Текст книги "Вендетта, или История всеми забытого"

Она не смогла закончить фразу, потому что Феррари притянул ее к своей груди и сжал как в тисках. Лицо его загорелось страстью.

– Послушай, Нина, – хрипло произнес он, – не надо со мной играть, видит Бог, не надо! Я уже достаточно от тебя натерпелся, Бог свидетель! Когда я впервые увидел тебя в день свадьбы с бедным глупцом Фабио, я влюбился в тебя до безумия, да, до грехопадения, как мне тогда казалось, но нисколько в этом не раскаиваюсь. Я знал, что ты женщина, а не ангел, и ждал своего часа. Он настал, я нашел тебя и поведал тебе историю своей любви, когда не исполнилось еще и трех месяцев твоей семейной жизни. И увидел, что ты хочешь, готова – нет, жаждешь меня выслушать. Ты манила меня, знаешь, что манила! Ты искушала меня прикосновениями, взглядами и словами, ты дала мне все, что я искал! Зачем теперь искать оправдания? Ты мне такая же жена, какой была Фабио. Нет, даже больше, ведь ты меня любишь – по крайней мере, так говоришь, – и хотя ты лгала своему мужу, не смей лгать мне. Предупреждаю тебя, не смей! Я никогда не жалел Фабио, никогда. Его было слишком легко обмануть, а женатый мужчина не имеет других прав, кроме как мучиться подозрениями и всегда быть начеку. Если он ослабит бдительность, ему останется винить лишь самого себя, когда его честь пойдет по рукам, словно мячик, которым играют дети. Повторяю тебе, Нина, ты принадлежишь мне, и клянусь, что тебе от меня никуда не деться!

Эти пылкие слова стремительно срывались с его губ, и в его глубоком мелодичном голосе, когда он раздавался в вечерней тишине, слышались дерзкие нотки. Я горько улыбнулся, услышав все это!

Нина, казалось, рассердилась и попыталась высвободиться из его объятий.

– Пусти меня, – сказала она. – Мне больно, слышишь, больно!

Он тотчас же отпустил ее. От его страстных объятий роза у нее на груди смялась, и алые лепестки медленно упали к ее ногам. Глаза ее возмущенно сверкнули, а безупречно прямые брови нахмурились. Она молча отвела от Гвидо холодный презрительный взгляд. Что-то в ее реакции больно его укололо: он ринулся вперед, схватил ее руку и принялся покрывать ее поцелуями.

– Прости меня, моя дорогая! – покаянно воскликнул он. – У меня и в мыслях не было тебя упрекать. Ничего не поделаешь с тем, что ты красавица. В том, что ты такая, виноваты Бог или дьявол, они виновны в том, что твоя красота сводит меня с ума! Ты – владычица моего сердца и моей души! О, дорогая моя Нина, давай не будем тратить слова на бесполезный гнев. Подумай только, мы свободны. Свободны! Свободны сделать жизнь долгим сном наслаждения, более совершенного, чем ведают ангелы! Величайшее благо, которое только могло нам выпасть, – это смерть Фабио, и теперь, когда мы всецело принадлежим друг другу, не будь ко мне жестока! Нина, прояви ко мне милосердие, ведь из всех мирских вещей любовь, несомненно, лучшая!

Она улыбнулась надменной улыбкой молодой императрицы, помиловавшей провинившегося подданного, и позволила ему снова заключить себя в объятия, на этот раз более нежные. Она потянулась губами навстречу ему, и я смотрел на то словно во сне! Я видел, как они прижались друг к другу, и каждый их поцелуй становился свежей раной на моей истерзанной душе.

– Какой же ты глупенький, милый мой Гвидо, – ворковала она, надув губы и легонько лаская унизанными кольцами пальцами его курчавые волосы. – Какой пылкий и какой ревнивый! Сколько раз я говорила, что люблю тебя! Ты разве не помнишь тот вечер, когда Фабио сидел на балконе, читая этого своего Платона, вот бедняга… – Тут она мелодично рассмеялась. – А мы пытались в гостиной петь дуэтом? Разве я тогда не сказала, что люблю тебя больше всего на свете? Ты же знаешь, что сказала! И должен этим довольствоваться!

Гвидо улыбнулся и погладил ее золотистые локоны.

– Я довольствуюсь, – ответил он без следа прежнего страстного нетерпения, – довольствуюсь целиком и полностью. Но не жди любви без ревности. Фабио никогда тебя не ревновал, я точно знаю, он слишком слепо тебе доверял и ровным счетом ничего не знал о любви, уж поверь! Он больше думал о себе, чем о тебе. Человек, который на несколько дней в одиночку отправляется путешествовать на яхте, предоставляя жену самой себе, человек, читающий Платона, вместо того чтобы заботиться о ней, – такой человек сам выбирает свою судьбу и заслуживает того, чтобы его причислили к мудрым, но совершенно безмозглым философам, для которых Женщина всегда остается неразрешенной загадкой. Что до меня – я ревную тебя к земле, по которой ты ступаешь, и к воздуху, который тебя обдувает. Я ревновал тебя к Фабио, пока он был жив, и, клянусь небом, – тут глаза его потемнели от ярости, – если хоть кто-то осмелится усомниться в твоей любви ко мне, я не буду знать покоя, пока моя шпага не войдет в его тело, как в ножны!

Нина подняла голову с его груди с раздраженно-скучающим выражением лица.

– Опять, – с упреком пробормотала она. – Ты снова начинаешь злиться!

Он поцеловал ее.

– Нет, моя прелесть! Я буду таким спокойным, как ты пожелаешь, пока ты любишь меня, и только меня. Пойдем, здесь тебе слишком прохладно и влажно. Может, вернемся в дом?

Моя жена – нет, лучше сказать, наша жена, поскольку мы оба пользовались ее бесстрастным расположением, – согласилась. Взявшись за руки и медленно отмеряя шаги, они двинулись обратно к дому. Потом вдруг остановились.

– Ты слышишь соловьев? – спросил Гвидо.

Слышишь их! А кто их не слышал? Мелодия лилась с ветвей по обе стороны тропинки, чистые сладостные и страстные переливы ласкали слух, словно нескончаемый перезвон крохотных золотых колокольчиков. Прекрасные, нежные, вдохновленные Богом птицы выводили свои любовные трели с простотой и дивным восторгом. Трели, не запятнанные лицемерием, не омраченные преступлениями, разительно отличающиеся от любовных историй себялюбивого человечества! Изящная поэтическая идиллия жизни и любви птиц – разве это не причина, чтобы заклеймить позором нас, низших существ? Разве мы так же верны своим клятвам, как жаворонок – своей избраннице? Разве так же искренни в своей благодарности за солнечный свет, как малиновка, которая в зимнем снегу поет столь же жизнерадостно, сколь и весенним, благоухающим цветами утром? Нет и нет! Наше существование есть лишь долгий и бессильный бунт против Бога в сочетании с ненасытным желанием одолеть друг дружку в борьбе за фальшивую монету!

Нина прислушалась и вздрогнула, плотнее запахнув на плечах легкую накидку.

– Терпеть их не могу, – раздраженно ответила она, – от их гама у любого уши заболят. А он ведь так их любил! И, бывало, напевал… как там?

 
Лимона цвет прекрасный,
Пусть все умрут от страсти,
Ты прыгай, тра-ля-ля…
 

Ее глубокий грудной голос заструился в вечернем воздухе, соперничая даже с трелями соловьев. Она оборвала песню и негромко рассмеялась:

– Бедный Фабио! Когда пел, он всегда выдавал фальшивую нотку. Пойдем, Гвидо!

И они снова зашагали дальше, словно совесть у обоих была чиста, словно по пятам за ними не следовало справедливое возмездие, словно ни малейшая тень ужасного отмщения не омрачала небеса их краденого счастья! Я пристально смотрел им вслед, когда они удалялись, нетерпеливо просунув голову между темных ветвей и провожая взглядом их тающие вдали фигуры, пока ее белое платье не мелькнуло в последний раз и не скрылось за пышным покровом листвы. Они ушли и больше в тот вечер не возвращались.

Я выскочил из своего укрытия и встал на том месте, где стояли они. Я пытался осознать истинный смысл того, чему стал свидетелем. Мысли мои путались, перед глазами плясали цветные круги, а луна казалась кроваво-красной. Земная твердь, похоже, закачалась у меня под ногами. Я засомневался, жив ли я вообще или же превратился в призрак прежнего себя, обреченный восстать из могилы, чтобы беспомощно взирать на утрату и разрушение всего того, что некогда было дорого моему сердцу. Окружавшая меня совершенная вселенная, казалось, более не управлялась рукою Божией, она перестала быть величественным чудом и сделалась надутым пустотой пузырем, простым мячом, который демоны гоняли и пинали в пустом пространстве! Что толку в мерцающих звездах, в одетых листвой величественных деревьях, в ароматных чашах, которые мы называем цветами, в усладе глаз, называемой Природой? Что толку от самого Бога, размышлял я, коль скоро даже Он не смог создать верной хотя бы одну женщину?

Та, которую я любил, хрупкая, похожая на святую Агнессу, с личиком ангельским, словно у Христовой невесты, – кем же она оказалась? Существом более низким, чем животное, столь же отвратительным, что и воплощенное в женском облике омерзение, продающим себя за деньги! Существом, о Боже, ставшим предметом насмешек и людских пересудов, в которое уперся перст Презрения и над которым потешался гадкий и непотребный язык Осмеяния! И она была моей женой, матерью моего ребенка! Она по своей доброй воле запятнала свою душу грязью, подменила добро злом и с охотой, нет, с радостью увенчала себя позором и предпочла его чести.

Что же теперь делать? Это вопрос не давал мне покоя. Я безучастно смотрел себе под ноги – а вдруг из-под земли выскочит дьявол и даст мне искомый ответ? Что делать с ней и с ним, изменившим мне другом и улыбающимся предателем? Внезапно я заметил упавшие лепестки розы, цветка, который Гвидо смял, заключив ее в объятия. Они лежали на тропинке, чуть загнувшись по краям, словно алые ракушки. Я наклонился и поднял их, положил на ладонь и пристально в них вгляделся. От них исходил сладкий аромат, я едва не поцеловал их – нет-нет, нельзя, они ведь совсем недавно покоились на груди воплощенной Лжи! Да, она оказалась именно ею – Ложью, живой, прекрасной, но проклятой Ложью! «Идите и убейте ее». Стоп! Где я это слышал? Я мучительно напряг память и наконец вспомнил. И тут с грустью подумал, что в тощем жалком старьевщике было больше мужского, чем во мне. Он отомстил сразу же, а вот я, как последний дурак, упустил такой удобный случай. Да, но не навсегда же! Мстить можно по-разному, нужно найти самый лучший и хитроумный способ – такой, что причинит самые долгие и тяжкие мучения тем, кто надругался над честью. Верно, сладостно покончить с грехом во время его свершения, однако… Должен ли представитель рода Романи становиться убийцей в глазах людей? Нет. Есть другие способы, другие пути, ведущие к той же цели. Если бы только мой усталый разум смог их отыскать… На гудевших от боли ногах я медленно добрел до ствола упавшего дерева и присел, все еще держа в руке лепестки розы. В ушах у меня зазвенело, во рту появился привкус крови, губы пересохли и горели, словно в лихорадке. «Седовласый рыбак». Вот кто я! Сам король так сказал. Я машинально оглядел свою одежду, некогда принадлежавшую самоубийце. «Он был дурак, – сказал о нем старьевщик, – убил сам себя».

Да, вне всякого сомнения, он был дураком. Я не последую его примеру, по крайней мере сейчас. Сначала мне нужно кое-что сделать – если только я смогу найти верный способ. Да, если только я намечу себе путь и пойду по нему – не сворачивая, решительно и без сожаления! Мысли у меня путались, словно в бреду, аромат розовых лепестков вызвал какое-то странное отвращение, но все же я их не выбросил, а решил сохранить как напоминание об объятиях, свидетелем которых стал! Я нащупал кошелек, вытащил его, открыл и аккуратно спрятал туда увядающие лепестки. Засовывая кошелек обратно в карман, я вспомнил о двух кожаных мешочках – с золотом и драгоценностями, предназначенными… для нее. В памяти всплыли мои приключения в склепе, я улыбнулся, вспомнив, с какой яростью боролся за жизнь и свободу. Жизнь и свобода! Для чего они мне теперь, кроме как не для мести? Меня никто не разыскивал, никто не ждал, что я займу свое прежнее место в этом мире. Огромное состояние, которым я владел, теперь принадлежало моей жене согласно моему завещанию, чью подлинность ей не составит труда доказать. Но все же я обладал богатством: спрятанных разбойничьих сокровищ было более чем достаточно, чтобы обеспечить любому человеку совершенно безбедную жизнь до конца его дней. Подумав об этом, я испытал какое-то грустное удовольствие. Деньги! За деньги можно сделать все что угодно – золото способно купить даже месть. Но какую? Месть, к которой я стремился, должна стать ни на что не похожей – утонченной, безжалостной и неотвратимой. Я глубоко задумался. С моря подул свежий вечерний ветерок, листья качавшихся деревьев загадочно перешептывались между собою, соловьи продолжали заливаться сладостными трелями, и луна, словно круглый щит ангела-воителя, ярко сияла на фоне темно-синего неба. Не обращая внимания на летевшие часы, я сидел погруженный в не совсем приятные воспоминания. «Когда пел, он всегда выдавал фальшивую нотку!» Именно так она сказала, негромко рассмеявшись холодным и резким, словно стальным, смехом. Верно-верно, именем царственных небес – совершенно верно! И вправду присутствовала фальшивая нота, противно резавшая слух, но не столько в голосе, сколько в самой музыке жизни. В каждом из нас заключено нечто такое, что по нашему желанию воплотится в величественную или простую гармонию. Но стоит лишь позволить мимолетной вспышке женской улыбки, женского прикосновения, женской лжи проникнуть в мелодический строй, как появляется фальшивая нота, заявляет о себе неблагозвучие, и сам Господь, великий композитор, не может сделать ничего, чтобы восстановить прежнюю спокойную мелодию мирных и безоблачных дней! Я в этом убедился, и все вы должны убедиться в этом задолго до того, как состаритесь вместе со своими горестями.

«Седовласый рыбак»! Слова короля вновь и вновь звучали в моем исстрадавшемся мозгу. Да, я очень сильно изменился, выглядел старым и немощным, и никто не узнал бы во мне прежнего Фабио Романи. При этой мысли меня вдруг озарило. Передо мной предстал план мести, настолько дерзкий, настолько свежий и вместе с тем столь ужасный, что я вскочил со своего места, словно ужаленный гадюкой. Я беспокойно зашагал взад-вперед, и зловещий свет страшной мести озарил все потаенные уголки моего замутненного гневом сознания. Откуда взялась мысль о столь дерзком плане? Какой дьявол или скорее ангел возмездия нашептал его моей душе? Я терялся в догадках, но вместе с догадками начал разрабатывать конкретные детали своего плана. Я учел любые, даже самые незначительные обстоятельства, которые могли возникнуть в процессе его осуществления. Мои притупленные горем чувства просыпались от летаргического сна отчаяния и вставали, словно поднятые по тревоге вооруженные до зубов солдаты. Былые любовь, жалость, милосердие и терпение были забыты. Что за дело было мне до всех этих проявлений мирской слабости? Что мне было до того, что истекавший кровью Христос после смерти простил своих врагов? Он никогда не любил женщину! Ко мне вернулись сила и решительность. Оставьте убийство и самоубийство простым рыбакам и старьевщикам как отдушину для их слепой и грубой ярости, когда они задеты за живое. Что же до меня, зачем мне осквернять фамильный герб банальным и вульгарным преступлением? Нет-нет, месть потомка рода Романи должна свершиться со спокойной уверенностью и полной рассудительностью: никакой спешки, никакой плебейской ярости, никакой дамской экзальтации, никакой суеты и волнения.

Я медленно расхаживал взад-вперед, обдумывая каждый поворот зловещей драмы, в которой решил сыграть главную роль от поднятия до падения черного занавеса. Мысли мои прояснились, дыхание сделалось ровнее, нервы постепенно успокоились. Мысль о том, что я намеревался сделать, успокаивала меня и остужала разгоряченную кровь. Я сделался совершенно невозмутимым и собранным. Я больше не сожалел о прошлом – что мне скорбеть об утраченной любви, которой у меня никогда не было? Они даже не дожидались моей предположительно скоропостижной кончины. Нет! Уже через три месяца после свадьбы они начали меня дурачить и целых три года предавались своим преступным любовным утехам, в то время как я, слепой мечтатель, ничего не подозревал. Только теперь я осознал глубину нанесенной мне раны: я оказался человеком, горько заблуждавшимся и жестоко обманутым. Справедливость, здравый смысл и самоуважение требовали того, чтобы я в полной мере наказал жалких обманщиков, водивших меня за нос. Страстная нежность, которую я испытывал к жене, исчезла – я изгнал ее из сердца, как вырвал бы занозу из тела, и отшвырнул прочь с тем же отвращением, с каким отбросил невидимую тварь, что вцепилась мне в шею в склепе. Глубокая и теплая дружба, которая годами связывала нас с Гвидо, заледенела до самого основания, и на ее месте выросла не ненависть, а безмерное и безжалостное презрение. Во мне возникло столь же сильное презрение и к самому себе, когда я вспомнил безумную радость, с которой спешил – как мне тогда казалось – домой, словно Ромео, исполненный любовного пыла и страстного предвкушения. Идиот, весело прыгавший навстречу смерти через горную пропасть, не казался глупее меня! Но теперь сон закончился и все грезы рассеялись. Я был исполнен сил для мести, и я спешил ее осуществить.

Поразмыслив таким мрачным образом чуть более часа, я твердо решил достичь поставленной перед собой цели. А дабы мое решение стало окончательным, снял с груди распятие, которое покойный монах Чиприано положил мне в гроб, поцеловал его и поднял высоко вверх, после чего поклялся этим святым символом никогда не сдаваться, никогда не отступать и не ведать покоя, пока целиком и полностью не выполню обет справедливого отмщения. Звезды, молчаливые свидетели моей клятвы, со спокойствием взирали на меня, словно судьи, со своих постаментов в безмолвном небе. Пение соловьев ненадолго прервалось, словно они тоже меня слушали. Ветер печально вздохнул и бросил к моим ногам, словно снег, горстку лепестков жасмина.

Вот так, подумал я, опадали последние листья моих прежних дней – дней наслаждений, сладких заблуждений, дорогих воспоминаний. Так пусть же они увянут и сгинут навсегда! Ибо с этого мгновения моя жизнь должна стать чем-то другим, нежели букетом цветов. Она должна сделаться цепью из хорошо закаленной стали – твердой, холодной и прочной, – цепью из звеньев, достаточно крепких для того, чтобы обвить две лживые жизни и сковать их так прочно, чтобы вырваться не осталось никакой возможности. Вот что нужно было сделать и на что я решился.

Я повернулся и твердым, но тихим шагом свернул с тропинки. Открыл неприметную маленькую калитку и вышел на пыльную дорогу. Какой-то лязгающий звук заставил меня поднять взгляд, когда я проходил мимо парадного входа виллы Романи. Слуга – мой личный слуга, между прочим, – запирал на ночь большие ворота. Я слышал, как он опускал щеколды и поворачивал ключ в замке. Вспомнил, что ворота были накрепко заперты, когда я шагал по ведущей из Неаполя дороге. Зачем их открывали? Чтобы выпустить гостя? Конечно! Я мрачно улыбнулся хитрости своей жены! Она явно знала, что делала. Необходимо соблюдать приличия: слуга должен проводить и выпустить синьора Феррари через главный вход. Естественно! Тогда ничто не вызовет подозрений и все будет соответствовать правилам приличия! Значит, Гвидо только что ушел от нее?

Я зашагал спокойно, не торопясь, спускаясь с холма к городу, и вскоре нагнал его. Он шел своей обычной ленивой походкой, покуривая, и держал в руке веточку мадагаскарского жасмина – я-то знал, кто подарил ему эти цветы! Я прошел мимо, он бросил на меня небрежный взгляд, его красивое лицо было хорошо различимо в ярком лунном свете. Но обычный рыбак ничем не привлек его внимания, и он сразу же отвел глаза. Меня охватило безумное желание наброситься на него, вцепиться ему в глотку, сбить с ног и швырнуть в пыль, плюнуть ему в лицо и затоптать, но я подавил в себе это свирепое и опасное чувство. Я задумал игру получше, уготовив ему утонченные истязания, по сравнению с которыми драка выглядела заурядной возней. Отмщение должно медленно вызревать на огне гнева, пока само не упадет с ветви. Если же снять его второпях и слишком рано, то оно превратится в недозрелый плод – кислый и противный на вкус.

Поэтому я позволил своему дорогому другу – утешителю моей жены – и дальше шагать спокойно и беспечно, пройдя мимо него и предоставив ему мечтать о любовных утехах с дамой его лживого сердца. Я достиг Неаполя, нашел себе ночлег в одной из гостиниц, в которых обычно останавливаются люди моей предполагаемой профессии, и, как это ни странно, спал крепко и без сновидений. Недавняя болезнь, усталость, страх и горе – все это способствовало тому, что меня, словно усталого ребенка, бросило в объятия сна. Но, возможно, самым сильным успокоительным средством для моего рассудка стало осознание того, что у меня есть практический план мести – возможно, самый ужасный из тех, что были задуманы до меня каким-либо человеческим существом. Вы назовете меня нехристианином? Повторяю вам: Христос никогда не любил женщину! Если бы с Ним такое случилось, он бы оставил нам особые наставления относительно правосудия.