Текст книги "Можно я побуду счастливой?"

– В каком смысле – греть? – продолжала настаивать я. – А других способов нет?

Белокурая Брунгильда вступать в диалог была не намерена – тяжело вздохнув, произнесла, чеканя каждое слово – для нас, дебилов:

– Яйца, – тут пауза, в пару секунд, – сварили? Ну и надо – греть! Чтоб не замерзли и не остыли!

Теперь на улицу выскакиваю я – в приступе смеха.

А как было интересно в лавочках кузнецов с чугунными изделиями – щипцами, пепельницами, подставками для зонтов. А еще обожали магазинчики с керамикой, художественные салоны с картинами и картинками.

Из Таллина мы привозили замечательные вязаные свитера и варежки – не для яиц! Керамические вазочки изумительного рисунка и, конечно же, местный бренд – салаку и шоколадные конфеты фабрики «Калев».

На обратной дороге останавливались в Ленинграде – Русский, Эрмитаж.

На пару дней – больше неловко. В Ленинграде близкой родни у нас не было, только знакомые.

Летом, если мамин отпуск выпадал на июль, ездили в Юрмалу. Ехать в августе было опасно – погода могла подвести. Но и в июле везло не всегда – море бывало холодным, серым, погода ветреной. Зато много парков, кафешек и магазинчиков – у нас таких нет. Ездили в Ригу – послушать орган в Домском соборе и просто пошататься по узеньким улочкам – вот красота!

А в общем, наша жизнь была обычной. Так жили десятки и сотни тысяч наших соотечественников в Москве, Питере, Калуге, Саратове – на всем просторе огромной империи под названием СССР.

Всегда немножко не хватало денег – скорее на удовольствия или прихоти. Но удовольствий в Стране Советов было немного!

Конечно, хотелось посмотреть мир, иметь красивые тряпки и обувь, кассетный магнитофон и хорошую косметику. Читать те книги, которых не было в продаже и которые мы доставали всеми правдами и неправдами. И это были не обязательно авторы запрещенные, диссиденты, противники режима. Нельзя было достать ни Цветаеву, ни Мандельштама, ни Булгакова. Вернее – нельзя было купить! А достать в Союзе можно было все и всегда, это правда. Помню, как умоляла своего приятеля, сирийского студента, купить мне в «Березке» Булгакова. И помню свое счастье и восторг – до остановки дыхания, – когда зеленый том очутился в моих руках.

Ходили в театры – в «Современник», во МХАТ, в Вахтангова.

Помню, как женщины торопливо, смущаясь и оглядываясь, переодевали в фойе прихваченные из дома нарядные туфельки. А замызганные сапоги сдавали в гардероб. У зеркала поправляли прически, подкрашивали губы, одергивали скромные блузки. Трогательно. И буфет был доступен. Дороговато, конечно, но бутерброд и стакан лимонада – пожалуйста.

В ТЮЗе и Центральном детском я пересмотрела все спектакли до одного.

Билеты, кстати, распространяли в школе, и стоили они сущие копейки. Помню воскресные походы в зал Чайковского на лекции по музыке. Мы покупали абонемент и слушали чудесную Виноградову. Был у меня абонемент и в Пушкинский музей – тоже в лекторий. А в Третьяковку мы с удовольствием ходили сами.

Для сравнения – в этом году свекровь моей сестры решила показать внукам Большой театр. Долго копила на билеты, долго пыталась их купить. И в итоге – три билета в разных местах, разумеется, не партер – далеко не партер! – и цена – двадцать девять тысяч рублей. Комментарии, как говорится, излишни.

Люди в то время не переживали о возможных материальных потерях – какие потери у нищих? На их сберкнижках болтались жалкие три рубля. Но какая-никакая уверенность в завтрашнем дне все же была. Медицина оставалась бесплатной, хотя благодарность врачу приветствовалась: конфеты, духи, хорошая книжка. При дефиците и ограниченных возможностях порадовать и отблагодарить было несложно. Врачи наши гениальные в тогдашних нищенских условиях выкручивались как могли. Инструменты берегли словно зеницу ока, при помощи «бинта и зеленки» творили чудеса. А вот если немного отвлечься от того времени и поговорить про медицину сегодня…

В столичной клинике, в отделении хирургии – гнойной, заметьте! – шестьдесят восемь коек. Стоят они в том числе и в коридорах – таких отделений в столице наперечет. Шестьдесят восемь больных – ампутированные конечности и так далее. А в перевязочной нет чистых пеленок! Ну нет – и все! Спрашиваю у перевязочной сестры – та машет рукой:

– Да что вы, какие пеленки? На все отделение выдают десять штук!

Дальше, пожалуй, не будем, чтобы совсем не впасть в уныние.

Я далека от мысли, что в советское время все было прекрасно. Конечно же нет. Атмосфера была тяжелая, душная. Изоляция от всего мира ощущалась, и как! Мы были фантастически неизбалованны и терпеливы. Мы были страшно закомплексованы, зашорены, вечно напуганы. Мы всех боялись и считали врагами.

Мы понимали, что жизнь наша скудна, однообразна, сера и почти бесперспективна, и, как никто, умели радоваться самому мизерному, малому, за что нас поднимали на смех. Мы знали, что живем в загоне, как в детском манеже – посадили, и все, так и сидите. Мы бесились от того, что нами так распоряжаются – нашими жизнями, нашими судьбами. За нас все решали. И еще нас учили гордиться успехами нашей страны. Правда, успехи эти в обыденной жизни не всегда были заметны…

Но все-таки было и то, чего сегодня отчаянно жаль. То, что безвозвратно ушло и утеряно. Например, бескорыстные, открытые и доверительные отношения между людьми! Дать деньги приятелю под процент? Да бог с вами! Разве кому-нибудь это пришло бы в голову? Пригласить переночевать нового знакомого, транзитного пассажира, с которым ты только что познакомился в поезде? Да легко! А потом приехать к нему в городок на море и подружиться на всю долгую жизнь. Позвонить ночью другу и попросить о помощи? Запросто! Тут же приедет. И не упрекнет, что разбудили, и что потратился на бензин, и что завтра рано вставать.

Помню, как мама после работы встречалась с подружкой. Гуляли по центру, заходили в магазины, болтали. Могли пойти в кино или в театр – на лишний билетик. Многим ли сегодня это придет в голову? Только бы добраться побыстрее до дому, только бы рухнуть в постель.

Частые гости – тоже примета того времени. Сейчас так часто мы, увы, не собираемся, хотя и квартиры побольше, и даже дома. Грустно.

Тоски по тем временам нет. Есть тоска по молодости, по молодым и здоровым родителям. И вот думаю – как же неважно, мягко говоря, сейчас, если то застойное, тухловатое, в общем, время мы так часто вспоминаем с умилением и тоской!

Семидесятые, юность, любовь

Первую любовь ничего не омрачит – никакие трагические события в виде беременности или предательства. Романтическая первая любовь, глупая, смешная и – прекрасная, – как и положено. Омрачила ее только разлука – показалась она катастрофой. Вселенской, всеобъемлющей, непобедимой. Но – ничего! Мы переживем, пройдем через все испытания. Вместе пройдем. Детская наивность, помноженная на детскую же полную глупость. А ведь была девочкой книжной! Казалось бы – какие примеры!

Лето, дача. Тогда это была станция Зеленоградская. Снимали всегда там, где жили друзья родителей – огромная и шумная компания. По выходным – шашлыки, кулебяки с капустой, преферанс у мужчин, разговоры у женщин.

Друзья родителей, их компания, были тогда еще совсем молодыми, веселыми, шумными. Рассказывали анекдоты, пели под гитару песни. Хотя проблемы у всех были. Кого-то не брали на работу – например, из-за «пятого пункта», то есть национальности, неугодной отделу кадров. Кто-то маялся от тоски и скуки в пыльных кабинетах научно-исследовательских институтов. Кто-то не мог «протащить» свой проект – никому это не было нужно. Кто-то резко менял сферу деятельности – зарплаты не хватало, надо было кормить большую семью. Кто-то корпел над диссертацией, чтобы получить лишнюю десятку к зарплате. Всем осточертело «гоняться, доставать, рвать из рук и просить». Было это было унизительно, отнимало кучу времени и здоровья. Осточертело слышать бодрые отчеты о наших успехах, обрыдло перманентно наблюдать «заслуженных» пенсионеров на телевизионных экранах. Слышать фальшь, вранье, задорные речовки и натыкаться глазами на бодрые и лживые лозунги.

Везде были нормы – они, эти нормы, и решали нашу судьбу. Например, квадратные метры жилья. Их полагалось определенное количество – семь метров на человека. В 80-е норма была увеличена до девяти. А если чуть-чуть перебор – не будет квартиры, свободен!

То же было и с земельными наделами – шесть или восемь соток, не больше. Да и дачки полагалось строить по норме – не выше двух этажей, не больше положенных квадратов. Могла прийти комиссия и разобраться.

А из чего собирали те дачки… Кто что успел – стырить, достать, договориться с рабочими. Помню, как наши приятели на даче сами соорудили камин – роскошный камин, выложенный облицовочной плиткой.

А скоро поползли тревожные слухи – грядет проверка!

Ну и раздолбали от страха этот камин своими руками и своим молотком. Останки камина вывозили по ночам – не дай бог обнаружиться.

Но – справедливости ради – квартиры давали и участки давали.

Основным девчачьим занятием на даче (у меня – в перерыве между книгами, великом и кокетством) было изготовление бумажных кукол. Делалось это так: из картона вырезалась кукла – точнее, ее силуэт – руки, ноги, волосы и лицо. Ноги, конечно, длиннющие. Волосы – пышные. Руки – изящные. Потом рисовалось лицо – огромные глаза, рот сердечком, бровки домиком, носик уточкой. А дальше мы наших кукол одевали. Вырезали им платья, кофты, брюки и юбки. Шляпки, пальто, плащи и курточки. Шубы. Раскрашивали наряды карандашами, фломастерами. Вот, собственно, и все. Да! Имелась коробка, как правило, из-под обуви. В ней хранились наряды картонных красавиц.

Наряды не только придумывались – они еще и срисовывались. Была в нашем поселке одна модница, известная оперная певица. Заходила она к нашим мамам, и мы нагло садились напротив – копировать ее брючные костюмы, джинсы и сабо. Тогда таких нарядов ни у кого и в помине не было.

Спустя много лет из книги ее бывшего зятя, известного пианиста, мы с ужасом узнали, что певица эта на пару с мужем, известнейшим скрипачом, нелегально перевозила бриллианты и даже наркотики. А пока эта несравненная красотка демонстрирует публике свои тряпки, бриллианты и машину – «фольксваген-жук».

Мальчишек в поселке было полно – от пятнадцати и старше, уже вполне взрослые, студенты. А вот девочек почему-то было мало – или просто нам повезло. Ребята – московские, разбитные, уверенные в себе, дети дипломатов, врачей, артистов – разбирались в современной музыке, читали модные книги и затягивались в узкие джинсы. Днем катались на велосипедах, ездили в лес, на озеро, на станцию за мороженым и сигаретами. Никакого спиртного – даже пива. И в голову это не приходило. Хорошие были детки, неиспорченные. Был в нашей компании мальчик, наверное самый скромный и самый приличный. Не разговорчивый, не балагур. А спустя много лет этот мальчик разговорился – да как! Стал известнейшим журналистом, историком, автором собственных программ.

Однажды прочла в его интервью, что в юности на даче он был влюблен в одну девочку. И девочка эта на спор могла взять в рот крошечного, едва вылупившегося лягушонка. Назвал эту лягушачью дуру своей первой любовью. Мальчика этого звали Леня Млечин. А девочку-дуру… Ну все понятно. Дурой этой была я.

Мальчик, в которого я была влюблена, зеленоглазый, со смоляными кудрями, отличался от других. Всем отличался – во-первых, жил на Сахалине, в маленьком городке Холмске. Заканчивал школу – старший брат учился в МИФИ в Москве. А там, в Зеленоградской, в собственном доме жила их бабушка. Мальчик играл на гитаре и чуть хриплым голосом, подражая Высоцкому, пел песни – что могло зацепить пятнадцатилетнюю девочку сильнее? Был спортивен, лучше всех плавал и по большей части помалкивал – это придавало его образу загадочности и мужества. Думаю, он просто терялся на фоне нагловатых и уверенных в себе москвичей. Но виду не подавал, это точно, и долго с прищуром смотрел вдаль, мечтая о морских походах.

Все лето мы провели вдвоем – ходили в лес, валялись на поле в стогу свежего сена. Уединялись – просто сбегали от нашей компании. И, конечно, строили планы – такие же наивные, как и мы сами.

В августе он уезжал. Почему-то в тот день я оказалась в Москве, оттуда и поехала на вокзал, чтобы проводить его в Домодедово.

Опаздывала, села не на тот поезд, приехала в город Домодедово, а не в аэропорт, страшно расстроилась, поревела, но успела, добралась. Каким-то чудом нашла его в огромном здании аэропорта, мы бросились друг к другу, рыдали, клялись в вечной любви и обещали ежедневно писать письма. Его милые и скромные родители тихо стояли в стороне, боясь нам помешать. Помню, как возвращалась домой, чувствуя себя умудренной, много чего повидавшей и испытавшей женщиной. О-хо-хо! Наивная девочка – все испытания были еще впереди! Как славно, что я об этом не знала!

Писали мы друг другу действительно часто, еженедельно. Я заканчивала девятый класс, а он – последний, десятый, признавались друг другу в любви, которой, казалось, не будет конца. Тогда я и начала писать стихи. К концу учебного года все это как-то чуть отошло, мысли были заняты другим – поступлением в вуз. Начались занятия с репетиторами, гонка за аттестатом. Писала я своему мальчику реже. Он, кажется, тоже – помню не очень. Но дал знать, когда сбылась его мечта – он поступил в мореходку во Владивостоке. «Владике» – как он писал.

А мне это было уже не так интересно.

А потом наша переписка и вовсе оборвалась. Но я была уже так далека от того жаркого лета, от песен под гитару, от клятв, поцелуев в душистом и колком стогу, шумного зала аэропорта и наивных печалей.

Студенчество захватило, закрутило и завихрило. Новые люди, новые истории. Веселая, беспечная студенческая жизнь – вспоминается только хорошее, да.

Мы, дети из интеллигентных московских семей, были отчасти снобами – читали запрещенные книги, любили неофициальную поэзию, пели бардовские песни, бегали в театры, ездили в полуразрушенные клубы на окраине Москвы. Помню такой старый и ветхий клуб в каком-то запущенном парке на Преображенке, ездили туда смотреть «Осень» Андрея Смирнова. И были поражены в самое сердце, увидев любовь, совсем не похожую на советские отношения мужчины и женщины. Слушали «Битлз» и «Лед зеппелин», пили горький кофе в кафе «Адриатика» – моднее и круче ничего не было. Копили на настоящие джинсы, и дешевый кассетник был нашей мечтой.

Мы были ироничны и даже циничны, но это, скорее всего, было напускным. Мы оставались в душе романтиками, слушая Окуджаву, Визбора, Галича, читая Маркеса и Кортасара, Аксенова и Фолкнера. Бегали на Грузинку в секцию графиков, чтобы посмотреть работы Кандаурова, Рабина, Калинина, Плавинского – огромное вольнодумство, прорыв по тем временам. Завороженно слушали, как поет Высоцкий.

Мы были начитанными, в меру образованными, смело судили и горячо спорили. Самые смелые из нас хотели эмигрировать. Многим это удалось, и жизнь там у многих сложилась. Позже все поняли – дело не в месте. Точнее – не только в месте. Дело еще и в тебе самом.

Мы хотели жить как-то по-другому, но не очень представляли себе – как.

Мы не были диссидентами – ни мы, ни наши родители. Мы просто хотели оставаться людьми при любых обстоятельствах. Хотели быть счастливыми.

Мы были увлечены своими личными историями, своими романами, своей компанией, и скучно нам не было.

В Танькиной семье была роскошная по тем временам библиотека. Спасибо ее замечательному, чудесному папе – именно там я прочла всю классику, от русской до зарубежной. Ну а мама моя была отчаянной поклонницей поэзии, как и многие люди ее поколения. Именно мама научила меня понимать стихи. В доме нашем было много поэтических сборников.

В Лужниках, на спортивной арене, на предприятиях, в научных институтах проходили Дни поэзии – поэты читали свои стихи. Помню, как мамин ближайший друг, большой знаток литературы, повел меня за кулисы. И – восторг! – я увидела Ахмадулину, Евтушенко, Вознесенского, Юнну Мориц, Евгения Рейна. Они подписали мне сборник, который я храню по сей день. Реликвия.

Были на вечере Окуджавы в каком-то научном институте. Я видела своего кумира на расстоянии вытянутой руки, и сердце замирало от восторга и нежности. Он главный герой моего поколения. Его песни мы знаем наизусть и поем всегда, когда собираемся вместе. Он отвечает на наши вопросы и просит в своих стихах и песнях «быть человеками». Думаю, что стали мы ими в том числе и благодаря ему. Более простой, тонкой и нежной лирики у нас нет и не было.

Никогда не забуду, как смотрели на Таганке «Гамлета» с Высоцким. Мы сидели на галерке – нас кто-то провел – высоко, далеко, но видела я его отчетливо. Спектакль еще не начался, а Высоцкий, весь в черном, уже сидел на дощатом полу сцены в обнимку с гитарой – маленький, трогательный и трагичный человек. Почему-то сжималось сердце. От предчувствия, что ли? Почему так пахло бедой?

А в 78-м в Москву приехала «Бони-М». Вот это было событие! Билет достали один, и тот по огромному блату – приехали они тогда впервые, еще первым составом. Одна я ходить не люблю, но отказаться было немыслимо! В зале многие вставали, хлопали в такт и танцевали. Так завести наш закомплексованный и стеснительный народ! Это ж надо уметь!

Вот певцы сбежали в зал – это была их «фишка». Охрана, дяденьки в одинаковых серых костюмах и с такими же серыми и одинаковыми лицами, напряглись и подались вперед. Но – все обошлось, и народ наш, приплясывая и подпевая, был искренне счастлив.

Тогда же, в те годы, я прочла «Архипелаг Гулаг» Солженицына в самиздате. Страшно было читать, страшно было и после.

Если все это – правда, то как с этой правдой жить дальше? Потрясение было огромным.

Может, тогда и закончилось детство?

У всех нас были девчачьи мечты. Мои ровесницы наверняка вспомнят.

Колготки «Дедерон» производства ГДР – плотная сеточка, шов не ползет, если сразу прихватишь иголкой. Цена запредельная – семь семьдесят кровных рублей. Но носятся долго, что правда, то правда.

Лак для ногтей, эмаль транспарантная, Польша. Что значит «транспарантная»? Да черт его знает! А цвет замечательный, розовая пастель.

«Дермакол» производства ГДР – тональник, или крем-пудра, очень плотной текстуры. Лицо под ним становилось как японская маска – матовое, гладкое и бархатистое. Но дышать коже этот крем не давал, воздух не пропускал. Вот так мы и мучились. Помада перламутровая, бледно-розовая, производство польской фирмы «Полена». Ходила шутка: «Полено» – советской женщине».

А как все хотели иметь замшевую юбку на пуговицах и с фестонами – коричневую, терракотовую, зеленую, синюю. Кожа свиная, грубая, но…

И еще кофту-лапшу. Тут вариантов масса – полосатая скромница на шнуровке, однотонная со стоечкой, длинный рукав, короткий, на молнии и на кнопках. Самое «то» – с рукавом-фонариком. Это было «ваще»!

Журнал «Кругозор» – с голубыми мягкими пластинками.

Ну и по мелочи: в моде были пластмассовые брошки-вишни для украшения платьев и кофт, бархатные или кожаные ободки для волос. Я, кстати, такой шила сама.

Недосягаемая греза – сережки с жемчужинками, золотые, цена сорок пять рублей. На худой конец – серебряное колечко с фианитом.

И самое главное – трусики-«неделька». Семь штук, белый трикотаж с ненавязчивым трафаретиком. Счастье…

На выпускном у нас выступал Кобзон. Наверное, были какие-то разнарядки на подобные выступления. Спел пару песен, и его сменила Галина Ненашева. Нас, конечно, такая музыка не привлекала. Помню, что всем показалось, что у Кобзона накрашены губы.

В пять утра мы решили поехать на дачу к Димке Шебалину, внуку известного композитора.

Сели на Кунцевском вокзальчике и, полусонные, вышли на перрон. Димкина дача находилась на знаменитой ныне Рублевке, той самой Николиной горе.

Тогда это было обычное место. Мы плескались в Москве-реке, днем купили какой-то еды в магазине, пару бутылок сухого вина и продолжили праздновать окончание школьного рабства.

Потом мальчишки играли в футбол, и вместе с ними мяч гоняли младший Михалков и Адабашьян, тогда еще никому не известные.

И вот мы стали студентами. Гордились этим ужасно. В первый раз в анатомичку я зашла без особого трепета. Даже конфету не выплюнула – бравировала своей невозмутимостью. Латынь, на удивление, давалась очень просто – как все гениальное. Вот бы все языки были такими.

Событие тех лет – пластинка Давида Тухманова «По волнам моей памяти». Слушали мы ее, кажется, раз сто на дню. Все песни знали, разумеется, наизусть.

Еще одно событие – фильм Эльдара Рязанова «Ирония судьбы». Песни на стихи Евтушенко, Ахмадулиной, Цветаевой нас потрясли – выучили их наизусть, с удовольствием пели. Помню, как листы со стихами висели у меня над столом. Были близки каждое слово, каждая фраза и музыка.

Открытие – польская певица Эва Демарчик. Она пела на русском, с приятным польским, чуть шипящим акцентом. Конечно, о несчастной любви. Трогательно и проникновенно, без пафоса – как у нас было принято. Просто про жизнь. Голос ее завораживал.

Балдели от «Романса о влюбленных» – нам так все было близко, так все понятно. И песни понятны, и страсти. И музыка Градского. Но это, кажется, все же чуть раньше.

Еще один способ развлечения или увлечения московских студентов – полузакрытые концерты. Групп музыкальных тогда развелось великое множество – конечно же, большинство были бабочками-однодневками. Играли они в маленьких залах при учебных институтах.

Музыка была непонятной, скорее тяжелой, но точно – не попсовой.

В зальчике было душно, накурено, полутемно. Все толклись на пятачке перед сценой. Кто-то танцевал, кто-то просто балдел. Помню название одной из групп – «Сломанный воздух».

Выходим на улицу освежиться – голова как пивной котел от какофонии, табачного дыма, громких звуков. Но – дыхнули и снова туда.

В волосатых ребят-музыкантов были все влюблены. Нам, девчонкам, они казались инопланетянами.

Помню и концерт Александра Градского, где со сцены он просил публику не требовать песни «Как молоды мы были». А почему? Прекрасная песня! Особенно остро понимаешь это сейчас.

Музыканты «Машины времени» тоже были кумирами нашего поколения.

Конечно же, мы игнорировали советскую эстраду – слушать ее нам, молодежи, было как-то неприлично.

Только с годами, с прожитым опытом, мы оценили и поняли всю сердечность и прелесть песен Майи Кристалинской, Гелены Великановой, Тамары Миансаровой и многих других.

Иногда мы собирались и на «флэтах» в свободных квартирах. Случалось это нечасто. Своих квартир ни у кого из нас не было. Зимой варили глинтвейн, и запах корицы, гвоздики и яблок вырывался на лестничную площадку. Играл магнитофон, мы валялись на диванах, сидели на ковре и бесконечно говорили, спорили. Считали себя самыми умными – какие авторитеты, о чем вы? Помилуйте!

К родителям относились с легким пренебрежением, считая их немного мещанами и обывателями. Мы больше не хотели ездить с ними на их унылые дачи, в летние отпуска, воевали за свою независимость, потому что казались себе самыми умными и самыми опытными – кто они против нас? Малые дети!

И – постоянные романы, тут уж не до учебы. Зубрим только в сессию.

Но вот однажды – дело было зимой – помню, что было очень снежно, мела бесконечная метель и прилично подвывала пурга, в нашу дверь позвонили. Дома меня не было, открыла бабушка. На пороге стоял молодой человек в черном костюме, белой рубашке и при галстуке. На голове – огромная мохнатая лисья шапка, в руках – большой букет белых роз. И это среди зимы и всеобщего дефицита. Напомню – из цветов мы знали тогда только революционную красную гвоздику, и то достать ее было несказанной удачей.

Молодой человек представился моим знакомым, но в квартиру не прошел. Наверное, стесняется, решила бабушка и расстроилась.

Вечером, когда я вернулась – наверняка с очередного свидания, – то застала в подъезде такую картину: моя первая и, увы, давно забытая «сахалинская» любовь сидит на ступеньках. На лице – ожидание и печаль. Рядом с ним – букет немного увядших, но все еще роскошных белых роз.

– Ты? – воскликнула я. – Ничего себе! Ну ты даешь! Сюрпризик, однако!

Я была слегка растеряна, а еще больше – удивлена, ошарашена и рассержена. Ничего себе штучки! Явиться вот так, без звонка и предупреждения, как снег на голову! Мало его за окном, этого снега!

И что делать мне? Прыгать от радости?

– Да, сюрприз! – сбивчиво объяснил он. – А что тут такого? Все женщины любят сюрпризы!

Я еще больше разозлилась – что мне делать-то с ним? На дворе февраль, вот-вот начнутся каникулы, планов у меня громадье, и он в них никак не вписывается.

Дальше – больше. Оказывается, мой незадачливый ухажер приехал жениться! Да, да, именно так! Ни больше ни меньше!

– Что-что? – переспрашиваю я. – Ты так решил?

Он спокойно кивнул, протянул мне букет и приветливо, ласково так, по-свойски, как, наверное, и должен жених, посмотрел на меня, на «невесту».

– Значит, так! – проговорила я железным и противным голосом. – Я бы посмеялась, да что-то не хочется! Выйти за тебя замуж? Спасибо за честь! Только где ты и где я? Ты не подумал? Я учусь и живу здесь, в Москве. Здесь моя семья, родители и сестра. Ты тоже студент, живешь, правда, во Владивостоке. В общежитии, да? Я не ошиблась?

Женишок радостно кивнул.

– Это же не навсегда, – утешил он меня.

– Что – «это»? – уточнила я тем же мерзким голосом.

– Общежитие. Училище я закончу через два года, ты, пожалуйста, доучивайся в Москве, будешь приезжать ко мне во Владик, а потом мне дадут комнату, и я уйду в рейс. Зарабатывать буду прилично, плюс загранка, техника, шмотки. Любая девчонка мечтает выйти за капдала! Уходим мы на полгода, живи – не хочу! Только жди меня, вот и все! – сурово добавил он. – И будь верной.

Объяснил. Ну не жених, а чистое золото. И комнату дадут, потом и квартиру. И валюта будет, и шмотки. И не упашешься на муженька, быт не заест – каникулы на полгода, пока муж в походе. Да!

– А что такое капдал? – ехидно уточняю я.

Гордо объясняет:

– Капитан дальнего плавания торгового судна.

Нет, правда! Перспектива заманчива. Но… Как-то… не для меня! Я не хочу во Владик, не хочу в общежитие, не хочу провожать корабль на берегу, не хочу ходить в женсовет, не хочу ждать мужа из плаванья.

Я ничего не хочу! И еще мы давно разлюбили друг друга! Разве не так?

Меня его бурная речь по поводу первой любви, которая не ржавеет, разумеется, не впечатлила. Рассказы о красивой и сытой жизни – тоже. Но все-таки я предложила подняться ко мне и выпить чаю. Он отказался, положил на ступеньки несчастный букет и попрощался – обиделся, конечно.

С облегчением я поднялась домой. Мне, конечно, было смешно. Мы с бабушкой пили чай и веселились – я отказала! Думаю, что дальневосточные невесты меня б осудили. И, конечно, не поняли бы. Но – у всех своя жизнь. Как сложилась жизнь моего капитана, не знаю. Надеюсь, что он нашел спутницу, которая ждала его на причале, была ему верна, ценила, любила. Надеюсь, что он увидел множество стран и городов, измены и предательство не выпали на его жизненном пути. И что он счастлив и успешен.

В студенчестве было много романов – коротких и затяжных, ярких и блеклых, о которых хотелось поскорее забыть и не вспоминать никогда, и таких, что запомнились на всю жизнь, – трепетные, искренние, вспыхнувшие ярко и коротко, как след кометы.

А в девятнадцать лет я влюбилась по-настоящему. Мой избранник был голубоглазым блондином, жил неподалеку и учился в Строгановке на скульптора. Мы очень быстро поняли, что не можем жить друг без друга, и объявили о своих планах семье. Точнее – семьям. Его и моей.

Замуж я вышла первая – подруги еще выбирали. Считалось, что мне повезло – семья жениха была небедной, интеллигентной и творческой. Отец, известный скульптор, ваял великую Майю Плисецкую.

В огромной мастерской на Чистых прудах мы провели самое счастливое время. Мастерская поражала размерами и несметным количеством голов вождя мирового пролетариата – гипсовых, медных, пластилиновых и глиняных. Скульпторы называли Ильича кормильцем, что было совершенно справедливо и точно.

В мастерской, в полуподвальном, довольно сумрачном помещении, были и кухня, и душевая, и гостиная со старым роялем и клавесином. Отец мужа, мой будущий свекор, часто отсутствовал – ваял по городам и весям, и тогда мастерская целиком принадлежала нам, молодым. Конечно, собирались компании – пили, пели, говорили и танцевали.

Иногда мы выползали на белый свет, шли к метро в кафетерий. Пили кофе из титана, закусывали бутербродами с подвядшим сыром, а если повезет – то и с колбасой, и снова ныряли в подвал. Он стал нашим домом до свадьбы.

При подаче заявления в загс нам торжественно выдали талоны – в салон для новобрачных. Помню, что находился он на Измайловской, куда мы и поехали с мамой. Там купили кольца – самые тоненькие. Широкие считались неинтеллигентными, купеческими, «чванливыми» – не подходили.

Свадьбу мы сыграли летом, на даче у новой родни. Никаких криков «горько», никаких свидетелей с красными лентами, никаких счетов до десяти. Никакого белого платья и фаты – мещанской пошлости, как мы считали.

Кстати, о платье. Сшить белое, стандартное было, конечно же, можно. Купить фату, белые туфли и кольца – тоже. Но белого и стандартного не хотелось. Сосватали мне какую-то девицу, чьи родители работали за рубежом. У нее я и купила свое свадебное платье, нежно-салатового цвета, до пола, шифоновое на атласной подкладке, с мелкой вышивкой на груди – розовые, фиолетовые и желтые цветочки, в обрамлении тоненького зеленого кружева.

В прическе – несколько мелких и разноцветных цветочков.

«Подруги по счастью», невесты в загсе, застревали в проходе, цепляясь бортами огромных, увесистых, кружевных и атласных, с декорами и букетами шляп.

Без головного убора была я одна.

Стол готовила моя родня – мама, бабушка и мамины подруги. Свекровь отошла в сторону – делать это она умела виртуозно, профессионально, с милой улыбкой, на голубом, как говорится, глазу – чтобы без лишних вопросов.

После свадьбы мы уехали в Лоо, недалеко от Сочи, где у моего мужа, вернее у его родителей, были полдома и сад.

Полдома оказались одной малюсенькой и сырой комнаткой с крыльцом метра в полтора (его называли террасой). А сад и вправду был хорош – инжир, слива, персики, груши. Дом стоял на горе, к морю надо было спускаться по довольно крутому каменистому спуску.

Помню, соседи одолжили нам электрическую плитку, которая невыносимо долго раскочегаривалась. Даже вскипятить чайник было огромной проблемой. Готовить я не умела – пыталась, но тогда еще получалось плохо, увы.