Текст книги "Можно я побуду счастливой?"

Питались вареной кукурузой, местным сыром вроде адыгейского и чебуреками. У соседа, старенького армянина, покупали немыслимой вкусноты и запаха домашнее вино в молочных бутылках.

Еще помню, как платили сторожу рубль и ходили в душевую в санаторий. Это казалось огромной удачей.

Помню свой ужас, когда увидела на участке змею. Оказалось, здесь, в горах, змеи частые гости. По вечерам в траве светились ярко-зеленые светляки, громко пели цикады, мы сидели на ступеньках, держась за руки, и чувствовали себя самыми счастливыми на свете. Да так оно, собственно, и было. Ничего не придумано, нет. И было так долго. Или – не долго? Одиннадцать лет.

Впрочем, нет, гораздо меньше. В последние годы все куда-то испарилось, ушло, словно и не было вовсе. Мы стали чужими людьми.

Но до этого будет еще много счастливых дней и часов. До этого у нас родится сын. И не будет события в моей жизни важнее. Это счастье затмит все на свете.

Конец семидесятых – начало восьмидесятых

Наша семейная жизнь тоже началась в коммуналке – это была комната бабушки, отданная мне, женщине уже официально замужней.

Шестнадцать квадратных метров на улице Марии Ульяновой. Окно во всю стену, второй этаж над козырьком подъезда. Непрекращающийся стук входной двери прямо по голове. Но все это чепуха – у нас свое жилье, и мы начинаем его обустраивать. Тахта, старый комод с инкрустацией (наследство уехавших родительских друзей), самодельные книжные полки. Платяной шкаф – бабушкин, настоящее дерево, еще с Петровки. Там спокойненько и разместилось все наше добро – тогда мы еще не обросли вещами. У нас есть посуда – чайный и столовый сервизы, подарки на свадьбу. Мама купила постельное белье, столовые приборы, пару кастрюль и сковороду – мое приданое. Купили в кредит холодильник и начали вести хозяйство.

На коммунальной кухне у нас были свой стол и подвесная полка с крупами и подсолнечным маслом.

Мой первый суп выглядел так – мясо промыла, положила в воду, вскипятила и тут же… выключила. Интересно, а почему оно такое жесткое? Не прожевать! Звоню бабушке – она смеется. Я злюсь – ты что, не могла рассказать?

Ничего, не боги горшки обжигают – уже через полгода я варила борщи и пекла пироги. Мы купили малиновый шелковый абажур, и комнатка наша стала уютной и теплой. На стены повесили картины: муж-то – художник.

В нашем семейном доме часто бывали гости, и соседи, простая деревенская пара, переносили это стоически. Нас не пугали бытовые трудности – в молодости не обращаешь на это внимание. По утрам мы тяжело расставались – даже небольшая разлука нас огорчала. Я стояла у окна и махала мужу, спешащему на троллейбусную остановку. В глазах закипали слезы. Мы продолжали прежнюю жизнь – бегали на выставки, в музеи, театры, кино. Родители помогали нам, двум студентам.

Только горько плакала моя сестра – теперь в нашей комнате в родительском доме она осталась одна.

Иногда у нас не было денег даже на метро – помню, как возвращались откуда-то поздней ночью пешком. Шли по Комсомольскому проспекту и орали в голос песни. Было весело. В молодости часто бывает весело безо всяких причин. Через полтора года мы разъехались с соседями и получили отдельную квартиру на Рябиновой улице. Огромное счастье – своя квартира, где мы полноправные хозяева. Но достать по-прежнему нельзя ничего – ни мебель, ни телевизор – ничего. В Таллине, где мы бывали достаточно часто, купили финские шторы – у нас таких не было в помине – коричневое букле, густая сеточка, безо всяких там роз и пионов, коричневое ковровое покрытие – что-то типа ковролина без ворса – и керамику в тон. Там же заказали стенку – светлую, никаких завитушек и полировки – очень уютно. По выходным в новой квартире, как и в старой, собирались гости. Продуктов по-прежнему нет, на магазинных полках стерильная чистота: сок яблочный неосветленный, сок томатный, сливовый, березовый. Ужасные консервы. Толстенные серые макароны, распадающиеся в процессе варки, грязный рис, говяжьи кости – да и те не всегда. Выручает мама – подкидывает что-нибудь из заказов, например банку горбуши или лосося. Из него можно сделать салат: рис, пару яиц, майонез, если достанешь, – тоже большой дефицит. Стол собирали из того, что было, – практически из ничего. Свекла с майонезом, морковка с плавленым сырком и чесноком, банка заныканных шпрот – красота! Да, кстати, еще бренд того времени – салат из кальмаров. Кальмары в магазине были всегда – считались они тогда продуктом второго сорта, привычки к си-фуду не было. И, между прочим, креветки тоже в продаже были, правда, только в центральных гастрономах и в рыбных магазинах «Океан». Бутылка «Арбатского», водка «Пшеничная». К чаю – кекс из пакетика. Если с изюмом, вообще красота!

Первый муж мне достался с наследством – и наследством крупным – в виде собаки породы дог. Дог был мужеска полу и посему размеры имел устрашающие – не дог, а теленок, ей-богу! А нраву был легкого и трусости необычайной. Помню, когда в дом неожиданно заходили чужие, он забивался под диван. Ну, а собачку, как известно, нужно кормить. Вот только вопрос – чем? Собакам, как известно, полагается мясо. Желательно – сырое и желательно – мякоть. Кость так, для блезиру – на закуску, на сладкое. Но мяса в магазинах нет. Нет и рыбы, впрочем, у нас ведь не кот! Есть только вымя – простите – и мелкая рыбка под названием мойва. Когда ее ставили варить, квартира заполнялась невыносимой вонью. Варила я ее при открытом окне. Да и вымя, надо сказать, тоже со специфическим запашком. Туда же, в кастрюлю, полпачки геркулеса, риса-сечки или продела. Посмотришь – стошнит. Понюхаешь – вырвет. С утра на плите кастрюля, размером с ведро. А соседи нас ненавидят – шипят вслед, что мяса нет из-за нас – съела наша собачка все стратегические запасы мяса в стране. А народ голодает!

А бедный наш пес, вечно полуголодный, страдал желудком.

Не для голодной страны наша собака, смешной, лопоухий и добрый наш Грей.

И еще мне казалось, что волны ненависти и злобный шепот нам вслед он чуял. Понимал. Проходили мы мимо старушек подъездных, и наш трусоватый барбос поджимал уши и становился как будто поменьше. А однажды не выдержал – нервы, наверное, сдали. Как гаркнет на бабку! Как забрешет! От всей своей собачьей души.

Московская Олимпиада. Хорошо помню столицу в то время – чистота, пустота и магазины, полные дефицитных продуктов. Полупустые улицы, никакой давки, никакой толчеи. «Почистили» тогда город знатно. Ну мы и радовались пару недель.

Однажды в августе мы поздним вечером приехали с дачи. Легли спать. Среди ночи я проснулась – чувствую, сейчас умру, если не съем чего-нибудь соленого. Нет, честно – умру! Как сомнамбула, на ощупь, пошла на кухню, открыла холодильник и – счастлив мой бог! – вижу, в самом углу стоит давно забытая двухлитровая банка соленых помидоров – мелких, зеленых, тверденьких. Такие продавались тогда в деревенских магазинчиках – плоды кооперации. Целая банка – спасение и счастье!

Муж застал меня сидящей на полу в ночной сорочке. Я рукой – очень сосредоточенно – выуживала помидоры из банки. По рукам текло, по шее текло, ночнушка мокрая, ну а я – счастливая! Банку выела подчистую, до дна. Пошла под душ и рухнула в постель с чувством глубокого удовлетворения. Так хорошо мне давно не было!

Дошло только утром – беременна.

Во время беременности случилась беда – я попала в больницу. Мне сделали операцию, но ребенка удалось спасти, сохранить. Всегда буду помнить доктора Марию Наумовну, которая подарила мне счастье материнства. Если бы не она, не было бы моего мальчика.

Родильный дом в те времена – великое и тяжелое испытание и потрясение. Потрясение, оставшееся на всю жизнь. При этом рожала я «по блату», по договоренности, в очень хорошем роддоме в центре Москвы.

Приехала днем, когда начались схватки. К вечеру не разродилась – в нашей семье все рожают долго и тяжело. На ночь укололи снотворное – всем хочется спать, что, акушерки – не люди? Провалилась в сон сквозь адскую боль. Рядом стонала грузинская женщина, требующая боржоми – ни больше ни меньше! Это меня развеселило и хоть чуть-чуть отвлекло – у «милых» акушерок и стакана воды из крана не допросишься.

– А шампанского не желаете? – спрашивает взбесившаяся акушерка. – Сладкого, полусладкого?

– Нет, – качает головой наивная грузинка. – Шампанского не хочу. У меня же изжога, – терпеливо объясняет она, – мне нужно боржоми!

Утром появилась заведующая отделением, с которой, по всей видимости, уже успела поговорить моя мама.

– Срочно в родилку, – приказывает она, – воды давно отошли.

К полудню я родила, подробности опустим. Говорят, физическая боль забывается быстро. Не знаю. Ту боль я буду помнить всегда. Хотя соглашусь – душевная, а она мне, увы, тоже знакома – гораздо сильнее. И страшнее. Но сыночек мой лежит у меня на груди, и нет больше счастья! Нет и не может быть. Он главный человек в моей жизни – главнее не будет. Мой верный дружок навсегда.

В коридоре, куда нас вывезли после родилки, мы, голые, долго мерзли под тонкими одеялами и ждали места в палатах. Очень дуло из огромных окон – стояла середина апреля, весна припозднилась, еще лежало полно снега. Дрожа, мы пролежали до вечера. Хотелось пить, есть, очень хотелось горячего чаю. Такие вот скромные у нас были желания. Но неисполнимые – волшебников рядом не было! Про нас все забыли – лежат и лежат. Подумаешь – замерзли и проголодались. Не барыни.

Рядом – каталка с молодой женщиной. Я заметила очень несчастные и встревоженные, полные слез глаза. Она прошептала:

– Давай поменяемся!

– Что? Чем, не поняла?

– Детьми, – объяснила она. – Ты же хотела девочку?

Все просто: у меня мальчик, у нее девочка. Родила от любовника. Дочка у него уже есть, а мальчика нет, такая вот неприятность! Дал слово: будет мальчик – женюсь! Очень хочет наследника.

Я покрутила пальцем у виска:

– Свихнулась?

И соседка моя начала реветь в голос.

Мы оказались в одной палате. Девочка эта, Таня Кошкина, из Рязанской области, города Сухиничи. Детки наши родились в один день – до сих пор мы «поздравляемся» с днем рождения. Любовник стал мужем, родили долгожданного сына, живут в Германии, в собственном доме. У Танечки роскошный сад, полный цветов. Все хорошо. Олечка, ее дочка, балерина – танцует в театре.

А до того у моей новой знакомой была жуткая жизнь в Москве – делила с подружкой комнатку восемь метров в общежитии ткацкой фабрики. Та помогала – сидела с маленькой Олечкой. Танюшка работала на фабрике, ясли при ней. Нищета, болезни, одиночество – не сразу все у нее сложилось с отцом ребенка, не сразу, намыкалась она здорово. Но никогда не унывала, всегда была доброжелательной, независтливой, всегда верила в хорошее. Я иногда приезжала к ней, старалась что-нибудь привезти: курицу, игрушку, одежку для девочки.

Еще одна роддомовская история. Пеленок нам выдавали ровно по две штуки в день. Конечно же, этого не хватало. Про прокладки тогда мы не слыхивали. Просили медсестру – та ни в какую! Не положено, и все, точка. Две в день, и отстаньте. А в коридоре стоял шкаф, закрытый на ключ. Мы заглянули в щелку, а там белье. Ну, я взяла фруктовый ножичек и взломала замок. Вам – не положено, а нам – гнить? Раздала девчонкам пеленки. Скандала, кстати, не было – даже странно, что все обошлось.

По коридору, словно привидения, медленно ползли роженицы – теперь уже мамочки, – в безразмерных, застиранных, полудраных ночнушках, в выцветших и широченных халатах из линялой байки, в кошмарных, огромных, растоптанных тапках.

Растрепанные, бледные и занюханные счастливицы. Призраки замка Моррисвиль – не иначе.

В глазах только тревога. А где же радость?

Повторюсь – и это лучший по тем временам столичный роддом.

Хотя нет, думаю, что «лучший» для нас, простых смертных. А были еще и ведомственные роддома. Одна моя знакомая рожала в правительственном – ну или как он назывался тогда, по-моему, от Четвертого управления. Одним словом, заведение для «слуг народа». Так вот, там дефицита с пеленками не было! И ночнушки выдали роженицам из мягкой фланельки, новенькие, только что распечатанные, в милый цветочек. К ним и тапочки – тоже новые, симпатичные. Полотенца махровые, перины пуховые. В палате на двоих – максимум! – были телевизор и холодильник.

А на обед – свежие помидоры с огурчиками, и это зимой! – и черная, представьте, икра!

Родню, кстати, впускали – навестить и поздравить. В обычном роддоме ничего подобного не было во избежание инфекций и стафилококка.

Но я из «лучшего» роддома, куда не пускали посетителей, все же стафилококк принесла. Долго лечили животик и кожу ребенка. А молоко мое вскоре позеленело – профилактика чудес не дала.

Сын орал сутки напролет. Помню, как муж среди ночи ушел с ним на улицу, чтобы я поспала хотя бы пару часов. Я провалилась в сон, как в бездонную темную яму, и тут же – звонок.

– Начался дождь? Почему вы так быстро вернулись? – Я чуть не плакала. – Почему?

– Посмотри в окно, – ответил муж.

Светало. Мои мужички продержались на улице четыре часа. Только я не заметила этого… Мечта этих месяцев – отоспаться. Мне казалось, что большего счастья на свете не бывает. Спать, только спать! Сутки, двое. И ничего мне от жизни больше не надо.

Ну, вот – я донылась: мама и бабушка отпустили меня «погулять». На целый день, пожалуйста! Подружки, магазины, кафе.

Я отправилась на Горького, прошла ее примерно за полчаса (почему-то бегом), останавливаясь у каждой телефонной будки – как там мой мальчик? И – развернулась! Почти добежала до метро. Я не могла без него! Я соскучилась.

Летом мы уехали на дачу, которую обожали. Коляска с сыном стояла под сосной, муж работал в мастерской, а я была самая счастливая: у меня такая семья, у меня сын! Лучший на свете! И с мужем любовь. И пусть совсем нет денег, и в холодильнике пусто, и в лавке на станции есть только хлеб. Зато впереди у нас целая жизнь.

Куда исчезает любовь? Как получается, что самые близкие люди вдруг становятся чужими? Этот вопрос занимает меня всю жизнь. Как это вот – была и нет? В какой песок утекла? В какой момент высохла, скукожилась, как ломоть вчерашнего сыра? Какие громы поразили и испепелили ее? Заел и затер до зияющих рваных дыр быт? Проблемы, безденежье, ссоры?

Мы были слишком молоды, бескомпромиссны, не хотели уступать, упрямо стояли на своем.

Нам стало плохо вместе. Невыносимо плохо. Плохо говорить, плохо молчать. Нам стало страшно коснуться друг друга, посмотреть друг другу в глаза. Мы лгали друг другу, лгали себе.

Мы стали другими? Возможно. А где те, прежние мы? Те, что тосковали в разлуке, торопились друг к другу, считали минуты до встречи. Могли говорить без конца, и было всегда интересно? Мы засыпали, держась за руки, и просыпались на плече друг у друга. Нам было так хорошо! Мы понимали друг друга, как никто.

Ты приходил с работы и клал у двери цветок или какую-нибудь приятную мелочь, сюрприз: красивый бокал для вина, маленький тортик, конфеты, огромное яркое яблоко. Ты так любил делать сюрпризы. И делал красиво – художник!

И я старалась. Мне нравилось стараться для тебя, удивлять – что-нибудь приготовить, достать новый свитер, купить книгу по искусству.

Ты виноват, я виновата… Все виноваты. Как в той песне – «я плохая, я плохой».

Позже пришло понимание: семейная жизнь – колоссальный и ежедневный, порой невыносимый, изматывающий труд. Уступки, уступки и снова уступки – через «не хочу», «больше не могу» и через «все надоело». Но если есть ради чего, тогда игра стоит свеч.

А если по привычке – так, может, не надо?

Мы вправду стали чужими. Совсем.

А в кроватке спит сын. Наш с тобой сын. Это как? Пустяки?

Как мы объясним ему, что вместе больше невыносимо? Втроем – хорошо, а вдвоем…

Ты – прекрасный отец, замечательный просто. Я – хорошая мать.

Но мы уже не семья. Мы – соседи.

Ради ребенка? Я честно старалась. Сколько могла. Пока не влюбилась. Нет, это не оправдание – объяснение. Для себя… Хотя нет, и оправдание тоже.

Мне тридцать лет, и я хочу жить с любимым.

А все так сложно…

Два года. Два года мук, раздумий, терзаний. Два года вранья. Врал ты, врала я.

И – точка, предел, больше невыносимо!

Но это еще предстоит понять.

А пока живем. Как можем, так и живем.

Я пошла работать в детский сад. Другого способа устроить туда сына не было вовсе – очереди стояли огромные. Заведующая так и сказала: «Идите к нам! И нам хорошо, и у вас сын под присмотром». Ну и решилась. Три года я там отработала, и не жалею. К сыну я бегала раз по пять в день – как одет, как раздет, как поел.

Детей в группах было человек по двадцать пять – поди уследи! Девчонки-воспитательницы теряли голову. Нянечек не хватало, а это означало еще и мытье посуды, раздачу обедов, завтраков, полдников, занятия, чтение книг и прогулки.

Но коллектив у нас подобрался прекрасный: все девочки пришли со своими детьми – иначе устроить ребенка было нельзя. Почти все мы дружили. Повезло и с заведующей – Гертруда Александровна была для нас и мамкой, и подружкой.

Но самое главное, что в детском саду я встретила свою Лену. Свою верную и любимую подругу. Дружбе нашей почти тридцать лет. Ленка – большой подарок судьбы! Еще один крупный подарок.

Начало перестроечных лет

В 80-е Горбачев открыл границы, и я поехала в Америку. Ничего себе, а? Без всякой подготовки в виде Болгарии или там Польши. За границу я поехала впервые. С сыночком. Собирали меня всем миром – Америка, не хухры-мухры! А сапог нет, куртки приличной нет – ничего нет!

Талон на красные сапоги («гусиные лапы») великодушно отдала подруга. Правда, сапоги те оказались великоваты. Куртку взяла у мамы, она тоже была слегка великовата, но пустяки. Собралась.

А мои мечты? Стыдно озвучить – купить я мечтала… белье! Лифчик и трусики, вот.

Аэрофлот кормил икрой и наливал шампанское. От страха я выпила бокала три – и сразу в сон.

В Америке потрясло все и сразу – это тяжелое испытание для советского человека, попавшего за границу впервые, да еще и в голодные 80-е. Помню, как разревелась, зайдя в супермаркет, как растерялась, когда подруга протянула мне киви. Что это – не знала. Подруга тоже удивилась, но объяснила.

Еще впечатление – мюзикл «Белоснежка». Смотрела я не на сцену, а на зрителей, на родителей – мам и пап, пришедших с детьми. Они и подпевали в голос, и размахивали цветными фонариками, и веселились – по-моему, больше, чем дети – те вели себя сдержаннее. Я поняла, как открыт и наивен счастливый и сытый народ.

Еще потрясал запах, точнее – запахи. В магазинах, в машинах, в автобусах, аптеках, домах, ресторанах, кафе. Запахи везде – цветочные, фруктовые, сладкие, пряные, свежие. Везде вкусно пахло. А чистота – в машинах, магазинах, на улицах. И еще… все улыбались!

Я не видела затравленных, злобных, завистливых глаз. Задели плечом – извинились. Ни одного «куда прешь»! Жители Нью-Йорка так любят друг друга? Вряд ли, не верю! Тогда – почему?

А просто им объяснили, наверное, что с улыбкой проще жить. Злоба и хамство разрушительны. Улыбнись – и тебе станет легче.

И почему мы такой неприветливый народ? Может, от нелегкой жизни?

Странные мы – улыбнуться для нас очень непросто. А распахнуть свое сердце, свой дом – проще простого!

Помню, как покупала подарки – мыло, печенье, конфеты, шампуни, белье, тампоны, прокладки. Кофточки, сумочки, колготки, кассеты для магнитофона. Джинсы и кроссовки. Лак для ногтей и кастрюли. Сковородки, губки и жидкость для мытья посуды, бумажные скатерти – все это казалось чудом. А еще коврик в ванную и бижутерию, карандаши для глаз и помаду. Лучший подарок – магнитики на холодильник: луковичка, морковка, редиска, горох. Ох! Мы – папуасы! Нас можно удивить стеклянными бусами. Грустно от этого было… Грустно и стыдно, вот так.

Из Америки я привезла видеомагнитофон, дубленку и… будущего мужа.

Пересадка в Ирландии, в Шенноне, была долгой – часов семь. Как там в рассказе? Встретились, поговорили… Ну, и говорим до сей поры – уже почти тридцать лет. Иногда – на повышенных тонах, иногда раздраженно. Но слышим друг друга и понимаем почти всегда. И еще – ни разу не пожалели, что начали тот разговор.

Впрочем, было непросто – два года душевных терзаний. А имею ли я право на женское счастье?

А однажды раздумья закончились – какая-то точка невозврата оказалась пройдена – наверное, так. Проснулась в субботу утром (помню, что была именно суббота), и – все. Стало понятно, что так дальше нельзя!

Сказать, что прошло все бескровно, – солгать. Но лицо сохранили, достоинство тоже, и сейчас с бывшим мужем друзья. С ним, по счастью, все в порядке. Творит, женат. Владеет галереей, есть имя. Ну и славно! Дай ему бог!

Москва 80-х. Темные улицы, ни одного фонаря. Позвонить из телефонной будки невозможно – все трубки отрезаны или сорваны. Господи, и откуда такой вандализм!

На улицах страшновато. Вдоль дорог у метро, у магазинов, у скверов торгует народ. И этим рядам не видно конца. Люди кучкуются разные – и бабульки-пенсионерки, приносящие из своих жалких, из давних схоронов вазочки, скатерти, полотенца (не всегда, кстати, новые!). Там же и крупы, банки растворимого кофе, пачки засохшей халвы и печенья, мотки шерсти и катушки ниток. Готовальни, будильники, мясорубки, чашки без блюдец и с блюдцами. Фарфоровые лыжницы и узбекские мальчики с виноградной гроздью – часто «травмированные». Серебряные и мельхиоровые ложечки в розницу, «простые» ложки, алюминиевые. Чайные ситечки, мягкие игрушки весьма потрепанного и даже истерзанного вида. Комбинашки с кружевом – ненадеванные по невостребованности. Кальсоны с начесом, колготки, трусы. Валенки и меховые шапки. Помада, пудра, духи – иногда, кстати, початые.

Рядом с бабульками люди совсем молодые или среднего возраста. Мужчины и женщины интеллигентного вида, смущенные и растерянные. Оставшиеся, скорее всего, без своих лабораторий, научных и строительных институтов, поликлиник и «почтовых ящиков». На картонках под их ногами, в серой, грязной, подтаявшей снежной массе – узкие и высокие банки колбасного фарша, пачки печенья, кульки с конфетами, коробки со стиральным порошком, с ненадеванной обувью – мужской и женской. Кофемолки, кассетные магнитофоны, косметика, нижнее белье – все на продажу! Семью-то надо кормить! Они уже вовсю общаются с соседями по «бизнесу», и ушлые пенсионеры учат их жизни.

Покупали тогда на этих стихийных рынках все – от зеленого горошка, привета из прошлых заказов, наиболее безобидного, кстати, привета, до колбас, сыра и мяса.

С мясом история была, например, такая. Милая пенсионерка убеждала сестру, что мясо от домашней козочки Лидки. Сестра поверила – с козьим мясом знакома не была, а готовить обед надо. Что-то смутило более опытную маму – цвет, фактура, запах. Мясо отдали на экспертизу. Сначала коту Ваське – тот, хоть и голодный, брезгливо отпрыгнул. Потом в лабораторию – просто из любопытства. Заключение было таким – «мясо не домашнего животного».

Что это было? Собака, кошка, бобер? Лиса или нечисть лесная?

Какая разница – главное, что вовремя спохватились.

Все в эти годы крутились как могли. Выживали. Нам это слово куда ближе, привычнее, чем слово «жить».

Подружка моя, полковничья жена, прошедшая с мужем и Таджикистан на границе, и ядерный полигон в Капустином яру, где жизнь была невыносимая, в том числе из-за жуткого климата и голода, решилась отнести на вернисаж в Измайлово мужнину форму – шинель, сапоги, зимнюю шапку. Стояла и ревела! Стыдно так, что глаз поднять не могла. А девушка она бойкая, не из трусливых – после таких гарнизонов! «А потом, – вспоминает она, – подумала: а при чем тут я? В чем я виновата? В том, что для густоты забеливаю мукой щи без мяса? А старенький обувщик извиняется передо мной, что кроссовки мои многострадальные латать он уже больше не может, потому что некуда ставить заплатки? В чем виноват мой муж, верный служака? В том, что мерз на полигоне, облучался, потерял зрение, застудил почки? В чем дети мои виноваты? В том, что клянчат банан? Не бананы – банан! Один на двоих! И гуляют по очереди – опять же, не текут только одни ботинки, а вторые текут!»

Наревелась, продала амуницию и – в магазин! Накупила всего: колбасы, сыру, конфет. Торт «Подарочный». Бананы – пять кило. Принесла домой – дети счастливы! А они с мужем… Он готов был сгореть от стыда, она его утешала. Потому что жена.

Бывали в те годы истории и более трагичные. Стали расти и множиться пирамиды – денежные обманки, легкая, как казалось, нажива, обогащение «за просто так». Ну и наивные сограждане бросились отдавать свои деньги. Многие вложили все, что было накоплено, заработано. Бывали случаи, когда люди теряли все, что собирали годами. У знакомых глава семьи, совсем нестарый мужчина, покончил собой…

Еще была такая «сладкая» штука, как распродажи. Талоны выдавались «народонаселению» на предприятиях и даже в домовых комитетах – или в ЖЭКах, не помню. Проходило все в универмагах, фирменных магазинах «Москва», «Лейпциг» и «Варна». Помню, нам в жилищном кооперативе выдали именно в «Лейпциг», фирменный магазин ГДР, и мы всем подъездом туда рванули, оставив деток, организовали что-то вроде группы детского сада. Дом был молодежный – мы вообще жили дружно и всегда друг друга выручали.

На распродажах тоже было не все так просто – очереди в каждый отдел. Да какие! Расставляем своих. Дают соковыжималки, кофеварки, трикотажные халаты – одного вида и цвета, заметим. Мужские рубашки – двух видов. Набор чайной посуды, чайник со свистком, ночные сорочки и детские сандалии – почему-то одного-единственного размера. Да, еще тапки – мужские и женские, одной расцветки. Счастье неслыханное!

Надо ли говорить, что сок давить было не из чего, кофе пропал окончательно, ну а мы дружно, всем домом, ходили в одинаковых халатах и тапках. И наши мужья носили одинаковые рубашки в серую клеточку, а детки бегали в серых сандаликах, как интернатские – один в один. Мы пили чай из одинаковых чашек, но самое смешное, когда мы заходили друг к другу за солью или луковкой и присаживались на кухне поболтать: все в одинаковых тапках и халатах. До сих пор помню расцветку – голубые и черные разводы на бежевом фоне.

Так и сидели себе однажды вечерком с соседками, чаек попивали. Пришел с работы муж хозяйки квартиры и застыл: на ногах у всех теток одинаковые тапочки. И все соседушки, включая родную жену, в одинаковых халатах! Мило пьют чай, трындят, как и положено теткам.

Муж очухался, протряс головой и выдохнул:

– Ну и сюр, девки! Честное слово – подумал, что съехала крыша!

Еще одна распродажа. Дают хрустальные вазы, одну штуку в руки, и сумки на колесиках производства Китай, тоже одну в руки. Набор кастрюль из трех штук – это кому повезет, если достанется. Объявляют, что наборы заканчиваются. Все нервничают, сильно потеют – в магазине удушающая жара, духота – и ненавидят стоящих впереди.

Детские рейтузы, польские бюстгальтеры – на размер никто не обращает внимания, потому что потом все меняются. Главное, чтобы досталось. Обмен происходит и на работе, и между соседями. Все при деле. Бурно живем, интересно. Весело!

Еще одна особенность тех лет – все одинаково пахли. Объясню – ассортимент духов был до предела скуден – почему, убей не пойму! Ушли в небытие чудные копеечные польские «Быть может» – правда хорошие.

И появились французские – о таком мы не мечтали, ни-ни! Обходились болгарским «Сигнатюром», между прочим, кошмарным. Выручали прибалты – латышский «Дзинтарс» был весьма неплох и доступен.

А тут – Франция! Настоящая – это же видно по упаковке, по флаконам. В руки взять страшно – цена запредельная.

Первые «гости», залетевшие к нам, «Клима», стоили двадцать пять рублей. Сначала стояли спокойно – думаю, все поначалу робели. Потом осмелели. Это была, например, лучшая взятка – врачу, преподавателю или начальству. Роскошный подарок на день рождения. Женщины, кому перепало, подругам душиться не предлагали и экономили со страшной силой. А когда пузырек пустел, его не выбрасывали. Вариантов было два. Первый – жуликоватый: налить туда что-нибудь простое, Болгарию или Польшу. Второй – для честных – пузырек без крышки ставился в платяной шкаф и расточал запах красивой жизни и былой роскоши.

Позже появились «Фиджи», различные «Диоры» в узеньких и рифленых колбочках и безумно дорогой парфюм «Мажи нуар» – в роскошном оформлении: бордо, черный лак. Позже – зеленоватый «Эллипс», отвратный, на мой взгляд, «Опиум» и совершенно убойный «Пуазон», что в переводе означало яд. Так оно, кстати, и было. От душившихся «ядом» шарахались.

Мужикам приходилось труднее – промышленность предлагала одеколон «Саша». Пах он паршиво. Мог отвратить от лучшего представителя сильного пола – бил наотмашь. К «Саше» прилагалась «Наташа» – тоже одеколон. Ну это вообще за пределами! Мечта алкашей.

Потом появился зеленый «О’Жён». Он был поприличней, чем «Шурик» – так по-свойски называли «Сашу».

У всех были тени и пудра «Елена». Так, ничего. Как тогда говорили, для сельской местности может сойти. Тушь ленинградская, ее называли «плевалкой». Поплевывал в коробочку и – щеточкой на ресницы. Можно и зубной щеткой. Эффект, кстати, был! Правда, ложилась она слишком густо – ресницы слипались. Тогда брали обычную швейную иглу и разъединяли их. Требовалась предельная осторожность, чтобы не ткнуть иголкой в глаз.

Был еще карандаш для подводки – назывался он «Живопись». Черный, шестигранный, мягкий и жирный. Рисовал хорошо. А про вред никто не задумывался – карандаш был не косметический, а акварельный. Предназначался он для «творчества и оформительских работ».

Ну, и «оформляли». Еще «варили» помаду. Остатки из тюбиков – всех подряд – выковыривали спичкой, клали в столовую ложку и подносили ее к конфорке газовой плиты. Помада быстро плавилась, таяла, превращалась в жидкую субстанцию. Ее требовалось срочно влить обратно в пустой помадный тюбик. Следующее действие – тюбик отправлялся в морозилку. Через час помада была готова – пользуйтесь на здоровье!

Про стирку пакетов и лак для ногтей на стрелках колгот написано много – все было, да. Из песни слов не выкинешь.

Первые ласточки косметологии – кремы. Например, «Пондз». Он был дорогой, рублей пять за баночку. А еще «Женьшеневый», «Пани Валевска», в очень красивой стеклянной баночке темно-синего цвета.

А лучшие кремы готовили косметички – разумеется, нелегально. Баночка стоила три или пять рублей и была «собрана» только из натурального – спермацет, масло какао, ланолин, облепиховое масло и что-то еще. Можно было разбить туда пару ампулок витаминов – С, А и В.

Появились косметические наборы красного цвета со смешным названием «Пупа». Гадость жуткая, пластилин, замазка, сплошная химия. Но все о них мечтали.