картошки, – я ездил. Скучища. Они еле тащатся, считай, весь день убит. Мы на яхте скоро поедем. Вон на той, на белой… Это круче, они заплывают на острова, там хоть голяком купайся, никого нет, и нырять можно, а еще ночная рыбалка, с лодки, на свет, ты ловишь рыбу, а они тебе ее прямо cразу жарят на углях.

Ему отчаянно, аж до зуда захотелось оказаться на ночной лодке, он видел в какой-то передаче, как рыбачат со светом, мама вообще-то не очень любила, когда он смотрит телевизор, потому что там много жестокости и насилия, но про животных и путешествия разрешала. После этих передач он воображал себе, как вырастет и станет знаменитым путешественником, вероятнее всего, кинооператором или фотографом, знаменитым…

– А я с парашютом спрыгну, – сказал он, – вон с той вышки. Мне папа позволил.

– Я прыгал, – чужой мальчик вновь пожал плечами.

– С этой вышки? Ну и как?

– Да нет, я с самолета прыгал. Один раз, правда.

– И… как? – Он не смог скрыть любопытства и сам этого стыдился. – Страшно?

– Ну, – сказал чужой мальчик, – немножко. Но человек должен все испытать в жизни. Я, правда, с инструктором прыгал. Ух ты, какая телка.

Он поначалу даже не понял, но потом сообразил, что чужой мальчик имеет в виду красивую высокую женщину, на миг застывшую на краю взрослого бассейна. На фоне бьющего в глаза солнца женщина казалась голой, волосы убраны под купальную шапочку, и оттого голова тоже казалась голой, в целом это походило на то, что ожил один из витринных манекенов… красиво.

– Они только сегодня приехали, – чужой мальчик кивнул, как бы подтверждая свои слова, – она и ее мужик.

Женщина согнулась под красивым углом и бесшумно вошла в воду. Они оба наблюдали, как она плывет, расталкивая колеблющиеся блики, темная тень на дне чуть впереди…

– Ходят, держатся за руки, как маленькие. Смешно.

– Может, им так нравится.

– Понятное дело, нравится. Просто смешно. А ты знаешь, как дети делаются?

– Кто ж не знает.

Они помолчали.

Женщина доплыла до противоположной стенки бассейна, сложилась, перевернулась, оттолкнулась ногами и поплыла обратно. Он никогда не видел, чтобы так красиво плавали, только разве по телевизору.

– А мы на раскопки поедем, – сказал он наконец, – там древние люди жили. И можно найти всякие древние штуки. Монеты, например. Древние монеты.

– Да ну, – сказал чужой мальчик, – кому это нужно.

– У меня уже есть одна. Только стерлась сильно.

– Заяц!

Маме надоело лежать в шезлонге, она встала и шла к ним по краю бассейна, на ходу натягивая через голову сарафан, она была совсем не похожа на ту женщину, он видел белые расходящиеся полосы на животе и бедрах, складку кожи, нависающую над купальными трусиками, уходящий в глубину пупок. У него и у чужого мальчика пупок выдается, а у взрослых как бы в ямке. Почему так? Непонятно.

– Это ты, что ли, заяц?

– Она так меня зовет. Ей нравится.

– По-моему, довольно глупо, – сказал чужой мальчик.

Ему хотелось угодить чужому мальчику и согласиться, что да, мол, глупо, тем более ему и самому не нравилось, когда его прилюдно называли зайцем, но что-то мешало, и он молчал.

– Пойдем. Скоро обед, папа будет сердиться… Ему надо вовремя кушать, ты же знаешь.

Он встал. Ему показалось, что чужой мальчик еле заметно, но насмешливо улыбается. Его родителям, наверное, вообще по фигу, когда кто обедает. Может, они вообще тут не обедают, а ездят в город или ходят в один из маленьких беленьких ресторанчиков на берегу, там, наверное, все гораздо вкуснее…

Он хотел бы сесть за столик на террасе, но мама сказала, нет, на террасе жарко, а здесь кондиционер, и он неохотно сел за столик в зале, где на стене было нарисовано ненастоящее, слишком яркое и плоское море и ненастоящие, слишком белые паруса и чайки… Кондиционер шумел сильнее чем обычно, к тому же после солнца было слишком холодно, и кожа сразу покрылась пупырышками, а футболку он оставил в номере.

Новая женщина и ее мужчина сели за столик на террасе, он видел в окно, как они смеются и пьют что-то из высоких запотевших бокалов. В зале нельзя сидеть голяком, а на террасе – пожалуйста, и мужчина был в одних плавках. Даже отсюда было видно, какой он высокий и загорелый, грудь вся в переливающихся квадратных мышцах. Женщина что-то сказала, загорелый мужчина засмеялся, протянул ей блюдечко с нарезанным лаймом. Он уже знал, что это лайм. А сначала думал, такой недозрелый лимон.

Женщина распустила волосы – вокруг головы стоял как бы бледный пушистый ореол.

– Посмотри на него. Почему он так горбится?

Отец почти никогда не обращался к нему напрямую, всегда через маму, словно он дурак какой-то или иностранец, который не понимает, о чем говорят. Мама тут же сказала:

– Заяц, не горбись. И надень футболку. Тебе ж холодно, вон, весь в гусиной коже.

– Я ее там оставил.

– Ну пойди, оденься.

– Ты ж сама сказала – быстро.

– Ну подождали бы пять минут. Тут знаешь как легко простыть, снаружи жара, а тут кондишн…

– Ты сказала, быстро, – повторил он упрямо, потом сполз со стула и пошел к выходу.

– Заяц, ты куда?

– Одеваться, – бросил он на ходу.

– Не знаю, что с ним творится такое, – озадаченно произнесла мать, – всегда такой ласковый был ребенок. Это, наверное, жара. Он слишком много сидит на солнце.

Он подобрал футболку, которая так и лежала на подстилке – подстилка полосатая, а футболка ярко-красная, – и побрел обратно.

Чужой мальчик по-прежнему сидел у бассейна и деловито смотрел на часы. У него были специальные часы, которые не боялись воды – на разноцветном гелевом ремешке, и сами часы разноцветные, веселые. В таких, наверное, удобно плавать.

– А чего ты не идешь обедать? – ему не то чтобы хотелось говорить с чужим мальчиком, но молчать было совсем уж неловко.

– Мы в город едем, – мальчик продолжал разглядывать часы, – сейчас они оденутся, и поедем. Там есть такой ресторан на башне, мы там уже один раз были… весь город видно, и еще там хорошая кухня. У них там шеф – француз, слышь? Не то что здесь. Тут отстой. А потом поедем на яхте.

Женщина за столиком и ее красивый мужчина теперь сидели молча, она подперла голову рукой и смотрела на море. Он на всякий случай тоже обернулся и посмотрел на море. Может, вечером все-таки удастся уговорить маму пойти искупаться?

– Хочешь, что-то скажу?

– Ну, – чужой мальчик расстегнул ремешок, потом опять застегнул его, уже потуже, и теперь поворачивал запястье, чтобы проверить, болтаются часы или нет.

– Только это… никому нельзя. Это тайна.

– Ну? – равнодушно сказал чужой мальчик.

– Видишь, вот эти, за столиком?

– Ну.

– Это и есть настоящие мои родители.

– Что за хрень, – сказал чужой мальчик, – они даже с тобой и не разговаривают.

– Так надо, – сказал он, – это потому, что… он бизнесмен. Мой папа. Крупный. И вот его партнер… стал вымогать у него весь его бизнес. И сказал – что если папа не отдаст бизнес, он похитит меня и убьет. И папе и маме пришлось меня спрятать. Они нашли хорошую семью… и договорились, что те как бы будут мои родители. Не совсем, понарошку. Но они же скучают без меня, понимаешь? Вот, приехали посмотреть. Только им приходится делать вид, что они меня не знают. А то этот их партнер… он подослал специальных людей. Которые следят. И все сразу всё узнают. Поэтому нельзя, понимаешь?

– Все ты врешь, – сказал чужой мальчик равнодушно.

– Ничего я не вру. Они куда угодно могут. А приехали сюда. Они… я знаешь, как скучаю.

Он почувствовал, что на глаза навернулись слезы, и сердито стер их ладонью.

– Мама… она работала танцовщицей в одном ночном клубе. Вот… И он пришел туда, и они сразу, как только друг друга увидели, они влюбились друг в друга, и он…

– Это сериал такой был, – сказал чужой мальчик, – я его смотрел. Он скучный. А ты похож на своего папу. Настоящего папу. Он толстый, и ты толстый. Он ходит вот так, – мальчик пальцами изобразил, как ходит папа, – и ты ходишь вот так. И мама у тебя толстая. Мой папа сказал, вы лузеры, и чтобы я с тобой не водился. Вот как он сказал. Он сказал, это заразно. Лузерство заразно. Вроде как ветрянка. Или свинка. А при свинке знаешь что бывает? Опухают яйца. Как у слона, чес-слово…

– Мой папа не лузер, – сказал он и прикусил нижнюю губу, чтобы она не дрожала, но говорить с прикушенной губой не получалось, и голос стал срываться, – это вообще не мой папа. Мой папа специально приехал, чтобы на меня посмотреть. Они скучают без меня, ясно? Но ничего, мой папа скоро наймет киллера, и тот убьет его делового партнера, и тогда они меня опять заберут домой. Он уже нашел хорошего киллера. Классный киллер, он этого пристрелил, ну как его…

– Да ладно гнать, – чужой мальчик встал, – надоело. Давай лучше проверим, оно правда красным делается, если пописать в воду?

Чужой мальчик деловито слез в бассейн по ступенькам – спиной вперед и встал у стенки. Переломанная водяная тень прыгала вокруг него; солнце уже не стояло в белом выгоревшем небе, а сдвинулось к краю моря, и море там, вдалеке, было темным и пустым…

– Ну что?

Он вгляделся в прыгающую воду.

– Ничего.

– Должна покраснеть.

Мальчик стоял в тени, которую отбрасывала стенка бассейна. Вода была одновременно зеленая, синяя, белая, лиловая, темно-лиловая.

– Ты просто дурак, – сердито сказал мальчик, поправляя плавки, – ничего не видишь. А я видел. Она покраснела. Такое красное облако…

– Нет, – сказал он, – ничего и не покраснела.

– Сева! Сева, паскуда. Я тебе когда сказал вернуться? Я тебе что сказал? Я тебе зачем часы дал, уроду?

Отец чужого мальчика спускался к ним по деревянному настилу. Сейчас он вовсе не казался веселым. Он казался просто очень большим, а Сева вдруг сделался очень маленьким. Наверное потому, что втянул голову в плечи, и отсюда, сверху, стало видно, какие у него выступающие позвонки и беззащитный стриженый затылок с одинокой слипшейся косичкой на худой шее.

– Иду, дядя Саша, – тихо сказал Сева.

– Не слышу, – так же тихо сказал мужчина.

– Иду, – громко сказал Сева.

Он повернулся и стал выбираться из бассейна. На шее, в ямке между ключицами, дрожали капли воды.

Дядя Саша, в белых шортах и белой рубахе с расстегнутым воротом, стоял неподвижно, словно статуя спортсмена у них в школьном дворе.

– Дядя Саша, – окликнул он, и когда тот повернул как бы сложенное из гладких камней лицо, спросил: – А вы, правда, сегодня поплывете на яхте?

– На какой еще яхте? – Тот пожал плечами, потом повторил: – На какой еще, на фиг, яхте? Шевелись, ты, ошибка природы.

Он смотрел, как они идут к гостиничному корпусу – очень маленький Сева и очень большой дядя Саша.

– Заяц! Ну что же ты? Иди кушать.

Он слышал, что его зовут, но молчал. Тень от отеля, огромная и синяя, подползла совсем близко, и он отступил в эту тень и растворился в ней.

На террасе женщина и мужчина отодвигали стулья, поднимались из-за столика, потому что тень подобралась и к ним, но даже в этом новом полумраке было видно, какие они загорелые и красивые, почти одного роста, и волосы одинакового цвета, просто у нее – пушистые, а у него – гладкие. Он потихоньку подошел к ним и встал как бы сбоку, словно бы ему не было до них дела, но так, чтобы они его заметили. Но они соблюдали конспирацию и прошли мимо, словно бы и не знали его совсем, женщина, правда, глянула на него и чуть заметно подмигнула, и сделала вот так пальцами, словно хотела погладить по голове, но сдержалась. Еще бы, подумал он, за ними ведь наверняка наблюдают…

Он стоял и слушал, как они уходят и переговариваются между собой, тихо-тихо, и только когда они в обнимку спускались со ступенек террасы, до него долетел ее печальный голос:

– Бедный мой, бедный. Что же можно поделать… что же тут поделать.

Привет, старик!

– Ты чего, мужик? – спросил Сергей Степанович.

Он только что вылез из ванны и потому был красный, распаренный и неловкий. Майку и треники натягивал впопыхах, и ткань неприятно липла к телу. К тому же майка была грязная. Он думал как раз сунуть ее в стирку, но тут раздался звонок.

Предпраздничный день выпал на рабочий, что было по-своему хорошо. Тетки из бухгалтерии, хотя и ворчали, что, мол, дома дел невпроворот, втайне радовались возможности похвалиться своими кулинарными талантами и принесли в коробочках оливье и заливное, домашнюю буженину и пирог-лимонник. Лилька, которая ухаживала за вдовым заместителем по АХЧ Мендельсоном, так и вообще притащила нарезку осетрины и банку красной икры. Выяснилось, что Мендельсон осетрины принципиально не ест, и Сергею Степановичу достался дополнительный ломтик.

А он как раз осетрину любил. Но как-то сам для себя жалел покупать, баловство какое-то. А тут праздник все-таки.

Так получилось, что с его, Сергея Степановича, подначками и тостами, отмечали почти до конца рабочего дня, хотя вдовый Мендельсон нетерпеливо дергал коленом, потому что провожал дочь с внуками в Турцию и злился, что Новый год придется встречать в аэропорту, а тетки рвались домой, к елкам и семьям. Сергей Степанович тоже в конце концов поехал домой, устроившись у окна на сиденье автобуса и просто так, от скуки, время от времени протирая ладонью в перчатке запотевшее стекло. В образовавшуюся прореху иногда вплывали из сумерек новогодние огни искусственных елок, пестрые, украшенные серебряной мишурой праздничные витрины, но потом все опять ныряло в тусклые чернильные сумерки, на автобусном стекле нарастал иней, огни расплывались и шли золотыми нитями, словно бы Сергей Степанович плакал, хотя он вовсе не плакал.

К его остановке автобус уже пустел, спальный район тут нечувствительно переходил в лес, тянувшийся далеко за Окружную. Поначалу в лесу еще попадались косые детские грибки, чудовищные корявые бабы-яги, словно бы вырезанные наевшимися грибов предками, скамейки, изрезанные инициалами, а иногда, если у резавшего хватало терпения, и полными именами, и вообще следы всякого человеческого мусора… Дальше расчищенные гравийные дорожки превращались в тропы, потом и вовсе пропадали сами собой в овражках и буреломах, лес делался все гуще и, как подозревал Сергей Степанович, не кончался до дальнего северного моря, разве что расступался иногда, если попадались на пути деревенька с горсткой бессмысленных огоньков, холодное чистое озеро или блестящий коллоидный рубец железнодорожного полотна. Хотя в волков и прочих хищных обитателей Сергей Степанович не очень-то верил, поскольку, как всякий горожанин, справедливо полагал, что в лесу следует бояться в первую очередь маньяков-душителей и диких собак, тоже своего рода отбросов цивилизации, потерявших всякое понятие о должном и недолжном, только четвероногих.

Окно однушки Сергея Степановича выходило как раз на трассу и далее на лес, зубчато вырисовывавшийся на фоне багрового, подсвеченного снизу неба. Вид этот представал взору Сергея Степановича уже лет двадцать, и ему было неприятно думать, что вся его оставшаяся жизнь так и пройдет с видом на лес.

С автобусной остановки окна, обращенного к лесу, видно не было – чему Сергей Степанович, не отдавая себе отчета, втайне радовался, поскольку окно было темным и слепым; жил Сергей Степанович один, а свет зажигать экономил, и первое, что делал по возвращении, – слепо и привычно шарил по стене рукой в поисках выключателя.

Невнятную праздничную тоску он заглушил делами – вынес мусорное ведро в мусоропровод, подмел полы и помыл горку тарелок; вспомнил, что в холодильнике стоит бутылка пива, и, чтобы сделать удовольствие еще большим удовольствием, решил предварительно попариться в горячей водичке. Вот и услышал звонок в дверь, чуть только выбрался из ванны. Звонок был одновременно и настойчивым и неуверенным, если такое вообще возможно, – но звонившему это как-то удавалось.

Поскольку никого Сергей Степанович не ждал, то открывать с голым пузом явно чужому человеку было как-то неловко, он замешкался, натянул треники и майку (см. начало нашего рассказа) и в одном шлепанце подхромал к двери. И сказал:

– Ты чего, мужик?

Поскольку на пороге стоял Дед Мороз.

Дед был в красной шубе с меховой овчинной оторочкой, в красной шапке-колпаке, с красной мордой и особенно красным носом. И с мешком, мешок этот, он, отдуваясь, поставил рядом с собой на сбитую плитку пола, почти что на носок валенка, огромного, белого и расшитого красными узорами.

Дед этот Сергею Степановичу сразу не понравился, тем более пиво в холодильнике, по мере того как на Сергея Степановича, мокрого и распаренного, дышал из разбитого окна лестничного пролета синий клубящийся холод, становилось все менее и менее привлекательным.

– Ты, мужик, ошибся, – он попытался захлопнуть дверь, но дедморозовский мешок как бы сам собой оказался между дверью и дверным косяком. Видимо, Дедморозу удалось незаметно и ловко подпихнуть мешок тупым носком своего противного валенка, – я тебя не заказывал. Это, слышишь, наверное с адресом перепутали. Или ты, или в конторе твоей.

Он хотел добавить: «Пить меньше надо», но сильно пьяным Дедмороз не выглядел, и ему стало неловко. Тем более он сам пребывал в задумчивом и раздраженном состоянии быстро трезвеющего человека.

– Черемуховая, дом сто тридцать, корпус пять, квартира семьдесят восемь, – сказал Дедмороз.

– Ну… да, – согласился замерзающий Сергей Степанович. И опять попытался захлопнуть дверь перед носом Деда. Но наглый Дед уже сунул в щель между косяком и дверью свой толстый валенок, а мешок его опять как бы сам собой перевалил через порожек и теперь частично находился в квартире Сергея Степановича, словно бы гигантская разбухшая амеба с обманчиво неподвижными ложноножками.

– Не заказывал я тебя, – сказал Сергей Степанович и даже попытался пнуть мешок ногой, но тот каким-то странным образом увернулся.

Возникла сама собой мысль о розыгрыше, ну, скажем, на работе могли скинуться на приходящего Деда, только вот с какой такой стати? Он особой популярностью среди сослуживцев не пользовался, Мендельсон и тот был популярнее, хотя он, Сергей Степанович, был разведен и с квартирой, и никаких внуков на шее не сидело.

Может, кто-то из старых друзей? Но друзей, способных на такой широкий жест, у Сергея Степановича тоже не было, бывшие его однокашники все стали серьезными усталыми людьми, да и отношений с ними Сергей Степанович не поддерживал, честно говоря, потому что при нечастых встречах они хвалились машинами, женами и фотокарточками детей, а ему хвалиться было нечем. Разве что бывшая выкинула какую-то неожиданную и злую шутку, с нее станется, но она еще пару лет назад сказала, что претензий не имеет, вышла замуж за какого-то то ли супервайзера, то ли дистрибьютора и с тех пор ни разу ему не позвонила.

– Устал я, – сказал Дедмороз густым дедморозовским басом, словно бы на детском утреннике, – умаялся. Шел-шел, вот, пришел, мешок тяжелый, ух до чего умаялся, зеленые… Ты, Гунька, что стал как столб? Пустишь меня или елки зеленые?

Сергей Степанович машинально отступил назад, таким образом, что Дедмороз с его мешком опять же как-то сами собой оказались в прихожей. Гунькой сокращенно от Сергуньки называла его бабка, которой давно уже не было на свете, а больше никто. В школе звали Серым, в институте Серегой, а жена звала его сначала «заинька», а потом просто «слушай, ты…».

– Позвольте, – сказал Сергей Степанович, незаметно для себя переходя на вы, – кто вы такой?

– Мороз я, сам, что ли, не видишь, – сказал Дедмороз устало, – подарки принес. А ты думал кто? Бэтмен?

– Почему Бэтмен, – растерянно переспросил Сергей Степанович, – какой еще Бэтмен?

– Ну, такой, – Дедмороз махнул широкими рукавами, встал на цыпочки, насколько этого позволяли валенки, – уууу… Тоже ночная тварь. Но я не он. Не он.

«Маньяк, – подумал Сергей Степанович, – псих. Вон, глаза психа, и руками хлопает. Переоделся в Мороза, а что, кто его опознает, в костюме-то?»

Он читал детективы и знал, что запомнить яркий костюм легче, чем человека. Нет лучшей маскировки, чем вырядиться кем-то, стать функцией, утратив личность и особенность. Скажем, ходит-ходит человек в костюме Чебурашки у метро, раздает всякие рекламные проспекты, а потом выясняется, что он самый что ни на есть серийный убийца. Но какой интерес маньяку конкретно в Сергее Степановиче? И откуда маньяк знает его детское прозвище?

– Шел я издалёка, – тем временем говорил Дедмороз, стаскивая шубу и путаясь в ее боярских рукавах, – подмёрз изрядно. Ух как подмерз…

Шубу Дедмороз кинул на галошницу, мешок же подхватил и деловито двинулся на кухню. Встревоженный Сергей Степанович засеменил за ним следом, мимоходом обратив внимание, что под шубой у Дедмороза оказалась примерно такая же шуба, только потоньше и полегче. Словно бы Дедмороз был луковицей, послойно одетой в несколько шкурок.

Дедмороз тем временем деловито хлопотал у стола, извлекая из мешка виски, неплохой, но, как опять же мимоходом отметил Сергей Степанович, blended, нарезку осетрины – точно такую же, какую по незнанию суровых законов кашрута принесла Мендельсону Лилька, банку красной икры и белый пухлый багет. К виски прилагались два тяжелых стакана, а к икре – лимон, который Дедмороз ловко нарезал ломтями на синем кобальтовом блюдце, которого у Сергея Степановича сроду не было.

«Все-таки розыгрыш, – подумал Сергей Степанович, хватая воздух ртом, – но чей, чей?»

– Да ты садись, Гунька, не стой столбом, – Дедмороз ловко подпихнул под Сергея Степановича табурет, – вот, выпей, все ж таки Новый год, а не кот насрал.

– Дедмороз, а выражаетесь, – укорил Сергей Степанович, – что детишки подумают?

– Какие еще детишки? Ты, Гунька, вроде вырос! Ладно, поехали.

Дедмороз сидел на кухонном табурете по-хозяйски, широко расставив колени, обтянутые красным… кафтаном? – гадал Сергей Степанович, а когда Дедмороз открыл рот, чтобы влить туда золотистый маслянистый виски, то Сергей Степанович отметил, что борода у Дедмороза либо очень хорошего качества, либо настоящая, что уж и вовсе ни в какие ворота не лезло, потому что таких сугубо кинематографических бород у наших людей не бывает.

– Ты закусывай, закусывай, – заботливо сказал Дедмороз.

Сергей Степанович покорно взял ломоть багета и положил на него сверху ломтик осетрины.

– Лимон еще положи, – посоветовал Дедмороз.

Сергей Степанович положил сверху на желтоватую осетрину тоненький, словно бумажный, просвечивающий ломтик лимона. Почему он никогда сам не устраивал себе такие вот праздники? Стеснялся? Деньги копил? А на что их копить?

– И правда, на что? – повторил Дедмороз печально.

Я же вроде ничего не говорил… Или говорил?

Прицел, под которым человеческий мозг обычно рассматривает реальность, у Сергея Степановича несколько сбился.

– К окну подойди, – сказал Дедмороз и намазал хлеб сначала маслом, а потом красной икрой. Подумал – и положил сверху ломтик лимона.

– Зачем?

Я подойду к окну, а он меня в спину.

– Чего трясешься? Не трону тебя, дурень.

Сергей Степанович осторожно обошел большого красного Дедмороза и притиснулся к узкому подоконнику. За окном блестящим холодным бинтом разматывалась дальняя трасса, одинокий фонарь бросал на снег желто-розовый, сливочный конус света, а там, дальше, снег искрился и переливался в свете холодной луны, пока подступившие черные деревья лесопарковой зоны не выгрызали в нем тени, сначала полосатые, чуть размытые, синеватые, а потом сплошные, непроницаемые…

На границе света и тени колебались алые, золотые, зеленые, серебряные отблески, все время смазанные, словно бы немножко не в фокусе, странным образом проявляясь и становясь четче, если смотреть на них украдкой, боковым зрением, тогда они складывались в рисунок саней, с высокой спинкой, украшенной сверкающими узорами, и неподвижные приземистые белые силуэты вдруг сами собой выдвигались из снежной массы – то ли волки, то ли огромные собаки…