Текст книги "Все, что мы когда-то любили"

Врач, в момент посеревший и постаревший, проговорил:

– Нет, пани. Мы тут ни при чем. Это сможет доказать любая комиссия. Это внутриутробная патология, генетика. Вы можете обвинять нас в чем угодно, но, поверьте…

– Кому поверить – вам? – истерически расхохоталась Анна. – Вы же убийцы! У меня был совершенно здоровый ребенок, – повторяла она, – я это чувствовала! Он переворачивался, менял положение, выпячивал ножки и ручки! Он был нормальным, вы меня слышите?

Резко встав, врач приоткрыл дверь. За дверью стояли две медицинских сестры и все та же нянечка.

– Успокоительное, – коротко бросил он, – истерика.

Одна из сестер бросилась за ампулой, через минуту обессиленной Анне сделали укол. Она почувствовала, как обмякает, теряет последние силы и, кажется, умирает. Ни руки, ни губы не шевелились. Она слышала чьи-то размытые, растянутые, как на заезженной пластинке, голоса.

– Бедная, – прошептал голос. – Такая молодая, и такое! И за что такая беда? И мать ее плачет, и муж. А муж какой славный – такой симпатичный, прямо красавчик!

– Не волнуйся, оставят, не заберут, – сказал второй голос. – Кто же такого заберет? Сначала при больнице будет, а как вырастет – в доме инвалидов. Если, конечно, доживет. Такие обычно быстро… того.

На следующий день все выяснилось.

– Мальчик болен, – сказал ей врач, – и болен серьезно, врожденная патология развития. Перспективы? Неважные. Точнее – ужасные. Ходить точно не будет, самостоятельно есть тоже. Скорее всего, твердую пищу глотать не сможет – отсутствует глотательный рефлекс. Мышечная атрофия. Наверняка разовьется гидроцефалия, при этих симптомах ее не избежать. Будет ли говорить? Вряд ли, такой букет болезней. Будет ли сохранен разум? Здесь вопрос. Полностью нет однозначно. Возможно, какие-то доли мозга работать будут, но пока непонятно. В общем, перспективы, увы, нерадостные.

Отвернувшись к стене, Анна молчала. Стена была серой, шершавой, холодной. Слушая врача, Анна не произнесла ни слова. Ей казалось, что все это происходит не с ней. Или она еще не проснулась после укола. Сон, страшный, кошмарный сон, вот что это было. С ней не могло такого произойти! Ни она, ни Марек этого не заслужили.

– Почему вы его мне не показываете? – не поворачиваясь, спросила она. – Он такое чудовище?

Врачи молчали. Лишь одна из них, лица ее Анна не видела, тихо сказала:

– Может быть, вам не надо привыкать к нему, пани Анна? Так будет проще. Мы… мы советуем вам оставить такого ребенка. Вы так молоды, вы здоровы, вы сможете родить нормального, да не одного – двух, трех! Зачем вам такие муки? Это поломанная жизнь – растить такого ребенка, вы нам поверьте! А в медицинском учреждении за ним будет хороший уход, персонал знает, как обращаться с такими детьми. Так будет лучше для всех, я вас уверяю! Да и потом… – Врач вздохнула. – Знаете ли, по опыту, мужчины не справляются с такой бедой. Они уходят. Точнее – сбегают, и мать остается одна. А одной это не сдюжить, поверьте. В общем, подумайте и примите решение. Да, это сложно. Почти невыносимо. Но мы хотим вам только добра! Такое бывает, причины неизвестны, генетика наука плохо изученная. В общем, пани Анна, мы ждем, когда вы будете готовы.

– Принесите мне моего мальчика, – прохрипела Анна. – Немедленно принесите! Это мое решение, и я его не поменяю. Да, и еще! – повернувшись, Анна привстала на локте. – Прошу вас, не пускайте ко мне родню! Я… я не готова с ними общаться…

Анна разглядывала своего сына. С виду – обычный ребенок. Хотя нет, не так, она обманывает себя. Она видела младенцев – красных, как помидоры, желтых от послеродовой желтушки, орущих, сверкающих блестящими беззубыми деснами. С открытыми глазами и закрытыми, сморщенных, спящих и бодрствующих. Пьющих из бутылочек и жадно сосущих материнскую грудь. Хватающих матерей за носы или соски. Блондинов, шатенов, лысых. Щекастых и нет. Все они были похожи, как близнецы, с первого взгляда не различить. Но матери их узнавали в ту же секунду. Каждая своего. Узнавали даже по крику.

Ее Мальчик был другим. Он не издавал никаких звуков, его ручки лежали вдоль запеленутого тела, как тряпочки, на темечке пульсировала крупная голубая жилка, глаза были полуоткрыты, а лицо похоже на застывшую маску. Он не морщился, не жмурился, не открывал, как птенец, рот. Он смирно лежал, как… предмет. Предмет, который принесли и положили. А потом перенесут в другое место. Кожа на его личике была вялой, старушечьей. Он был похож на старую поломанную куклу, которую хотелось поскорее отложить, спрятать в глубокий ящик комода. Нет, печали на его лице не было. Да и страданий тоже. На его лице вообще ничего не было – глаза, лицо ничего не выражали, словно он ничего не чувствовал. Не чувствовал жизни, ее дыхания, присутствия матери, ее теплой, пульсирующей, полной молока груди.

Анна не выпускала его из рук, прижимала к себе, пыталась засунуть в ротик набухший сосок, гладила его по головке, осторожно дотрагивалась губами до его лица и ручек – на его бледном личике не промелькнула ни одна эмоция. Спит он или бодрствует? Анна этого не понимала. Она вообще ничего не понимала. Кроме одного – она его никуда не отдаст. Никуда и никому. Никогда.

Она увидела Марека. Он то смотрел на ее окно, то, опустив голову, сидел на скамейке, то мерил шагами небольшой двор родильного дома. Ее сердце сжалось от тоски и боли, и, распахнув окно, она выкрикнула его имя. Вздрогнув, он посмотрел наверх и, увидев ее, отчаянно замахал. Вскоре он был в палате. Мальчик спал.

Марек бросился к Анне, крепко, до боли, сжал ее в своих объятиях, стал целовать лицо и руки, шептать какие-то слова, но их она не разбирала.

Вырвавшись из его крепких рук и отступив назад, Анна вскинула подбородок и указала на мальчика:

– Это мой сын, – гордо сказала она.

– Твой? – удивился он. – Мне кажется, и мой тоже!

И в ту минуту, закрыв лицо руками, она разрыдалась впервые за эти страшные дни.

Марек осторожно подошел к детской кроватке и стал разглядывать мальчика. Анна с тревогой и страхом следила за ним. Но на его лице были написаны восторг и нежность, не было ни брезгливости, ни испуга, ни жалости.

– Какой красивый, – наконец произнес он. – И, кажется, похож на меня. Как мы его назовем, Аннушка? Есть мысли на этот счет?

– Я называю его Мальчик. Мой Мальчик, – тихо ответила Анна. – А имя придумай ты, ладно?

– Я могу его… взять? – осторожно спросил он. – Подержать на руках? Ему не будет больно?

Анна улыбнулась:

– Нет. Больно ему точно не будет. Я его почти не спускаю с рук, и, мне кажется, ему это нравится.

– Ну тогда пусть привыкает к рукам отца! – И Марек осторожно, словно драгоценное старинное стекло, взял сына на руки и расплылся в улыбке. На его лице были написаны такое счастье и такая гордость, что Анна еле сдержала слезы. Только успела подумать: «Как же я его люблю! Как я могла подумать плохое? Нет, не его – их! Я люблю своего сына и своего мужа. И все у нас будет прекрасно». В эту минуту она в это верила.

* * *

До полудня набегавшись по процедурам, решили отдыхать. После ужина прогулка по роскошному ухоженному старинному парку. Минут сорок, не больше. А потом Марек пойдет смотреть футбол – начинался чемпионат мира. А Анна – с большим, надо сказать, удовольствием – улизнет к себе в номер. Там ее ждут хороший роман, чашка крепкого чая и стакан малины, купленной накануне на маленьком деревенском базарчике. Лучшее времяпрепровождение трудно придумать.

Только одно омрачало – звонок Амалии. Раз в три-четыре дня она звонила сестре и никогда этот разговор не был легким.

Амалия долго не брала трубку – обычная история. Наконец взяла. Голос был недовольным.

– Задремала перед телевизором, – хмуро сказала она. – А ты, как всегда, разбудила!

Извинившись, Анна задавала дежурные вопросы: «Как самочувствие? Как поживает Тадеуш? Приходит ли Алиция, его сестрица, обещавшая помогать и не бросать золовку в беде? Ну и вообще – какие новости?»

– У меня одни новости, – недовольно и ворчливо отвечала сестрица. – Руки болят, попробуй переверни его три раза в день. Ночью сплю отвратительно, сама знаешь, как это, вставать по пять раз. Накормить сложно, капризничает. Стирки навалом, памперсы все пропускают. А эта… – Амалия презрительно фыркнула. – Ну ты ее знаешь! Прибежит как подстреленная, выпьет подряд три чашки кофе, а потом начинает ныть и жаловаться на сердце. Помощница из нее еще та. Поохает, покряхтит у его постели, порыдает: «Бедный мой братик!» Попричитает: «И за что тебе такое досталось?» Видеть ее не могу! Нарыдавшись, заявит, что голодна: «Чашка бульона меня вполне бы устроила». Ну а потом, как обычно, бурчит про наследство: родительский дом в Тыньце надо продать, дают хорошую цену. Машину тоже – «зачем вам машина?». Ее можно отдать Збигневу, ее дорогому сыночку. В память о дяде. Как тебе? А потом так случайно, невзначай, по сто первому разу: «Тебе, случайно, не попадались мамины серьги с бриллиантами?» В общем, мне хочется ее придушить, наверное, этим и кончится.

Анна смеялась. Все-таки счастье, что при таких обстоятельствах Амалия сохранила чувство юмора, иначе и вправду не выжить.

– Ну а как у тебя? – Голос Амалии снова стал пренебрежительным, с холодком: – Как проводите время?

– Лечим старые кости, – усмехнулась Анна. – Грязевые аппликации, ванны, кислородные коктейли. Словом, всякая санаторная ерунда, обычная и довольно скучная. Гуляем по парку, пьем кофе, болтаем.

– Не наболтались еще, – фыркнула сестрица.

Эту реплику Анна пропустила мимо ушей. Амалия не одобряла, а главное, не понимала их «высоких» – сказано с иронией и даже сарказмом – отношений.

– Кто вы? – не отставала она. – Уверена, секса у вас нет. Общие интересы остались в прошлом. У всех своя жизнь. Вы скучаете друг по другу? Сложно поверить. Он по-прежнему любит тебя? Тоже нет, иначе… все было бы иначе! Сто лет назад разведенные супруги. Здесь только жалость с его стороны. Жалость, и все.

Амалия всегда была злюкой, и Анна давно научилась не реагировать на ее выпады.

– Мы друзья, – смеялась она. – Жаль, что это понятие тебе не знакомо. И еще – родственники.

– А мне не жаль! – язвила сестрица. – Мне некогда распыляться на ненужных друзей. Одна пустая трепотня. Нет у меня времени на эти глупости.

Это правда, времени на глупости у нее и вправду не было – последние годы Амалия жила тяжело.

– Это ты свободна, – часто повторяла она Анне. – Выпила свою чашу и – гуляй не хочу! Старость для тебя отпуск. А для меня…

Такие слова многие бы не простили, но Амалия была ее родной сестрой и единственной родственницей, не считая Марека. У Амалии, как ни странно, соединялось несочетаемое: злость и милосердие, нетерпимость и огромное терпение, зависть и мгновенная готовность помочь. Странным она была человеком. Странным и сложным. Да и жизнь ее ничем не порадовала – короткие и бестолковые романы, острое желание выйти замуж, связь с кривоногим и противным паном Ежи, аборт, отсутствие детей, уход за мамой и от отчаяния поздний брак с пожилым вдовцом. Тяжелые отношения с его детьми, которые ее так и не приняли, естественно, упрекнув в корысти, болезнь Тадеуша и тяжелый уход за лежачим больным.

– Что тебе привезти? – примирительно спросила Анна.

– У меня все есть, – отрезала сестра, с горечью добавив: – Даже то, что мне и вовсе не надо.

– Хочешь теплые тапочки из натурального меха? Мягкие такие, уютные! Лично я собираюсь себе купить.

– Отстань, – ответила сестра, – больно нужны мне какие-то тапки! – И Амалия нажала отбой.

Да уж, непросто с сестрицей: не привезешь подарок – обидится, привезешь – обязательно раскритикует.

Ладно, куплю ей тапочки. Люди мы пожилые, всегда пригодятся. А нет – так отнесет соседке, одинокой старушке, которую она опекает. Словом, подарок не пропадет.

* * *

Кажется, не было дня, чтобы Анну не уговаривали оставить ребенка. Главный врач, лечащий врач, педиатр, медсестры и нянечки. Все сотрудники роддома посетили ее в те черные дни.

Анна стояла насмерть. Ее пугали, что они не справятся, что молодой папаша точно уйдет, а уж такой красавчик и подавно! Пытались объяснить, что такое уход за больным ребенком. Говорили, что ее жизнь превратится в кромешный и беспросветный ад, что она хоронит себя заживо, если муж оставит ее – а это уж непременно, – нового мужчину она никогда не найдет. Кто возьмет на себя такой груз и такую ответственность? Повторяли, что будут нужны огромные деньги – курорты, массажисты, специальное питание и все прочее.

Анна в дискуссии не вступала – молчала. Молчала и улыбалась. И медики дружно решили, что она сходит с ума. А может, уже и того, да, похоже. «Ну ладно, в конце концов, мы сделали все что могли, – решили они. – Это решение может вызывать только уважение, но все-таки с головой у нее непорядок».

Пани Тереза приходила и молча, не поднимая глаз, сидела на краешке стула.

– Анна, – однажды не выдержала она, – ты все решила окончательно?

– Это не обсуждается, – отрезала Анна и отвернулась к стене.

– Я поняла, – тихо ответила мать и вышла из палаты.

Уж кто-кто, а она хорошо знала свою младшую дочь и в душе ее понимала. Задавала себе вопрос: а как бы поступила я? Ну если бы, не дай бог? Точного ответа не было. Сложно было это представить. Если бы тогда, в мирное время, до войны, когда был жив муж. Нет, он бы точно не дал ей оставить ребенка в больнице! Ей казалось, что даже слышала его слова: «Ты что, рехнулась? Чтобы наша кровиночка да на чужих руках? А как мы будем жить с этим, ты не подумала? Есть, спать, гулять, принимать гостей? И думать о том, что наш ребенок там, в интернате?» Да, он бы ни минуты не сомневался. Анна в отца, ей компромиссы незнакомы. О себе она думает в последнюю очередь. А пани Тереза – она бы подумала. Да, подумала бы. И, возможно, пожалела бы себя. Она была прекрасной женой и, кажется, не самой плохой матерью. Но дети выросли, а она постарела. Она не сможет помочь своей дочери. У нее появились возрастные недомогания и совсем мало сил. Ей хочется покоя и тишины. Прийти с работы, выпить чаю и лечь в постель. И вспоминать прежнюю жизнь, ту, счастливую, довоенную. Когда у нее был муж и достаток, две хорошенькие девочки и много чего впереди.

Но все оказалось не так. Красавица Амалия давно в списке старых дев. Казалось бы, повезло Анне. И вот такое несчастье… За что им все это? Они же хорошие люди, честные и работящие. Они никому не делали зла. Не брали чужое. Не завидовали. Нет никакой справедливости, нет и не будет. Жизнь – коварная штука, она это знает.

Амалия, разумеется, разорялась, обзывая сестру разными словами: и дура, и идиотка, и чокнутая. «Марек твой сгинет через неделю. И его семья не признает урода – зачем им урод в их красивой и респектабельной жизни?» Предрекала полное одиночество: «На меня не рассчитывай, помогать не стану, уволь! Мать стареет. Твоя свекровь? Не смеши! Останешься одна и вспомнишь, что все говорили!» На племянника глянула и брезгливо скривилась. У Анны оборвалось сердце: значит, такую же брезгливость ее Мальчик будет вызывать у всех: у родственников, знакомых, прохожих. На него будут смотреть как на бородавчатую жабу, таракана или червя. Его никто не будет жалеть. И ее тоже – что это за женщина, которая родила такого уродца? Сердобольные люди начнут причитать, а злые – плевать им вслед: зачем такому жить на этом свете? И то ужасно, и это… Она помнила, как когда-то на их улице жила женщина с ребенком-дауном. Бедняга родила без мужа, и было ей слегка за сорок. Боже, сколько ее обсуждали! Обсуждали и осуждали. Мол, так ей и надо, наверняка родила от женатого! Шипели ей вслед, как змеи. Кривили физиономии, награждали эпитетами: и урод, и дебил, и зачем таким жить. И, что самое интересное, сбежавшего папашу никто не осуждал, все осуждали несчастную мать. «Сбежал? И правильно сделал! А кто бы на его месте не сбежал? Такой позор!»

Анна холодела от этих разговоров – как они могут? В чем вина несчастной матери? В том, что она захотела ребенка? А в чем виноват бедный ребенок? Завидев несчастную пару, мамаши хватали здоровых детей и разбегались. А мальчик-даун, улыбаясь светлой и странной улыбкой, печально смотрел им вслед. Через пару лет мать с мальчиком уехали. Говорили, что на глухой хутор, туда, где никого нет. Нанялась работницей к фермеру, а когда тот овдовел, вышла за него замуж и стала хозяйкой.

«Вот вам! – торжествовала Анна. – И закройте свои поганые рты!»

Значит, и им надо уехать? А что, это мысль: купить маленький домик на краю света, завести козу и кур, посадить огород, развести цветы и жить как им хочется. И никто не укажет пальцем на ее сына, никто не покрутит пальцем у виска в ее сторону. Но врачи, медицина… Да и вряд ли Марек захочет уехать. И имеет ли она право так распорядиться его судьбой? Ему светит хорошая карьера, в городе театры и кинозалы, Марек франт и любит одеваться. У него есть друзья. И, наконец, родители, нездоровая мать, которую он не оставит. «Какое счастье, что у нас есть наш домик, – думала она. – И сад, где Мальчик будет гулять! И совсем необязательно выходить с ним в город и болтаться среди людей».

Свекровь не появлялась, как будто ее не было. Свекор в палату не зашел, но передал огромный торт и скромный букет нарциссов. К букету была приколота короткая записка: «Анна, держись! Мои сожаления». «Бред, – возмутилась она. – Как будто я кого-то хороню! – И тут же мысленно поправилась: – Ну если только себя…» Но, отругав себя последними словами, эти дурацкие мысли тут же выкинула из головы – еще чего, совсем спятила!

Их выписывали через две недели.

Накануне в палату со скорбными лицами зашли врачи, сообщив, что больше ничем помочь не могут. «Ищите специалистов, в роддоме их нет. Да, есть специальные отделения в детских больницах. Ну, вы и сама разберетесь, пани Ванькович! – натужно и криво улыбнулся врач. – Вы женщина смелая, даже отчаянная!»

Встречали ее Марек и мама, Амалия не пришла. Ваньковичи тоже не пришли, и, увидев одиноко стоящих маму и мужа, Анна расплакалась. Выходит, родители мужа считают виноватой ее, и они сразу дали понять – такой внук им не нужен.

Мальчика положили в коляску, покрытую кружевным пологом, который вышила мама, и медленным шагом пошли домой – идти было недалеко, каких-нибудь полчаса, а Анне хотелось продышаться, пройтись, хотя бы на полчаса дать себе передых.

Она понимала: дальше начиналась борьба. Понимала, но не представляла, что ее ждет, какая у них начнется жизнь, что с ними будет.

Зайдя в свой дворик, Анна улыбнулась – какое счастье! Какое счастье – этот сад, свитое на крыше гнездо, щебет стремительных ласточек, коричневая бабочка, усевшаяся на спинку скамейки и нервно подрагивающая шоколадными бархатными крылышками. И любимая скамейка с зеленой потертой подушкой, старый плед в шотландскую клетку. И запахи, запахи! Невозможные запахи любимого сада и надежды.

В доме привычно поскрипывали полы, и Анна удивилась их чистоте.

– Это Амалия, не я, – улыбнулся Марек. – Ты слишком хорошо обо мне думаешь! Два дня мыла, оттирала и костерила тебя. Ну ты знаешь ее язычок!

На кухне пахло бульоном и пирожками, и Анна поняла, что сильно проголодалась.

Мальчик спал, и, осторожно вынув из коляски, его положили в детскую кровать. Боже, каким он показался крошечным – просто потерялся в обычной детской кроватке.

После обеда измученную Анну разморило и потянуло в сон – от ощущения дома, от маминой вкусной еды, от присутствия Марека, от родных запахов, от свежести сада, заползающей в приоткрытые окна. Она дома, она рядом с ним! И они так любят друг друга.

Анну отправили спать. Уснула она моментально, не успев ни о чем и подумать. Когда она проснулась, за окнами было темно. Господи, сколько же она проспала? Глянула на часы – четыре. Как там Мальчик? В доме было подозрительно тихо, и Анне показалось, что это страшная тишина. Отчаянно забилось сердце, и она, вскочив и одернув платье, бросилась в детскую. А на пороге застыла – перед ней предстала идиллическая картина. На диване спал Марек, а рядом, под его рукой, их сын. Их Мальчик. Анна села напротив и тихо заплакала. Ее мальчики, ее дорогие, любимые мальчики…

* * *

Наутро Марек сообщил, что после процедур он отправляется в аутлет.

– Подарки, то, сё. – Он смущенно отвел глаза. – Ты же знаешь, как у нас все дорого.

– А меня прихватишь? Сто лет не была в магазинах!

Он удивился: магазины она ненавидела, к тряпкам была равнодушна, дорога была неблизкой, и там долго ходить, пока все обойдешь. Словом, поездка обещала быть довольно тяжелой. А Анна с ее больной ногой – как она справится?

Сначала Марек растерялся, пытаясь ее отговорить, но, когда она решительно ответила, что мечтает побывать в этом месте, даже обрадовался: провести еще день рядом с ней. «Ладно, как-нибудь, – успокаивал он себя. – В конце концов, посажу ее в каком-то кафе или на лавочке, а сам рысью или галопом пробегусь по магазинчикам. А может, и Анне что-то понравится». Именно эта мысль вдохновила его: вот будет здорово обновить ей гардероб. Но вряд ли, вряд ли… Если только насильно.

Ну ладно, в конце концов, еще одно небольшое путешествие, красивая дорога, красивые магазины, много зелени и цветов, куча кафе с разнообразной кухней. Они отлично проведут этот день! Умница Аннушка! И вправду, что ей киснуть одной в отеле?

Дорога была свободной и красивой, снова ехали вдоль Карпатских гор, мелких и крупных деревень, небольших городков, стоявших вдали, мимо заливных лугов с пасущимися коровами и белоснежными козами. Вдоль дороги, важно перебирая тонкими, изящными ногами, совсем не боясь ни людей, ни машин, стояли аисты, изредка вскидывая бело-черные крылья. Выскочил из леса и мелькнул крупный серый заяц – только лапы сверкали. Над полем медленно и важно кружила крупная птица породы ястребиных. Заспорили: ястреб, орел или коршун?

– Неясыть, – авторитетно и уверенно сказала Анна.

– Как-как? – переспросил Марек, и они рассмеялись.

Аутлет Анну потряс и напугал: господи, такое количество магазинов и покупателей! Марек только посмеивался:

– Неискушенная ты у меня!

– У себя, – довольно резко возразила Анна. – Я уже давно у себя, не обижайся.

Подумала: «Наверняка Шира вполне искушенная – на всех фотографиях в шикарных шмотках. И правильно, она еще молода, с хорошей фигурой и небедным мужем. Это я странный экземпляр, чудачка и дурочка. Но жизнь меня отучила думать о тряпках. Вернее, так и не научила».

Вскоре Анна устала, и, заказав ей кофе, Марек оставил ее в кафе. Спустя часа полтора, запыхавшийся и раскрасневшийся, он вернулся с кучей пакетов, и Анна тут же потребовала все показать. Он удивился: надо же, а она кое-что понимает! И согласился: коричневый цвет не для Ширы, ей идет светлое, яркое. Розовый свитер для Эти – тоже мимо. Нашитая аппликация, пайетки – дочка не будет такое носить. Передохнул, перевел дух, выпил кофе и побежал менять отбракованное.

Долго уговаривал Анну зайти в пару магазинов. Та сопротивлялась, но он победил.

Ей ничего не нравилось и ничего не было нужно. И вдруг он поймал ее заинтересованный взгляд. Серое, по колено, пальтишко, мягчайший кашемир, отделка серой лисой. Скромно, со вкусом, для тех, кто понимает. Она отказывалась, но все же померила. Пальто пришлось в пору. Теплое, легкое, невесомое. В самый раз на краковскую зиму. Не слушая Анну, Марек вынул карту и оплатил.

Анна расстроилась.

– Такие деньги, – бормотала она. – Да и моя зимняя куртка еще вполне ничего! Зачем мне это пальто, куда в нем ходить? Я не привыкла к такой роскоши. И вообще – тебе есть на кого тратить!

Бурчала, ворчала, пока он не прикрикнул. Примолкла. Виновато сказала, что устала и проголодалась. Выбрала японский ресторан.

Плюхнулись за столик, разом ойкнули и тут же рассмеялись:

– Возраст, дорогая моя!

– Возраст, мой дорогой!

Словом, обиды и расстройства были забыты, и обед прошел в милой, дружеской обстановке. Кстати, еда в ресторане оказалась отменной.

Поздно вечером у себя в номере она вспомнила про пальто. Достала его, разложила на кровати и расстроилась. И правда, зачем оно ей? Что за дурь пришла в голову? Есть прекрасная непромокаемая теплая куртка. Почти новая. Есть любимое старое суконное пальто. Да, обшлага пообтрепались, но в магазин или на рынок вполне. А эта красота? Куда ей? Куда она ходит? В гости к Амалии? Дорогая обновка вызовет у той только раздражение, Анна хорошо знает свою сестрицу. На кладбище к своим? Ну да, похвастаться. Ох и порадуются они за меня! Да и вообще… Как она не сдержала своего восторга? Тоже модница! Скромная пенсионерка в кашемировом пальто известного бренда.

Но как же красиво и какое чудесное качество! Видимо, не зря люди платят за бренд. Ладно, что сделано, то сделано. Хотя бы порадовала Марека, уже хорошо. Слава богу, с путешествиями закончено, и так перебор. Тихий, размеренный отдых, лечение и дневной сон, раз уж ночного почти не бывает.

Звякнула эсэмэска от Марека: «Как ты, жива?» Ответила смайликом с поднятым вверх пальцем, писать не было сил.

Какое сегодня число? Восьмое. Значит, осталось четыре дня. Точнее – три с половиной. Ее автобус уходил утром, его самолет улетал поздно ночью. Расстанутся они после раннего завтрака – за ней приедет такси до Братиславы. Простятся они у машины. Марек непременно проверит, есть ли у нее бутылка воды. Израильтяне без воды на улицу не выходят. Потом они нежно обнимутся, пожелают друг другу легкого пути и, конечно, здоровья. В его глазах будут слезы, в ее… Она постарается, хоть это будет непросто, чтобы их не было. На пути в Братиславу он обычно звонит ей два раза. На второй она не скрывает раздражения:

– Марек, у меня все хорошо!

Потом он требует позвонить, когда она сядет в автобус, а уж когда доедет – это не обсуждается!

Она всегда начинала ворчать:

– Марек, ты просто еврейский папаша! Все, не мучай меня, в конце концов, тебе есть о ком заботиться!

Он обижался, но тут же перезванивал и выговаривал:

– Ты мой самый близкий друг, моя сестра, если хочешь. Не нравится – придумай что-то другое! Но все равно я от тебя не отстану!

И она знала, что с этим надо просто смириться.

Анна смеялась:

– Ой, представляю, как ты достаешь своих! Бедные дети, бедная Шира!

– Шира не бедная, – коротко бросал он и завершал разговор.

Вообще про жену он особенно не распространялся. Жалел Анну, понимал, что в любом случае ей неприятно. Наверное. Но как-то обронил:

– Знаешь, трудно признавать свое поражение. Трудно и неохота. И вообще – закон бумеранга никто не отменял.

Она долго думала про «поражение». Значит, брак с Широй не удался. Но ведь тогда он влюбился, и наверняка у них был отличный секс, то, чего он был лишен многие годы. Шира – яркая, пестрая, броская, быстрая. У нее удачная карьера, красивая внешность, прекрасная фигура. Она моложава, спортивна, у нее все получается. Она хорошо образованна, любит музыку, ходит на танцы. В такую женщину просто влюбиться. Она как пестрый, разноцветный, душистый сад. Но что там внутри, Анна не знает. Слава богу, что не знает.

И про бумеранг она уточнять не стала. В конце концов, никто никого не бросил. Просто после ухода Мальчика жить вместе стало невыносимо. Это было совместное решение, вернее, Анна это решение искренне поддержала.

* * *

К новой жизни привыкали долго. К вечеру Анна валилась без сил. Падала в кресло и начинала плакать. Мареку везло больше: утром он уходил на работу и не видел ее дня, суетливого, тяжелого физически и невозможно трудного морально.

Пока Мальчик был маленьким, обычные заботы молодой матери были не в тягость: помыть, поменять белье, накормить и вывезти во двор, раздеть после прогулки, и снова вымыть, и снова накормить.

Дождаться массажистку. Перед сном, после купания, сделать массаж самой. Потом укол, обработать кожу, дать лекарство.

Через год они уже были опытными родителями неподвижного ребенка. Мальчик рос, и все становилось сложнее: поднять, перевернуть, выкупать, накормить. Ребенок по-прежнему не хотел есть, плакал, точнее, слабо пищал, если ему что-то не нравилось, отворачивал маленькое, худое, бледное и измученное личико, молоко проливалось, жидкая кашка растекалась по подбородку, от яблочного пюре начиналась рвота.

Купаться он не любил, пищал как котенок.

Анна смотрела на него, и сердце рвалось от жалости. И в который раз задавала один и тот же вопрос: почему? Почему это произошло именно с ними? С молодыми, здоровыми, любящими друг друга?

– Потому что судьба, – сказал Марек.

Кстати, он вел себя безупречно – прибежав с работы, тут же хватал Мальчика на руки. Пытался накормить, пел песенки, ставил пластинки, рассказывал сказки. Но на маленьком личике сына не было ни единой эмоции. Хотя Анне казалось, что он ее узнает. Нет, вряд ли, ей просто хотелось так думать. Никакой радости узнавания у него не было. Правда, и испуга не было. Ничего на его личике не было – ни испуга, ни радости, ни улыбки.

Ни-че-го.

Она вспоминала соседского мальчика-дауна: тот улыбался, ходил, самостоятельно ел, громко плакал. Любил мороженое и вафли с карамелью, после которых облизывал пальцы. Он обожал мать и стремился к другим детишкам. А у них с Мареком никогда не будет и этого…

А Марек верил. Верил и надеялся, что все как-то выправится. Лучшие врачи, самые знаменитые светила, грязевые курорты, бесконечные массажи и упражнения, и все по кругу, по кругу…

– Медицина идет вперед, – храбрился он. – И я уверен…

– Пожалуйста, хватит! – перебивала его Анна. – Я не могу это слышать! Неужели ты действительно веришь? Неужели ты не понимаешь? Не понимаешь, что он… он растение!

И все-таки каждый шажок, минимальный, мизерный, они считали великой победой. Мальчик взял ложку, и ерунда, что ложка упала. Он смог удержать ее пару секунд! Не без помощи, но все равно. Мальчик поставил кубик на кубик. Мальчик полусидит в подушках и почти не заваливается. Кажется, Мальчик узнал мелодию и обрадовался. Или им показалось? Мальчик лизнул мороженое и захотел еще. Мальчик любит клюквенный кисель. Требует – показывает глазами – в кровать любимого плюшевого слоника. Это был не просто прогресс – это была победа.

На все курорты ездили вместе, Марек ни разу не отпросился в отпуск с друзьями. Не сбегал в компании, перестал ходить в кино и в гости. Зато гордо выгуливал коляску с ребенком на улице. Он не стеснялся его, а Анна… Анна терялась среди людей, тушевалась и опускала глаза.

Мама помогала. Приходила и приносила то суп, то гуляш, то кастрюлю с бигосом. Это здорово выручало. Но на руки Мальчика не брала – боялась. Или брезговала? Подойдет, глянет издали и с тяжелым вздохом отходит. На его успехи реагировала вяло. «Я рада», – отвечала она, не проявляя ни малейшей радости. Наверное, ей эти победы казались настолько незначительными, что не о чем и говорить. Когда Анна с Мареком радовались, бурно обсуждая достижения Мальчика, пани Малиновски смотрела на них с такой жалостью, с которой смотрят на душевнобольных.