Текст книги "Птица, обитающая… Стихотворения"

Птица, обитающая…
Стихотворения
Мария Михайловна Мельникова

© Мария Михайловна Мельникова, 2015

© Мария Михайловна Мельникова, дизайн обложки, 2015

© Мария Михайловна Мельникова, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Предисловие

Историю поэзии можно писать, говоря, к примеру, исключительно о судьбах лирического субъекта. Трансформации постромантического «я» в новейшей поэзии привели к распространению так называемого «плавающего» субъекта, расщепленной поэтической личности, существующей в пространстве внеиерархического мира, в ситуации тотального кризиса идентичности, приводящего, в свою очередь, к формированию новых идентичностей.

В этой ситуации для молодой поэзии неожиданно стало важнейшим понятие опыта. Описание места себя-в-мире становится не просто маркером пребывания здесь-и-сейчас, но чуть ли не единственным способом сохранить представление о целостности говорящей личности. В стихотворениях Марии Мельниковой это самоощущение обретает яркость и убедительность: «Птица, обитающая в скрипучих качелях, / Голосом моего детства, или чьего другого – / Или чего другого – / Сообщает о лете, которое предстоит запомнить / Или не запомнить – не знаю, как все получится. / Сообщает о детстве, которое у меня было / И по этой причине не денется от меня никуда». Владение иллюзорным опытом становится чувством гораздо более сильным и насущным, нежели соотнесенность с десакрализованными внешними атрибутами реальности.

Вообще, стихотворения Мельниковой задают координаты специфического стоицизма, так сказать, стоицизма новой формации, при котором нет даже и признаков самопостулирования «гордого человека» («ты Царь – живи один»); нет, здесь возникает своеобразный стоицизм самоумаления, такой себе апофатический стоицизм. Плюс – редкая в новейшей поэзии нота – своего рода морализм имморалистической эпохи, поиск некоторых оснований в культурном архиве – оснований не менее ложных, нежели мысль о собственном существовании, – и от того не менее значимых: «Мне будет сложно тебе объяснить, мое сердце, / Почему никого не надо любить, и я, правда, не знаю, / Что тебе посоветовать из мирового наследия, / Но мы будем работать над этим, мы будем работать… наверно…»

Стихи Мельниковой устраняют ироническое самоуспокоение не только как метод, но и как возможность, это поэзия, нацеленная на осознание внутренней дисгармоничности, отчасти даже и признание ее, но никоим образом не возвеличивание, не придание ей ценностного начала. Баланс сложных психологических экспериментов лирического субъекта, производимых над самим собой, и внеположенного сомнительного мира с его неустановимыми требованиями и правилами, рождает жесткий и убедительный поэтический жест Марии Мельниковой.

Данила Давыдов

Песни спальных районов

Все это посвящается

Некрасивой улице Хачатуряна,

Ничем не напоминающей о композиторе,

И смиренной улице Коминтерна,

Ничем не напоминающей о Коминтерне.

Названия улиц следует уважать,

И то, что они называют,

Тоже следует уважать

В любом случае,

Потому что когда на нас снова подует,

Надо будет за что-то держаться,

А держаться за что-то большое и важное

Мы, как показывает практика,

Умеем плохо.

Двор

 
Птица, обитающая в скрипучих качелях,
Голосом моего детства, или чьего другого —
Или чего другого —
Сообщает о лете, которое предстоит запомнить
Или не запомнить – не знаю, как все получится.
Сообщает о детстве, которое у меня было
И по этой причине не денется от меня никуда,
И о том, что не надо грустить чрезмерно.
Она не знает,
А точнее, ей безразлично,
О чем я грущу, но она так чудесно уверена,
Так чудесно уверена, что не надо грустить чрезмерно,
А лишь чуточку, чтоб как синий цвет у Сезанна,
Как кислинка во рту, и детская фотография.
Как это глупо —
Птиц и мудрость закладывать в скрип, но поверье, есть вещи глупее,
И я вам даже скажу: таковых большинство.
 

Сигарета

 
Сигарета,
Падающая с балкона июньской ночью,
Вряд ли знает что-нибудь об астрологии и кометах
Или Викторе Цое.
Да что она вообще может знать, кроме того разговора,
Что велся, пока курили, – это если был разговор.
А если не было разговора?
Тогда это просто кошмар, а не жизнь. Вы, конечно, спросите:
Какая, к лешему, жизнь у чем-то набитой трубочки,
Летящей в потемках вниз, по направленью
К говну, собачьему и человечьему, и битым бутылкам;
Летящей – и этим разительно отличающейся от нас,
Представляющих собой нечто гораздо более сложное
И движущееся в направлении, несомненно
Достойном и, может быть, даже прекрасном?
Ох, что же мне вам ответить, мои собеседники,
Выдуманные мною в жалких лирических целях
В этой июньской ночи, в бедном московском районе,
Где дома не мерятся высотой с деревьями
И железнодорожная станция
Старательно притворяется адовой пастью,
Издавая достойные Данте лязги и визги,
И взволнованный женский голос кричит в динамик
Что-то важное вроде «Дыр булл щыл» или «Ктулху фхтагн»,
И из окна я не вижу практически ничего,
Чему пригодятся мои ирония с философией,
Да и сама я?
Разумеется, это не мешает любви, но желанье быть частью —
Ох, это неистребимое, бессмысленное, как Моцарт, желанье быть частью —
Цветком в уголочке справа, горгульей рогатою, веселой надписью «хуй»,
Частью вот этого вот, большого и существующего,
В данном конкретном случае – устало-зеленого и ночного,
Кое, пожалуй, бессмысленно утомлять, как далее, так и вообще,
Виршами. И сигарета падает,
А я на правах и обязанностях чуть более долговечной
Думаю о кометах и о том, что надо сходить в магазин.
 

Лестница

 
То была эпоха непрерывной трагической гибели
Деревянных детских площадок, чье назначенье,
Как казалось жителям местности, утратило смысл
В этой новой стране, и на каком-то этапе
От синей горки осталась торчащая в воздух лестница.
Мы с удовольствием забирались и прыгали —
Невысоко, неопасно, но все-таки определенно в бездну,
В нашу личную детскую бездну,
Маленькие глупые каскадеры без сценария и режиссера.
 

 
Нет, это не аллегория – лестницу жители местности тоже сломали,
И дело, конечно же, было не в назначенье, а в досках.
 
 
И мы продолжили расти дальше,
И с миром тоже продолжило что-то происходить,
А теперешние детские площадки состоят в основном
Из металла с веселым пластиком. И остальным предметам
Тоже стало гораздо легче жить и быть целыми,
И я думаю, ничего плохого не будет,
Если я признаюсь,
Что этой более-менее целости я упрямо не доверяю,
Хоть и радуюсь.
 
 
Нет, это не аллегория,
А просто детство, умеющее притворяться
Кучей разных
Умных и сложных вещей.
Не спрашивайте, зачем ему это,
Я не знаю, зачем ему —
Да и не возражаю.
В мире, который – я не знаю, что тут уместно вписать, —
Меня вполне устраивает быть ведомой вот этим:
Синее крашеное дерево цвета пыльного неба,
Удивление от осознания, что лестница
Может спокойно существовать без того, к чему ей должно вести,
Отважный прыжок и встреча китайских кроссовок с землей.
 
 
Падение – неизбежный спутник не только страха,
Или я просто не разбираюсь в паденьях и страхах,
Что вряд ли.
 

Ромашки начала или конца мира

 
Гора не была горой, она была насыпью,
Но взрослые говорили: «Пойдем на гору» – то ли из уважения
К детской потребности в горах и долах,
Реках широких, озерах глубоких и зверях опасных,
В общем, в значительных проявленьях пейзажа,
В котором живем,
То ли и сами они имели такую потребность.
 

 
Большая, жесткая, рыжая,
Гора выглядела очень суровым местом —
Этакой горбушкой иного мира, иссушенной
Иными климатическими условиями и катаклизмами.
Не то чтобы окружающий, свежевысосанный из болота, район
Был, по контрасту, выставкой человеческой цивилизации —
Он ей не был.
Но гора все-таки казалась чем-то особым.
В свежевысосанных местах
Возвышенности любого рода, знаете ли… ну, вы меня поняли.
 

 
Мы ходили на гору не просто так, у нас была миссия —
Нарвать ромашек.
Они были главными представителями горной экосистемы
И практически ничего
Не имели общего с лирикой,
Которую я потом наблюдала в мультфильмах и покупала в киосках.
Неподдающиеся руке стебли, без пяти минут палки;
Листьев, кажется, не было вовсе,
И маленькие головки с очень короткими лепестками,
Воинственные головки, а может, головки-странницы,
Стремящиеся из неблагосклонной почвы
В ничего не сулящую высь.
Это были крутые, крутые цветы,
Цветы то ли начала, то ли конца мира,
А в общем-то, и того и другого, потому что это была
Вторая половина восьмидесятых, и мне было четыре года.
 

 
Ландшафтов прежде этого я не помню,
Это раннедевонские берега, приграничная зона,
Сто метров до территории государства До.
Дальше уже начинается всем имевшим детство знакомое
Изобилие с его неминуемыми радостями открытия
Мокрости вод, зелености трав и выси деревьев —
Но границы мои защищает гора боевых ромашек.
Спасибо.
Труд благодарности заключается в том,
Чтобы говорить спасибо
Тем, кто не только не может ответить «пожалуйста»,
Но вообще ничего не может ответить,
И в том, чтобы благодарить за подарок,
Про который ты даже не можешь сказать,
Что он такое,
И что с ним добрые люди обычно делают.
Казаться бессмысленным – естественное свойство труда,
Так что все в порядке,
И я выношу официальную благодарность
Этой насыпи и ее гарнизону за их беспорочную службу,
Длиться коей положено столько, сколько я проживу
В этом любимом мной мире, подобном безумному кролику с динамитной шашкой
И Джиперсу Криперсу.
В шесть лет мне здесь показали танки,
В которые невозможно было играть,
В одиннадцать показали труп – через оный
Надо было шагнуть, чтобы выбраться из подъезда
И отправиться в школу.
А потом еще показали, еще и еще,
И сейчас вот показывают,
И картинка, надо признать, в определенном смысле
Становится круче и круче.
А я что – я, конечно, прискорбный случай,
И мозги мои не отличают политику от плохого
Комедийного шоу,
И я очень плохо умею драться
В общественном месте, но я все-таки девочка,
Воспитанная на «Охотниках за привидениями», и знаю,
Что к неизбежным чудовищам, тянущим к тебе всякое-разное,
Относиться можно и нужно по-деловому.
И я верю в подарки,
Которые суть все то, что нас окружает,
И я чувствую их
Всякий раз, когда проявляю терпение или упрямство,
Или странность свою.
Увиденные, запомненные, сорванные, принесенные в дом номер семь
По улице Хачатуряна,
Поставленные в вазу, выброшенные —
Они тихо лежат на дне моих вен и артерий,
Сторожат и ждут, когда Игон крикнет «Огонь!» —
Сила выброшенной земли, самовольно превратившейся в гору,
Неподатливость стебля, без пяти минут палки,
И уверенность обрамленной белыми лепестками
И раскачивающейся в воздухе маленькой храброй
Штуки, игрушки, пуговки, полусферы,
Несмотря ни на что являющейся цветком.
 

Способ катания на карусели

 
Суть карусели – кружение хитросплетенья металла.
Разные способы есть утвердиться на этих изгибах,
Выдуманных в восьмидесятые, – сидения суть пережиток,
Лезь и цепляйся как знаешь, дружок, и удачи в полете,
В общем, бессмысленном – но не сейчас, не сейчас, не сейчас!
Проще всего – утвердиться на нижней железке одною ногою,
Крепко схватиться за верхнюю планку; другой же ногою
С силой толкаться о землю – особенно часто не нужно, —
Так и лететь, распрямившись красиво, по славному кругу.
На самокат это нам не казалось похожим —
Мы жили в безсамокатной эпохе: советские сгинули
Мамонтовидно, а до появления новых,
Модных, металлоблестящих, что даже и взрослым любезны,
Было еще далеко. Поэтому поза такая,
Стояще-летящая, напоминала мне о колесничем,
Что с прямогордой спиною, руками умелыми славный свой путь направляя,
В битву несется, и ждет его там, несомненно, победа.
Способ другой – дополнение к первому, им карусель не раскрутишь ты быстро,
Но обладает он прелестью собственной: нижнюю планку
Сделать сиденьем своим и лететь, наслаждаясь соседством
С быстростремящейся близко-преблизко землею.
Можно ногами толкаться, а можно сей труд предоставить
Тем, кто избрал колесничего способ, – обычно они не в обиде.
И чем ты дальше подашься назад головою своей и спиною,
Так, чтобы тело твое обратилось почти параллелью
Страшнолетящей земле, тем выглядеть будешь ты круче.
Те, кто, подобно нервической матери, чадо свое цепенящей
Воплем «куда ты пошел?!», в метафоре не одобряет
Порыв отбежать, веселясь, от ее породившего слова,
Может сравненье такое хулить, но летя в двадцати сантиметрах
От перекопанной дядьками в ватниках почвы дворовой,
Напоминал ты, отважно откинувшийся на железке,
Гимнаста под куполом цирка, с качелей своих эфемерных
Вызов бросающего тяготенью и смертности разом.
Также есть способ для тех, кто, как все мы, некстати иль кстати,
Хочет удобства, – на той железяке, что ближе всех к центру,
И карусельной не служит лопастью – лишь средством крепленья,
Можно сидеть, как сидят на диване – довольно безумном диване —
Обозревать без помех хороводящий мир круг за кругом
И ощущать себя центром – ну, не вселенной, но все же.
Только удобство – коварная штука: смотри, чтобы не замутило.
Разные способы есть утвердиться на этих изгибах.
Мной же открыт был собственный радостный способ.
Был он чудесен в тех случаях, если на карусели
Много нас было, и были большие и сильные парни, которым в забаву
Металл разогнать до природою данных пределов и дале,
Чтоб стало страшно и кто-нибудь взвизгнул «ой, хватит!»,
И возмущенный вмешательством в жизнь свою воздух
В уши вгрызался, лупил по ноздрям и за волосы дергал.
Способ мой в том заключался, чтоб крепко-прекрепко схватиться
За вертикальную крайнюю планку руками, а прочее тело
Воздуху выдать на откуп и дать уподобиться ленте,
Вьющейся для потехи, – иль уподобиться стягу
Без никакого девиза, с одной лишь безумной готовностью реять, и реять,
И реять, и реять, и реять, и реять, и реять.
Кроме меня только парни отваживались на такое.
Тот, кто вложил в мою душу желанье подобной забавы,
Думаю, все же добра мне желал, и когда представленье свернется
И за чертой декораций меня обоснованно спросят:
«Ну, рыцарь ордена Винни Застрявшего,
Чучело огородное,
Девочка, не нашедшая фокуса лучше,
Чем из взрослого, пленника в клетке дурацкого детского тела,
Превратиться в ребенка, забытого в бешено мчащейся
В пренеприятнейший космос ракете взрослости, —
Оно того стоило?»
Я им отвечу: «Ну ладно, ну все-таки
Так вот уж прямо застрявшего, ладно вам, правда,
Все-таки мной был открыт личный способ катания на карусели!»
 

Гимн конца лета

 
О, нежность покорности воздуха начала конца лета,
О, покорность нежности,
О, трава во дворе, про которую ты успела забыть,
Что в городе она бывает такой высокой.
Ты её просто не узнаешь.
Что ж, у нее, покинутой тобою в июне, ведь тоже
Было три месяца волшебной летней работы.
Пока ты совершала велосипедные и речные подвиги,
Она росла.
Она стала матерой и пыльной.
За три месяца она сделала, что могла.
Ее миссия выполнена и осталось лишь умереть, как и всем героям,
И тебя тоже
Ждет то,
Что ты имеешь полное право —
Ибо ты в том магическом возрасте, когда пафос невинен, —
Так вот, ты имеешь полное право
Называть это смертью.
Конечно же, это микроскопическая, но вполне конкретная гибель тебя —
Это мерзкое сочетание слов, которое взрослые
Каждый август тебе преподносят
С месьепьеровской бодростью:
«Скоро в школу».
О, они спокойненько ждут тебя – девять месяцев пробуждения в темноте,
Девять месяцев линолеума, меловой пыли и грязных тряпок,
Все новых и новых открытий из области
«До какого градуса скотства могут дойти
Двадцать детей в одной комнате»,
И стараний должным образом выучить то,
Что тебе не нужно,
Никогда не было нужно и нужно не будет.
Девять месяцев послушания в идиотском монастыре,
Службы в дебильной армии,
Девять месяцев тупых детских страданий,
Приуготовляющих к тупым взрослым страданиям.
Ооооооооуууууу, о быть бы мне зверем,
Оооооуууу, хоть каким, необязательно страшным,
Оооооуууууууууу!
Ты еще не умеешь произносить
Обитающие на стенах слова, на которые
Родители требуют не смотреть,
И не знаешь об их способности
Умалять многие неприятности и приободрять в печали.
И не владеешь торжественным взрослым знанием
О-том-что-это-Система-тебя-имеет.
И ты еще не читала ту книгу Брэдбери,
Которая могла бы, по крайней мере, тебя успокоить.
Ты еще маленькая, и все, что ты можешь, —
Злиться, что ты не зверь, и думать о том,
Что это похоже на смерть.
Ну хорошо, на смерть. Однако взгляни все на ту же траву —
Она не выглядит безутешной —
Только усталой.
И вообще, вдохни этот воздух города начала конца лета. – Ты чувствуешь?
Правильно, никакой трагедии, только нежность.
Вдохни как следует, ничего, что он пыльный, ты, в общем-то, обречена глотать эту пыль
Всю свою жизнь,
И, по большом счету,
Это не навредит тебе.
Вдохни этот воздух московского спального августа,
Этот воздух волшебной Лагуны Семнадцатиэтажных Пятиподъездных Скал,
Почувствуй его аккуратное прикосновение
К карусели,
К таинственной технической будочке, на которой написано «HOUSE OF PAIN»,
К тому синему колышку, что остался от лестницы в небо,
Ко всем обладающим яркой индивидуальностью
Щербинкам дрянного асфальта,
К каждому плевку и вообще каждой мелкой пакости, ибо воздуху
Не пристало быть избирательным;
К растениям и животным
И к твоему опаленному летом – я имею в виду не загар – лицу.
Почувствуй, как на всех вас ложится
Эта утомившаяся за три месяца теплота, спокойно и терпеливо
Начинающая вынашивать в себе холод.
Это называется апофеозом.
Да, немножко пугает, все правильно, но, по большому счету,
Это прекрасно, малыш, запомни – это прекрасно.
Запомни, в этом нет ничего такого, что навредит тебе – в этом
Наблюденьи за тем, как что-то, чему ты являлась
Маленькой любящей частью —
А мы ведь знаем, что в деле любви размер любящего не имеет значения —
Исчезает, и помешать ты не можешь, ибо мешать уже некому.
И ты вдруг понимаешь, что в этом нету предательства
И нету того, что принято называть жестоким уроком,
И нету свидетельства хрупкости.
Нету вообще ничего, кроме этого ощущения —
Мира, гладящего тебя по коже, – а зачем ему тебя гладить,
Если он тебя ненавидит? – значит, все-таки не ненавидит.
Что я хочу сказать тебе, маленькая девочка конца лета, —
Пройдет время, и ты, по законам природы,
Выберешься из школы, как из волчьего живота, – выросшей и отважной
Потом ты будешь учиться в красивом здании,
Будешь читать бездонные книги и пить из веселых бутылок,
Постепенно научишься всяким занятным ремеслам,
За исполнение коих добрые люди
Будут давать тебе денег, которые можно потратить
На себя и мужчину, который покажется самым красивым и добрым,
И ребенка, что обязательно образуется
Из ваших старательных тел.
Давай считать, что все будет именно так. Я хочу
Чтобы все было именно так.
Прости меня, если это покажется злобным и глупым,
Не сердись, если это покажется тебе типичным
Идиотством взрослых.
Но я ничего не могу поделать с этим дурацким желанием
Говорить с тобой, о, маленькая девочка без взгляда волчицы,
Со взглядом непонятно кого,
Отделенная от меня тем,
Что я никогда-никогда не смогу, и никто не сможет,
Ибо Курт Воннегут умер;
Маленькая девочка, отделенная от меня тем, что я не ненавижу,
Ибо теперь я могу жалеть тебя и любить, маленькая самостоятельная девочка,
Больше не являющаяся мной, оставшаяся
Заниматься своими делами в месте, которое все уменьшается и уменьшается
В моем несуществующем ветровом стекле
И все увеличивается и увеличивается
Под моей кожей, но это, похоже, не сердце, а что-то,
Устроенное сложнее.
Так вот, малыш,
Школа никуда не денется.
В этом фокус – она не исчезнет, она останется с тобой навсегда,
Как хэмингуеев праздник и сурок того маленького савояра.
Где бы ты ни была и что бы важное ты ни сделала,
За спиной ты вечно будешь чувствовать лето,
На коже – ласково холодеющий воздух,
А в сердце – предчувствие – увы – мирообразующего линолеума, тряпок,
И послушания в идиотском монастыре;
Эту прекрасную завороженность утратой, не являющейся утратой,
И – давай уж честно – очень даже готовность биться
С идиотами мира
Во зеленое славное имя Следующего Июня.
Ну да, этим и должно завершаться все, что ни есть здесь хорошего.
Называть это Богом, смертью, кармой, чем-то еще – твой глубоко личный,
Не имеющий ровно никакого значения для Бога и смерти выбор.
Как-то так.
Извини, я тебе надоела, и я позорно забыла —
Ты еще не любишь верлибров, ты пока еще любишь ямб.
Я тебя оставляю в покое, ты просто запомни —
Многие умные вещи имеют обыкновение
Притворяться детством – скорее всего,
Из милосердия.
А может, и просто так.
Вдохни.
 

Ночь продолжается

Состав продукта

 
Состав: 60% – мышонок, 40% – лягушка.
Допускается наличие пуговицы без ушка.
Запрещается использовать как игрушку.
Впрочем, вы ведь все равно будете, верно?
 

Вопрос

 
Засыпать под нежные звоны железной дороги,
Просыпаться, когда коты начинают играть в догонялки,
Делать картины из разноцветной бумаги,
Видеть в окно свидетельства мудрости мира
И прочее, все чудесное мое прочее —
Будет ли наглостью мне попросить о чем-то помимо,
Не зарываюсь ли я, не наглею ли, не плюю ли
На что-то хорошее, что мне подарили
И что я должна каким-то загадочным способом
Хранить и лелеять? Еще вопрос – для кого
Хранить и лелеять. Но если есть для кого,
Тогда это уже не подарок, а что-то другое,
Или подарок, который по совместительству
Что-то другое, или я просто
Не понимаю вообще, что такое подарок?
И что у меня за любовь карабкаться вверх по вопросу,
Как котенок на самое
Неподходящее дерево?
Я же знаю прекрасно, что все это кончится
Висеньем на ветке в дурацкой позе,
Топорщеньем усиков,
«Мяу-мяу» и ожиданием мамы-кошки,
Которая в данном случае, получается…
В общем, опять об Гоголя, то бишь снова об Бога.
Как Ты ухитряешься быть таким незаметным
И в то же время устраивать так,
Что я ударяюсь в Тебя постоянно —
Барабанной палочкой, мотыльком, бараном?
Слишком много метафор?
Слушай, у Тебя их гораздо больше.
Ты очень странный.
Но я думаю, этим
Ты мне нравишься.
Надеюсь, что я Тебе тоже
Чем-то.
Я продолжаю резать цветную бумагу.