Текст книги "Прощальная гастроль"

Таня кивнула – очень хотелось, чтобы хлопотливая Алевтина отстала. Очень хотелось спать.

Мальчика, ее сына, привезли рано утром.

Веселая медсестра положила его на подушку и радостно сказала:

– Ну, знакомьтесь, мамочка! И приступайте к делу!

Таня привстала на локте. Перед ней лежал ее сын. Крошечный, сморщенный, желто-красный и… совсем некрасивый!

Алевтина, ловко пристроивши своего младенца к груди, рассмеялась:

– Да все они такие! Как китайцы, ага! Да не волнуйся! Еще в такого красавца вырастет!

Женщина с косой, Тамара, вяло повернулась и со вздохом приложила дочку к груди. На ребенка она не смотрела.

Сухие и тонкие губы были плотно сжаты. В разговорах она не участвовала – была ко всему равнодушна.

Алевтина, нахмурившись, бросила:

– А кто-то вообще не может родить! Мечтает, а не получается! Бьется, старается, лечится. А все никак! А некоторые – она замолчала и с осуждением посмотрела на соседку, – а некоторые все про своих козлов думают! Как бы им угодить! И счастья своего не понимают! Дуры потому что. – И она в упор посмотрела на Таню, ожидая от нее поддержки.

Таня растерялась, но осторожно кивнула.

Мальчик, ее сын, и не думал просыпаться – на его крошечном личике то и дело появлялись смешные гримасы – он морщил лобик, сводил еле заметные белесые бровки, кривил ротик, собираясь заплакать.

Алевтина, видя соседкину неловкость, со вздохом отложила своего сына и подошла к Тане.

– Буди! – приказала она. – Трепли за щеку и буди! А не то унесут голодного, сама понимаешь!

Таня действительно потрепала мальчика за щеку, и он, словно обидевшись, тихо захныкал и приоткрыл рот. Алевтина ловко засунула ему Танин сосок, и мальчик – вот чудеса! – начал сначала осторожно, а потом все стремительней и сильней жадно присасываться к груди.

Таня замерла от восторга и боли. И непонятно, что было сильнее и ярче – нестерпимая боль в соске или огромная, затопляющая ее всю, непостижимая радость – она впервые кормила своего сына! Они – впервые! – были единым целым! Они впервые слились, срослись и были неразделимы друг с другом. Казалось, никакая сила не может их растащить, разъединить, разлучить.

Этот восторг, это открытие так потрясло Таню, что в ту ночь она не смогла уснуть – смотрела на часы и считала минуты до следующей встречи с сыном. До новых открытий. И нового, ни с чем не сравнимого счастья.

Мама появилась в тот же день – Тане принесли передачу и длинное, на три страницы, письмо.

В письме были, конечно же, и поздравления, и восхищения, и бесконечные эмоции, и восторги. Но имелись и указания. Как беречь грудь – не дай бог, мастит. Как кормить младенца. Что есть самой. И бесконечные вопросы: не дует ли из окна? заходит ли Лора Петровна? не докучают ли соседки по палате? И еще много чего – мама есть мама.

Потом она стояла под окном, и рядом с ней стоял Миша – смущенный, неловкий, неуклюжий, словно медведь. Мама махала руками, что-то кричала, но Таня не слышала – четвертый этаж.

Папа приехал на следующий день и сокрушался, что «не взяли виноград и пирожные».

Алевтина засмеялась и махнула рукой:

– Мужики! Ни черта ведь не смыслят! Мой знаешь что приволок? Колбасы! Копченой, ну, как тебе? Совсем без мозгов! Еще бы сала припер!

Тамара, услышав все это, коротко и бурно расплакалась – ее муж в роддом не пришел.

Выписывали на пятый день. Алевтина уже выписалась, и на ее место положили «свеженькую» мамочку – немолодую женщину по имени Зина.

Зина родила «для себя», то есть без мужа.

– А чего ждать-то? – объяснила она. – Мне уже тридцать шесть – куда больше? Мужа нет и, скорее всего, не будет, – грустно констатировала она и тут же развеселилась: – Зато теперь дочка есть! И мне уже жить не так страшно! Дочка – это же счастье какое! Всегда будет при мне, не то что пацан! Эти ведь – гости в родительском доме! А дочка никуда не денется, всегда будет при мамке! Да, Том? – спросила наивная Зина соседку.

Тамара резко встала с кровати и вышла за дверь.

Таню встречало все семейство – мама с Мишей и папа с Лилей.

Лиля была бледная, похудевшая и очень тихая – никаких шуток и анекдотов.

А мама тут же схватила кулек с внуком и не выпускала его из рук.

Откинув покрывало, она долго и внимательно рассматривала младенца и наконец выдала – наш! Вылитый ты, Евгений! Уж и не знаю – хорошо это или плохо…

Все дружно засмеялись.

Дома был накрыт стол. Младенца уложили в Танину комнату и сели отмечать. Таня заметила, что папа отодвинул от Лили бутылку и рюмку. Та испуганно вздрогнула и опустила глаза. Мама и Миша переглянулись.

Потом Таню, конечно, все поздравляли и наконец стали обсуждать имя младенца. Все предлагали свое – особенно активничала мама. Даже Лиля вмешалась – предложила назвать мальчика Максимом – это модно.

Но Таня отвергла все варианты:

– Митька! – сказала она. – Его уже зовут Митька, вы уж простите!

– Самостоятельная, – хмыкнул папа. – И при чем тут Митька, вообще? Не нравится Андрей, в честь маминого отца, – пожалуйста! Хотя маму могла бы уважить! Но был еще и мой отец, между прочим! Сергей Николаевич. Или это тоже тебе не подходит?

Все замерли и посмотрели на Таню.

– Митька, – тихо, но внятно и решительно повторила она. – Он будет Митька. Точнее – он уже есть.

Все подняли рюмки.

А мама сказала:

– Ну как же… конечно! Таня у нас все решает сама! Таня есть Таня! Ну-ну! Посмотрим!

Из детской раздался писк – сын и внук требовал внимания.

– Митька! – вскрикнула мама и бросилась в детскую.

Таня

Маленький мой, родной! Какое же странное чувство – смотреть на тебя. Трогать твои пальчики, гладить спинку, нюхать твои ушки! Какое же странное чувство – осознавать, что ты мой! Мой, только мой и ничей больше! Мы с тобой – единое целое, сиамские близнецы, одна планета, один ум и сердце на двоих, один мир. И никто – слышишь, никто – не сможет нас с тобой отделить друг от друга. И запомни, пожалуйста, это навсегда!

И еще – мне, если честно, больше никто и не нужен. У мамы своя жизнь. У папы – своя. Нет, мы, конечно, по-прежнему семья, но они без меня проживут. И я без них тоже.

У мамы есть Миша. Она злится на него, раздражается. И все-таки, думаю, она его любит по-своему. И точно – привыкла. У папы есть Лиля. Он мучается с ней, тоже злится, негодует и всякое другое, не очень приятное, да. Но он не уходит от нее, не бросает ее и «продолжает нести дальше свой крест», как говорит мама.

Миша хороший, Лиля – совсем неплохая. Лиля пропадет без папы. Миша без мамы. Они нуждаются друг в друге. А без меня все проживут.

Мне это не обидно – я уже взрослая, все понимаю. Но мне тоже всегда хотелось, чтобы кто-то так же остро нуждался во мне. Не мыслил без меня и дня. Чтобы я была так необходима кому-то – как вода или воздух!

И еще – мне всегда казалось, что я всем немножко мешаю.

Только тебе, сынок, я не могу помешать. Ты нуждаешься во мне, я тебе необходима!

И все снова потому, что у мамы есть Миша, у папы Лиля, а у меня – только ты! И нет для меня ничего важнее, чем твои чиханья, колики, опрелость на попке и сопельки по утрам!

Я прислушиваюсь к тебе ежеминутно – ко всем твоим звукам. Если тревожные – пугаюсь. Так страшно пугаюсь, что у меня останавливается сердце.

Присматриваюсь к твоим гримасам и выражению лица – если ты морщишься или хмуришься, мне опять страшно.

Я могу разглядывать тебя без устали и утомления – и мне это всегда интересно!

Ты плачешь, а я беру тебя на руки, прижимаю к себе, напеваю тебе что-нибудь, хожу с тобой по комнате кругами и чувствую, как ты утихаешь. Ты согреваешься моим теплом, у тебя проходит животик, и сердечко начинает биться ровнее – ты засыпаешь.

А мне так сладко, хотя я не чувствую рук, и затекает спина, и хочется спать. Ах как хочется спать!

Просто невыносимо хочется спать…

И я кладу тебя осторожно и осторожно пристраиваюсь сбоку – мне снова не хочется с тобой разлучаться! Я смотрю на часы – время обеденное, да. Я кормящая мать, и мне нужно питаться – так говорит мама, а уж она-то знает про это все.

Мне нужно есть много, осторожно и калорийно – чтобы было хорошее молоко, чтобы его хватало. Все только полезное – не приведи бог того, что может тебе навредить! Например, капуста. Или огурец. Или – виноград, апельсин! Аллергия! Яблоко – только зеленое. Красное – ни-ни! Сладкое тоже нельзя – вдруг диатез? Мне нельзя ничего такого, что вредно тебе.

И мне это нравится! Хотя я – жуткая сластена, жуткая!

Мама настаивает, что мне надо литрами пить чай с молоком! Лит-ра-ми! Улейся, а пей!

А я его ненавижу! Пожалуй, нет ничего такого, чего бы я не любила сильнее! Бр-р-р-р!

Но пью! Противно, конечно, только так нужно тебе! А значит, не обсуждается, точка.

Господи! Да что чай с молоком! Я бы… я бы змею без шкуры сжевала! Или – дохлую жабу, если тебе это было бы нужно.

Интересно – я такая одна? Мне иногда кажется, что у меня что-то с головой. Или – так у всех мамочек? Я не знаю. А спросить стесняюсь. Да и у кого? Мама надо мной посмеется – я уверена в этом. Мама вообще такая… Резкая и насмешливая. А больше спросить не у кого… Я бы спросила у бабушки Оли, но ее уже нет…

У Лили детей нет и, наверное, не будет. У папы и так есть ребенок, Лиля, куда ему еще? Ему непросто, но от человека же не отказываются, если он болен? Пусть даже такой нехорошей и стыдной болезнью.

Не у кого спросить. Да и неловко. Вдруг я и вправду – чудная, ненормальная?

Ладно, что об этом думать? Главное – что я счастлива! Абсолютно счастлива, впервые в жизни. У меня есть мой сынок.

Ох, только бы поспать, хотя бы немножко.

Но подменить меня некому: мама работает, готовит еду, ходит по магазинам, стирает и гладит. И еще убирает квартиру. Мы с Мишей, конечно, очень стараемся ей помочь. Но получается плохо, увы…

У Миши руки растут из «задницы», как говорит мама. Она только и просит его: «Ради бога, ни за что не берись! Мне потом отмывать, убирать и все прочее. Не усложняй мне жизнь!»

Миша делает вид, что обижается, но, мне кажется, он все же чертовски рад – тут же бросается к своим книгам и записям.

Я очень стараюсь, честно! Но то плачет Митька, то его надо кормить, то поменять пеленки, то уложить спать. То погулять. Можно и на балкон, но мама против балкона – а вдруг кто-то сверху сбросит окурок? Он засыпает, и мне хочется рухнуть мгновенно, тут же, рядом с ним, хоть на ковре. Но я иду чистить картошку или варить суп.

Мне очень хочется помочь маме, но картошка у меня выкипает и пригорает, суп я пересаливаю и забываю положить туда лук и морковь.

Мама приходит после работы и начинает кричать. Зачем? Зачем ты испортила продукты и оставила кучу грязной посуды?

Она, конечно, права – жизнь я ей не облегчила, а усложнила. Но я же старалась. Честно старалась!

Мама сидит в коридоре на пуфике и не может снять сапоги – так устала. Из сумки торчат батон, кусок мяса, кочан капусты и пакет молока. Тяжело. Миша возмущается, что она снова проигнорировала его помощь:

– Ну у метро я мог бы тебя встретить?

Мама сардонически усмехается:

– Ты? Ага, как в прошлый четверг! Сколько я у метро простояла? Забыл? Сорок минут! Продрогла, промокла. А ты? Ты опоздал! А я была дурой, что стояла и ждала тебя!

Миша виновато вздыхает и убирается к себе.

Я расстегиваю молнию на маминых сапогах, хватаю сумку и тащу ее на кухню. Следом шаркает тапками мама. Оглядывает кухню критически.

– Таня! А посуду после обеда можно было помыть? А почему тарелка только от первого? Ты что, котлеты не ела?

Приходится признаться. Мама от обиды и усталости начинает плакать – думаю, это нервы.

Мама плачет и причитает:

– Для кого? Для кого я бегала за этим кретинским мясом? Для кого крутила этот дурацкий фарш? Для кого жарила эти идиотские котлеты, вместо того чтобы уйти спать пораньше? И прийти на работу не чучелом гороховым, а человеком и спе-ци-алис-том? Мне стыдно перед коллегами и перед начальством. Как работник, я полный ноль! Конечно, я сплю по два часа ночью!

Мне становится стыдно. Невыносимо стыдно. И жалко маму – все правильно, у нее три ребенка. Миша, я и Митька. Три никчемных, неприспособленных и растерянных дитяти. Ну Митьке положено, и это можно простить.

А эту жизнь я ей устроила, я! Она вырастила меня и почти выучила. Она хотела выдохнуть и наконец пожить для себя. А тут я… Я переломала ей планы, усложнила ей жизнь. Я сделала наш дом невыносимым. Все – я.

– Прости меня, мамочка! – Я начинаю реветь. Мама тоже хлюпает носом. Мы ревем вместе, и нам, кажется, становится легче.

Но как только мы собираемся обняться, раздается Митькин крик, и я бросаюсь к нему.

Прости меня, мама!

Я все еще реву. Мне жалко всех – маму, себя. Почему-то Митьку. Сюда же – папу и Лилю. Мишу – неприкаянного.

Потом я вспоминаю бабушку Олю и продолжаю реветь с удвоенной силой.

Как-то все у нас получилось не так…

Из-за меня? Или началось все гораздо раньше? Когда папа завел Лилю и ушел из семьи?

Зоя

Я встаю со стула и ползу к плите. Сил совсем нет. Совсем.

Хочется рухнуть на кровать – причем не раздеваясь, как есть. Не зажигая света. Жаль, что я сняла сапоги – было бы отлично на чистую постель в грязных сапогах. Очень киношно и очень реалистично! Меня бы это еще больше разжалобило!

Я бы рухнула и продолжала реветь – громко, с подвываниями, упоенно! Я бы выла и жалела себя. Свою жизнь. Я – неудачница! Муж, которого я любила и от которого родила дочь, бросил меня. Ушел к молодой. И та оказалась пьянчужкой. Впрочем, сейчас не о нем – ему тоже не повезло. Бог наказал? Возможно. Но – не о нем.

Мне-то, казалось бы, повезло сказочно: я очень быстро, почти сразу, снова оказалась замужем. Мой второй муж – замечательный человек, честный и справедливый, умный и порядочный. Правда, жить с ним почти невозможно. Это я так, к слову. Принца ждать было смешно – мне было хорошо за тридцать, точней – к сорока. В анамнезе сложный развод, сложная дочь, полное отсутствие денег, морщины под глазами и скорбное выражение лица обиженной и брошенной женщины. Не до принцев, как говорится. Так, кто подберет… Подобрал он, мой странный Миша. Что ж, спасибо за это!

Дочь. Хорошая девочка. Не пила, не курила, по подъездам не шлялась. На дискотеках не зависала – что верно, то верно. Хорошая девочка, да! Положительная. А потом эта «хорошая и положительная» взяла и принесла в подоле в восемнадцать, на первом курсе. От случайной – уверена и первой! – половой связи. Ладно бы еще по любви – можно было бы понять.

Хорошая девочка отправила в могилу любимую бабушку, мою бывшую свекровь. Ее искренне жаль – женщина она была хорошая, с трудной судьбой и внучку любила. Да и ко мне была вполне лояльна, вполне.

И вот итог – нас теперь не трое, а четверо. Я обожаю внука – нет никакого сомнения! Я просто дрожу от любви, честное слово!

Но есть еще кое-что – я очень хочу новые сапоги. Мои окончательно прохудились, и у меня вечно сырые ноги. Не дай бог, кто-то увидит, как перед выходом на улицу я надеваю на ноги полиэтиленовые пакеты. На работе я переодеваюсь в туалете – по той же причине. Я очень хочу новую сумку – у моей треснула ручка, и выглядит это ужасно. Я очень хочу поехать в отпуск. Я просто мечтаю о море! Но не поеду. Нет средств. Надо копить, чтобы снять дачу для дочки и внука. И потом, невозможно оставить их одних – как они справятся?

И еще – я очень хочу спать! Очень! Лечь и спать дня три подряд. Или четыре. Но – не-воз-мож-но! Даже в субботу и в воскресенье я не имею на это права.

Я снова должна – сгонять в магазин, сготовить обед, постирать и пропылесосить. Выйти во двор с коляской, потому что Танька валится с ног.

Я должна. Всегда. Всем. Постоянно.

Скажите мне, я кто? Я вообще – женщина? Или ломовая кобыла?

Кстати, я так постарела! Счастье в одном – моему мужу на это глубоко наплевать! Он из тех, кто этого не замечает. Ему вообще все равно – хоть побрейся наголо, хоть перекрасься в зеленый!

Может, хоть в этом мне повезло?

Все, встаю и начинаю процесс – картошка, салат.

Может, все-таки макароны? И побыстрее, и меньше отходов…

Пока моя дочь поиграет в куклы.

Таня

Сыночек мой! Все, что было до тебя, кажется каким-то незначительным, что ли?

Светка прибежала на днях посмотреть на тебя. Ты ей понравился. Ну, естественно! Но все-таки она не удержалась:

– Вот с этим делом я торопиться точно не буду! Хочу пожить для себя!

Глупая… Для себя! Вот я только сейчас начала жить для себя! Потому что живу рядом с тобой. Потому что все сейчас по-другому – все абсолютно! Не хочу пафоса и высокопарности, но это так.

Все наполнено смыслом и целью – проснуться утром и поскорее взять тебя на руки. Почувствовать твой запах, услышать твое покрякивание. Поговорить с тобой. Знаешь, мне кажется, что ты меня понимаешь. Нет, правда!

Ты так внимательно слушаешь! Не посмеиваешься, как мама, не скучаешь при разговоре, как Миша. Не торопишься вечно, как папа, не иронизируешь, как Лиля. Не делаешь вид, что тебе интересно, как Светка.

Ты просто смотришь на меня – внимательно смотришь. Изучаешь? Я так боюсь, что не понравлюсь тебе – я же такая… обыкновенная.

Я вскакиваю пораньше и бегу в ванную – причесаться, подкрасить ресницы – чуть-чуть. Духами я не пользуюсь – вдруг тебе не понравится?

Я хочу, чтобы ты видел меня красивой! Ну или по крайней мере не неряшливой.

Я рассказываю тебе какую-нибудь ерунду. Например, что-то из детства. Когда все было еще хорошо и все были вместе – папа, мама и бабушка Оля.

Мы приезжали к ней по воскресеньям на семейный обед. Это был ритуал, это было незыблемо.

Мама иногда капризничала и ехать не хотела – говорила, что куча домашних дел. Наверное, это была правда. Да и лишний раз повидать свекровь, даже такую, как бабушка Оля. Я понимаю.

Тогда мы с папой ехали одни. И это тоже было прекрасно!

Рядом с домом бабушки был «Детский мир», и мы обязательно туда заходили. Потом бабушка пекла пирожки – с мясом, капустой, вареньем. Я их обожала.

И еще обожала ее винегрет с фасолью и кислой капустой. Иногда я ложилась на бабушкину постель и засыпала под их разговор с папой. И мне было так спокойно в те минуты, так хорошо и спокойно…

Казалось, что так будет всегда. Всегда будет бабушка, круглый стол с бежевой скатертью и разноцветной мережкой. Зеленоватый графинчик с клюквенным морсом. Румяные пирожки в белой супнице с мелкими розочками – старой, еще «дореволюционной», прабабушкиной. И чай в синих, с золотом чашках. И фарфоровая фигурка девочки с собакой на телевизоре – «А ну ка, отними!».

И серебряный наперсток, тоже прабабушкин, – я играла с ним и с деревянным ларцом со всякой мелочью: пуговицами, булавками, шпильками с дырочками – цветные стекляшки давно повылетали. Еще там были обрезки кружев и атласных ленточек. Бабушка мечтала пришить их на мое платье. А я отказывалась – это немодно…

Мои богатства! А какие там были пуговицы! Перламутровые, стеклянные, даже серебряные! Одна металлическая – Петербуржский кадетский корпус, прадедушкина. Была у меня и любимая пуговица – королева, из черепахового панциря. Гладкая, теплая и очень большая. Я все приставала к бабушке и спрашивала, откуда она – с пальто или с шубы.

А бабушка не могла вспомнить. И всегда в ее глазах застывали слезы:

– Никого уже нет, Таня! Ни папы, ни мамы, ни Сережи! А эти… все живы! И будут жить еще лет сто или двести, если ты, конечно, не потеряешь! – Тут она усмехалась и вытирала глаза.

Пуговицы имели свои имена и «должности» – королева, принцессы – их было несколько, принц, слуги, родня.

Я строила им жилища – из коробочек, баночек и всякой другой ерунды. Устраивала выезды и балы.

Еще я любила ее сережки, золотые с жемчужинами. Жемчужины были крупные, удлиненные – «грушевидные», кажется, это называется. Цвета они были серо-желтого и блестели матово, совсем не ярко. В одной «груше» была черная точка – крошечная, мельчайшая дырочка.

Я знала, что эти сережки достались бабушке по наследству от свекрови, известной певицы, чей портрет висел на стене.

Мне она, честно говоря, не очень нравилась – огромный, многослойный подбородок лежал на пышной груди. Бархатное платье с оборкой, высокая прическа. Вид у нее был надменный и строгий, взгляд недобрый, пронизывающий насквозь.

Бабушка, правда, говорила, что свекровь ее была женщиной не злой, просто любила поважничать – актриса.

Да и сына вырастила прекрасного – бабушкиного мужа, моего деда Сергея.

Звали ее, кстати, Аглая Порфирьевна. Ничего себе, а?

А еще было несколько альбомов. «Фотографические», как их называла бабушка. Альбомы были старые, даже древние, плюшевые снаружи, картонные изнутри, с резными, кудрявыми вставочками для фотографий. Зеленый и бордовый – бабушка говорила «бордо». Она вообще странно называла цвета – «маренго», «само», «блошиное брюшко», «бургундский», «амарантовый».

Маренго оказывалось черно-серым, само – бледно-оранжевым, розоватым. Блошиное брюшко – коричневым, бургундский – кирпичным, а амарантовый – фиолетовым. Самый смешной – веселая вдова. Он был обычным розовым. Альбомы разделялись на «отделы» – бабушка и ее родня, Сережа, мой папа маленький, папа – юноша и студент, папа взрослый. Свадьба папы и мамы. Ну и, конечно же, Таня!

Таню выносят из роддома. Таня купается в ванночке. Таня ест манную кашу. Таня впервые на море. Таня пошла в первый класс. Таня в зоопарке на ослике. Таня, Таня и снова Таня…

Альбомы лежали на шкафу, прикрытые от пыли старой простыней, – места в малюсенькой однокомнатной квартирке было совсем мало. Папа всегда ворчал, когда я просила его достать альбомы:

– Ну, началось! Тебе еще, Танька, не надоели путешествия в прошлое? Ты прямо как бабка старая!

А мне не надоедало! Я снова и снова разглядывала знакомые и незнакомые лица и снова, «по стопятнадцатому разу», расспрашивала бабушку, просила обо всех рассказать.

Особенно любила рассказы про ее детство – в старом доме, наследном доме – бабушкин отец был из богатых купцов, а в жены взял нищую дворянку: влюбился. И ничего с ним не смогли поделать! Сватали красивых и богатых невест – для приумножения богатства и процветания. А дед носился со своей Евгенией – и обожал ее всю жизнь.

Их фотография сохранилась – именно свадебная. Симпатичный, курносый, простоватый дед и тонкая, утонченная барышня с высокой прической – его невеста. Взгляд тревожный и грустный – оттого что не приняла родня? Или не любила простого купца? Наверное, грезила юная дева о кавалергарде или поэте. Но бабушка говорила, что прожили они жизнь хорошую, нескучную – много разъезжали по заграницам и курортам, построили прекрасную дачу на море, под Севастополем. Имели свой экипаж. Часто бывали в театрах. Купец много работал и процветал, приумножал капитал.

А жена-дворянка занималась воспитанием детей – книги, опера, театры. Вот и получились детки умные, образованные. Бабушкина мать Евгения – муж звал ее Эжени, на французский манер, была слаба здоровьем, но родила троих детей. Был у нее любимый брат Николай, погибший на немецком фронте в Первую мировую. Красавец Николенька. Эжени всю жизнь по нему тосковала.

В революцию их, разумеется, уплотнили, оставив две комнатки в их же доме. Добрались и до конюшни. Дед, совсем старый, выставил в окно ружье и кричал: «Только попробуйте!» А они усмехнулись, вывели лошадей и напоследок стрельнули в деда…

Бабушка все это помнила, хотя была еще девочкой.

Еще я любила ее рассказы про их знакомство с будущем мужем, моим дедом Сергеем. Познакомились в кинотеатре, после сеанса. Смотрели «Чапаева». Дед увидел бабушку и сразу пропал – влюбился мгновенно. Проводил до дома, пожал руку. А на следующий день уже стоял под окном.

Тут бабушка вздыхала и замолкала.

– А ты? Что было дальше? Ну, говори! – требовала я. – Ну, пожалуйста!

– Таня! – строго отвечала бабушка. – Отстань! У меня есть дела! Вон сколько посуды в раковине! Что дальше? Да ничего! А дальше была просто жизнь! – И бабушка начинала греметь кастрюлями.

Почему она не хотела рассказывать дальше? Я не понимала.

Ясно было одно – жили голодно, трудно. Революция, лишения, снова война.

Как же жестоко, что она, моя любимая бабушка Оля, не дождалась тебя, мой сыночек! Как же жестоко и несправедливо устроена жизнь!

А я продолжаю смотреть на тебя и… наслаждаться.

Ты самый красивый на свете малыш!

Какая же дура эта Светка, моя подруга! Уходя, бросила:

– Ну ты, Тань, уж прости – чтобы так вот… испортить всю свою жизнь?

Мне стало смешно. И еще – очень ее жаль. Ну ничего – все еще впереди, все поймет. С кавалером, кстати, у нее что-то разладилось – говорит, что все время ругаются. Наверное, надоели друг другу.

А мы с тобой не надоедим друг другу никогда! Правда, сынок?

Мельком услышала – у папы опять проблемы. Значит, Лиля снова запила, лечение не помогло. Бедная Лиля, бедный мой папа… Мама что-то выговаривает ему, что-то советует и кричит Мише, осуждающе качающему головой:

– Не лезь не в свое дело, Зоя!

– Не в свое дело? – кричит мама. – Как это не в свое?

И начинаются перечисления: «Это, между прочим, отец моей дочери! И дед моего внука! И мой бывший муж!»

Миша спешит ретироваться.

А у нас с Митькой свои заботы – поесть, переодеться, постричь ноготки (такие крошечные и тоненькие, что мне всегда страшно и боязно).

Натереть яблоко – непременно зеленое! – приказывает мама, вспоминая, как от красного я «расцвела».

Потом я замачиваю пеленки, и мы собираемся на прогулку.

Я обожаю эти прогулки – возле нашего дома, всего-то в двухстах шагах, находится местный парк. Там мы и гуляем. Это не сквер – именно парк. С аллеями, лавочками, ручными белками и даже своим озерцом. На озерце плавают утки и живут два лебедя, владельцы собственных «апартаментов» – деревянного домика на воде.

Я сажусь на лавочку возле воды и любуюсь – утки суетливы и неопрятны. А вот лебеди! Как же красиво они скользят по воде! Как изящны все их движения! Как прекрасна эта картина – глаз просто не оторвать…

А мой Митька спит и в ус не дует – ему пока не до лебедей и красоты. Ну, ничего – уже следующим летом мы будем их кормить вместе, да, мой хороший?

И вообще – ты столько узнаешь нового и интересного! Ты даже не можешь представить! Ты ведь ничего не знаешь пока, совсем ничего! Я столько смогу тебе рассказать! Нет, я, конечно, многого не знаю сама! Но мы будем вместе с тобой постигать этот мир! Правда, сынок?

Какое же счастье, что ты есть у меня! Спасибо тебе.

Зоя

Странная моя Танька… И странная очень. Мне не совсем приятно в этом признаваться даже себе.

Я смотрю на ее ровесниц – нормальные девки. Малюют физиономии, интересуются шмотками. Заглядываются на парней. Покуривают, сидят в кафе, стреляют глазками. Шатаются по улицам – молодые, свободные, яркие. Главное – свободные, с развязанными руками. У них все впереди – свидания, встречи, любовь. Поцелуи в подъездах. Свадьбы. Белое платье, фата, колечко на пальце.

Работа, карьера, наконец! Они что-то планируют, о чем-то мечтают, что-то загадывают. Нет, все понятно – далеко не у всех все получится. И далеко не у всех сложится жизнь. Кто-то разведется, снова влюбится. Кого-то бросят, и новой любви не случится. Кто-то будет страдать. Но они не знают своей судьбы! Совсем не знают того, что их ждет впереди! А у моей Таньки все ясно уже сейчас – мужа нет, свадьбы не было, колечка на пальце тоже. В свадебное путешествие она не поедет. Из роддома любимый ее не встречал и не сказал «спасибо за сына».

В институт она вряд ли вернется. А жаль – ведь умная девка, господи… Очень умная девка. Все ей давалось легко. Хоть в гуманитарии иди, хоть в технари.

А все профукала, все! Ну что за дура? Кому она теперь нужна? Без образования, с ребенком? Кому? Толпы ходят свободных и образованных – и никому не нужны! А моя к тому же далеко не красавица… Обычная, совсем рядовая. Я нахожу в себе силы это признать. Я – реалист. Я и про себя все понимала – Миша или никто. Да, так жестко и так правдиво.

Мне казалось, что она быстро наиграется – месяц-другой, и завоет. А нет! Чем дальше, тем глубже…

Такая мамаша из нее получилась – мне просто смешно! Не ожидала, если честно!

А вот ей не смешно – она очень серьезна.

И ничего ее, похоже, больше и не волнует – Митя, Митька, Митенька. Все. И это в ее неполные девятнадцать! Вот чудеса.

Я вспоминаю, как мечтала от ребенка слинять – ну хоть в кино или просто пошляться. Одной или с мужем – хоть на пару часов. А эта – нет! Я ей предлагала: «Таня, сходи со Светкой в кафе, в кино!» – «Нет, не хочу! А как же Митька?»

Такая странная девочка, моя дочь… Очень странная, да.

Таня

Я засыпаю и хочу поскорее проснуться – вот чудеса! Нет, я очень, просто безумно, хочу спать – всегда! Но когда наконец засыпаю, то успеваю подумать: «Ох, поскорее бы утро – ведь, когда я открою глаза, я увижу своего сына!»

Спать – умираю хочу, а сплю плохо, тревожно – прислушиваюсь. К его дыханию и попискиванию – вдруг что-то не так? Вдруг я что-то пропущу или не замечу? Да не дай бог, этого я себе никогда не прощу!

И вот утро. Я просыпаюсь раньше его – на пару минут или секунд, но раньше. Почему – сама не пойму. Так у всех или я одна сумасшедшая? Как-то спросила маму. Ну, и, как всегда, получила: «Ты, Таня, психопатка! Любая мать будет дрыхнуть столько, сколько отпущено! Нервы надо лечить, ненормальная!»

Я стараюсь не обижаться – все понимаю и маму жалею, постоянно чувствую свою вину перед ней.

Еще как-то мама сказала – вернее, в своей манере посмеялась надо мной: «Ты же его задушишь любовью, Таня! Господи, бедный пацан! Мамаша-неврастеничка».

Я хочу задать ей простой вопрос: «Мам! А ты меня что, меньше любила? Не так, как я своего сына?»

И заранее знаю ответ: «Таня, конечно, я тебя любила! Просто я нормальная, а ты – психопатка!»

Хотя в чем-то мама права – хватит рефлексировать и мучиться. Надо, в конце концов, брать себя в руки, иначе я действительно могу усложнить Мите жизнь, задушить его своей заботой и любовью.

Самое страшное – вырастить из него тепличное растение, непригодное для жизни, а это нельзя категорически! Уф, все-таки в голове моей бедной что-то осталось! Не только «истерия и клиника» – слова, естественно, мамины.

Мы начали делать гимнастику и массаж – Митька, кажется, очень доволен. Вообще, открытия каждый день, каждый день что-нибудь новое.

То он стал цепко хватать игрушку, то гулит. А вчера улыбнулся! Какое же счастье!

В общем – растем.

Миша пытается мне помогать – теперь он часто бывает дома, пишет докторскую. Но что может наш Миша? В смысле – что можно ему доверить? Да практически ничего!

Я решила отправить их погулять. Митьку одела, в коляску все положила и указания дала – крышу коляски при дожде и ветре не опускать, дать попить из бутылочки, если заплачет. Дать соску, если начнет хныкать, ну и, кажется, все.