Текст книги "Прощальная гастроль"

Строго наказала гулять под окном – никаких парков, ни-ни, я должна их видеть постоянно.

Миша кивнул, и вошли в лифт.

Под окном они мотались примерно около часа. А потом исчезли! Я чуть не свалилась с балкона, высматривая эту сладкую парочку. Их нигде не было.

Разумеется, я наспех оделась и бросилась вниз, не дожидаясь лифта. Сердце бухало, как набат, казалось, что его услышат прохожие. Нашла я их в соседнем дворе. Почему они туда переместились, Миша объяснить не смог: «А какая разница, Тань? Воздух везде!»

Да, воздух везде, я согласна! Но в том самом дворе чинили теплотрассу и работали какие-то приборы – что-то долбили, что-то копали – в общем, шумели зверски и плюс отвратительный запах.

– Миша! – закричала я. – Ты что, не заметил?

– Ну извини, – буркнул он.

Митька, конечно, не спал, но и не кричал – просто обалдел от всех этих звуков и запахов. Я схватила его и понеслась домой. Миша ходил виноватый и все пытался мне объяснить, почему так случилось – задумался. Вот и все объяснение! Я в его сторону не смотрела три вечера. И еще подумала – бедная мама! Как ей непросто с ним! Как ей непросто со мной! Как ей непросто со всеми нами…

Маме я это, конечно, не рассказала – зачем ее огорчать? Зачем настраивать ее против Миши? Их отношения, по-моему, уже давно в тупике.

А впереди лето. Митьку держать в Москве немыслимо – тем более поговаривают, что лето будет ужасным. А оно другим и не бывает – либо дожди и холод, либо несусветная жара, обычная подмосковная история. Но ничего другого придумать я не могу. У меня нет ни денег, ни чего другого…

У меня вообще ничего нет, кроме Митьки.

Правда, это – самое главное.

Зоя

На дворе апрель, а я уже думаю про лето. Что делать? Куда устраивать Таню и Митьку?

Ах, хорошо бы в деревню! На парное молоко, свежий воздух, запах сена, на теплую мелкую речку.

Как я люблю деревню! Я ведь выросла в деревне – ну, почти. Летом меня всегда отправляли к родне в глухую деревушку в Смоленской области. Пять домов – и вся цивилизация. Потом, правда, начали пристраиваться – стало модным иметь дом в глуши. Появилась целая улица, состоящая из пришлых, из дачников, местных и даже москвичей.

Стало шумнее и веселее, а аборигенов осталось всего ничего – из пяти домов опустели три. Умерла и моя последняя деревенская родня – двоюродная тетка и ее мать, совсем древняя старушка.

Там, в этой забытой богом глуши, я была счастлива.

Носилась дни напролет по полям и лесам, плела венки из ромашек и васильков, собирала грибы и ягоды, выводила старушку корову на выпас, помогала тетке полоть огород. Бегала босиком, сверкала черными пятками. Девчонка…

Как быстро закончилось детство, как быстро закончилось все хорошее, легкое, светлое. Как быстро накрыли тоска и усталость. Так быстро и рано. А я-то, глупая, думала, что все еще впереди.

Так, ладно. Не обо мне идет речь. Вытри, Зоя, сопли – и вперед! Решай дальше внутрисемейные проблемы, они, похоже, покруче, чем вселенские!

Итак, что мы имеем? Генеральскую дачу Лили и хутор эстонской тетки Лизы. Ни то, ни то не подходит – Лиля непредсказуема, все понятно. Женька говорит, что если она не дай бог, то контролировать ее сложно – проявляется агрессия, Лиля скандалит.

Хутор тоже не выход – тетка немолода, да и забот у нее полон рот. Зачем им младенец? И Танька сказала, что туда не поедет. Она еще выбирает!

Если ехать на море, то на два месяца минимум – иначе не польза, а вред для ребенка. Да и деньги – где взять столько денег? Раньше подкидывала свекровь, царствие ей небесное, и помогал Танин отец. А сейчас… Свекрови нет, а мой бывший совсем замотался. Пьющая жена – это не шутки.

И что остается? Съемная дача. И тут снова деньги. Везде они, эти чертовы деньги! Везде. Ладно, у меня чуть-чуть скоплено – раз. Можно продать мои золотые часы – это два. Правда, в ломбарде за них дадут сущие копейки, но все равно это деньги. В конце концов, я могу одолжить, перехватить, занять. Хотя как же я не люблю это делать! Унижаться, просить, уговаривать, объяснять, жаловаться на жизнь. Но что мне остается? За все отвечаю по-прежнему я, и больше никто. С Таньки взять нечего – так получилось. С Миши… Ох, лучше не надо. В конце концов, это мой выбор и в загс меня никто не тянул. Даже он, между прочим, как ни смешно…

А вообще – что я все ною? Я не права! У меня есть все – дочь, пусть странная, но все же хорошая девочка. Замечательный внук. Муж. Да, тоже странный, но порядочный и верный. Хотя я уже и не знаю, такие ли это добродетели на фоне всего остального. У меня есть работа, квартира, и ноги меня еще носят. Разве мало? При нашей-то жизни?

Только сил маловато. А так – все отлично.

Таня

Мы ищем дачу. Смотрим объявления в газетах. Вариантов тьма – на любой вкус и деньги. Хочется, конечно, поближе к Москве, чтобы было легче добираться маме и Мише. Ну и еще чтобы недалеко от электрички, чтобы две комнаты – обязательно на первом этаже. Холодильник, плита и желательно пусть крошечная, но терраска – укладывать Митьку на воздухе. Желательно без постоянно проживающих хозяев – вот здесь сложнее. Хорошо бы лес поблизости и вода.

Вроде бы мы люди скромные, а получается, что запросов полно! По субботам мы решаем смотреть варианты – сначала переговоры по телефону, а потом договариваемся о просмотрах.

Ездить приходится с Митькой – на Мишу его оставить нельзя, или ехать маме и Мише, без меня. Так и выходит – неделю ездят они, неделю мы с мамой и Митей.

Дачки сдаются ветхие, маленькие – по нашим деньгам. Хуже, что они совсем холодные и продувные – фанерные садовые домики. А московское лето часто бывает дождливым, прохладным. Воды в домиках нет, ее нужно носить из колодца. Газ из баллонов – их нужно менять. Но – это то, во что мы «проходим и вписываемся», как говорит мама.

– И снова все я! – восклицает она.

Я опускаю глаза. Мне снова стыдно. Я понимаю, что мама права и я ей не помощник, я ей обуза.

Дачу, точнее дачку – так будет вернее! – мы все же сняли. Нам все понравилось – домик уютный, даже есть печка. Правда, еще надо научиться ее топить и достать дрова. Хозяин нам советует пойти в лес и добыть что-то там – в лесу полно поваленных деревьев. Мы с мамой переглядываемся – а кто будет всем этим заниматься? Тащить, распиливать? Миша?

Мы молчим. Хозяин с удивлением смотрит на нас.

– А мужик-то у вас есть, девки?

– Есть, – вздыхает мама и тихо добавляет: – Если, конечно, его так можно назвать.

Нам повезло – лето выдалось довольно теплым. И даже в дождливые дни было совсем не холодно. Хозяин притащил нам вязанку дров – на всякий случай. Но топить не пришлось.

Митька за лето сильно окреп. А как повзрослел! Бегает уже вполне уверенно, всем интересуется – чудеса! Мы ходим в лес и на пруд, собираем цветы и землянику. Читаем книжки и загораем. Разглядываем бабочек, гусениц и божьих коровок. Целыми днями вместе познаем мир, и это так здорово! Мне кажется, что я тоже впервые познаю многие вещи. И у меня тоже куча открытий.

Какое же счастье быть вместе – постоянно, каждый час, каждую минуту!

В пятницу мы идем на станцию встречать маму и Мишу.

Митька с интересом следит за поездами и выглядывает в толпе бабушку с дедушкой. Видит их и машет руками – радуется и улыбается. Кричит маме «баба», а Мише – «деда».

Мама балдеет от счастья.

К их приезду я готовлю обед. Получается у меня не очень, если по-честному. По-моему, кухня – это вообще не мое, увы. Я вспоминаю, как ловко управляется мама. Мне до нее как до луны. И все-таки – у меня есть первое и второе. Компот и даже пирог – совсем простой, правда. С ним вечером мы будем пить чай.

Омрачает настроение только одно – мне надо возвращаться в институт. Я понимаю – необходимо. Но как это будет, не понимаю! Митьку отдать в ясли? Да никогда! Там он примется хватать все подряд и болеть. Нанимать няню? На какие шиши?

Да и не это главное – главное, нам придется расстаться. Пусть даже на полдня, но расстаться. А этого я себе представить совсем не могу. Такая я дура.

Мама смеется:

– Да все только мечтают сбежать хоть на пару часов! Оторваться от ребенка, сменить обстановку, пообщаться с ровесниками. Поболтать, сходить в кино, наконец. А ты, Таня… Просто нет слов! Ты чудачка, и это еще очень мягко говоря, дочь! Ты меня удивляешь.

В августе находится няня.

– Кто ищет, тот всегда найдет, – заявляет мама и окидывает меня презрительным взглядом. Все правильно, все снова она, моя мама.

Няня – соседка-пенсионерка Людмила Васильевна. Живет в соседнем подъезде. Одинокая и бойкая, так определила мама. Да и деньги не будут ей лишними.

Людмила Васильевна выглядит и вправду вполне бодро. На пенсии ей скучно и нечего делать. Сил предостаточно – это ее слова.

Митьке – самое главное – она, кажется, понравилась. Во всяком случае, на руки к ней он пошел и не заплакал. В общем, договорились, и нам, кажется, повезло.

Людмила Васильевна приходит к нам в восемь утра – мы уже собраны и спешим по делам. Она варит Митьке кашу и кормит его.

Я стою в дверях и реву – как нам расстаться? Как я проживу без него целый день? Ну пусть не целый, а половину? Какая разница? Мне и часу-то много!

Мама красит губы в прихожий и крутит пальцем у виска – это мне, чокнутой дочке.

Миша быстро просачивается за дверь. Секунда – и его нет. Привидение. Так говорит наша няня: Миша ваш – привидение. Людмила Васильевна на меня тоже покрикивает:

– Таня! Иди уже, а? Не травмируй ребенка!

Я утираю слезы и выхожу за дверь. Самое сложное – не броситься к Митьке, не схватить его и не начать целовать и обнимать. Еле сдерживаю себя.

Хотя я все понимаю.

В институте отвлекаюсь. Хотя мне непросто – новый курс, новая группа. Вижу и «своих» – смотрят на меня настороженно и внимательно, словно я другая, не такая, как они, из другого теста. Иронично называют «мамаша». В глазах девчонок вижу сочувствие и некоторое презрение. Для них я – странный зверь.

На перемене бегаю звонить домой: как там Митька?

Слава богу, все хорошо! Поел, поспал, погулял. Слава Людмиле Васильевне, лучшей из нянь!

Настроение улучшается: у меня еще две пары – и я полечу домой. Как я соскучилась!

В столовой сталкиваюсь с ним. С Пашей, отцом моего ребенка. Немного смущаюсь, теряюсь и прижимаюсь к стене. Скорее всего, он меня и не заметил. И даже больше – он меня не узнал. Ну и прекрасно!

Но я ошиблась! Он останавливает меня:

– Тань, это ты? А мне сказали, что ты ушла!

Я краснею и не могу смотреть ему в глаза. Что-то бормочу:

– Нет, я осталась, вот только брала академ.

– Да? – Он удивлен и по-прежнему заинтересован. – А зачем академ? Ты что, болела? Бледная какая, замученная – болела, да?

Я что-то снова лепечу, совсем невнятное, и почему-то боюсь сказать правду. Почему? Чего я боюсь? Что Паша вдруг задумается и спросит, а его ли это ребенок?

Дура я! Ему не придет такое и в голову! Он, поди, все забыл. Да и что помнить? Ничего не было, по большому-то счету! Так, легкий перепих, как говорят студенты. Подумаешь, прилег с какой-то девчонкой, неумехой, по ее же, кстати, желанию.

Я смотрю на часы и охаю:

– Мне пора! Меня ждут, извини!

Паша пожимает плечом и кивает:

– Пока так пока!

Все, пронесло! И надеюсь, что такое не повторится – вряд ли он еще раз остановит меня – странную, малость не в себе, немного чокнутую, бывшую однокурсницу. А у меня горит лицо и сильно бьется сердце. И чего я так испугалась? И вправду – дура! Ни я, ни мой Митька не нужны Павлу Синицину – ни вместе, ни по отдельности.

Спустя пару месяцев я немного привыкла к тому, что с Митькой мы расстаемся, – ко всему человек привыкает.

Людмила Васильевна оказалась сущим кладом – мало того, что она пестовала моего сына, она еще и помогала по хозяйству – то сварит картошки на вечер, то испечет блины. Словом, и маме облегчение: пришла домой, и не вставать к плите.

В общем, все более или менее налаживалось, входило в нормальный, рабочий ритм.

Мама немного успокоилась – дочь вернулась в институт, внук был под присмотром. Митька подрос, и стало полегче – в конце концов, ел он уже сам, сам натягивал трусы и колготки и пытался почистить зубы.

Был он послушным – грех жаловаться, как говорила Людмила Васильевна. Да и капризным он не был, мой сынок. И ночами мы стали высыпаться – после двух лет он начал спать.

И вот именно тогда, когда все слегка устаканилось…

– Господи, что за жизнь! – повторяла мама. – Ну, что за жизнь? Вот только вздохнешь – и снова накрыло!

А случилось вот что. Первое – от нас ушел Миша.

И второе – на машине разбилась Лиля, веселая и красивая папина жена. Насмерть – моментально и сразу.

Была она, конечно, нетрезвой.

Мама прокомментировала это так:

– Слава богу, Женя освободился!

Мне это показалось страшно кощунственным, но в душе я понимала, что мама права.

А вот папа горевал безутешно. Правда, мама сказала, что это – нервы. Нервы, подорванные долгими годами совместной «счастливой» жизни.

– Ничего! Придет в себя и даже будет счастлив! – заявила моя прямолинейная и правдивая мама.

А пока папа плакал и через день ездил на кладбище. И еще стал часто приезжать к нам под предлогом увидеть внука.

«Правильно, остался один на всем белом свете – и вспомнил о внуке!» – это, естественно, тоже мамины слова. Мама себе не изменяла.

Почти сразу после смерти Лили от нас ушел Миша.

Просто собрал свои вещи и тихо сказал:

– Не хочу вам больше мешать. Извините.

Я видела, как у мамы дернулась губа и поползла кверху бровь. Но она его не остановила, не схватила за руку. Не крикнула вслед: «Миша, куда ты?»

Сколько лет прожили они вместе? Десять? Нет, больше! И вот так расстаться?

И я не остановила его. Хотя кто я? Падчерица. Почти чужой человек. Что я могла сделать? Помирить их? Да они и не ссорились вовсе.

Значит, Миша все понимал? Понимал, что с ним тяжко, что он не помощник? Понимал, что мама все еще любит отца? А сейчас бывший муж оказался свободен.

Господи, как же все сложно! Как все запутанно – не распутать и не разобраться. Особенно мне.

Глупая ошибка отца – его тогдашний уход. Они с мамой устали, видите ли. Наломали дров – и итог? Сколько поломанных, искореженных лет. Сколько обид и боли, сколько трагедий.

Мишин уход мама пережила довольно легко – всего-то пару дней была странной, молчала, смотрела перед собой, поглядывала на часы. А потом встрепенулась – и ожила. Сделала новую стрижку, перекрасила волосы. Купила дорогущие американские духи «Бьютифул» и новое платье.

Казалось, она освободилась не только от Миши, но и от той жизни, которая ее угнетала. И мама готовилась к жизни новой – легкой и радостной. Почувствовала свободу? Думаю, да.

Только мне было немного не по себе – по Мише, кажется, она совсем не скучала, чего не скажешь обо мне. Мы с ним перезванивались, когда мамы не было дома.

Жил он у матери и на жизнь не жаловался – правда, говорил, что скучает по Митьке. Иногда мы встречались в парке или в центре. Втроем – Миша, Митька и я.

Вот такая компания. Через год умерла Мишина мама.

Мама на похоронах не была – уехала на три дня по Золотому кольцу. С кем – загадка! Говорила, с приятельницей. Я, честно говоря, сомневалась – слишком рьяно мама готовилась к этой поездке.

На похороны я пошла одна. Миша был безутешен – все приговаривал:

– Как же так, мама? Как ты могла?

Вытирал подслеповатые глаза и беспомощно смотрел на меня:

– Как теперь жить, Таня? Как теперь жить?

А вскоре Миша объявил, что он уезжает – Питтсбургский университет предложил ему хороший контракт.

Мы попрощались.

А примерно через полгода мама стала исчезать по субботним вечерам – то кино с подругой, то лишний билетик в театр, то день рождения у сотрудницы.

Она оглядывала себя в зеркало и, явно смущаясь, прятала глаза.

Домой она приходила поздно, мы с Митькой уже спали. Сквозь сон я слышала, как у подъезда останавливается машина и громко хлопает дверца.

Чувствовала, что мама от меня что-то скрывает, но вопросов не задавала – захочет, расскажет сама. И радовалась, что настроение теперь у мамы было хорошим.

* * *

Я окончила институт и думала о работе – хорошо бы на полдня, а куда девать Митьку?

В пять лет Митька пошел в сад. Точнее, так: в сад мы пошли вместе. Я устроилась туда методистом. Работа была однообразная, но спокойная и несложная – раздражала только бесконечная писанина. А коллектив был хороший, потому что замечательной была заведующая, Инна Львовна. Сплетен она не признавала, запрещала шушукаться по углам, и в женском коллективе царили мир и покой. В тихий час начальство садилось в столовой обедать. Заведующая, медсестра с врачом, завхоз и методист – сливки общества, как шутила Инна Львовна. Обед подавала повариха Шура – бойкая, с хитрыми глазами и беззубой улыбкой.

– Шура! – вздыхала Инна Львовна. – Когда ты уже вставишь зубы? Ты же молодая и симпатичная женщина!

Шура беспечно махала рукой:

– А что вставлять-то, Львовна? Ну вставлю, и что? Мой дурак мне опять все вышибет! – И Шура, прикрывая рот рукой, заливисто смеялась.

– Так уйди от него! – заводилась Инна Львовна. – Сколько же можно терпеть?

– Как это – уйди? – возмущалась Шура. – Детей без папаши оставить? И самой – без мужика?

Все переглядывались, понимая, что разговоры эти бесполезны.

А однажды Инна Львовна взялась за меня:

– Ну, детский сад кончится, и что будешь делать? В школу за ним пойдешь?

Я кивнула:

– А что? И пойду! Что здесь плохого?

Заведующая посмотрела на меня с жалостью:

– Не понимаешь? Задушишь ты парня своей любовью! Задушишь и изуродуешь! Мужичка тебе, Таня, надо! Чтобы отвлечься от Митьки!

– Ага, я ж и говорю – замуж надо! – подхватила Шура. – Как жить без мужа?

– Можно и без мужа, – отрезала Инна Львовна, – я живу, и ничего! А вот друга сердечного иметь нужно! Для поднятия тонуса и жизненных сил! И чтобы детей своих не уродовать!

– В очередь никто не встает, – тихо ответила я.

Полсада разведенных. Полсада ждущих и надеющихся. Полсада молодых, полных сил женщин, ожидающих любви.

Я пополнила их ряды.

* * *

Как я поняла, куда по субботам исчезает мама? Да все очень просто! Просто и немного… да, некрасиво. Но так получилось.

Не ведая, что мама разговаривает по телефону, сняла параллельную трубку. И услышала нежное воркование. Ворковали двое – мама и… папа!

Мама шептала:

– На ночь невозможно, Женя! Это будет уже совсем откровенно! Да, конечно! Право имею. Да, разумеется, – взрослые люди. И все-таки, ты мне поверь, лучше еще подождать! Да нет, не боюсь, – возмутилась мама, – чего мне бояться? Ну, просто рано еще, понимаешь!

Ничего себе! Мама и папа? Тайно встречаются? Это для папы мама наряжается и поливается духами?

Выходит, что тайные встречи проходят на «конспиративной» квартире у бабушки Оли? Ну и дела…

Конечно, моей радости не было предела – господи, какое счастье! И для этого надо было пройти такой долгий и сложный путь длиной почти в тринадцать лет? Путь, перерезанный двумя неудачными браками, слезами, бедой, обидами и расставанием… Бедная бабушка Оля! Если бы она могла знать, чем все окончится, и порадоваться за своих непутевых детей!

Назавтра я все выдала маме:

– Да, все знаю! Обидно, что вы все скрывали! От кого? От меня? Честное слово – этого я понять не могу! Ты чего боялась? Моего осуждения? Как два подростка, ей-богу! Как два нашкодивших тинейджера!

Мама краснела, оправдывалась и лепетала что-то невнятное.

– В общем, так! – решительно сказала я, прихлопнув ладонью по столу и окончив дебаты. – Папа переезжает сюда, к тебе. А мы с Митькой едем на Сокол, в бабушкину квартиру!

Мама молчала и переваривала сказанное.

А потом ответила:

– Тань! Нет, так не надо! Я боюсь, понимаешь? Ну, что все… снова здорово! Что все вернется на круги своя, понимаешь? Сейчас у нас театры, цветы, шампанское с эклерами. А съедемся… Кто знает? Быт опять загрызет.

Мама боялась. Но я оставалась тверда: переезжаю, и точка! В конце концов, у меня тоже ведь может быть личная жизнь.

Через два месяца все обустроилось – папа сделал небольшой ремонт в бабушкиной квартире и с удовольствием переехал к бывшей жене: «Что нам время терять, Зоечка?»

Мама вздыхала и с испугом смотрела на меня, ища поддержки.

Наши с Митькой вещи были уже собраны. Да что там вещей-то? С гулькин нос – чемодан с одеждой, сумка с обувью, мешок с Митькиными игрушками и книги.

Перевезли все одним махом, на одном такси.

В доме уже не пахло бабушкой – ее кровать, с металлическими шишечками и пышной периной, убрали на антресоли. Круглый обеденный стол увез папин друг на дачу: «Что ты, Таня? Он же полкомнаты занимал! Совсем нет пространства!»

Это была чистая правда – стол был слишком большим для современной квартиры в одну комнату. Сейчас пространство раздвинулось и стало, безусловно, свободней.

Но бабушкин стол с бежевой скатертью был для меня символом уюта и счастливого детства – я даже всплакнула.

Но папины доводы приняла – в комнату надо было впихнуть два дивана – мой и Митькин. Еще Митькин детский стол для занятий и рисования, стойку с игрушками и журнальный столик, на котором стоял проигрыватель – Митька обожал слушать пластинки со сказками.

Из бабушкиных вещей остались бледно-розовый абажур с кисточками, кухонный буфет с посудой и коврик с оленями, который я повесила над Митькиным диваном.

Митька носился по квартире и радовался:

– Это только наш дом, да, мам? Мы здесь только вдвоем с тобой? И это наше? Да, мам? И это? – Он дотрагивался до вещей и радостно смотрел на меня, ожидая подтверждения.

Я кивала, растерянно бродя по квартире.

Теперь мы были вдвоем с Митькой. Вдвоем!

Миша писал письма – нечасто, примерно раз в три-четыре месяца. У него, слава богу, все сложилось – работа в университете, хорошая зарплата. А через два года он женился. Прислал фотографию – на фотографии рядом с ним стояла молодая женщина с грустным и пугливым лицом – Мишина женщина, это было сразу понятно.

За несколько лет пугливая жена родила ему троих детей.

А мама с папой увлеклись путешествиями – байдарочными походами по Карелии и Байкалу, в горы и прочими экстремальными видами активного отдыха.

Это было странно – мама всегда любила комфорт.

В школу Митька пошел на Соколе – в первый класс его провожали все вместе. Он стоял нарядный и напряженный и все время оглядывался на меня. А я ревела и шепотом приговаривала:

– Какой ты стал взрослый, сыночек! И уже без меня!

Мама смотрела на меня с осуждением.

– Возьми себя в руки! – шипела она. – Совсем распустилась!

А через два месяца я не выдержала – уволилась из сада и устроилась в Митькину школу, учителем математики.

Теперь мы снова были вместе – вместе шли в школу, вместе возвращались. В столовой я видела, что и как Митька ест, на улице поправляла ему шапку и потуже завязывала шарф. На душе и в сердце наступил полный покой – сыночек был со мной, мы снова не расставались.

– Как же ты его чужой девице отдашь? – вздыхала мама. – Ты же совсем ненормальная!

– До этого далеко! – смеялась я. – Когда это еще будет!

* * *

С Богомоловым я познакомилась в метро – он стоял перед турникетом и не понимал, куда вставлять жетон. Было видно, что он крайне растерян.

– Помочь? – Мне стало его жалко, подумала – наверное, приезжий.

Он смутился.

– Простите! Я тут не был давно! Просто машина сломалась!

В вагон вошли вместе, и так получилось, что встали рядом. В вагоне было многолюдно и тесно. Мы стояли так плотно друг к другу, что, когда поезд резко затормозил, столкнулись и на минуту прижались друг к другу, словно приклеились.

Он был растерян, словно крестьянин, впервые приехавший в большой город. Оказалось, что и выходить нам вместе – на «Динамо».

– А вы торопитесь? – вдруг спросил он.

Я растерялась.

– А что? Вас проводить?

Он засмеялся.

– Да нет, спасибо! Вообще-то я москвич, как ни покажется странным! Это я хотел вас проводить! А перед этим, если вы будете, конечно, не против, выпить с вами чашку кофе. Очень хочется кофе, – словно извиняясь, пробурчал он.

На улице мы смущенно оглядывались – ни он, ни я в кафе завсегдатаями не были. Но где-то, конечно, притулились – с этим проблем, слава богу, не было. Не советские же времена.

А вот присев за столик, смутились еще больше – о чем говорить с незнакомым человеком? Я была еще та собеседница – уж в подобной-то ситуации наверняка от меня пользы было не много.

И Богомолов тоже не из болтливых – жизнь это потом подтвердила. Но худо-бедно справились. Выпив кофе, вышли на улицу. Богомолов растерянно смотрел на меня и все никак не решался проститься. Наконец выдавил:

– Может, завтра еще куда-нибудь, а? В смысле – сходим?

Я почувствовала, что краснею как рак, закашлялась от смущения и не нашла ничего умнее, как отказаться:

– Завтра? Ой! А завтра я с сыном иду в театр!

– Ну тогда созвонимся? – неуверенно произнес он.

Я с облегчением кивнула, торопливо продиктовала свой телефон и, как девчонка, бросилась в метро. Там, сев на скамейку и слегка отдышавшись, принялась себя успокаивать и уговаривать, что никогда этот хмурый, серьезный и очень симпатичный мужик мне не перезвонит. Зачем я ему – невзрачная, обыкновенная. Во мне ведь совсем ничего нет: ни красоты, ни элегантности, ни кокетства – ничего! Нет даже признаков поиска, как у многих одиноких женщин, у которых буквально на лице написано, что они ищут повода для отношений.

Вот Светка, к примеру, отчаянно сверкает глазами, осматривает мужиков, словно ощупывает – подходит, не подходит? А если подходит – то для чего? У нее имеется четкая градация – для койки, для души и для улучшения материального положения. Правда, еще не нашелся мужчина, который всем этим требованиям соответствовал одновременно.

Я часто ловила себя на том, что шарахаюсь от мужского внимания, как от проказы. Аж вздрагиваю, чувствуя на себе чей-то взгляд.

«Вот оно, отсутствие нормального, здорового секса! – орала Светка. – Вот оно, покалеченное душевное здоровье! Тебе мужика надо – пусть самого простого, кондового, например слесарюгу из ЖЭКа! Безо всяких там романов и соплей – грубый секс, и все! Вот тогда твои окривевшие мозги на место и встанут! У тебя же вид ущербной бабы, ты что, не видишь?»

Меня эти разговоры приводили в ужас.

– Свет! Ну ты совсем ошалела! Слесарь из ЖЭКа! Нет, я не сноб, конечно, но… Это как-то совсем… дико.

Перед глазами вставал слесарь Витек – мелкий, кривоногий, с длинными, до колен, руками макаки. От него вечно разило сивухой и потом. Господи… Секс с Витьком… Нет, лучше бессрочная каторга или смерть.

А Светка жила, казалось, безбедно и беззаботно – череда любовников, путешествия по странам и континентам, бесконечный шопинг и прочие увеселения. Казалось, жизнью своей она довольна вполне.

Правда, однажды, к огромному моему удивлению, надо сказать, чуть подвыпившая Светка принялась бурно и страстно рыдать.

– Жизнь, Таня, не удалась! Просрала я ее, эту жизнь! Замуж не вышла, ребенка не родила – одна как перст. А что дальше? Мужики – дерьмо куриное! Помет, а не мужики! В общем, я, как та стрекоза, лето красное пропела, оглянуться не успела – и все, трындец! Жизни нет! Нет жизни, понимаешь? Есть одна бестолковая суета и… – Светка махнула рукой. – Приукрашиваю ее, свою жизнь, как покойника перед похоронами дешевыми румянами. Такие, подруга, дела…

– Светка! А ты – роди! Вот и будет у тебя жизненный смысл! – посоветовала я, не зная, чем утешить подругу.

– Да ладно тебе! – усмехнулась Светка. – От кого рожать, не скажешь? От Витьки-слесаря, если одолжишь?

И мы заржали. Смех сквозь слезы… Эх, жизнь…

А Богомолов позвонил назавтра – я совсем не ждала, честное слово! Предложил погулять. Просто погулять по улицам.

– Погода хорошая, а? Да и не гулял я по Москве лет сто. Или двести, – поправился он.

Поехали на Ленинские горы. Была середина сентября, теплая, солнечная от желтых и оранжевых листьев. Сели на лавочке и просто молчали. И было хорошо просто молчать. Я совсем перестала его стесняться – очень быстро стало легко и просто. Потом ели шашлык в какой-то стоячке, пили красное вино и говорили о пустяках. Я быстро опьянела, и он взял меня за руку. Я глупо хихикнула и шмыгнула носом.

Он рассмеялся:

– А ты совсем девочка, Таня! Совсем девчонка, несмотря на твои семьдесят пять!

И мы рассмеялись, и потом еще много смеялись, без причин, просто оттого, что было хорошо.

У меня устали ноги, и мы присели, чтобы отдохнуть. Неожиданно Богомолов снял с меня туфли, я прилегла на скамейку, положила голову ему на колени. И вот чудеса – сразу уснула! Наверное, от усталости и красного полусладкого – вот чудеса!

А вот когда проснулась… Тут меня накрыло! Конкретно накрыло, как сказал бы любимый сынок.

Вскочила, стала одергивать юбку, приглаживать волосы.

– Господи, прости, ради бога! Стыд-то какой! Чтобы вот так, посреди улицы, почти в центре Москвы… Разлеглась и уснула!

А он заливался.

– Ох, Таня! Ну, ты даешь! – И грустно добавил: – Смешная… Какая же ты смешная, Таня!

С этого дня все и закрутилось. Он был странный, этот Богомолов, наглый, циничный, но умный – этого у него не отнять. Край всегда чувствовал тонко. И все же сомнения в том, что он меня любит, у меня были всегда. Потом поняла – да, любит! Как мог, так и любил – такой человек. Не плохой, не хороший – такой. И еще относительно честный – никогда не говорил, что жить без меня не может, никогда не клялся в вечной любви. Никогда не умилялся моему сыну, говорил с ним коротко и по делу: «Митька, привет! Как дела?» Я видела, что парень очень хочет понравиться Богомолову. Очень! Заговаривал с ним, пытался заигрывать. Хвастался чем-то детским, смешным. Но Богомолов смотрел сквозь него. Нет, не отгонял, не отмахивался – просто смотрел насквозь. И глаза были при этом равнодушные и холодные.

«А что ты хотела? – кипятилась Светка. – Чтобы он его по-лю-бил? Чтоб души в нем не чаял? Чтоб скучал и рвался к нему?» Да, хотела бы. А что тут такого необычного? Мало примеров?

Но Светка была, конечно, права. Ждать любви было немного смешно. Богомолов и свою-то родную дочь не особенно как-то… Нет, заезжал к ней, конечно. Давал денег. Устроил в хорошую школу. Но – я чувствовала – равнодушен. Как-то обронил, что девочка, увы, в мать – маленькая, а расчетливая – всегда смотрит на руки: что принес, куда пойдем. Одним словом, не рвался он к ней и сердце не рвал. А что же говорить про чужого ребенка?

Однажды он спросил, где Митькин родной папа, «биологический, как сейчас говорят?».

Я отмахнулась – всю правду ему знать не положено. А мне – лучше не вспоминать. Вспоминать не хотелось, что правда, то правда. И не потому, что его отец был подонком. Нет. Ни подонком, ни мерзавцем – как называла его мама – он не был. Я не раз представляла его реакцию на новость о том, что у него есть сын. Но он не узнал. Ладно, бог с ним – что о нем говорить? Чести много.