Текст книги "Свои и чужие (сборник)"
Автор книги: Мария Метлицкая
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Мам! Ты о чем? – удивилась дочь. – Просто вы… так меня воспитали. Ты, папа, бабуля, дедушка. Вы! Что надо помогать больным и слабым. Думать о других больше, чем о себе. И вообще, семья – это главное. Это – святое! А вовсе не я.
Мать снова вздохнула.
– Воспитали! – повторила она. – Тебя одну, что ли, воспитывали? Вас воспитывали одинаково. И где то, что вложили в нее? Ну, про семью, про родных? Про святое? И вообще… она, твоя Эмма… страшный человек. Очень страшный. Да она тебе жизнь сломала, твоя милая Эмма… всегда твою жизнь крушила, да и теперь.
– Что теперь, мам? – разозлилась Элла. – Теперь-то что? Где она и где мы. Ты что, мам, ей-богу! Да и кто знает, как ей там живется?
– Я и говорю – дура. Какой была, такой и осталась. И ничто тебя не исправит, – вздохнула мать и махнула рукой.
А семейная жизнь началась. Точнее, полусемейная, как называл ее Валерий Михайлович.
И все же! Поправили дачу – подняли забор, поменяли крышу, починили двери и рамы, вставили стекла. Прибрались внутри, и «молодой» – так они шутили, – прошелся косой по участку. И даже кое-где выскочили цветы – из тех, что сажали когда-то: золотые шары, белые мальвы, измельчавшие пионы и флоксы. Нет, до порядка – того порядка, что был когда-то, – было еще далеко. Но дача – любимая дача – все же постепенно приобрела жилой вид.
И в сердце у Эллы теперь царили покой и тихая радость. Уезжали на два дня: одна ночь, больше нельзя – старики. И хватало одной ночи, чтобы и нервы поправить, и настроение, и на душе чтоб полный порядок… Муж дачу горячо полюбил – говорил: «Вот они, деревенские корни. Опускаю руки в землю, и прямо счастье!»
В августе ходили за грибами, и здесь Валерий Михайлович показался себя специалистом отменным. Потом разбирали грибы по кучкам – опята на солку, чернушки, волнушки – туда же. Сыроежки – брали только молодые и крепкие – отлично для жарки. Вкусней благородных.
Ну а уж те самые благородные – белые, красные и серые – подберезовики – так это сушить. Это на суп.
Там, на подправленной и обновленной терраске, где они долго и неспешно перебирали грибы, вдыхая их пряный осенний аромат, они говорили, говорили… Обо всем. Про прошлое, настоящее и, разумеется, будущее. «Пока жив человек, он строит планы», – говорил ей муж, когда она махала руками: «Валерочка, ну, давай не будем загадывать. Страшно, ей-богу!»
А зимой тосковали по даче. Муж собирался ее утеплить: «Будем ездить на лыжах, Элка! Поставим буржуйку, наколем дров – и ночуй!»
Так к ней вернулась ее дача. Ее любимое место, место, где было столько лет счастья. Где были все – еще были все!
А к весне ушла мама. Не дождалась лета. Такое горе, господи! И снова терзания… Но теперь у нее был Валера. И он поддерживал, как мог. Иногда ей казалось, что без него она бы не справилась, не поднялась. Наверное, так бы и было…
Почти все ушли, остался «последний из могикан» – дядька Илья.
И он был так плох, совсем еле-еле… Но жил. Слава богу, пока еще жил!
Валерий Михайлович переехал к жене – через пару месяцев после смерти тещи.
И даже отправил измученную Эллу в санаторий, взяв уход за стариком на себя.
Элла и вправду здорово отдохнула и набралась сил – спустя две недели вернулась похорошевшая, пополневшая и румяная.
А муж к ее приезду – ну, вот это сюрприз! – купил новую кухню и перестелил полы.
Элла смотрела на него и плакала: «От радости, Валерочка! Это от радости!»
И праздничный ужин – курица, картошка и любимый торт «Полено фруктовое» – тоже ждали ее.
Ее ждали! Впервые ее ждали не для того, чтобы… Тут можно долго перечислять – все ее дела и обязанности.
Ее ждали, потому что любили. Потому что скучали по ней. Потому что она просто нужна!
Как просто, да? Конечно же, просто. Как, собственно, все гениальное. Правильно говорила сестра.
«Как странно, – думала Элла, засыпая на плече любимого мужа, – я ведь так давно ничего не ждала. И даже перестала сетовать на судьбу. Мне казалось, что я… Ну, не то чтобы недостойна, нет. Просто все это не для меня. Есть же женщины, проживающие свою судьбу без мужчин, одиноко. И красивее меня, и моложе. Мой удел – это родители и работа. Все. И это, кстати, совсем не так мало. Разве я прожила не счастливую жизнь? Я не была одинока – как бывают одиноки люди. Совсем одиноки, без семьи, без родных. Без любви. А я – я любила. Всех своих близких. Я была им нужна. А теперь… Теперь, когда есть Валерий. Семья. Я снова нужна. Только теперь – ему, мужу. Как странно все, как же все странно! И самое странное – что он выбрал меня. Такую… ну, если по-честному, совсем никакую. На меня никогда не смотрели мужчины. Ни разу я не поймала на себе чей-то взгляд – ну, из тех, что с мужским интересом. А вышло вот так!»
Звонок от сестры раздался в ночи. Они тут же проснулись и испуганно посмотрели друг на друга – ох уж эти ночные звонки. Никто не ждет от них ничего хорошего.
Спросонья Элла не сразу поняла, почему так громко и отчаянно кричит Эмма.
– Что-что? – переспрашивала она. – Повтори! Я не расслышала!
И Эмма снова кричала.
Потом стало ясно – беда! Эмма больна, и больна тем ужасным, самым кошмарным из всего, что только возможно. Онкология.
Операцию сделали, да. И курс химии она уже приняла. Но самое ужасное в том, что Эдик пьет, и пьет страшно. Напивается с раннего утра и к вечеру совсем сходит с ума – разбил комод, в крошку разбил диван. Сорвал бра и… даже говорить не хочу – ужасно и стыдно. Мочился на ковер в гостиной! Ты представляешь?
Ей, Эмме, совсем плохо – слабость такая, что передвигается она только в коляске… так она ее назвала. Медсестры и домработницы бегут от них на следующий день – боятся хозяина. Дом в разрухе, сад изломан и истоптан. В доме пахнет мочой. Она сама ничего не может – отдыхает только в госпитале на химии. А дом – не просто ад, а ад кромешный! «Ты меня поняла? – продолжала кричать она. – Я погибаю тут, Элла!»
– Господи, почему ты молчала? – бормотала Элла, холодея от ужаса. – Почему? Я бы приехала к тебе, помогла… Ну, и он, Эдик, возможно, постеснялся бы… Ну, хотя бы при мне?
– Какое – приехала? Ты что, идиотка? Он совсем чокнулся. Родную дочь не пустил! Даже во двор не пустил, не то что домой. А уж тебя бы – тем более. Он сумасшедший, ты понимаешь? Он пил всегда, а после моей болезни сорвался совсем.
– Господи, а что делать? Что делать Эмка? Тебя же надо спасать? А полиция? – вдруг осенило ее. – Полиция не может помочь? Пусть отправит его в госпиталь или куда там у вас…
– Он не такой дурак, как ты думаешь! – желчно рассмеялась Эмма. – Он меня шантажирует. Говорит, что не оплатит страховку. А без нее я тут же загнусь. Понимаешь? Деньги все у него. У меня на счету копейки. Да, я все тратила. Да! Но я же не знала, как все повернется!
– А делать-то что? – спросила Элла. – Что мне надо делать?
– Спаси меня, Элка! – всхлипнула Эмма. – Я еду домой.
Муж смотрел на нее внимательно, сдвинув брови.
– Что там? – коротко спросил он.
– Эмку надо спасать, – так же коротко ответила Элла. – Причем срочно. Ты слышишь?
Муж молча кивнул.
Эмму встречали через неделю – на Ленинградском. Проводник выкатил маленькую, очень компактную инвалидную коляску, в которой сидела сухонькая, сморщенная старушка.
– Эмка! – крикнула Элла и бросилась к сестре.
Плакали долго. Валерий Михайлович, отвернувшись, курил в стороне.
Потом наконец успокоились и поехали к выходу. Вещей было мало – два небольших чемодана.
– Все, что я нажила! – горько, с усмешкой, сказала Эмма. – Взяла только личные вещи – ничего не дал взять, ничего! Да и бог с ним – точнее, черт. Пусть подавится. Да и что мне теперь надо? Сегодня это кресло, а завтра – саван. Жить мне осталось, – она усмехнулась, – чуть-чуть. Я тебя, – тут она скривилась и хлюпнула, – долго обременять не буду. Совсем немного, поверь!
– Все будет хорошо, – горячо убеждала ее Элла, – вот увидишь. Я вытащу тебя из этого, слышишь? Да и врачи у нас тоже прекрасные есть. Есть прекрасные врачи, ты меня слышишь?
Эмма усмехнулась:
– Не суетись. Все это – вряд ли. И твои прекрасные врачи в том числе.
Добрались до дома.
– Ну и пробки у вас, просто Нью-Йорк! Сумасшедший город, ужас какой-то…
На второй этаж коляску затаскивал Валерий Михайлович.
Эмма зорко рассматривала его, а потом удивленно посмотрела на сестру.
В квартире она хмыкнула, скорчила гримаску и пробурчала с неудовольствием:
– Ну, понятно. Все то же, все те же!
Муж с удивлением посмотрел на Эллу. Та поспешно отвела взгляд.
– Обедать! – объявил он.
Эмма опять скривилась.
– Нет, я не буду. Почти совсем не ем – нет аппетита.
– А борщ? – расстроилась Элла. – Специально для тебя варила. С фасолью и черносливом!
Борщ Элла все же съела, съела еще и куриную ножку, и пару картошин, и соленый огурец.
Потом попросилась спать – ну, это понятно, человек с дороги, устал. К тому же – больной человек. Очень больной.
У Эллы просто сердце разрывалось.
Вечером Эмму подняли на третий, к отцу. Он не сразу узнал ее, а когда узнал, начал плакать.
Плакали все, даже невозмутимый и стойкий полковник хлюпнул носом и вышел из комнаты.
Потом они спустились к себе, а Элла снова поднялась к дядьке – обычные процедуры перед ночью – памперсы, таблетки.
Он внимательно смотрел на племянницу, а потом вдруг сказал:
– Гони ее, Элка! Гони!
– Кого? – не поняла та и, хлопая глазами, уставилась на дядьку. – Кого, дядя? Кого?
– Дочь мою. И твою сестру, – хрипло ответил старик. – Гони ее в шею!
– Ты что говоришь? – опешила Элла. – Кого гнать? Эмку? Нашу Эмку – и гнать? Больную, несчастную Эмку?
– Гони! – сурово повторил старик. – А то она… снова тебе жизнь сломает. Ты что, совсем дурочка, Элка?
«Выжил старик из ума, – думала Элла, спускаясь по лестнице, – да все понятно – и возраст, и обида на дочь…»
Она вздохнула, вошла в квартиру. Муж на кухне читал газету.
– Ну, как? – спросила она. – Спит?
Муж усмехнулся.
– Да спит. И думаю – крепко.
И снова начались больницы. А между больницами был ад. Эмма кричала, требовала, скандалила и ругала сестру. Все ей было не так и не эдак. Ей было то жарко, то холодно. То душно, то воняло помойкой из окон. Ей не нравилась рыба, курица, овощи и все остальное. Ее раздражали обои, светильники, медсестра и телевизионные программы – для тупых идиотов.
Она будила сестру среди ночи, требуя то воды (стакан с водой стоял у кровати), то горшок, то окно – закрыть или открыть.
Утром у нее было отвратное настроение из-за плохого сна. Днем она спала долго, а проснувшись, жаловалась, что голова чугунная, и настроение снова было ужасным. В десять часов вечера она могла попросить апельсиновый сок: «Только не из пакета, а из живых апельсинов!»
Ей не нравилось все и всегда – люди, еда, фильмы, собственная сестра и ее новый муж.
Вдруг она захотела в бассейн, и они стали возить ее туда. Все это было очень сложно, очень. Коляска, отсутствие лифта, погрузка в машину. Бассейн, сборы домой. И постоянное нытье, что она устала и ехать надо быстрее. «Валерий, ты что, первый день за рулем?»
– Наглая баба! – однажды сказал муж.
– Что? – Элла опешила – Ты что такое сказал, Валерочка? Она тяжелобольной человек. Больной и несчастный. Вся ее жизнь рухнула в пропасть. Ты понимаешь?
Муж усмехнулся.
– А теперь она наблюдает, как рушится в пропасть наша с тобою жизнь. И наблюдает, надо сказать, с удовольствием!
Элла застыла.
– И это… говоришь ты? Ты – самый порядочный, самый верный. Самый добросердечный?
– Я порядочный, Элла. Конечно, порядочный, – тут он задумался и замолчал. – Думаю, немного найдется людей, считающих меня отъявленной сволочью. Но, Элла! Самая порядочная и самая верная у нас все же ты. И она, твоя сестрица, это отлично знает. И все же – задумайся, Элла! Наша жизнь принадлежит теперь только ей. Мы без нее ничего не можем – ни побыть вдвоем, ни пойти в кино, ни уехать в отпуск. Везде она. Всюду она. Она манипулирует тобой, а ты это терпишь. А у тебя, между прочим, семья. Но ей наплевать. На тебя – в первую очередь! Про меня она вообще не думает – меня просто нет. Или я есть только тогда, когда нужно ехать в бассейн или к врачу. Ладно, лично мне все равно. Но я не могу спокойно смотреть, как она уродует твою жизнь, Элла! Наша жизнь превратилась в ад. В ад кромешный! Ни ночью, ни днем нам нет покоя. Она, твоя милая родственница, с нами везде – зримо или незримо. И еще, Элл. Я, честно, не знаю. Вернее, никак не пойму. Ты, Элка, святая? Или, прости меня, дура?
И он замолчал. Молчала и Элла. Она сидела на стуле, опустив голову, и по ее щекам текли слезы.
– Что же нам делать, Валерочка? – еле слышно проговорила она. – Что же нам делать?
Он тяжело вздохнул, прошелся по комнате, постоял у окна и, не поворачиваясь к жене, твердо сказал:
– Что-то решать, Элка. Надо что-то решать.
Он снова замолчал, потом подошел к ней, подвинул стул и сел ровно напротив.
– Милая моя! Она ведь… погубит! Все погубит, что есть. Сначала выживет меня. Потом доконает тебя – выпьет все соки, выжмет как тряпку.
Элла мотнула головой.
– Это все слова, Валерочка. Я… не могу… куда-то ее деть. Понимаешь? Сдать ее в пансионат? В хоспис? Куда? Уйти и оставить ее? Ее и дядьку? Она ведь… не сможет себя обслужить!
– Ты в этом уверена? – усмехнулся он. – У нее сейчас стойкая ремиссия. Так говорят врачи. На год она отпущена на волю. Пусть привыкает. Пусть привыкает жить одна и ухаживать за собой. Хотя бы за собой, Элла!
– И что дальше? – тихо, одними губами спросила она.
– Дальше? Да как ты захочешь. Переедешь ко мне. Будем по-прежнему ходить за Ильей. Или – так, наверное, будет проще, – заберем его к себе. Его квартиру можно сдавать. Плюс аренда квартиры сестрицы. И этого вполне хватит на сиделку для мадам. Самую лучшую, надо сказать. Или даже вот так – она едет обратно. В Финляндию. И уходит там в… в этот самый пансионат. Для больных стариков. У нее есть гражданство, а это значит, что право на это она имеет. А уж там социальные службы – не нашим чета!
– Я… подумаю, – ответила Элла, – до завтра, ладно?
Он кивнул, развел руками и сказал:
– Разумеется! Даже невесте дают пару дней. А ты, Элка, жена!
У двери он обернулся.
– Я поеду к себе, Эл. Не возражаешь? А завтра – звони!
Она так бы и сидела до вечера. Словно в забытьи, в полусне.
Очнулась от окрика Эммы – как всегда, резкого и требовательного.
Тут же вскочила, побежала к ней в комнату, засуетилась, заохала, закудахтала, словно наседка:
– Поесть? Попить? Погулять? Памперс? Включить телевизор?
Эмма капризничала, ругала сестру за неловкость. Потом сильно обидела ее, и Элла выскочила за дверь.
Она слышала, как сестра включила телевизор – на самый громкий звук, наплевав на соседей, отца и сестру – было уже хорошо к полуночи.
Элла пришла к себе, сняла халат и легла. Не спала до зыбкого, серого рассвета. Нет, Валера абсолютно прав. Так больше нельзя. Она убивает меня. Я это просто чувствую! Вытягивает мои последние силы. Нет, все не так! Я была бы согласна на все. Если бы… если бы не ее натура. Ее паскудная, надо сказать, сущность и ее существо. Она выживала моего мужа – методично и целенаправленно. А он ей ни в чем не отказывал! Он ей не нужен – он раздражает ее. Он нужен ей как водитель, прислуга – не больше. Впрочем, ей все нужны как прислуга. И она своего добилась – она его выжила. Ну, какой мужик, даже исполненный благородства и жалости, будет терпеть такое? Даже от жены не всякий будет, а тут – просто родня. Да и то – не его.
А мне… Мне надо спасаться. Спасать себя и свой брак. Любой вариант – Финляндия, Москва. Пансионат или сиделка – любой! А у меня – семья, муж. Я никогда не жила так, как хотела. Как жила она – всю свою жизнь. На всех наплевав. А я буду спасать свою жизнь. И своего любимого мужа. Нет, конечно, я всегда буду рядом, если во мне будет нужда. Я не отказываюсь от нее – ни на минуту. Но будет так, как я… мы… решили!
Она так и не уснула – встала в шесть, выпила таблетку от головной боли, потом чашку крепкого кофе, наплевав на давление, – необходимо прийти в себя. Разговор будет сложным и, разумеется, долгим, а ей надо хорошо соображать, аргументировать. Объяснить. Просто все объяснить. Эмма же умный человек. И совсем на такой уж плохой. Просто… жизнь так сложилась.
Я же не предаю ее. Я все сделаю так, как захочет она!
Она заглянула к сестре – Эмма спала, и спала, по-видимому, крепко – чуть приоткрыт рот, лицо спокойно и разглажено, дыхание равномерно.
Она смотрела на нее, и сердце сжималось от жалости, тоски, страха и еще… от любви.
Разговор был коротким – совсем не то, что ожидала Элла.
Перебив ее после первых трех предложений, Эмма широко открыла глаза и тихо, но четко спросила:
– Ты бросаешь меня, Элик? Ты от меня уже отказалась?
Элла стала горячо убеждать ее в обратном, пытаясь найти все более весомые аргументы, но сестра отвернулась, и было только слышно, как она тихо глотает слезы.
Потом она повернулась, посмотрела Элле в глаза и сказала:
– Ты предала меня, Элка! Просто банально предала. Вот и все. Ты выбросила меня на помойку. И правильно сделала. Зачем я вообще? Кому я нужна? Старая рухлядь. Больная корова. Обуза и тягость! Видишь, я даже тебе не нужна. Да что говорить – я себе не нужна! Нет, ты права. На свалку меня, ты права. А ты – будешь жить. Кому же, как не тебе, дорогая!
И заплакала крупными хрустальными девическими слезами. А потом, минут через пять, вдруг остановилась и посмотрела на Эллу:
– Я поняла, Элик, я все поняла! Конечно же, муж – аргумент весомый. Сколько ты с ним? Пару лет? А-а! А нам с тобой, Элка? И все эти годы…
– Не все, – заметила Элла.
– Да все! – махнула рукой сестра. – А что там у меня было – так никто же не знает всей правды. Я жила с алкоголиком. А ты знаешь, что это такое?
Потом она закрыла глаза и сказала:
– Я очень устала, Эл. Я все поняла. Завтра скажу тебе, что я решила. До завтра я могу побыть здесь? У тебя?
Анна Васильевна Маковкина, жившая в том же доме в Черемушках, где всю жизнь прожила и Элла, пожалуй, последний, самый древний старожил, глядела в окно, радуясь, что квартиру тогда, в шестьдесят шестом, они получили на первом этаже. Красота – все видно и всех. Анна Васильевна была уже почти неходячая – подвели ноги, заразы! Видать, больно много бегала в жизни. На улицу ей теперь путь был заказан – ох, а как же она любила выйти на лавочку у подъезда! С раннего утра, невзирая на погоду (если холодно – оренбургский платок и драповое пальто), а уж если тепло! – она открывала окно и глядела во двор. Жильцы и гости входили в подъезд, выходили, бежали к остановке или неспешно шли по своим делам. Анна Васильевна всех, разумеется, знала. А как же – сколько лет здесь прожила, и сосчитать страшно! Те, кто был из своих, приветствовали ее по-разному – пожилые доброжелательно, справляясь о здоровье. А молодые – раздраженно. Сидит бабка в окне и ко всем пристает! Любопытная бабка. Противная.
Некоторые, например пенсионеры, свободные люди, могли обсудить с Анной Васильевной и погоду, и новости, и, конечно же, сплетни.
В этот день хоронили соседа. Доложила дочь Людка: соседа с третьего этажа – старика.
– Илюшку, что ли? – ахнула бабка. – Ну и дела!
Людка бросила злобно:
– Ах, какие события! Деду сто лет. Ты, мам, прям удивилась!
– Не сто, – возразила Анна Васильевна, – он еще молодой. Моложе меня!
– Ага! – злорадно подхватила дочь. – Пацаненок! Жених! Молодец!
Анна Васильевна спорить не стала – Людка была бабой вредной, но смотрела за ней хорошо. Грех и пожаловаться.
Она махнула рукой и подалась вперед – не пропустить бы чего. Похороны ведь! Событие, так сказать. Для нее – почти мирового масштаба.
Народу было совсем немного – Элла, племянница. Которая за Ильей и ходила. Еще пара соседок-старух, какой-то дед – весь в медалях. Родня? Бывший сотрудник? И немолодой седой мужчина – лицо-то знакомое, а вот кто? А, Элкин муж! Бывший в смысле. Пожили они недолго и разошлись. А вот подмогнуть пришел! Значит, приличный человек, не скотина.
Гроб с Илюшкой стоял на табуретках – люди прощались. Анна Васильевна тоже было хотела. Да Людка как гаркнет:
– Сиди! Отсюда простись – сделай ручкой. И смотри не выскочи из окна! От любопытства.
Нет, стерва, конечно. Да черт с ней. Чего ее слушать?
Анна Васильевна высунулась уже по пояс и окликнула Эллу:
– А че дочки-то нет? В смысле – Эмки?
Элла вытерла красные, заплаканные глаза и сказала:
– Трудно ей. Сама нездорова. А тут… на такое смотреть!
– Трудно, – хмыкнула бабка Анна, – ишь, фифа какая! Не проводить отца – где это видано?
Еще она услышала – а может быть, показалось? – как Элла сказала бывшему мужу:
– Прости меня, Валера!
А тот отвернулся и только махнул рукой. Простил? Или нет? Интересно!
Потом подъехал ритуальный автобус, гроб с Ильей погрузили, и – ту-ту! В дальний, последний, так сказать, путь. Пухом тебе, Илюшка, земля! Отмучился парень.
В любую погоду Анна Васильевна по-прежнему торчала в окне – на боевом посту, как шутили соседи. В двенадцать дня, ну, или чуть позже Элка со второго выкатывала кресло с сестрой.
Та что-то недовольно бурчала, но сестра тщательно проверяла, застегнуты ли пуговицы на ее куртке, поправляла ей шарф, укутывала ноги старым пледом и везла ее в парк. Воронцовский парк теперь был красавцем – цветы и скамейки, дорожки и фонари. Мамки с колясками, влюбленные парочки. Эх, красота! Жаль, ноги не ходят. Идти до него – с полчаса. Да разве эта стерва Людка попрется? Да и коляска старая, совсем развалюха. Не то что у этих… Сестричек.
Элла с трудом сдвигает коляску с места и – в путь. А это в гору, между прочим.
Возвращаются они через пару часов – но Анна Васильевна в это время обедает. У нее на посту перерыв. На обед гороховый суп. Отличный, с копченой рулькой. Молодец, Людка! Умеет сварить.
Видит так, краем глаза – приехали! Прибыли в смысле.
Гулко хлопает входная дверь, тяжело скрипят пружины – и Элла тащит коляску наверх.
Но Анне Васильевне уже не до них – после обеда ее клонит в сон. Дочь провожает ее в комнату и помогает улечься.
Засыпая и чуть похрапывая, она думает о соседках: «Вот ведь семья! Всю жизнь – друг за друга. Братья, снохи… Вот старики воспитали! И эти, сеструхи. Детей не родили, семей не сложили, а вместе. Всю жизнь. Всю жизнь на подмоге! Кровь не водица, как говорится. Сильная вещь… А я, старая дура, второго родить побоялась! Время ведь такое было – эту бы поднять, обуть, накормить, дуру свою, Людмилу. А зря. Зря я боялась. Вот помру – и кто рядом с Людкой останется? Муж? Да где он, тот муж? Давно у бабы другой. Сын? Мой внучок? Так и этого нет – сидит в Краснодаре и в столицу обратно не хочет: там сад, там хозяйство. Жена и детишки. Женина родня – и он там прижился…»
– А Людка? Вот если помру… – бормочет старуха и громко вздыхает: – Ох, надо бы было. Сестричку. И душа была бы спокойна!
Зря. Зря не сподобилась. Такую б, как Элка… И все – можно и кони двинуть. Уж нажилась… Так нажилась, что… Нет, врет! Врет ведь себе самой! Пожить еще хоцца! Еще бы чуток. А что? Жизнь только сейчас стала сытая и спокойная – живи не хочу! Не надо ходить на завод – будь он проклят, – с утра, в пять пятнадцать! Не надо думать о деньгах. Пусть думает Людка. О внуках не надо – где они, эти внуки? И муж-кровопийца давно «отдыхает». Пусть спит спокойно – давно все простила. А вот что второго не родила – жаль. Возились бы девки вместе – как эти, соседские. Всю жизнь! Нет, Людка, стерва, – она не возилась бы. Порода не та. А вот другая – ну, та, что не вышла, – та бы возилась. Ну, если б, конечно, была вроде Элки. На таких все и держится!
Мир стоит на таких. Вон как эта скрутила ее, на коляске. Скрутила в виток, в хвост поросячий – и ведь не отбрешешься.
Так и будет таскать ее, инвалидку, до смерти. Только вот непонятно – до чьей?»
Анна Васильевна шумно вздыхает, кряхтя, тяжело переворачивается на правый бок и… И почти тут же, расстроенная, засыпает. И очень громко храпит.
И спится ей сладко – на сытый желудок. Хорош был гороховый суп. Ох, как хорош!
Умница Людка. Хотя стерва, конечно.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?