Текст книги "Повелитель и пешка"

Глава 12

Правильно Маркушка говорил: чтоб поверили, прикидываться мало, надо забыть себя, с головой влезть в чужую шкуру. Настоящий Хорт нипочем не стал бы целые дни работать веслом за харчи и самую малую долю в артельной добыче. Зазорным почел бы даже кончиком пальца до того весла дотронуться. Зато рыбацкий сын Лекса работал в охотку и был еще благодарен, что взяли в артель. А что меньше всех получит, так это только справедливо. Доли его ни в лодке, ни в снастях не было, да и по годам он был самым младшим.

Настоящему Хорту на смердов полагалось глядеть свысока, чтоб знали, с кем дело имеют. В разговоры не вступать, пищу с ними не делить. Зато рыбачок Лекса мог сколько угодно таскать кашу со всеми из одной миски и с удовольствием смеяться местным забористым шуткам. Впрочем, шутки были так себе, от братьев Обр слыхал и похлеще.

Вот только в каморе этот злосчастный Лекса спать не мог. Сны-то остались Обровы. В темной духоте под храп сыновей старосты три ночи подряд снилось ему одно и то же: острог в Малых Солях и петля на шее. Поэтому он перебрался в артельный сарай, где лежали запасные сети, латаные паруса, а под крышей висела-вялилась рыба. Ветер гулял в том сарае от стены до стены, постукивал рыбьими тушками, но Обр был доволен. Староста тоже: еще бы, даровой сторож.

Дни текли, как вода под веслом, наматывались, как канаты невода на скрипящий шпиль. Два артельных карбаса сначала долго расходились, опускали сеть там, где знающим людям казалось лучше, медленно тянули ее, потом сходились под скрип тяжело крутящихся шпилей, подтягивали матицу[19]19
  Матица – часть невода в виде мешка, в который набирается пойманная рыба.


[Закрыть], полную трепещущей рыбы. И так изо дня в день, если не мешала погода. Но погода стояла на диво тихая, хоть и холодная. Правда, здешние считали, что это и есть самое настоящее жаркое лето. Привыкли, что Злое море вечно холодом дышит.

На берегу улов попадал в руки женщин, которые с немыслимой быстротой избавляли рыбу от внутренностей и чешуи и отправляли в бочки. Обр загляделся на их руки, летавшие со сказочной ловкостью, корявые, красные, со сведенными от холода пальцами. Нюська говорила: «У нас у всех руки такие».

Хорт поискал глазами глупую девчонку и не нашел. Это ему не понравилось.

Вроде бы все тут, кроме самых ветхих старух. Вон и дракониха, тетка Костылиха, выше всех на голову, пластает рыбу как заведенная. Чешуя вокруг веером, нож в руках так и мелькает. В полночь на большой дороге цены бы ей не было.

А Нюськи нет. Сколько ж он ее не видел? Выходило, недели две. С тех пор, как воду нес будто дурак последний. Неужто дракониха ее все же съела? Ну да, а косточки зарыла где-нибудь в огороде вместо навоза. Не пропадать же добру.

Обр вместе со всеми поволок наверх тяжеленный сырой невод, сделал вид, что помогает растягивать его на козлах для просушки, а сам боком-боком исчез в кустах, срезал угол через овражек и скорым шагом двинулся вверх по деревне в сторону дома «добренькой» вдовы, на ходу припоминая, который, собственно, дом ему нужен. Кажется, вон тот, на горке, на отшибе, с самым большим огородом и самым нескладным сараем.

– Оп-па на два! Это еще кто такой? Почему не знаю?

– Дак это Лекса-утопленник, которого у косы выловили.

Обр оторвал взгляд от теткиного огорода. Посреди дороги стоял белобрысый мальчишка. Второй, постарше, с обведенным светлой щетиной круглым подбородком, привалился к воротному столбу. Оба крепкие, коренастые, как боровики на опушке. Светлые волосы мелкими сальными кольцами. Не иначе братья. «Не люблю белобрысых», – подумал Хорт.

– Куда ползешь, утопленник? – лениво поинтересовался тот, что подпирал воротину. – Ишь, патлы по ветру распустил.

– Не иначе благородный, – усмехнулся мальчишка.

Обр похолодел. Пень тупой! Про седую прядь вспомнил, а про это забыл. Две недели глядел на артельных, под горшок стриженных, и хоть бы что. Хорошо, Маркушка этого позора не видит.

– Зарок у меня, – сказал он хмуро, – матери моей нагадали. Мол, ежели не стану волосы стричь, пока борода не вырастет, любая погибель меня минует.

– Хм. Нагадали ему! И как, помогает?

– Еще бы. Вон, даже Злое море не берет.

Кажется, удачно соврал. Поверили.

– Ты б их хоть платочком прикрыл.

– Точно. Ходит, как девка простоволосая. Срам на всю деревню.

– Утопленник лохматый!

Тут до Хорта, наконец, дошло, что белобрысые братья ничего такого в виду не имели, а просто-напросто хотят почесать языки. Он так обрадовался, что даже отвечать ничего не стал. Плечом отодвинул с дороги наглого мальца и шагнул вперед.

– Глянь, Векша, он меня ударил! – гнусаво заныл мальчишка.

Парень с чахлой порослью на подбородке лениво отлепился от воротины, заступил дорогу.

– Ты что ж это, тля, делаешь?! Ползаешь тут по нашей улице, малого обидел.

Обр, после пережитого страха настроенный благодушно, и этого хотел просто отодвинуть, но тот ухватил гордого последыша Хортов за грудки, рванул на себя.

«Левша, – подумал Обр, отводя голову от удара, – и кулаки крепкие. Но дурак».

Определив таким образом сущность противника, он без замаха, коротко и жестко врезал ему в подвздох. Противник медленно отлепился от Обра, свернулся на земле калачиком и заскулил по-щенячьи. Хорт же прыгнул назад, к забору, не глядя, выдернул первую попавшуюся жердину. Шест из нее вышел корявый и суковатый, но все же лучше, чем ничего, когда на тебя прут два сердитых амбала.

Мужики, выскочившие из ворот, жили на свете подольше младшего братца, плечи имели неохватные, ручищи и кулачищи могучие, но тоже ума не нажили. Только бородка у одного была погуще, завивалась мелкими колечками, а у второго уже достигла такой красоты и силы, что впору мышам гнезда вить.

Лопуха и неудачника Лексу размазали бы по песку в один миг. Но Оберон Хорт, последыш Свена Топора, всю жизнь имел дело с противниками сильнее и старше. Недолго думая, он всадил конец жерди в грудь набегающего мужика. Хотел пониже, в живот, а угодил прямиком в грудную кость. Жердь не выдержала, переломилась, но и ребра тоже хрустнули. Старший из братьев зашатался, захрипел неразборчиво, зато второй наскочил на Обра, как молот на наковальню. Но сносить удары Хорт тоже привык с раннего детства. Под первым не устоял, отлетел к забору, упал на спину, зато второй принял на кусок жерди, под третий нырнул и что было силы воткнул острый конец обломка в босую ногу противника. Тот, конечно, свалился, потому как одна нога – опора ненадежная, зато Обр вскочил, походя пнул старшего, помогая и ему прилечь отдохнуть рядом с братьями. А затем, не оглядываясь на громкую, но бездарную ругань, живо покинул негостеприимную улицу.

Теперь неприятностей не оберешься. Вот что значит ходить торной дорогой. Дальше он пробирался задворками, ловко минуя чужие заборы и в который раз удивляясь легкомыслию здешних собак. Опасаясь нарваться на вдову, к дому подкрался оврагом, густой бузинной чащей, глянул через огород и увидел нечто до того умилительное, аж зубы заломило.

На крылечке, на теплом солнышке сидела Нюська, живая и здоровая, только немного бледная и, конечно, с какой-то работой в руках. Вокруг дурочки на ступеньках и прямо на земле расселись пятеро детей мал мала меньше, три пыльных косматых недоразумения, которых здесь почему-то именовали собаками, и одна пестрая кошка. Кошка, конечно, возлежала на Нюськиных коленях, да еще и лапы с обеих сторон свесила. Рядом с кошкой пристроил белую голову какой-то ребенок и поглядывал на всех гордо. Видно, это место считалось самым лучшим. Вокруг компании мелькали ласточки, и Обру ни с того ни с сего показалось, что они тоже собрались тут ради Нюськи, послушать, что она там мелет.

Как всегда, дурочка молола полную чушь.

– Встала радуга высокая до самого края моря. Скачет, скачет по радуге белый конь, вьется по ветру золотая грива, держит всадник золотое копье. Охраняет дорогу в Ирий-сад.

Дети и собаки внимали, разинув рты, и только кошка дрыхла без зазрения совести. Внезапно Обр разозлился. В кои-то веки пришел проведать, а у нее, вишь, гости. Может, ему наедине поговорить надо. Он вдохнул поглубже и зарычал. Низко, глухо и грозно. Кошка подскочила, будто и не спала, в один миг, оставив на столбе глубокие царапины, взлетела на крышу. Дети завертели головами и шустро полезли на крыльцо, поближе к Нюське. Собаки взвились с истошным лаем. Самая умная, поскуливая, забилась под крыльцо, две другие кинулись было к Обру, топча нежную огородную зелень. Хорт взял тоном ниже, объясняя им, кто они и где их настоящее место. На полпути собачки поджали хвосты и, раздумав бросаться, свернули к знакомой дыре в заборе. Правда, оказавшись за забором, вновь принялись гавкать на все лады. Видать, соседи у вдовы хорошие, дружно живут, коли вместо ограды сплошные дыры.

Обр вынырнул из бузины и пошел к солнечному крылечку. По дороге гаркнул нахальной мелочи, повисшей на Нюське: «А ну, брысь отсюда!» Мелочь шустро снялась с места и тоже исчезла за забором, и Хорт получил дурочку в полное распоряжение.

На шею вешаться, голову на колени пристраивать, конечно, не стал, остановился напротив.

– Что это тебя нигде не видно? Я подумал, тебя уже съели и косточек не оставили.

– А я теперь вот… – Нюська встряхнула лежащую на коленях работу. Оказалось, женская рубаха, простого полотна, но весь ворот расшит алыми розами, золотыми перьями.

– Красиво, правда?

– Ого! Не знал, что ты так можешь. Выходит, там, на пяльцах, твое вышиванье было?

– Мое. И мамино. Она начала, а я закончить хотела. Теперь пропало все.

Обр уселся рядом, потрогал пышные розы пальцем.

– Что-то больно ярко. Аж глаза режет.

– Невеста так пожелала. Ты же знаешь, Настена за старшего Шатуна замуж идет.

Этого Хорт, конечно, не знал и знать не хотел. Чужие свадьбы ему были без надобности. А Нюська продолжала тараторить дальше.

– Рубаху праздничную мне заказала, из приданого кое-что. Тетенька Костылиха два полотенца моих в Городище хорошо продала и решила: ежели я шить стану, от меня больше пользы будет. Вот смотри, я на рукавах такой же узор пущу, только розочки помельче выйдут.

– Что ж ты дома этим не зарабатывала? – удивился Обр, разглядывая не розочки, а исколотые иголкой красные пальчики, натянувшие плотную ткань.

– Так в Малых Солях уже две белошвейки. А подуруше кто закажет?

– Это верно.

– Ты дрался, да?

– С чего ты взяла?

– У тебя лицо в крови, ворот рваный и рукав на честном слове болтается.

– Я не дрался. Я мимо шел.

– Но ведь ты не…

– Не боись, ногами вперед никого не вынесли. Все сами уползли.

– Погоди, я сейчас!

Нюська подхватила свою работу и убежала в дом. Назад она воротилась с любимым лекарством от всех болезней: холодной водой в глубокой миске и чистыми лоскутами.

Обр морщился, строптиво уворачивался от ее осторожных прикосновений. Ему было худо. Только что тело, привыкшее терпеть боль, ничего не чувствовало и вот размякло, расслабилось, все ссадины и ушибы, старые и новые, напомнили о себе, засвербели, заныли.

– У кошки заболи, у собаки заболи, у нашего мальчика не боли.

– Эй, – скривился «мальчик», – ты меня со своей мелочью не путай! Чьи детишки-то?

– Соседа. Он с артелью не ходит. Сам по себе промышляет. В том году жена у него померла. Пятеро осталось, мал мала меньше, а присмотреть некому.

– Угу. Ну, хватит. Я пошел.

– Подожди. Тут еще зашить надо.

– Сойдет.

– Нет. Так не годится, – твердо сказала Нюська и снова убежала, на этот раз за иголкой и нитками.

Обр пригрелся, привалился спиной к теплым перилам. Боль потихоньку отступила, затаилась до времени. По правде говоря, уходить никуда не тянуло, и он позволил Нюське делать все, что хочется. Девчонка возилась рядом, дышала в шею, латала рваный ворот.

Вокруг крыльца снова мелькали ласточки. Огородная зелень пахла по-вечернему свежо и пряно. Кошка вернулась и попыталась взгромоздиться на колени. Обр и не заметил, как задремал. Помстилось, что ласточка скользнула совсем близко. Концом крыла нежно коснулась лба. Последыш Хортов встрепенулся, сел прямо и обнаружил, что Нюскины пальчики копошатся в его волосах, осторожно разбирая спутанные пряди.

– Эй, ты чего!

– Сиди-сиди. Тут опять седина показалась. Я сейчас ее аккуратненько, ножничками. Вот, поешь пока.

Пирог у тетки Костылихи оказался с мясом. Жирный, основательно сдобренный луком. Обр засунул в рот почти половину, с упоением принялся жевать и не сразу понял, что теперь по его волосам робко, но упорно гуляет широкий деревянный гребень.

– Нюська!

– Что?

– Отвали!

– Сейчас, еще немножечко. Вот погоди, я тебе скоро шнурок сплету. Красивый, с кисточками.

– И ошейник с бубенчиками, – фыркнул Обр. – Отвали, я сказал!

И разом поднялся, так что дурочка от неожиданности села на ступеньку.

Из дыры в заборе показалась всклокоченная детская голова. Любопытные голубые глазищи впились в Обра, будто к ним во двор явился Морской змей собственной персоной. Хорт быстро скорчил страшную рожу. Обнажил клыки и слегка щелкнул зубами. Голова мгновенно исчезла. За забором кто-то заревел перепуганным басом.

– Ну, я пошел, – снова сказал Обр и на этот раз в самом деле пошел по огороду, за калитку, по безлюдной улице. Оглядываться не стал, но все-таки покосился краем глаза. Нюська стояла в солнечном луче и, бессильно опустив руки с зажатой в них гребенкой, смотрела вниз, на пышную поросль теткиных огурцов. Вот дура! И чего на них смотреть-то?

* * *

К месту ночлега Обр пробирался со всей осторожностью, старательно пренебрегая торными дорожками. К сараю прибыл благополучно и даже позволил себе помечтать об обеде. Оставили ему его законную долю или все сами сожрали? Размышляя об этом, он выскользнул из кустов ивняка и сразу понял, что влип по-крупному.

Под стеной сарая рядком сидели три белобрысых братца. Тут же подпирал угол еще один кудревато-бородатый, но рыжий. Этого Хорт не знал. Прямо на пороге сарая устроился Устин, второй сын артельного старосты. Рядом от скуки кидал в стенку ножик братан его, Родин, или попросту Родька, Обров ровесник и напарник у весел. Прямо на тропинке устроились рулевой Фома и еще двое незнакомых. По всему было видно, что силушкой они тоже не обижены.

Хорт, не будь дурак, тут же нырнул обратно в кусты. Но за спиной оказался старший из Севериновичей, Первин по прозвищу Жила, схватил повыше локтя и повлек к сараю. Обр даже не вырывался. Ясно было – при таком раскладе ничто не поможет.

– Этот, что ли, вас побил? – спросил Жила.

– Ну! – мрачно кивнул младший из белобрысых братьев.

– Вот этот? – с нажимом переспросил Жила, переводя взгляд с пыльных, потрепанных пострадавших на чисто умытого, благонравно, волосок к волоску причесанного Хорта.

– Этот самый, чтоб его! – высказался старший брат, осторожно потирая грудь.

– Один троих?

Рядом тихо свистнул ехидный Родька, у которого в голове тоже никак не укладывалось, что тощий как смерть, вечно хмурый молчун Лекса вот так, за здорово живешь отметелил братьев Шатунов, первых драчунов на деревне.

– Да он увертливый, гад, никак его не ухватишь, – проворчал средний брат.

– Он, небось, вообще заговоренный, – встрял младший, – бьешь его, а он как деревянный, даже не шатается. Во, все костяшки отшиб!

«Сначала заговоренный, потом колдун, потом убивать начнут», – мрачно подумал Обр.

– Слышь, Жила, – как можно убедительней сказал он, – я всего-то по улице шел. Откуда мне знать, что мимо их дома даже ходить нельзя.

– Ходить можно, – заметил Устин, подумал и добавил: – Только осторожно.

– Это у нас Мокша, Рокша и Векша, – разъяснил Жила, – а папаша их Шатун прозывается. Полесуют они. В море не ходят. Охотой промышляют. Так ты их побил или нет?

– Побил, – сознался Обр, – знать не знаю, чего они на меня набросились. Я ж говорю, шел по улице, никого не трогал…

– Куда шел-то? – с невинным видом поинтересовался Родька.

– Куда надо было, туда и шел.

– Побил, значит, – протянул Жила. – А как?

– Как-как, – удивился Хорт, – руками. Ну, это… ногой добавил немного.

– Да ты не таись, – с ласковой убедительностью склонился к нему Жила, – ежели у тебя и вправду кулак заговоренный, так в этом зазорного нет. Это дело хорошее.

Обр поглядел на свою правую руку, пошевелил пальцами. Вот угораздило. Теперь эти Шатуны проходу не дадут. Не успокоятся, пока по уши в землю не вгонят. А ведь он тут жить собирался.

– Обычный у меня кулак, – вздохнул он. – Слышь, мужики, вы на меня зла не держите. Если, скажем, по-честному драться или на поясах тягаться, вы меня в два счета одолели бы. Любой из вас, даже самый младший.

Младший, Векша, приосанился. Братья хмыкнули, переглянулись, и Обр понял, что попал в точку. С девками он, может, разговаривать и не умел, но как дурить головы парням, знал до тонкости. Шесть родных братьев, не считая двоюродных, кому хошь ума вложат.

– Тут вот какое дело, – начал он, – у нас в деревне каторжный жил. Срок ему вышел, отпустили его. Родни у него не осталось, так он на родину не пошел, к нам прибился, и я… того… перенял у него кое-что. А там, на каторге, сами знаете: или ты их, или они тебя. Короче, я по-честному не умею. И вполсилы не умею тоже. Он меня не драться, он меня убивать учил. Попадись мне под руку нож или сук покрепче, точно кого-то не досчитались бы. Я, мужики, не хвастаюсь. Правда это.

Есть, есть польза от чистой правды!

– Да мы верим, – уважительно прогудел Жила, – как не верить, когда они все в песке и за бока держатся, а ты свеженький, как снеток[20]20
  Снеток – мелкая рыба.


[Закрыть] в рассоле.

– Ну, мне тоже досталось, – скромно возразил Обр, – они здорово дерутся.

Лести много не бывает. Это он знал точно.

– Еще бы не здорово. Первые бойцы. Мокша против Косых Угоров всегда заводилой выходит.

– Против Косых Угоров? – тупо повторил Хорт. – У вас чего, война с ними?

– Дурень, – снова встрял беспокойный Родька, – кулачные бои у нас. По праздникам стенка на стенку ходим.

– Во-во, – загудел Жила, – ты понимай. Ивана Купала скоро. Так?

– Так, – согласился Обр.

– На Катькин Верх пойдем?

– Пойдем. – Отчего же не пойти, коли у них так положено.

– Стенка на стенку выйдем?

– Ну, выйдем.

– Тут-то нас и побьют.

– Почему побьют? Че у вас, мужиков нету?

– У нас мужиков сколько хочешь! – рявкнул Шатун-старший. – Третий год подряд поле за нами оставалось. Только нынче они людей Харлама наняли.

– Пятерых, – дополнил Родька.

– Врешь, – озаботился Жила, – я про троих слыхал.

– Последнее, небось, отдали, – буркнул Фома-рулевой. – Харламовы люди за так не пойдут.

– У Харлама людей мясом кормят, – безнадежно добавил кто-то.

– Понял? – опять загудел Жила. – Заводилой станешь, против их старшего.

– Ага, – сказал Обр, понявший главное: прямо сейчас его бить не будут. Подумал немного и добавил: – А если я его покалечу или насмерть уложу? Стенки эти, я знаю, дело незаконное. Меня в острог и на каторгу, а вас по судам затаскают.

Лезть в чужую драку, да еще заводилой, ему не хотелось.

– Ну, ты как-нибудь полегче, – хмыкнул Устин.

– Да не умею я полегче-то. Не, мужики, так дело не пойдет. Тут подумать надо.

Думали до самых сумерек, почти до полуночи. По ходу размышлений, не дождавшись законных противников, едва не подрались между собой. Поначалу Обр отмалчивался, но потом увлекся и начал орать и размахивать руками вместе со всеми. Как ни странно, к нему прислушивались, хотя годами почти все были старше.

Наконец бойцы притомились, вспомнили, что пора на боковую, и, позевывая, отправились по домам.

– Пошли, я тебе хоть щец холодных налью, – сказал Жила, – небось, с утра не жрал ничего.

– Не жрал, – согласился Хорт, в душе которого воскрес нежный росток надежды на земную справедливость.

– Так идем. Верка тебе оставила.

Верка была младшей сестрой Жилы и артельной кухаркой. Нрав она имела суровый, но к Обру-Лексе почему-то благоволила.

– Так зачем ты в деревню ходил? – по дороге к дому спросил Родька.

– Надо было.

– К этой своей?

– Не моя она!

– Да ладно, ходил и ходил. Дело житейское. Хотя, конечно, мог бы и покрасивше найти. Вон, Верка наша на тебя заглядывается. А эта твоя как доска плоская, да и с лица тоже…

– Еще чего скажешь? – тихо спросил Обр.

Таким голосом Дед, Сигурд Оберон Хорт, отдавал приказ казнить заложников или вырезать всех до последнего человека. Родька с Дедом знаком не был, но отчего-то вдруг сник, зевнул напоказ и боком-боком уполз спать на полупустой сеновал.

– Сирота она, – чудом совладав с поднявшейся в сердце черной нерассуждающей злобой, выговорил Обр, – дурочка безответная. Любой обидит. А тут чужие кругом. Кроме меня, у нее и нет никого.

– Это ты верно говоришь, – согласился Жила, боком пролезая в дверь летней каморы, немного узковатую для таких плеч, – только бабы у нас злые очень.

– И че?

– Вот ты сегодня днем с нею на крыльце сидел?

– Ну, сидел, – невнятно прочавкал Хорт, дорвавшийся до горшка со щами.

– А вечером уже все любопытничают, как ребеночка крестить будете.

– Какого ребеночка?

– Известно какого.

Обр, наконец, понял. Вареная капуста стала ему поперек горла и немедленно оказалась на свежевыскобленном столе.

– Прибрать не забудь, – благодушно посоветовал Жила, похлопав его по спине, – а то утром Верка голову снимет.

– Да вы че! Она сама ребенок еще!

– Хм. Это Верка-то ребенок?

– Че, все видели, как я ее за косу на сеновал тащил?

– Верку?

– Нюську!

– Того не видали. Зато видали, как она над тобой хлопотала, гриву твою непомерную расчесывала.

– Расчесывала! Да она всех подряд умывает и причесывает. Кошек, собак, детей! Сегодня вот я под руку подвернулся.

– Дак я и говорю, бабы у нас очень злые. Не ходил бы ты туда, а то ей жизни не будет. Совсем заедят.

– Чтоб я сдох! – Обр-Лекса скрестил пальцы и плюнул на пол. Поклялся по-каторжному. В общем, выдал себя с головой. Но Жила щурился по-прежнему благодушно. Не понял ничего или не обратил внимания.