Текст книги "Путь Тарбагана"

4

К делу. Тома встала на защищенные брезентом сапог колени и приступила к обработке. Она успела первый раз выжать тряпку, когда услышала за спиной хлопок двери и веселый женский голос:

– Павел Вла… – разглядев Тому в полутьме под столом, вошедшая закончила настороженно: – …димирович…

Голос ее упал до шепота.

– Черт, дверь забыла закрыть, – ответила Тома вместо приветствия, и все же добавила: – Привет, Марин.

Марина, следуя логике беседы, этикетом тоже не блеснула. Она молча попятилась обратно к двери и подперла ее спиной, продолжая пожирать Томин респиратор испуганными глазами. В своем отступлении она достоверно имитировала княжну Тараканову в темнице среди кругом плывущих крыс.

Тома поднялась с колен. В длинном однокомнатном бараке спрятаться с целью соблюдения приличий было решительно негде.

– Если тебя смущает мой туалет, ты смело можешь отвернуться, – пробубнила Тома в колбу респиратора. – Как назло, ни одного фигового листа под рукой.

Марина молниеносно последовала ее совету. Почти упершись носом в дверь, она забормотала:

– Я… Пожалуйста, извините… Я думала, вы в поле…

И в ужасе прикусила губу.

– А я, пожалуйста, извини, осталась дома. Павел обещал тебя подбросить до лаборатории?

Этот невинный, на первый взгляд, вопрос вверг Марину в ту степень смятения, которая даром речи не комплектовалась.

– Я…

Повисла пауза.

– Он сейчас страшно рассеян, – попыталась смягчить ситуацию Тома. Она стянула перчатки, респиратор, и торопливо одевалась, разорив один из предохранительных пакетов.

Бросая взгляды на беззащитную Маринину спину, она непритворно восхищалась. «Здесь – и такая прическа. И еще такая юбка. И туфли, о господи… в них можно ездить исключительно в машине с водителем или ходить по паркету».

– Чаю попьем? – предложила хозяйка.

Наскоро натянутое платье сидело криво и резало левую подмышку, волосы растрепались.

– Нет-нет! Мне в лабораторию… – Марина все никак не могла справиться с дверью.

Тома не стала ей помогать.

– Да не пугайся ты так. Успеешь. Я тебя подброшу. У нас Славкина тачка после вчерашнего сабантуя. А Павлу скажи, пусть следующий раз будет внимательней.

Марина обреченно вздохнула и начала разуваться.

«Боже, она сейчас порвет колготки!»

– Прекрати это сейчас же, – торопливо воскликнула Тома. – Видишь, все равно мою…

– Это запрещено, – робко ответила Марина, но разуваться перестала. – Необходима дезактивация…

– У Павла спроси, что такое эта дезактивация. Пусть он тебя тоже научит… Ладно, речь не о том.

Тома зажгла огонь под чайником, и теперь густо намыливала руки мылом с каплей реагента.

– Давай, будь как дома. В холодильнике шпроты рижские, достанешь?..

Марина будто не слышала. Ее лоб хмурила невысказанная мысль, не дающая покоя.

Она села на край табуретки и выпрямилась. Тома разглядывала ее в упор.

– Ты похожа на актрису. Скорее даже на балерину…

Тут Марина вышла из оцепенения, вдохнула, и задержала дыхание, как перед прыжком в воду.

– А вы, наверное, подумали?.. – закончить фразу Марина не решилась.

– Ну, что-то я наверняка подумала. Например, откуда ты знаешь, что я должна быть в поле? Никто не знает, даже Павел.

Марине этот вопрос не понравился, но все же он прозвучал безопаснее, чем можно было ожидать.

– Павел Владимирович…

– Я очень прошу тебя не портить ситуацию заявлением типа «Павел Владимирович здесь ни при чем».

Марина покраснела и порывисто встала. Тома торопливо добавила:

– И еще, пожалуйста, не убегай прямо сейчас. Мы тут вдвоем, никто нас не слышит, можем вытворять все, что угодно. Я давно об этом думаю, хотела с тобой поговорить, но случая не представлялось.

– Не понимаю, о чем вы.

Тома тщательно вытерла руки и села.

– Конечно. Садись, не торчи. Короче, я знаю о твоем отношении к Павлу.

– С чего вы взяли?

– Подожди, я еще ничего не сказала. Не я одна, все знают.

Марина впервые расслабилась, ее высокий лоб разгладился, губы сложились в спокойную холодную улыбку.

– Откуда?

Тома неопределенно пожала плечом.

– Вы хотите сказать, – продолжала Марина, – что обсуждаете меня у себя на кухне во время так называемого сабантуя?

Тома в очередной раз восхитилась ею. Какую-то минуту назад Марина дрожала от ужаса, что может доставить Павлу семейные неприятности, и как спокойна и уверена теперь, когда выяснилось, что речь, собственно, о ней самой.

– Нет, конечно. Тебя все уважают. Все просто молча знают, и все.

– Это интересно. Павел тоже «молча знает»?

Тома вздохнула. Все шло не так, как ей хотелось.

– Марин, послушай. Он, понимаешь, не очень такими вещами интересуется. Этот препарат – смысл его жизни сейчас…

– Я не поняла. Вы меня успокаиваете и советуете не отчаиваться? – Марина посмотрела так, что у Томы мурашки прошлись по спине.

Осторожно подбирая слова, она ответила:

– Ты можешь не поверить, но… мы как бы близки. Ты и я. Любим одного человека. И мне жаль…

– Оставим это. – Марина улыбнулась. – Придержите свою жалость для собственной семейной жизни. С ней у вас неладно.

– Ты ничего не поняла…

– Куда мне. Только, будь я на вашем месте, я рисковать бы не стала и вселенской любви не расточала бы. Не такой уж я урод, и не такая уж дура. Шли бы вы у меня пешком до самой лаборатории.

– В этих туфлях? Впрочем, спасибо за откровенность. – Тома постепенно начала закипать.

– Не за что. Еще не все. Вы холодная, равнодушная, вам все равно. Рядом с вами не просто гражданский муж. Он гений и мастер. Он вылечит миллионы! Это титанический труд и ответственность. А вам это даже не интересно. Собственная персона с ненаглядным огородом – штука куда более привлекательная. Он не ждет от вас ни малейшей помощи. А это значит, никакая вы не семья. Я – та, кто на самом деле с ним рядом. Кто поможет всегда. Кто держит страховочный трос. Если Павел этого еще не понял, значит, у нас все еще впереди. Держаться в стороне не обещаю, и совесть моя чиста. Потому что нечего здесь разрушать. – Марина выразительно окинула взглядом неприютный пыльный барак. – Пусто.

Тома неожиданно посмотрела на себя с необычной, неведомой стороны. Словно в привычных трехстах шестидесяти градусах реальности разверзлись дополнительные шесть или семь, и проглянула в них подозрительная неизвестность. Неужели в этом есть правда? Что-то подсказывало, что не без того. Она молча смотрела на Марину и заставляла себя еще чуточку помолчать, чтобы позже сказать потише и поменьше.

Марина сидела напротив, прямая и грациозная. Ее висок и скула светились в луче солнца тонким изысканным рисунком. Светлые волосы горели белым огнем, а прозрачные глаза мерцали желтым. Здесь было на что обратить внимание.

– Да, и еще… – спохватилась Марина.

– Как, и это еще не все?! Сколько нового и полезного можно узнать о себе…

Марина пропустила сарказм мимо ушей и перебила спокойно, почти устало:

– Не говорите ничего Павлу. Не тревожьте его. Наши дрязги – такая мелочь, а он в шаге от истины.

– Ах, от истины! Как же я про нее забыла. А скажи, пожалуйста. Если вдруг… ну, к примеру, истина чуть дальше? Где-нибудь шагах в четырех. Или вообще в другой стороне? В общем, если Препарат – ошибка, что тогда? Твой необузданный восторг не поостынет?

Марина приподняла брови:

– Откровенно говоря, меньше всего я ожидала от вас такого вопроса. Это мелко и вас недостойно.

– Меня – безусловно. А как насчет вас? – с акцентом спросила Тома.

Глаза Томы застила белая ярость. Марина улыбнулась и легким свободным тоном сказала.

– Ну, мне пора.

– Н-да, действительно, – наконец, сказала Тома. – Сейчас, я переоденусь…

Тома встала и сняла ключ от машины с гвоздя у рукомойника.

– Не стоит. Дайте мне ключи, и я сама отгоню машину Владислава Петровича. Он непременно будет в лаборатории, у нас планерка в четыре.

Марина грациозно склонилась и натянула на пятки задники туфель. «Такая роскошь должна доставлять неудобства, а красота требует жертв». Тома уверила себя, что эта мысль – не злорадство, а исключительно констатация факта.

– Заходите еще, – напоследок не сдержалась Тома.

Звякнули ключи.

Хлопок двери, и Тома снова наедине с ведром, тряпкой и грязным полом. А между тем стремление к чистоте пропало начисто.

«Совершенно бесстрашная, дрянь. Под космическим мусором приперлась. Да чушь – этот мусор, под страхом административного взыскания. Могла свободно загреметь в лягушатник».

Тома машинально глянула в окно вслед гостье. И в испуге отшатнулась, закрыв лицо руками. Она не сразу поняла, что так ее напугало. А когда поняла, то даже посмеялась над собой. Но как-то сухо и неубедительно.

Секунду назад из ее дома вышла двадцатилетняя красавица Марина. И сразу появилась в проеме окна. Но за это время что-то произошло с ее внешностью. Лицо сморщилось и потемнело до черноты, пальцы завязались узлами, она осунулась, словно усохла вдвое. Только грациозная осанка и легкая походка остались неизменны…

Звук заведенного двигателя, донесшийся из-за дома, отрезвил Тому, как холодный душ. Она сообразила, что Марина не могла пройти мимо окна. Она зашла во двор, туда, где навес для машины. Тома выглянула вновь и без труда узнала в осанистой старухе молочницу Мириам Миртад, или Каменную Молочницу. Только теперь Тома с изумлением разглядела, какой монументальной красотой обладает старуха. Та шла, словно танцуя меж двух тяжеленных бидонов в обеих руках.

5

Мириам было девяносто. С тех пор минуло сколько-то лет, но на этой цифре она решила остановиться, и бросила счет. Что смысла считать годы, когда вокруг тебя одни мертвецы. Никому это не нужно. Были дети, были внуки… никого. Теперь они обитают там, за малым перевалом, среди других теней. Только красавица Айшат лежит далеко в горах. Милая вечно одинокая девочка, бриллиантовая королева.

Уж много лет назад Мириам решила, что всевышний забыл о ней. В его скорбном списке ее имя, видно, вписано неразборчиво. Знаете, как бывает… Но шли годы, стирая грани, и теперь в ее собственном списке имя бога не значилось. То есть стерлось от времени. Да и вообще пуст он был, этот список. Пуст, как душа младенца. И вокруг никого.

Жалеть нечего, скорбеть не о чем. Глядя в прошлое, жизнь Мириам можно было назвать счастливой. Было в ней горе, было много радостей. Что говорить, ее дети умерли здесь, в ее доме, от глубокой и честной старости. Она сама закрыла им глаза. В них не было боли, ее Мириам оставляла себе. Только юная Айшат, звезда ясная, ослушалась. И нарушила этот уклад мудрого хода вещей. Чем и стерла окончательно имя творца из жизни и памяти Мириам. Остался белый лист, пустой, как долина Мертвого моря.

Мириам вошла в низкий саманный дом, словно ушедший наполовину в землю. Навстречу повеяло прохладой и чистотой. Она прошла вдоль стен, вынимая из глубоких оконных проемов сухие ветки саксаула, обмотанные овечьей шерстью, как пыльной паутиной. Два часа ее не было дома, а шерсть высохла досуха. Видно, сегодня восточный ветер.

Старуха вынесла ветки во двор, принесла воды из колодца, и долго отполаскивала их в огромной кадке. «В двенадцати водах», так учила Мириам ее мать. Так учила она Айшат. Но теперь Мириам некого стало учить, и однажды это уйдет вместе с нею. В двенадцатую воду старуха добавила меру меда и пригоршню извести, обильно смочила саксаул и вернулась в дом. Каждый куст вложила в свое окно.

Закончив, старуха вернулась к порогу. Два тяжелых молочных бидона стояли у двери. Одинаковые как близнецы. Ломило спину, и красные руки ее болели от студеной колодезной воды. Но по-другому нельзя. И Мириам подняла оба бидона, отнесла их на кухню и сняла крышки. Опустив руку в один из них, она мерным, повторяющимся жестом стала доставать из него камни. Один за другим. Они были черные. Их место справа. Слева легли камни из второго бидона Мириам. Белые камни.

Разбирая булыжники, Мириам блуждала в закоулках своей памяти. Она была крепка, как крепки были ее руки и зорки ее глаза. Воспоминания вчера, семи-, шестидесятилетней давности сменяли друг друга одно за другим, одинаково яркие и живые. Это было как сон наяву. Мириам знала и помнила много больше, чем хотела. Перебирая камни, она вспомнила, как чинила для мужа рыболовные сети, иногда подбивая булыжником уток. И следом перед ней предстал образ темноволосой девушки, сегодня утром отпрянувшей в страхе от окна. Чужачка. Агроном Тома. Мириам напугала ее.

Старуха не обиделась и не удивилась. Десятки лет назад она привыкла к тому, что ее здесь недолюбливают. Не секретом для нее было и то, что она считалась своего рода Кытгымским проклятьем. Повстречать на пути Миртад – Каменную Молочницу грозило бедами и неудачей. Завидев ее, иные норовили свернуть в подворотню, другие подобострастно здоровались. Мальчишки швыряли в нее камнями. Чаще мелкими и мимо. Не для того, чтобы причинить боль, а для того, чтобы победить свою слабость и страх.

Все верно. Кытгым знает, что делает. Мириам знала тоже: эти ненависть и страх неслучайны. Конечно, странно, что еще подростком твой ныне почтенный отец бросал морскую гальку в ту же самую, ничуть не изменившуюся за четверть века старуху, что и ты. Само по себе это противоестественное постоянство достойно кары. К тому же поселок не мог ей простить визиты к внучке на дальнее чумное кладбище. Эта давняя история, но до сих пор шестая зона закрыта для посещений. Было и кое-что посерьезней.

Мириам не знала, как это у нее получается. Только она видела, кто из детей носит в себе страшную болезнь. Кто обречен, а кому еще можно помочь. Это было в их лицах. Будто старческие глаза видели, как должен выглядеть этот Анзор, или Мурат, или Петя, будь он здоров. И как его маленький образ отклоняется, и становится сам на себя не похож, когда кормит страшного жильца – опухоль. И ни он сам, и никто другой об этом еще не знает.

Раз кто-то из ребят не рассчитал, и попал ей в спину камнем слишком сильно. Поясница сразу онемела, Мириам задохнулась и выронила бидоны. А когда повернулась, то прямо перед собой увидела постреленка лет десяти. Из тех, кому помочь еще можно. Она пристально смотрела на ребенка, пытаясь убедить себя в ошибке. И находила все новые черты недуга, одну за одной. Пацан между тем остолбенел, с животным ужасом глядя на камни, высыпавшиеся из ближнего бидона. Черные камни.

– Не бойся, – сказала ему Мириам. – Я пойду к твоей матери. Тебе еще можно помочь.

Ватаги отважных парней мигом и след простыл.

Торопливо, подряд, вперемежку, она собрала рассыпанную ношу. Вечером исполнила обещание, отыскала мать хулигана и рассказала ей все. Женщина втрое младше ее выслушала Мириам стоя, без единого слова, и жестом указала ей на дверь. Но в больницу пошла. Мириам только это и было нужно.

На следующий день поселок облетела весть: диагноз верен. Каменная Мириам прокляла ребенка недугом за брошенный камень.

Она не боялась этих людей. Каждое утро выходила она в поселок с двумя бидонами, полными камней, и искала новую жертву болезни. И успела завершить еще несколько удачных охот. Но страшнее всего были дни, когда встречался ребенок, который совсем на себя не похож. Его лицо ей говорило: поздно, мне нельзя помочь. Она долго всматривалась, пытаясь отыскать хоть тень надежды. Не найдя, отворачивалась, и молча шла прочь. А люди за ее спиной качали головами: «Глядите, Миртад отметила новую жертву». Этих «непохожих» детей она видела день ото дня, снова и снова, помнила их имена, имена их родных и их предков. А потом они исчезали с улиц. На смену им рождались другие.

В день второй сирены Мириам после полудня снова вышла на улицу. Ее мутило от усталости. Но утром улицы были пустынны, а значит, охота не окончена. Она сощурилась в ясное небо. Оно было спокойно. Миртад с трудом оторвала бидоны от земли и направилась вдоль родной кривой улочки Портовой. В переулке ее остановил патруль, и люди в военной форме попросили ее вернуться домой, и подробно объяснили, как опасно сейчас на улице. Она подождала, пока молодые люди выговорятся, не выпуская бидонов из рук. И двинулась дальше, с трудом переставляя ноги. Военные не решились ее задерживать.

– Старуха спятила. Надо бы доставить ее домой… – слышала она неуверенный шепот из-за спины.

– В мою машину она не сядет.

Хлопнула дверца, и дежурные продолжили патрулирование.

Мириам не смогла далеко уйти. Она рассчитывала, что дорогу осилит идущий, пусть даже такой немощный, как она. Но усталость наваливалась, казалось, сердце колотится вхолостую. Дорога и дома перед глазами темнели, почти угасая. На перекрестке под палящим солнцем старуха села в дорожную пыль. Пока зрение не восстановилось, она ощупью отыскала в пыли еще два камня, и положила их в каждый бидон. Поднялась сначала на четвереньки, потом во весь рост и очень медленно, едва переступая, вернулась к дому.

У своих ворот она увидела другую машину приветливого желтого цвета. Она была не в силах удивляться или о чем-нибудь спрашивать, когда ей вежливо помогли сесть в просторный салон и повезли на запад.

Молча смотрела Миртад в зеркало заднего вида, и видела удаляющийся зеленый забор и два бидона, оставшиеся стоять напротив низкой старой калитки с резьбой в виде головы лошади.

Это было обычное лечебное заведение закрытого типа.

В уютном светлом кабинете за стаканом крепкого сладкого чая Мириам Миртад популярно объяснили, что никто не сомневается в ее умственной сохранности. Тем не менее, она здесь не случайно. Госпитализация – единственный способ сохранить ей жизнь в перевозбужденном пересудами городе. В клинике лечатся люди – жертвы ее так называемого колдовства. Они в это верят. Им тоже требуется кратковременная передышка и возможность без страха вернуться домой. И главное, что жителям Кытгыма надо дать время успокоиться.

Лишь несколько вопросов озаботили веселого мудрого доктора.

– Почему в народе называют тебя Каменной Миртад?

– «Миртад» – значит «камень» по-саяхски. Это моя фамилия.

– Для чего девяностолетней Мириам Миртад два молочных бидона, полные камней?

– Я стара. Эта ноша – мое здоровье. Эта тяжесть толкает ленивое сердце и гонит остывающую кровь.

– Ты боишься смерти?

– Давно жду ее. Боюсь же немощи. Я сильна, в немощи буду лежать, не умру долго. Я одна, милосердия чужих не хочу.

– Почему же камни твои ты носишь в молочных бидонах?

– Ты не знаешь. И никто уж не вспомнит. Муж мой был рыбак, я молочница. Наша Вета, за ней Мура, потом Клыня давали лучшее молоко на побережье. Муж клал фляги на лед и отвозил друзьям из Республиканского порта на баркасе, так оно славилось. Потом ушло море. Ушли богатые степи. Клыня мучилась, не могла принять комбикорм. Вскоре пала. А бидоны остались. Я носила их, сколько помню себя. Это моя ноша.

Миртад раскрыла ладони. На них были сплошные белые мозоли, отполированные до блеска.

– Почему же в бидонах твоих только черные и белые камни?

– Глаза мои зорки вдаль. Вблизи совсем плохи. Черный от белого отличить проще, чем серый от серого.

– Для чего отличить?

– Все еще думаешь – колдовство, доктор? – усмехнулась Мириам. – Ошибаешься. Спина у меня сдает. В каждой руке должен быть одинаковый вес, или здоровье станет болезнью. Я распределяю вес по цвету своих камней. Черный к черному, белый к белому.

– Все гладко, Мириам. Все складно. Только зачем перекладывать камни? Пусть и лежат они так, как сложены, всегда. Каждый в своем бидоне. Одинаковый вес. И порядок, и покой.

– Покой не нужен. В нем пустота. В пустоте зло заводится легче.

– Ты перекладываешь камни, чтобы в них не завелось зло?

Мириам много лет не говорила столько слов подряд. Язык ее отяжелел от разговора. Коротко она ответила:

– Ешь, голодный. Доктор, лечи. Мириам Миртад, молочница из Картэка близ Кытгыма, перекладывай камни. Сегодня нет нужды. А завтра верни мне мои бидоны. Они стоят у моих ворот. О камнях не заботься. Я соберу их здесь. Сама.

6

Вдоль безлюдных дорог выл ветер. Непрерывно. Сегодня так же, как вчера или завтра. Только приезжий, чужой в этих местах, мог слышать его монотонный гул. Но вскоре привыкал, и переставал его ощущать. Становился своим. Когда же большой городской флюгер с черепом барана на здании телеграфа поворачивался на запад, хлопали ставни, с веревок спешно снималось белье, и дети исчезали из подворотен. Даже большой Кытгымский рынок растворялся за считанные минуты. Поселки вымирали, и только женщины с лицами, закутанными в несколько платков, по неотложным делам изредка появлялись на улицах.

Решимость Томы достигла своего предела. Оставшись дома еще несколько минут, она расшвыряла бы вещи, разбила бы все, доступное разбиению и разгромила бы все, доступное разгрому. Особенно ей досаждала мысль, что это мероприятие не нанесет заметного урона ее жилищу. И если все сломать и покорежить, оно останется почти таким, как прежде. Уже когда-то сломанным или покореженным. Она схватила собранный рюкзак и выскочила на улицу. Марина наверняка уже в Кытгыме, а сухая пыль от Славиного джипа еще мутила стоячий воздух под навесом.

Тома взялась за кольцо калитки и повернула его, и тут же с улицы закаркал рупор:

«Внимание! В связи с возможным падением космического мусора просим граждан оставаться в своих домах! Нарушители будут задержаны».

Она присела и замерла, не выпуская из рук кольца. В заборе были трещины с ладонь. Тома не сомневалась, что видна с той стороны, как на ладони. Текли секунды. Похоже, снаружи ее все же никто не заметил. Когда зашуршали и стихли в отдалении шины патрульной машины, девушка, все еще пригибаясь, вернулась вглубь двора и прошла через внутренний выход. Трусцой добежав до крайней улицы поселка, она сбавила темп, и по голой степи размеренным шагом направилась в сторону полей. Таким путем пришлось дать приличный крюк, и подойти к полям с северной стороны. Там гнила и тлела свалка отбракованных сельскохозяйственных культур, не подлежащих дальнейшему исследованию. Издали ощущался тошнотворный сладковатый привкус в горле.

Сегодня свалка почти не дымила, и запах гниения с примесью попкорна беспокоил мало. Привлекательное место для аборигенов-охотников за экзотическими трофеями растительного происхождения. Много удивительных по местным меркам плодов выращивалось здесь, токсичных в большей или меньшей степени.

Тома заранее приостановилась и пригляделась, не мелькнет ли у свалки желтый костюм химзащиты охраны. Но нет, похоже, всеобщий приказ оставаться дома распространялся и на них.

Тома натянула маску и свободно направилась вдоль бесконечных насыпей. Она вновь подумала о Павле. На ум пришел случай, как в позапрошлом году сотрудники Академии сами участвовали в охране своей свалки. Была очередь Томиного дежурства, а Павел помогал ей в виде добровольного самопожертвователя.

В тот же миг в Кытгыме, в лаборатории, Павлу пришло в голову то же самое воспоминание. Оно было таким ярким, что он отвлекся от отчета, обсуждаемого на планерке. Уверенный голос Марины отдалился и потускнел.

Марина всей кожей почувствовала потерю контакта. Она поймала его рассеянный взгляд и поняла: Павел сейчас где-то далеко отсюда, не с ней. Его глаза действительно видели совсем другую картину. Он и Тома на краю необъятной свалки.

Тогда, стоя в «мусорном оцеплении», как называл это Павел, Тома свистела сквозь зубы песенку из «Золотого ключика». Ноябрьские заморозки покрыли дорогу тонкой наледью. Ее касалась луна, и под ней, как по морской глади, вдаль уходила лунная дорожка. Тома подобрала бумажку, свернула кораблик и отправила его в сухое плавание. Она щурилась, и от этого кораблик плыл, покачиваясь в морозных слезах.

Колченогая лавка из железных прутьев, казалось, стремилась к температуре абсолютного нуля. Плевок, например, примерзал к ней при самом скромном касании. Тома проверила. Она мерзла, отказываясь это признавать. Павел, который участвовал в акции на добровольных началах, боролся со сном известным методом японских самураев. Метод был прост: лишь только сон одолеет героя, его верный вассал должен воспротивиться этому в любой доступной форме. Так, едва огонек его сигареты замедлял свое движение, а затем и вовсе замирал и тускнел, Тома снимала перчатки, и изо всех сил хлопала у самого его уха. Он раскрывал глаза, изумленно бормотал что-то невнятное о помидорах, и после еще некоторое время оставался дееспособен.

– Ненавижу твою работу. Ты не хочешь пойти нянечкой в детский сад? Выспавшись, наша семья будет готова к новым свершениям…

– Я дежурю только один раз в три недели. А тебя, в конце концов, никто сюда не приглашал. Я должна была с Толиком пойти.

– Я тебе пойду. «С Толиком».

– Ревнуешь? Какая прелесть. В конце концов, здесь очень неудобно. – Тома зябко поежилась.

– Видел, видел я вашего Толика. Очень похож на Зигмунда, только более лопоухий. Да, кстати, что именно здесь – неудобно? – поинтересовался Павел.

Тома пропустила вопрос мимо ушей.

– Тебе не кажется, что, называя контрольную крысу именем гения психоанализа, ты выглядишь глупо?

– Вовсе нет. У Славы Альц Геймер, у Димки Симонетта Веспуччи, и никто не умер. Ну, то есть, Геймер издыхал уже несколько раз, но Слава человек традиций и не намерен менять славное имя ради каждой новой крысы. Мы с моим бессменным Зигмундом стопудово круче всех. А ты займись своей редиской и не лезь в наши антропо-зоологические отношения.

Павел не злился. Он просто всегда вредничал, когда хотел спать.

Тома подошла, села вплотную к нему на лавку и объявила:

– Я лезу, потому что мерзну.

– Что же ты молчишь?

Он торопливо расстегнул куртку и засунул в нее Тому, сколько поместилось.

Тома быстро согрелась и расслабилась. Она положила голову ему на плечо, прикрыв замерзший нос его воротником, и стала смотреть на звезды. Когда они начали переливаться и превращаться в светящиеся радужные круги, из-за спины, со стороны темных полей, раздался низкий хриплый вой. Звук был далекий, протяжный и вместе с тем прерывистый, будто животное не было уверено, выть или лаять. Тома, спеша оглянуться, забилась и запуталась в чужой куртке.

– Тише, тише… испугалась?

– Что это? Что это было?

– Что-что? Собака.

– Откуда там взяться собаке? – Тома наконец высвободилась. Подошла вплотную к ограде, схватилась пальцами за решетку и вгляделась в темноту.

Павел неслышно подошел к ней сзади.

– Нос откусит, – пошутил Павел, неожиданно схватив Тому за плечи.

Тома не шелохнулась. Не ответила. Она замерла, как охотник, выслеживающий чуткую добычу. В такие минуты Павлу становилось не по себе. Это сложно было объяснить словами. Что-то вроде того, что девчонке нормально было бы вздрогнуть от неожиданности. Сам он в этот момент уж точно подскочил бы. В голову лезли тревожные мысли. Если эта тварь полезет из-под колючей проволоки… Павел окинул взглядом свалку, но ничего тяжелее обгоревшего черенка лопаты поблизости не оказалось.

Тома постояла еще несколько минут, но звук не повторился.

Она разочаровано оттолкнула решетку, повернулась к Павлу и грустно сказала:

– Есть хочется. Правда? И никакая это не собака. Звук у нее не собачий. Может, шакал? Они здесь есть?

– Есть, наверное, – солгал Павел.

Он притянул ее к себе и до утра не отпускал дальше, чем на шаг.

В потоке воспоминаний добравшись, наконец, до высоких ворот с электронным замком под личный электронный ключ, Тома раздумала им пользоваться. Система зафиксирует факт прохода на территорию автоматически. Кто прошел, когда прошел. Незачем это, нормальные герои сидят дома, чтут распоряжения начальства и не беспокоят по пустякам патруль. Поэтому она прошла чуть подальше, легла на землю и подкатом нырнула под проволочное ограждение. По другую сторону она встала на четвереньки, втянула за собой рюкзак, а после двинулась прямиком через чей-то участок, засаженный кукурузой. Оказавшись среди рослых массивных стеблей, она будто попала в больной высыхающий лес. «Сколько можно ее тестировать? Уж с кукурузой никогда не было проблем!» (ее раздражение было связано не столь с хорошей чьей-то кукурузой, сколь с плохой собственной пшеницей).

Тома добралась до внутреннего ограждения, миновала его тем же способом, и оказалась на знакомой дороге. В отдалении, где-то возле ее собственного участка, посреди светлой бетонной полосы мутнела темная клякса. Неожиданно она встревожила девушку так, что та остановилась. В послеполуденном пекле от раскаленного тела дороги поднималось марево, и в нем казалось, что на земле что-то подвижное, живое. Озадаченная, Тома сняла маску. Ясности не прибавилось. Дорога буквально плавилась, на таком расстоянии ничего нельзя было рассмотреть. Тома обозвала себя дурой и пошла навстречу кляксе. Наверняка это мертвая птица. Поля заражены, и труп птицы, должно быть, обычное здесь дело. Раньше они валялись здесь сотнями, так говорили старожилы. Правда, сама Тома никогда их здесь не видела. Складывалось впечатление, что к ее приезду в Кытгым все пернатые давно вымерли или навсегда покинули эти места. Но чем-то это должно было быть? Вот сейчас и посмотрим.

Тома почти совершенно точно разглядела, что это простая рабочая, брошенная кем-то, масляная тряпка, когда клякса вновь шевельнулась и поднялось на четырех ногах ей навстречу. Перед Томой стояла собака.

Сердце девушки забилось быстрее. Тома никогда не боялась собак. Собственная тревога немало ее удивила. Она не отрывала глаз от животного, как вдруг над ее головой раздалось свистящее шипение. В мутном небе возникла дрожащая белая точка, зашипела, с огромной скоростью чиркнула свод почти до самого горизонта, и погасла, не достигнув земли.

«Интересно, кто-нибудь еще это видел?» След горящего осколка разделил небо пополам точно над дорогой, будто прочертил ее небесное отражение. Тому посетило непреодолимое чувство нереальности происходящего. Голова стала легкой, мысли цветными. Она оторвала взгляд от неба и рассмотрела собаку. Животное было истощено и казалось больным. Невысокая, размером с сеттера, от худобы собака казалась еще меньше.

«Сейчас я тебя поймаю и заберу домой. Постарайся не издохнуть до завтра. А завтра Пашка с тобой разберется…»

Тома сняла куртку и как ловчую сеть накинула ее на собаку. Легкая ткань погребла под собой животное. Снаружи казалось, что оно просто исчезло. Необитаемая на вид куртка плоско и неподвижно лежала в пыли на дороге. Тома встала перед ней на колени, склонилась и осторожно приподняла край. Пусто. Еще немного – тот же результат. Ей казалось, что хитрая тварь затаилась, и, выбрав момент, кинется ей в лицо. Девушка сделала паузу, выдохнула и рывком приподняла полу и один рукав. Под ними лежала узкая черная морда с блестящими глазами, и издавала тяжелый сиплый задыхающийся звук. Тома нахмурилась, убрала куртку и погладила влажную шерсть на боку. Собака повела хвостом и начала приподниматься, чтобы лизнуть ей руку. Требовалось что-то предпринять, и немедленно. Какие-нибудь реанимационные меры. Какая-нибудь еда. Еды с собой не было, но Тома вспомнила про бутылку с водой. А вдруг это жажда? Очень вероятно. Нигде в округе нет доступной питьевой воды.