Текст книги "Секст как лекарство от тревоги: Чему мы можем научиться у философов-скептиков"

Сразу после разбора тропов Энесидема Секст приписывает так называемым младшим скептикам (среди которых, вероятно, был некий Агриппа, упоминания о котором отсутствуют в других источниках) разработку пяти «дополнительных» тропов, сосредоточенных не столько на изменчивости и несогласованности чувственного восприятия, убеждений и мнений, которые предстают одинаково убедительными, сколько на рассуждениях, с помощью которых люди пытаются обосновать то или иное положение о природе вещей.

Всякое рассуждение, согласно Агриппе–Сексту, может сопровождаться противоположным рассуждением (троп разноречивости), так что выбор между ними сделать невозможно, поскольку любое рассуждение, используемое для этой цели, будет требовать одних доказательств, основанных на других доказательствах, а те, в свою очередь, будут требовать новых доказательств, и так до бесконечности (троп удаления в бесконечность); кроме того, оно может основываться на субъективных доказательствах (троп относительности), на доказательствах, подлежащих проверке (троп предположения), либо на подкреплении самого доказательства (троп взаимодоказуемости, обычно возникающей при выведении частных случаев из общих посылок, которые содержат вывод: например, когда человек пытается доказать, что истина существует, и считает само собой разумеющимся, что сами такие доказательства возможны). В результате любые рассуждения об истинной природе вещей оказываются либо слабыми, либо необоснованными. Решением могло бы стать рассуждение, основанное на доказательствах, которые одинаково очевидны для всех и соответствуют природе вещей, но, согласно тропам Энесидема, это не представляется возможным.

Подводя итог рассуждений, Секст сводит две приведенных группы способов воздержания от суждения к двум другим, более «элементарным» тропам, основанным на том, что любая вещь подлежит постижению либо непосредственно сама по себе, либо на основе другой вещи. Однако, заключает он, противоположность вариантов восприятия (чувственного или интеллектуального) доказывает, что мы постигаем природу любой вещи лишь относительно других вещей и что, если природа любой вещи подлежит постижению на основе другой вещи, то и природу этой другой вещи придется постигать на основе еще одной вещи, и так до бесконечности, если мы не желаем оставаться на чисто гипотетическом уровне или строить предположения о том, что мы хотим доказать. Современная наука, без сомнения, располагает более прочными основаниями того или иного доказательства, поскольку благодаря ей для многих людей стало видимым или измеримым множество объектов, которые не были видимы или измеримы во времена Секста, таких как, например, атомы. Но, как вам прекрасно известно, даже атомы не представляют собой окончательный элемент строения материи, и в этом свете многие наши предположения продолжают обладать «смутной» природой. Таким образом, ученый, как и скептик, никогда не перестает подвергать сомнению природу вещей, поскольку любое наблюдение всегда может быть уточнено или пересмотрено. И мы можем доверять науке именно потому, что этот процесс осуществляется сообществом самых разных наблюдателей, готовых обмениваться между собой мнениями и рассуждениями.

Риск впасть в заблуждение, ведущее к предвзятому мировосприятию, особенно велик на уровне ценностей, а выражать свое мнение способами, которые не являлись бы исключительно личными и субъективными, крайне трудно. Здесь наука может помочь нам лишь до определенной степени: примером могут служить дискуссии на особо серьезные темы, например по вопросам начала и окончания жизни, которые связаны с предположениями и чувствами, по большей части несовместимыми друг с другом. Кто-то считает, что эмбрион или неизлечимо больной пациент в вегетативном состоянии – это в любом случае живой человек и его жизнь необходимо сохранить любой ценой. Как мы убедимся в следующей лекции, в подобных случаях воздержание от суждений (в частности, признание невозможности окончательно установить, хороша или плоха вещь сама по себе и правильно ли вообще иметь возможность прервать беременность или отключить аппарат, поддерживающий жизнь), как это ни странно, может успокоить нас и позволить спокойно участвовать в дискуссии, где все мнения будут рассматриваться на общих основаниях.

III
Растерянность и тревога

…говорят, что он [Апеллес], рисуя лошадь и пожелав изобразить на картине пену лошади, потерпел такую неудачу, что отказался от этого и бросил в картину губку, которой обыкновенно снимал с кисти краски; и губка, коснувшись лошади, воспроизвела [на картине] подобие пены. Так и скептики надеялись достичь невозмутимости путем суждения о несоответствии явления и мыслимого; не будучи в состоянии этого сделать, они воздержались. За воздержанием же случайно последовала невозмутимость, как тень за телом[8]8
  Секст Эмпирик. Сочинения. Т. 2. С. 213.


[Закрыть].

С помощью этой метафоры Секст хочет объяснить нам, как приверженность скепсису, который заставляет воздерживаться от суждений о природе вещей, позволяет нам освободиться от растерянности и тревоги, порождаемых множественностью и противоречивостью одинаково убедительных вариантов восприятия вещей. На первый взгляд это немного озадачивает. На самом деле воздержание от суждения скорее сопровождается сильным разочарованием, за которым может последовать настоящая вспышка гнева. Невольно начинаешь задаваться вопросом, каким образом такого рода эмоции могут приводить к невозмутимости (ἀταραξία), о которой говорит Секст. Еще один вопрос, возникающий в этой связи, – в чем же на самом деле заключается состояние невозмутимости.

Легко представить, что необходимость воздержания от суждения может вызывать определенное разочарование и даже злость. Труднее поверить, что, позволив этим чувствам выплеснуться, ты автоматически перестаешь им подчиняться. Однако очень часто именно так и происходит: выплеснув напряжение, вызванное любым событием, мы внезапно успокаиваемся. Таким образом с помощью истории об Апеллесе Секст, вероятно, просто хотел сказать, что мы сможем парадоксальным образом преодолеть растерянность и тревогу, вызванные множественностью и противоречивостью вещей, если, проявив скепсис, в конечном итоге воздержимся от суждения об их истинной природе. Другими словами, историю Апеллеса можно трактовать в том смысле, что упорные попытки определить природу вещи ничего не решают, но, если сдаться и довольствоваться тем, как эта вещь явлена нам в восприятии, мы сможем парадоксальным образом непроизвольно испытать состояние спокойствия, безмятежности и умиротворения, которого стремились достичь другими способами. Секст несколько раз отмечает, что это не помешает нам ни продолжать наблюдения, ни счастливо жить дальше, – более подробно мы остановимся на этом в следующей лекции.

Все это, по-видимому, происходит в тех случаях, когда мы сталкиваемся с моральными дилеммами, которые представляются нам неразрешимыми, – когда кажется невозможным сделать выбор между двумя противоположными вариантами. Современным аналогом такой ситуации может послужить печальный пример владельца малого бизнеса, которому приходится выбирать, уволить ли ему часть сотрудников или поставить под угрозу жизнь своей компании и, следовательно, всех, кто там работает. В этом случае, если других выходов из ситуации не существует, признание того, что абсолютно правильного решения не существует, могло бы его успокоить и побудить спокойно взглянуть на проблему, пытаясь представить практические последствия обоих вариантов. В конечном итоге одно из двух решений может показаться менее ужасным и непоправимым, чем другое, что не помешает ему продолжать беспристрастно думать о том, как смягчить последствия этого решения, например оказав работнику помощь в переезде и финансовую поддержку в течение определенного времени.

Однако тот факт, что невозмутимость следует случайно, «как тень за телом», означает, что мы не можем достичь ее с помощью волевого акта. Невозмутимость может наступить, а может и не наступить, то есть она не гарантирована и не может считаться само собой разумеющимся развитием событий: то, что Апеллес запустил губку в картину, вполне могло испортить его работу, а если оставить метафору Секста, то невозможность решить моральную дилемму может привести нас не к устранению, а лишь к усугублению первоначальной растерянности и тревоги. А у кого-то другого при определенных обстоятельствах спокойствие, безмятежность и умиротворение, достигаемые воздержанием от суждения, могут оказаться лишь частичными или кратковременными, что приведет к невозможности продолжать спокойное наблюдение или, проще говоря, действовать, не испытывая новых тревог. Таким образом, воздержание от суждения представляется необходимым, но недостаточным условием для исцеления от «болезни» поиска истинной природы вещей, которая возникает, когда человек хочет справиться со сложностью и противоречивостью мира способом «догматиков». Сексту прекрасно это известно: в конце третьей книги «Положений» он пишет, что эта «болезнь» может проявляться более или менее серьезно. Нельзя исключать, хоть он этого и не утверждает, что в некоторых случаях она и вовсе неизлечима.

Вместе с тем Секст нередко настаивает на апорийно-сомневающемся характере пирронизма, который заключается не только в воздержании от высказываний о природе вещей и постоянном ее наблюдении, но и в том, чтобы постоянно подвергать сомнению самого себя. В самом начале «Положений» Секст заявляет: «Ни о чем из того, что будет высказано, мы не утверждаем, будто оно обстоит во всем так, как мы говорим, но излагаем повествовательно каждую вещь согласно с тем, как это ныне нам кажется»[9]9
  Секст Эмпирик. Сочинения. Т. 2. С. 207.


[Закрыть]. Это означает, что даже высказывания, которыми Секст указывает нам способ преодоления растерянности и тревоги, вызванных множественностью и противоречивостью вариантов восприятия вещей (например, в выводе о том, что любая вещь сама по себе «и является, и не является» такой, какой мы ее воспринимаем), всегда должны сопровождаться выражениями «по-моему» или «мне кажется», причем их следует понимать не в утвердительном смысле («мне кажется верным, что»), а в качестве простой констатации или «признания» личного впечатления.

Только таким образом можно было избежать того, чтобы пирронизм стал догматической философией, подобно другим, или самой настоящей школой (хотя бы и только жизни), которая, категорически отстаивая свои позиции и одновременно заявляя, что не может этого сделать, противоречит сама себе. Секст поясняет, что, «подобно тому как очистительные лекарства не только избавляют тело от соков, но вместе с ними выгоняются и сами», его опровержение догматических теорий (к примеру, о существовании критерия истины) покидает разум, одновременно увлекая за собой болезнь догматичности, в которую так легко впасть любому из нас.

Возникает вопрос, зачем Секст все это утверждает, если то, что он утверждает, является лишь плодом его личных впечатлений или подлежит самоустранению. Ответ, который можно вновь найти в конце третьей книги «Положений», заключается в том, что лечить любого, кто страдает болезнью поиска истинной природы вещей, Секста побуждает чувство благосклонности, которое вызывает в нем человек. Ибо когда действуют прописанные им лекарства – проявление скепсиса и воздержание от суждений, – они устраняют растерянность и тревогу, порожденные множественностью и противоречивостью вариантов восприятия вещей.

Чувство благосклонности, которое Секст испытывает по отношению к роду человеческому, можно включить в ряд «неизбежных привязанностей». Фактически он признает существование чувств, эмоций и реакций, которых никто не может избежать. Испытывая их, невозможно оставаться полностью бесстрастным, к чему, по имеющимся свидетельствам, стремился Пиррон. Однако, воздерживаясь от суждения о вещах, от которых зависят эти чувства, можно избежать их чрезмерного воздействия, то есть испытывать умеренное чувство, которое Секст называет метриопатией (μετριοπάθεια). К числу состояний, которых невозможно избежать, относятся, например, чувство холода, голод или жажда. Мы в любом случае подвержены воздействию этих ощущений, но переносим их лучше, если не отягощаем их суждениями (другими словами, не считаем их злом как таковым); более того, с определенной точки зрения даже холод, голод и жажду можно считать благом, поскольку они необходимы человеку для выживания. Поэтому скептик, как и все остальные, испытывает холод, голод и жажду, но относится к ним более уравновешенно:

Мы не думаем, однако, что скептик вообще не подвергается никаким тягостям, но, говорим мы, он несет тягости в силу вынужденных [состояний]; мы признаем, что он испытывает иногда холод и жажду и другое тому подобное. Но обыкновенные люди охвачены при этом двояким состоянием: самим ощущением и не меньше еще тем, что они считают эти состояния по природе дурными. Скептик же, отказываясь от предположения, что каждая из этих вещей дурна по самой природе, отстраняет их от себя с большим спокойствием, [чем другие][10]10
  Секст Эмпирик. Сочинения. Т. 2. С. 213.


[Закрыть].

Даже смерть, утверждает Секст, не может считаться абсолютным злом, потому что в некоторых ситуациях, например в случае серьезного заболевания, она способна стать освобождением. Мы можем сделать аналогичный вывод о том, что даже если вы подвергаетесь насилию или угнетению, стремление не поддаваться страху и гневу, как бы тяжело это ни было, может помочь им противостоять. Точно так же приятные ощущения и эмоции (например, вызванные вкусной едой или влюбленностью) являются «неизбежными привязанностями», но вкусная еда может приносить вред, если становится целью всей жизни, а одержимость любовью способна приводить к трагическим последствиям.

Напротив, состояний растерянности и тревоги, порожденных множественностью и противоречивостью нашего восприятия вещей, как мы убедились, вполне можно избежать. От «смутности» вещей, то есть от неясной природы вещей как таковых, которую Секст называет «неоднозначной» в качестве предмета исследования, мы способны добиться отстранения, которое, по мнению нашего врача, может быть полным: в этом и состоит смысл невозмутимости или отсутствия тревог, о которых он говорит. Такое состояние оказывает существенное влияние на нашу жизнь, поскольку среди «смутных» и неоднозначных вещей есть не только природа меда как такового или природа добра и зла, но и ценности, которые одухотворяют наше повседневное существование, такие как, по мнению некоторых, богатство и слава. Многие люди считают их благами, к которым необходимо стремиться во что бы то ни стало, для других же они становятся источником бед или портят характер. Оба эти убеждения, по мнению Секста, усложняют жизнь:

Ибо кто высказывает мнение, что нечто само по своей природе прекрасно или дурно, постоянно смущается; и когда нет налицо того, что ему кажется прекрасным, он считает, что его терзает то, что по своей природе дурно, и он гонится за тем, что ему кажется хорошим. Овладев же им, он приходит в состояние еще большего смущения как от того, что безрассудно и неумеренно превозносится, так и от того, что, опасаясь перемены, он делает все, чтобы не потерять то, что ему кажется хорошим. Тот же, кто не имеет определенного суждения о том, что хорошо или дурно по природе, как не бежит от него, так и не гонится за ним напряженно, почему и остается невозмутимым[11]11
  Секст Эмпирик. Сочинения. Т. 2. С. 213.


[Закрыть].

Секст здесь вовсе не отрицает того, что нам нужна определенная доля везения, а ценить его в какой-то степени – одна из наших «неизбежных привязанностей». Но для того, чтобы его постигло везение, пирроник никогда не станет отрекаться от самого себя.

Кому-то может показаться, что такая отстраненность, уравновешенность и умеренность не могут сделать человека счастливым. По их мнению, для счастья крайне желательна, к примеру, романтическая влюбленность, самоистязание ради достижения успеха приводит к бесценному приливу адреналина, а жить стоит только «на полную катушку». Другие же могут с этим не согласиться: как считал Энесидем, многие находят удовлетворение в том, чтобы не поддаваться страстям и тем более не страдать от внутренних противоречий вроде тех, что вызваны трудностью суждения о природе той или иной вещи или желанием добиться того или иного «блага». Более того, именно в этом заключалось наиболее распространенное представление о счастье в греческом мире, где термин эвдемония (εὐδαιμονία) означал «хорошо» (εὐ) ладить со своим «демоном»[12]12
  Негативная коннотация слова «демон» зародилась уже при христианстве как главенствующей религии. В Древней Греции считалось, что у всех людей есть свой даймон и ни один не похож на другой. Именно даймон соединяет людей с божественным и не уничтожается после смерти (можно провести аналогию с современным понятием души, но стоит понимать, что, несмотря на схожесть, это в целом разные понятия: одно – христианское, другое – языческое). – Прим. науч. ред.


[Закрыть] (δαίμων), то есть со своей внутренней сущностью и собственной судьбой. А значит, для наших древних предков счастье состояло в том, чтобы жить в гармонии не с окружающим миром, а с самим собой и с тем, что нам уготовила судьба.

В заключение отметим, что сохранение спокойствия и безмятежности в отношении «неоднозначных» вещей и сдерживание деструктивного потенциала ощущений и эмоций не мешает нам жить благополучно, в разной степени ощущая влечение к вещам, людям или ситуациям (или, наоборот, отвращение от них). Более того, в следующей лекции мы убедимся, что такие «неизбежные привязанности» являются одним из аспектов «обычной жизни» и Секст рекомендует поддерживать их, не давая им выйти из-под контроля, и признает их важную роль как в частной жизни, так и в общественной, социальной и политической сфере.

IV
Повседневная жизнь

Как же следует жить, научившись проявлять скепсис, воздерживаться от суждений и достигать невозмутимости в отношении природы вещей? Не введет ли это нас в ступор? И не рискуем ли мы потерять ориентиры и причинить вред другим из-за неумения отличить добро от зла? Или впасть в нерешительность по самым элементарным вопросам вроде того, куда отправиться в путешествие: в Рим или во Флоренцию? Такие обвинения, в том числе довольно парадоксальные, на протяжении многих веков нередко адресовались скептикам самого разного толка. Что касается пирронизма, то обвинения в его адрес не учитывают более конструктивные стороны этого образа мышления и жизни. Если на теоретическом уровне пирроник воздерживается от суждений о природе вещей как таковых, то на практическом уровне он ведет себя в соответствии с тем, какими они являются ему в восприятии, помня о том, что другие могут воспринимать их по-иному. По мнению Секста, приведенному ранее, мы можем жить и действовать активно и конструктивно для себя и для других, опираясь на «феномены» (от φαίνομαι, что означает «быть явленным, являться») и следуя велениям «обычной жизни» «недогматическим» способом. Точнее, наш врач по имени Секст рекомендует руководствоваться четырьмя моделями поведения:

1. Ориентироваться на непосредственную и видимую природу вещей (которая, например, заставляет нас от боли отдергивать руку от огня, при том что мы не можем определить природу самого огня, которая является «смутной»);

2. Принимать «привязанности, которых невозможно избежать», включая такие ощущения, как холод, голод и жажда, такие эмоции, как любовь, и такие реакции, как негодование;

3. Уважать законы и обычаи мест, в которых мы живем (несмотря на то что, согласно десятому тропу Энесидема, они могут отличаться от обычаев других мест);

4. Следовать учению τέχναι – термина, который, как уже было сказано, во времена Секста обозначал любую совместную практическую деятельность, включая искусство и науку в сегодняшнем понимании.

Для начала можно задаться вопросом, является ли этот рецепт реалистичным, выполнимым и целесообразным; достаточно ли, чтобы жить и поступать разумно, просто опираться на указания природы, какой она явлена нам в восприятии, не имея мнения о ее истинной сущности; достаточно ли и желательно ли не только для нас самих, но и для других предаваться воздействию, которое производят на нас вещи, то есть ощущениям, эмоциям и реакциям на вещи, не осуждая их и не позволяя им управлять нами; достаточно ли и всегда ли целесообразно следовать законам и обычаям гражданского сосуществования; можем ли мы довольствоваться практикой τέχναι, возникшей на основе проб и ошибок прошлого, независимо от каких-либо лежащих в ее основе теорий, а просто на основе эмпирических обобщений, ограниченных четко определенными областями.

Ответ заключается в том, что по отдельности этих рекомендаций может оказаться недостаточно, но в совокупности они могут позволить нам жить и действовать так, чтобы приносить удовлетворение самим себе и окружающим.

Что касается повседневной жизни человека как одного из животных видов, мы с раннего возраста обнаруживаем, утверждает Секст, что «огонь, будучи по природе горячим, кажется всем согревающим»[13]13
  Секст Эмпирик. Сочинения. Т. 2. С. 358.


[Закрыть], даже если нам неизвестно, что он может и гореть, и плавить в зависимости от того, с чем он соприкоснется: с веткой дерева или куском воска; однако мы, люди, в любом случае чувствуем, что огонь горячий, и отдергиваем руку.

Огонь действительно согревает всех, у кого по тем или иным причинам не «нарушено» восприятие, в частности при некоторых состояниях, описываемых в тропах. Точно так же мы скорее предпочтем мед касторовому маслу, даже если не знаем, какова истинная природа первого. Жар огня и сладость меда – это «обычные» феноменальные формы проявления вещей, то есть общие для всех, кто находится в одном и том же физическом и психическом состоянии. Они могут служить нам ориентиром, несмотря на различность воздействий, которые могут оказывать огонь и мед на людей, находящихся в определенных состояниях (например, если вам холодно, огонь может греть вас меньше, чем того, кому жарко, а мед кажется горьким тем, кто страдает желтухой).

Аналогичным образом «неизбежные привязанности» позволяют нам продолжать свой род, питаться и размножаться. Более того, следование этим «привязанностям» без слепого повиновения им из-за наших суждений о вещах, которые их вызывают, позволяет, как мы уже убедились, вести вполне приятный образ жизни. Кроме того, оно дает нам возможность вести себя достойным образом, потому что именно чувство доброжелательности и сострадания (или, как его иногда называют, чувство биологической солидарности) заставляет нас, к примеру, отказаться от чего-то важного, если при этом мы можем предотвратить причинение вреда или боли другому человеку. Или заставляет нас отреагировать на то, что нам кажется обманом, оскорблением или насилием над личностью. Или подталкивает восстать против репрессивного или несправедливого режима, воздерживаясь от суждений по вопросам, которые могут показаться слишком сложными.

С пирроновской точки зрения, именно глубочайшие импульсы человека не позволяют третьему компоненту «обычной жизни» – приверженности традиционным законам и общественным нормам – превратиться в чистое соглашательство, конформизм и сопротивление изменениям. Не будучи умышленным подстрекателем народного возмущения, пирроник все же не склонен приспосабливаться к обстоятельствам, не применяя критический подход. Более того, рекомендация приспосабливаться к нормам гражданской жизни, чтобы жить в согласии с другими, не означает, что законы и обычаи должны считаться обязательно правильными сами по себе и, следовательно, данными раз и навсегда. Напротив, как следует из положений десятого тропа, множественность и противоречивость законов и обычаев приводят к воздержанию от суждений о них. Следовательно, если какой-либо закон вступает в противоречие с другими всеобщими нормами или с чувствами и эмоциями, которых мы не можем избежать, они подталкивают нас к противодействию. Таким образом Секст защищает пирроников от обвинений в том, что они «не выбирают и не отвергают какой-либо образ жизни, а фактически отвергают саму жизнь, наблюдая за ней со стороны, как растения». По мнению других критиков, если бы пирронику случилось попасть в руки тирана (пример, страшно любимый древними), он либо не подчинился бы ему и предпочел умереть, либо подчинился бы, чтобы избежать смерти; но в обоих случаях он выберет что-то одно вместо чего-то другого, «будучи абсолютно уверенным в том, что одних вещей следует избегать, а другим – отдавать предпочтение». На всю эту критику Секст отвечает, что пирроник «время от времени делает выбор, основываясь на том, что он усвоил о законах и обычаях предков», поэтому выбирает то, что кажется ему наилучшим вариантом, даже не имея мнения о том, что само по себе хорошо или плохо, и «по сравнению с догматиками он лучше перенесет возможные невзгоды, потому что не прибавит к ним никакого суждения». В связи с этим на ум приходит Антигона, героиня драмы Софокла, которая до самой смерти отстаивает право похоронить непокорного брата вопреки приказу дяди-тирана, ссылаясь на законы «отцов», сестринское чувство и собственное презрение к порядку, который она считает произволом, навязанным силой. Далее мы убедимся, что эталонные ценности, усвоенные нами на основе принятых в обществе законов и традиций в сочетании с «неизбежными привязанностями», общими для всех, кто обладает «ненарушенным» восприятием, а также с воспринимаемыми вещами и открытиями искусства и науки в совокупности образуют компас, прекрасно функционирующий в том числе и на коллективном, то есть политическом уровне.

Более сложным представляется случай, когда наши «неизбежные привязанности» вступают в противоречие с интересами других. Например, когда необоснованный страх того, что наших детей постигнет безработица, заставляет нас игнорировать или отрицать права иммигрантов. В этом случае, с точки зрения пирроника, сдерживать нас могло бы чувство доброжелательности и сострадания, которое мы испытываем по отношению к этим людям (в дополнение к тому, что они выполняют работу, которую ни мы, ни наши дети больше не желаем выполнять). В противном же случае, если наше восприятие «нарушено», как сказал бы Секст, наши действия могут обернуться против нас самих, например в форме увеличения преступности или даже террористической деятельности лиц, не интегрированных в общество. И действительно, неоднократно отмечалось, что, поддаваясь эгоизму, то есть позволяя «неизбежным привязанностям», необходимым для выживания, взять верх над любыми другими чувствами и рассуждениями, мы нередко вынуждены платить слишком высокую цену.

Случается и так, что законы и традиции одного сообщества вступают в противоречие с законами и традициями другого. В качестве примера на ум сразу приходит религиозный вопрос. По этому поводу в первой книге «Положений» Секст пишет, что пирроник в соответствии со своими законами и традициями практикует культ своего города. В начале третьей книги он также заявляет, что в соответствии с велениями «обычной жизни» пирроник признает существование богов, которых чтит и уважает «недогматическим» способом, то есть воздерживаясь от суждений о размышлениях философов относительно существования божеств и их природы – телесной или бесплотной, антропоморфной или астральной, проявляющей интерес к делам человеческим или безразличной к ним. То же самое Секст утверждает и в отношении одного или нескольких действующих в мире причинных принципов – трансцендентных или имманентных: они относятся к «смутной» природе вещей, которую пирроник не комментирует. Такая позиция в некоторой степени отражает убеждения самого Пиррона, избранного первосвященником Элиды, и проблематична только на первый взгляд. На самом деле то, что выглядит как неискренность, вполне можно объяснить тем, что, помимо любой теологии, пирроник признает не только общую потребность людей верить в божество или провидение, чтобы дать объяснение и придать смысл миру и жизни, но и необходимость цементировать сообщество. Это дополнительно укрепляет его сострадание и доброжелательность к окружающим, побуждающие его не сеять беспокойство среди сограждан, воздерживаясь от культовых обрядов. Впрочем, если не отрицать существование божества или провидения – а пирроники этого не отрицают, они просто воздерживаются от суждений, – то вовсе не повредит ни нашему достоинству, ни последовательности поведения, не станет проявлением лицемерия или оппортунизма, если мы будем вести себя так, чтобы никого не обидеть и не создавать разногласий, а, наоборот, по возможности действуя с обратной целью. Это верно еще и потому, что в воображаемом пирроновском мире недопустимо использовать религию для оправдания войны, поскольку признание традиционных духовных ценностей своего общества и проведение религиозных обрядов без упорствования в некоторых теологических догмах.

Наконец, четвертая рекомендация следования велениям «обычной жизни» состоит в усвоении уроков, извлеченных из практической деятельности. Эти уроки являются результатом опыта, накопленного в определенной области, и позволяют нам, к примеру, готовить блюда, которыми никто не отравится; строить дома, которые не падают; выражать мысли так, чтобы нас понимали; производить верные расчеты и измерения и ваять пропорциональные статуи. И действительно, в первых шести книгах своего трактата «Против ученых» Секст яростно выступает против знатоков грамматики, ораторского искусства, геометрии, арифметики, астрономии и музыки. Но цель его нападок не полезные для жизни практические знания (τέχναι), а абстрактные и доктринальные спекуляции (μαθήματα) в этих сферах. Если вторые, по мнению Секста, являются бесполезными и сомнительными теориями, то первые не требуют от практикующих принятия каких-либо догм, а для их освоения требуется, скорее, выполнение конкретных упражнений. Например, в рамках закостеневшей грамматики Секст критикует категории и правила, которые кажутся ему произвольными и настолько далекими от обычной человеческой речи, что склонны искажать ее, хотя на самом деле должны служить облегчению общения. Точно так же ораторские способности, по мнению Секста, должны служить для того, чтобы добросовестно убеждать других, а не жульничать, играя в карты или строя из себя сильных мира сего; геометрия – для измерений, а не для разработки сложных теорем, основанных на гипотезах, ошибочно принимаемых за аксиомы; арифметика – для счета, а не для объяснения всего мироздания с помощью чисел (как это делали пифагорейцы и некоторые платоники); астрономия – для расчета движения звезд и планет, а не для спекуляций на теме божественной природы небесных тел или составления гороскопов; музыка – для игры на инструментах, а не для постоянного теоретизирования об элементах и стиле сочинений.

Именно в этом противопоставлении практики теоретическим абстракциям и кроется ключ к пониманию скептицизма Секста и того, как его теории согласуются с профессией врача. И действительно, Эмпирик отмечал, что, хотя «скептику не пристало заниматься изучением природы вещей», он все же может посвятить себя искусству или науке, например медицине. Это значит, что даже если врач не знает истинную природу того или иного препарата и, следовательно, не может определить ее вне зависимости от эффектов, которые оно производит в определенных случаях, он все равно назначит пациенту этот препарат, если заметит, что его применение приводит к излечению того или иного недуга.