Текст книги "Дом в Мансуровском"

Девочки! Надо пристроить девочек! Что там бывает – няня, помощница? Но где ее взять?

Сообразил позвонить на кафедру, там тут же начался переполох. Быстро приехали коллеги.

– А Клара? – растерянно спросил он. – Где Клара?

Клара, верный друг, самый верный. Теперь друг, а раньше… Да о чем он!

– Клара! – сказал он и заплакал. – Клара, ты где?

Оказалось, что Клара на больничном.

– Жуткий бронхит, – кашляя, ответила она, когда он позвонил. – Саша, что случилось?

– Катя, – бормотал профессор. – Катя, жена!

– Что – Катя? – не поняла Клара.

– Ее больше нет…

Клара появилась через полчаса. Впрочем, времени тогда он не замечал, но, увидев ее, даже успокоился. Взял телефон и закрыл дверь в кабинет. Предстояло позвонить теще, а это так трудно! Он никак не мог набрать несколько цифр. Как сказать ей, как сказать, что ее двадцативосьмилетняя дочь умерла? Как такое можно произнести?

На похоронах теща не плакала, плакал тесть. Теща же стояла как каменная, заледеневшая и не реагировала ни на что.

Старшую дочку оставили на соседок. С Марусей сидела сотрудница с кафедры – профессор не помнил, кто именно, да и какая разница?

С кладбища его уводили почти насильно, под руки. Теща обернулась к нему и покачала головой. Что это означало, он не понял, но этот вопрос долго его мучил.

В квартире пахло блинами. Профессор выпил стакан водки и отключился.

Он ничего не запомнил – ни поминальных речей, ни слез, ни плача Маруси: в тот день послушную младшую дочь никак не могли успокоить.

Наутро в квартире было тихо. Мучась от дикой головной боли, профессор долго лежал в кровати, мечтая об одном – скорой и легкой смерти. Вдруг стукнуло в голову – где Маруся? Он вскочил и бросился в детскую.

Дочки там не было. В столовой было убрано. На столе лежала аккуратно сложенная белая скатерть. На подоконнике в ряд стояли вымытые стаканы и рюмки. Дверь на кухню была закрыта.

Ворвавшись туда, профессор увидел странную картину – за столом сидела незнакомая молодая женщина с толстой, иссиня-черной косой, закрученной на затылке. Напротив нее, в деревянном детском стульчике, восседала веселая Маруся, с аппетитом терзающая баранку. Увидев отца, она улыбнулась и протянула к нему руки.

Чернокосая смущенно улыбнулась:

– Я Ася, медсестра из детской поликлиники. Вы меня помните?

– Нет, извините. Я сейчас… Я вообще ничего не помню и, кажется, не понимаю…

– Она поела, – кивнув на Марусю, отчиталась медсестра. – Сейчас я ее уложу, если вы не возражаете, – окончательно смутилась она.

– Не возражаю. – Профессор вышел из кухни, шатаясь, дошел до спальни и упал на кровать. «Какая странная жизнь, – подумал он. – Чужая женщина на нашей кухне кормит веселую Маруську, а Катеньки нет. Как такое возможно?»

А Юля? Где старшая дочь? А, вспомнил – ее забрала теща…

Он не задавал черноокой медсестричке вопросов, но по утрам она приходила, кормила Марусю, стирала, гладила, гуляла с ней, куда-то убегала, но быстро возвращалась, кажется, убирала, мыла полы, что-то готовила и оставляла ему в тарелке обед.

Он брал холодный кусок мяса или котлеты, с отвращением сжевывал, не замечая вкуса, проглатывал и уходил к себе.

Звонили с работы, предлагали помощь, профессор отказывался.

Помощь принимал только от Клары. Она приезжала по вечерам. Привозила пирожные, и они, перебрасываясь пустяковыми, ничего не значащими фразами, пили чай, потом Клара мыла чашки, гладила его по голове, проверяла Марусю, заходила в его кабинет, говорила со вздохом «пока» и уезжала.

Однажды поехал в поселок к Юльке. Копавшаяся в песочнице старшая дочка встретила его равнодушно. Профессор присел на край песочницы и погладил девочку по голове. Юлька вздрогнула и отодвинулась.

Из дома вышла теща, кивнула и сурово спросила:

– Приехали ребенка забрать? Не отдам. Дочь забрали, внучку я вам не отдам.

Ни чая, ни поесть теща не предложила, а тесть из дома так и не вышел.

«Ненавидит, – подумал профессор. – Она меня ненавидит». Обнял дочь и пошел к калитке. У калитки обернулся. Теща и дочка смотрели ему вслед.

Он медленно брел по дороге на станцию. Совсем рядом гудели проносившиеся электрички и поезда, и вдруг в голову пришло: «А это выход! Прекрасный, а главное, быстрый выход!» Пять минут – и все, он свободен. Свободен от своего безразмерного горя, от удушающих мыслей, от чувства вины, от обиды на жизнь и почему-то на Катю: как она могла? Как могла их оставить? Свободен от этой разверзнутой бездны отчаяния. «Решайся, трус, – повторял он. – Ведь это так просто!»

Оказалось, непросто. А как же девочки, его дочки? Теперь за них отвечал только он. Профессор присел на сухой и теплый от солнца пригорок и поднял голову. На светло-лазоревом небе не было ни облачка. Яркая и безмятежная синь резала глаза. Мимо прошла молодая женщина в красном, открытом, слишком отчаянном платье. Женщина вздрогнула и, окинув профессора испуганным взглядом, прибавила шагу. Он горько усмехнулся: «Ну вот, уже люди меня пугаются». Поднялся, отряхнул брюки и, по-стариковски шаркая, медленно побрел к платформе. Отпуск подходил к концу, скоро начало учебного года. Надо попытаться жить, но получится вряд ли, он не готов к жизни без Кати.

И все-таки надо пытаться. Другого выхода нет. Как неожиданно и странно закончилась жизнь.

За Юльку он был спокоен: старшая дочь в надежных руках, но что делать с младшей? Маруся болезненная, путь в ясли – он вспомнил слова жены – ей заказан. И что остается? Надо искать нянечку – пенсионерку, добрую и заботливую женщину, живущую неподалеку, это единственный выход. Но и здесь он не справится, ни с чем он не справится, потому что всегда бежал от бытовых проблем, их решали другие, сначала родители, потом Клара, а дальше Катенька. Из всех перечисленных осталась одна Клара. Но звонить ей и просить о помощи как-то не комильфо, учитывая, как он ее обидел. Правда, Клара не только оставленная любовница, но еще и верный друг. А кроме этого, она умница, она выше обид, она что-то придумает.

Профессору стало легче, и, прибавив шагу, он поспешил за билетом. Усевшись у окна, опять загрустил, получалось, что старшая, Юлька, нужна бабке с дедом, а младшая, ангел Марусечка, не нужна никому. Родители жены обожали старшую и были почти равнодушны к малышке. Да-да, все объяснимо, старики Юльку растили.

И все-таки работа отвлекала, хотя бы на пару часов он забывал о своем необъятном горе, но, как только выходил за ворота университета, горе мокрой, тяжелой медвежьей шкурой наваливалось на него, и профессор начинал задыхаться.

Коллеги, как могли и умели, пытались поддержать вдовца. Мужчины со вздохом похлопывали по плечу, смущенно произносили пустые и банальные слова утешения: дескать, время лечит, держись и тому подобное.

В такие минуты он их ненавидел.

И женщины не отставали, совали какие-то пирожки и бутерброды, варили кофе, подносили чай, переглядываясь, громко вздыхали, а он старался поскорее сбежать от всех этих искренних, но так ранящих слов, от этой банальщины, от них самих, счастливых и благополучных. Что они могут понять? Что могут понять о его горе?

После занятий, когда разбегались торопливые студенты и расходились уставшие преподаватели, профессор оставался в пустом кабинете и долго сидел там, не включая невыносимо яркую, отвратительно мигающую лампу дневного света. Иногда зажигал настольную, почти ночник, которая не била в глаза и не раздражала. Он смотрел в темное запотевшее окно, пытаясь понять, как ему жить. Как жить теперь, когда все стало неинтересным, ненужным и потеряло краски и вкус, звук и запах, но главное – смысл.

Коллеги твердили, что у него дети, а значит, надо карабкаться и жить. Две дочки – это и смысл, и стимул. Профессор вяло кивал. Ну да, все так, не возразишь. Только почему он не видит в этом ни смысла, ни стимула? Почему с уходом жены все стало мелким, неинтересным, незначительным, даже его любимые дочери? Наверняка в нем изъян, душевный порок, дефект. Видимо, поэтому он так долго не женился. И только тогда, когда встретил Катеньку, жизнь обрела цвет и запах. Жена была для него всем – миром, вселенной, галактикой! Только с ней он обрел себя, только с ней был спокоен и счастлив.

Как можно смириться с этой несправедливостью? Как можно свыкнуться с этим? И как с этим жить?

За окном уже было черно, и он давно потерял счет времени. Сколько он просидел здесь, в темном пустом кабинете, где пахло клеем, дерматином и пыльной бумагой? Домой, домой! Надеть плащ и кепку, взять зонт – на улице был дождливый октябрь – и наконец двинуться к дому. Суетливо одеваясь и хлопая себя по карманам, профессор бормотал что-то невнятное. Как он мог забыть о Марусе? Как мог позволить себе горевать, когда его ждет дочь – беленькая, сероглазая, тихая и пугливая?

Ему стало невыносимо стыдно.

В эту минуту в дверь постучали. От неожиданности он вздрогнул – кого принесло? Скорее всего, уборщицу. Ну да, ее или сторожа.

– Войдите! – хрипло крикнул он. – Входите, не заперто!

Дверь открылась, и он увидел Клару, Клару Арнольдовну Лускене, свою бывшую любовницу, а нынче друга. Статусом этим профессор наделил ее в то время, когда они разошлись, вернее, когда профессор ее оставил. Оставил растерянную и обиженную, недоумевающую – ведь было все хорошо! И уж точно она надеялась на большее. Ведь все говорили, что они прекрасная пара, и это было правдой. Они были коллеги, единомышленники, верные друзья. Одна загвоздочка все же была – Клару он никогда не любил. Она его любила, а он ее – нет. Он знал, что Клара любит его и что готова на все, и ни минуты не сомневался, что из нее получилась бы отличная жена, такая, о которой мечтает мужчина. Он не сомневался в верности Клары, в ее порядочности, готовности служить ему, быть другом, любовницей, нянькой, соратником – кем угодно, если это будет нужно ему. «Лучше тебя не бывает», – говорил он ей. А умная Клара грустно усмехалась: «Сашенька! Это признание в любви? Знаешь, оно выглядит совсем по-другому. И очень коротко, всего-то три слова!»

Тех самых трех слов она так и не дождалась. «А что, такие комплименты – тоже немало!» – грустно смеялась Клара.

А потом появилась Катенька, и все вопросы отпали сами собой. Спокойный и рассудительный Саша, в конце концов не такой уж молодой, вдруг превратился в пылкого, с горящими глазами юнца. Никто его не узнавал, все недоуменно переглядывались. «Что с ним случилось? – шептались в курилке и в кабинетах. – Что с нашим тихим профессором? А как помолодел, как воспрял духом! Просто юноша, а не профессор!»

Он и вправду помолодел, расправил сутулые плечи, выпрямил спину и не ходил – летал. Клара наблюдала за ним с интересом – такие метаморфозы, с ума сойти! Женщины спрашивали ее о переменах с близким другом. Клара пожимала плечами и клялась, что не имеет понятия.

Между прочим, так оно и было – про новую возлюбленную она узнала спустя три месяца, случайно повстречав милую парочку в Парке культуры. И что ее туда занесло?

Ниточкин и девица сидели на лавочке и ели мороженое. Кларин наблюдательный пункт был расположен как нельзя лучше – боковая лавочка на аллейке напротив.

Клара надела косынку и темные очки – для конспирации. Но они не обращали внимания на окружающих, до окружающих им не было никакого дела. Они были заняты друг другом. Девица засмеялась и уронила мороженое, причем дважды. «Вот ведь безрукая», – раздраженно подумала Клара. И оба раза профессор спешил исправить ситуацию – бегал к ларьку и покупал новый рожок. На скамейке возле девицы лежал немного увядший букет.

Закрапал дождик, и они вскочили, Саша накинул на девичьи плечи пиджак, и они бросились к ближайшему павильону. Подвядший букетик остался на лавке.

«А я бы не забыла», – усмехнулась Клара, достала из сумки зонт и медленно побрела к выходу.

Дождь униматься не думал и, даже наоборот, разошелся совсем не на шутку. На лужах вспухали и лопались крупные пузыри. Все торопились укрыться под сводами ворот, в арках, под козырьками билетных касс. Кто-то бежал к метро, кто-то пытался прыгнуть в троллейбус. Только Клара шла медленно, словно и не было никакой стихии. Ей было наплевать на промокший плащ и мокрые туфли, на прилипшие холодные чулки, на трепыхающийся от сильного ветра зонт. Ей было на все наплевать. Потому что то, что она ненароком подсмотрела, привело ее в ужас: Саша был влюблен. Влюблен как мальчишка. И никаких шансов – ни одного, ни половинки от одного – у нее не оставалось.

Клара умная и все поняла. Но все-таки – неужели было так сложно разойтись по-хорошему, по-человечески? Трусишь сказать в глаза, объясниться – черкани письмишко. Оно не утешит, зато Клариной гордости будет полегче. Ну ладно. Так – значит, так. Биться за него она точно не будет. Но какие же мужики трусы, даже самые честные и порядочные. Самые лучшие – и те трусы. В конце концов, ей был нужен не брак, не печать в паспорте, не его квартира – у нее не хуже, а может, и лучше, – не статус профессорской жены – она и сама не лыком шита, сама доцент. Ну да, все сама.

А что до девицы – она совсем блеклая, ничем не примечательная. И это не ревность оставленной женщины и не бабское злопыхательство. Девица и вправду была самой обычной: среднего роста, стройная, талия тонкая, а вот грудь незначительная. Да все в ней незначительное, в этой девице. Лицо, правда, миловидное, но тоже обычное: светлые глазки, пушистые русые волосы, вздернутый нос, бледный рот. Такие кажутся слабыми, их хочется защищать, носить на руках, приносить им кофе в постель, надевать на ночь носочки, ведь они, эти нежные, как правило, очень мерзлявы. Молодость – вот ее козырь. Молодость и хрупкость, беззащитность. Клара знала: в таких и влюбляются. В таких, а не в таких, как она: сильных, ярких, красивых, бросающихся в глаза. Незаурядная внешность, блестящие способности к науке и преподаванию. На своей кухне, в своей уютной и красивой квартире она тоже была яркой. И когда каталась на коньках и лыжах, и в море, когда бросалась в самые страшные волны. Высокая, стройная, изящная, с прекрасным вкусом и красивым ухоженным лицом. Не женщина – Мадонна!

Домашние любили повторять байку, как пьяный, с трудом стоявший на четвереньках у входа в метро, увидев Клару, из последних сил постарался выпрямиться, не без труда приложил трясущуюся грязную руку к виску и заорал:

– Мадонна!

Проорал и тут же упал лицом в грязь. Это и вправду было смешно.

Вот только профессор всего этого не видел или не хотел видеть.

Объясниться он так и не удосужился – напротив, стал ее избегать. Завидев ее, старался проскочить мимо, войти в соседний лифт. А перед тем, как зайти в столовую, осторожно заглядывал внутрь – там ли она, бывшая любовница?

Клара перестала ходить в столовую.

Однажды он спросил – так, между прочим: «А что Клара Арнольдовна? Давно ее не встречал». Оказалось, что у бывшей любовницы случилось страшное горе – погиб единственный сын. Профессор его почти не помнил – ну да, сын, ребенок, что там еще? Вспомнил, что мальчик был талантлив и ему предрекали большое будущее пианиста.

Он силился вспомнить подростка – худой, высокий и оттого сутулый, кажется, темные волосы, да, прямые и непослушные, челка на глазах. Профессор по-дурацки пошутил – дескать, не мешает ли челка игре, видит ли он клавиши и ноты. Мальчик обиделся, и профессору пришлось извиняться. Тогда он окончательно понял, что с Клариным сыном у него никогда не наладится. Да и видел он его раза два: в институте, потом еще на улице, где мальчик поджидал мать.

Клара тогда хотела их познакомить и почему-то очень нервничала. Профессор значения этому не придал:

– Кларочка, я пошел?

И, быстро распрощавшись, направился к метро. У поворота обернулся и махнул рукой. Ему показалось, что Клара расстроена, но он сразу забыл об этом и больше не вспоминал.

Что еще он знал о ней? Жили они втроем, Клара, сын и ее престарелая мама, на Смоленской, в большом сером доме у самого метро, в хорошей трехкомнатной квартире, выданной в начале пятидесятых Клариному отцу как большому начальнику. С мужем, отцом того самого мальчика, они давно развелись.

В квартире на Смоленской профессор был один раз, и то коротко, что называется, в дверях – Кларе нужно было переодеться перед театром. Тогда он познакомился с ее матерью – маман, как ее называла Клара. Маман была дворянских кровей, из бывших, а отец из простых – обычный еврейский парень из бедной семьи, родом из Витебска. В квартире он прожил немного, умер после ранений.

Клара, смеясь, рассказывала, что, когда маман музицировала, отец на газете чистил селедку: «Полное несоответствие! А ведь жили и, кажется, любили друг друга».

«Господи, какая беда!» – шептал профессор, направляясь к телефонной будке – звонить из преподавательской не хотелось.

– Клара, милая, – взволнованно начал он, – я не знал! Поверь, я не знал! Иначе бы…

– Что – иначе? – хрипло усмехнулась она. – Знал – не знал… Какая разница, Саша?

Он не знал, что ответить. Что-то замямлил, забормотал, но она резко перебила:

– Все, Саш, все. Пожалуйста! – И повесила трубку.

Растерянный, профессор вышел на улицу. Что делать? Поехать на Смоленку, позвонить в дверь, обнять ее?

Если она откроет. И вряд ли получится обнять. Клара гордая.

Несчастье с сыном случилось шесть лет назад, и все удивлялись, как мужественно эта женщина держалась на людях.

Вскоре после Катиных похорон Клара пришла на кафедру, подошла к его столу.

– Не прогоните, Александр Евгеньевич? – мягко улыбнулась она. – Не помешаю?

Смущенный профессор засуетился, выдвинул стул, предложил чаю. Она села в кресло напротив, положила ногу на ногу.

– Я покурю? – полуспросила она и, не дожидаясь ответа, закурила.

Курить в кабинетах не разрешалось, но возразить он не мог.

Клара курила и внимательно рассматривала профессора.

– Бледный ты, Сашка, – наконец сказала она, – и похудел. Но это только на пользу. – Она помрачнела и продолжила: – Саша, ты знаешь о моем горе. Кто об этом не знает… – Она докурила, выкинула окурок в окно и снова села напротив. – Я не утешать тебя пришла, дело это глупое и неблагодарное, по себе знаю, и кроме раздражения и злобы ничего не вызывает. Сейчас тебе кажется, что ты самый несчастный человек на земле. Горем мериться нельзя. И тем не менее. Я потеряла ребенка – взрослого, красивого, умного, образованного, заботливого и нежного. С таким сыном было не страшно думать о старости, я была в нем уверена. Да и столько сил было вложено! Мною, мужем, свекровью, мамой! Фортепьяно, фехтование, плавание, горные лыжи! И знаешь, он везде успевал, везде был лучшим! Одним словом, наша надежда и гордость. Подруги мне завидовали – вырастить такого сына! Я понимала, что счастливая и небедная старость мне обеспечена, к тому времени его уже знали в музыкальном мире, о нем говорили, даже писали статьи… – Она замолчала, видно было, что ей труден этот разговор. – К тому же мы были с сыном большими друзьями. И вот этот мир, мирок, мой прекрасный, счастливый и спокойный мирок рухнул в одночасье.

Погиб сын – и все кончилось. Ни к чему не осталось интереса, я не могла даже читать, а ты знаешь, что я книгочей. Тряпки? Да боже мой, какие там тряпки! Полгода ходила в старом свитере и вытянутых брюках. Ни маникюра, ни педикюра, ни кремов для лица. Ничего. Жила на автомате: есть обязанности – я их исполняю. Например, покормить маму, вымыть посуду, купить хлеб и кефир, сменить постель, достать почту. Все остальное меня не интересовало. Подруги пытались помочь, тащили в театры и в музеи, но я отказывалась.

Зимой уехала на дачу. Одна. Кое-как протопила дом, свалила на кровать все одеяла и подушки, сделала себе норку и лежала, лежала… Дни напролет. Вставала, чтобы сходить в туалет и нагреть чайник. Питалась галетами и сухарями, просто чтобы не сдохнуть. А сдохнуть хотелось. Ах, как хотелось сдохнуть, Саш! Мечтала об этом. Представляла и улыбалась от счастья.

Но не могла себе позволить. Мама – вот главная причина. Конечно, мои подруги ее не оставят, но и к себе не заберут. Маман – человек сложный, да и у всех своя жизнь. Значит, пристроят в приют, пусть в самый лучший, если такие имеются. Но это будет приют: завтрак, обед, ужин, помывка. Все по часам, жизнь по расписанию. А она этого не выносит – рамок, ограничений, дискриминации. Мама свободный человек, она наслаждается свободой после стольких лет жизни с отцом. Ты знаешь, большой пост в Совнаркоме, страх ареста, все остальное. Она помнила, как брали соседей и знакомых, как вздрагивали от шагов по лестнице. В общем, я не имела права ее оставить.

А через полгода объявился бывший муж и сообщил, что его новая женщина ждет ребенка. И знаешь, я за него порадовалась! Ну хоть он, понимаешь? Хоть он еще раз ощутит эту радость, раз мне не дано.

Я искренне поздравила его, пожелала ему всяческих благ, он скомканно и смущенно поблагодарил и завел разговор о размене квартиры.

Меня колотило, как от озноба. Здесь вырос наш сын, здесь он был счастлив. Здесь его комната, в которой все так же, как было при нем. А его отец предлагает мне уйти отсюда, разменять квартиру? – Клара замолчала. Молчал и профессор. – В общем, через пять месяцев был суд, и квартира осталась нашей, моей и маман. А этот упырь получил дачу и машину. Ну да бог с ним. Я была рада, что этот кошмар закончился.

А знаешь, что было потом? А потом я взяла отпуск и решила сделать ремонт. Бродила по квартире, расставляла книги, статуэтки, посуду. Вешала новые шторы, перевешивала картины, расставляла фотографии. Слушала музыку, любимые пластинки сына. Пила кофе, смотрела в окно. И ощущала, как новая жизнь по капле вливается и наполняет меня. Это я к чему, мой дорогой? – улыбнулась Клара. – Не всегда нужно бояться перемен. Не всегда.

– Ты о чем, о ремонте? – хмуро спросил Ниточкин. – А может, стоит поменять квартиру?

– Я не о ремонте, Саша. Я о том, что человек постепенно, по капле начинает жить, как бы это ни казалось странным. И помогают в этом обычные вещи, рядовые дела. Я, например, искала обои, мне хотелось определенные, синие в клетку – такая вот дурь. Я искала, отвлекалась и приходила в себя. Да, дальше будет другая жизнь, отличная от той, прежней. И все-таки жизнь… Это сейчас тебе кажется, что все лучшее уже было, а то, что будет дальше, – это не жизнь, а так, суррогат.

Поверь, это не так! Это не замещение, это просто другая жизнь. В конце концов, у тебя дочки, то есть смысл жизни не утерян.

Со временем я стала ходить в театры, в музеи, общаться с друзьями. Снова начала читать и слушать музыку, почувствовала вкусы и запахи, и знаешь, – усмехнулась она, – мне захотелось новое платье! Его принесли на работу, кому-то не подошло, а мне идеально. Но были конкуренты: тетка с соседней кафедры. О, она тоже претендовала! И еще секретарша из деканата, ты представляешь? И я так сильно захотела это платье, так решительно была готова за него сражаться – до скандала, до выговора, до увольнения! До неприличия, может, до драки. Представляешь! И что ты думаешь? Досталось оно мне!

– Почему-то я в этом не сомневался, – усмехнулся профессор. – И что? Ты была счастлива?

– Еще как! Так счастлива, как никогда в жизни! Но потом, когда пришла домой и развернула это злосчастное платье, мне даже не хотелось его примерить! Смотрю на него и вот-вот зареву. «В кого ты превратилась, Клара, – думаю. – В хабалку с базара?» Зашвырнула платье подальше в шкаф и успокоилась. Легла, и вот что меня поразило: не то, что вела я себя, прямо сказать, не ахти.

А то, что мне это самое платье захотелось. И то, что характер мой, пробивной, нагловатый, никуда не делся. Я ощутила себя прежней и поняла, что смогу жить дальше. Ну что, Саша? Я тебя утомила?

– Совсем нет. Я так рад тебе! Только вот вынесу ли из твоего рассказа что-то полезное для себя? Это вряд ли. Ты же меня знаешь. Я… ну, в общем, из странных, – смущенно добавил он и улыбнулся. – Слушай, а пойдем прогуляемся, а? И черт с ним, с дождем! Просто пройдемся по Герцена, по бульварам?

– Как раньше, – согласилась она.

В душе была радость – Клара простила его, они снова друзья, и он знает, что всегда и во всем может на нее рассчитывать. Это придало сил. Да и ближе и вернее Клары у него никого не было.

Они шли по бульвару под редким, почти незаметным дождем под ручку, как семейная пара, – неспешно, разговаривая о пустяках, мелочах, из которых, собственно, состоит человеческая жизнь. Мягким светом отсвечивали желтоватые тусклые фонари, проезжали машины, пахло сыростью и осенью, асфальтом, бензином, Москвой.

Профессору показалось, что Клара устала.

– Я? – удивилась она. – Ты что! Конечно, идем дальше! Вперед, и только вперед! Помнишь, как мы с тобой доходили до Рождественского?

Им было хорошо вместе – гулять, ходить в театры или в кино, пить кофе и разговаривать, любить друг друга, просыпаться по утрам. Она любила в нем все, включая неприспособленность к жизни – «Ничего, я сама разберусь», – ей нравились его страстная увлеченность наукой, отношения со студентами, которые его обожали. Даже к языкастым коллегам он не попадал на зубок. А как он вприкуску пил чай? «По-купечески», – смеялась она, а он краснел и смущался, оправдывался: «Нянечка приучила». А как он играл на рояле! Она любила его жидковатые, чуть в рыжину легкие волосы, и пухлые руки с длинными, нервными пальцами, и серые глаза, и россыпь веснушек на покатых плечах. Любила всего, от пяток и до макушки. Подтрунивала над ним, даже смеялась. Но любила, очень любила.

В метро Клара и профессор расстались, и напоследок он поцеловал ее руку.

С тех пор стали общаться, разумеется, только по-дружески. Вместе ходили в буфет, пили кофе с булочками, обсуждали институтские новости, сплетничали, Клара передавала девочкам книжки – чудесные, изданные лет тридцать назад. Он понимал, что это книги ее ушедшего сына.

Однажды сходили в «Современник» – он взял билеты, – потом в Зал Чайковского.

По институту вовсю ползли сплетни – у Ниточкина и Клары опять роман! Больше всего бесновались женщины: как же так, она ведь старуха! А сколько вокруг молодых и одиноких? Окрутила дурачка, воспользовалась его слабым характером, его бедой. Но ведь не сходится с ним, вот хитрая баба! Еще бы – там же две дочки, на черта ей хлопоты.

Ниточкин и Клара посмеивались, на сплетни им было плевать. А дружбой своей они дорожили.

Сложнее было с тещей. Юльку она по-прежнему не отдавала.

Ниточкин настаивал, увещевал, приводил доводы, главный из которых – сестры должны расти вместе. Но у Галины Николаевны были свои резоны – Юлька целый день в саду на воздухе, ест свежие яйца и творог, свои яблоки и сливы, а не импортные, напичканные черт знает чем.

– Книжки мы читаем, цифры учим, стихи, вы забыли, что я учитель? И деду она радость и сила, а мне и говорить нечего. Я бы без нее… – И суровая Галина Николаевна принималась плакать.

Что он мог с этим поделать? Жалко ее было до сердечной боли. У нее своя правда, и он должен с этим считаться.

– И еще, Александр Евгеньевич, – теща искала все новые аргументы, – а татарочка твоя, нянька? Возьмешь еще и Юльку – точно сбежит! На кой ей два дитя? С одной легче. Да ты знаешь Юльку, такая оторва и бесененок, в кого – не пойму! Катя моя ангелом была, да и Маша спокойная. Ты вроде тихий… А эта – ну чистая бандитка! – И теща расплывалась в улыбке. – Никто с ней не справится. Ни ты, ни нянька твоя! Глаз да глаз за ней, иначе беда!

Профессор ездил в поселок каждые выходные, но одним днем, без ночевки. Ночевку ему не предлагали – дождь ли, снег, сильный ветер, да и он сам уезжал с облегчением, тяготясь неласковой родней. Не складывалось у них, не получалось.

«Чужой я для них, – думал Ниточкин, – как был чужим, так и остался. Но Юлю они любят искренне, и понятно, что это единственное, что дает силы жить. И все-таки это неправильно: родные сестры – и два разных дома».

В субботу у них с Марусей были мероприятия: Образцовский кукольный, Музыкальный Сац на Вернадского, Уголок Дурова, цирк. Потом кафе-мороженое, прогулка. Это были счастливые часы. В воскресенье хотелось отоспаться, но он собирался и ехал в поселок. По дороге в магазин – Юлькины любимые мандарины и плавленые сырки. Тестю колбасу, теще торт – и вперед.

Иногда брал Марусю. Но с горечью видел – девочки друг по дружке не скучают, отвыкли. Юлька тут же начинала командовать, Маруся исправно выполняла команды, старшая начинала наглеть, и за этим следовали Маруськины слезы и шепот: «Папа, поедем домой! Ася наверняка уже вернулась!»

В выходные Ася уходила. Профессор не спрашивал куда – не его дело. Наверняка на свидание. А что, имеет право – красивая молодая женщина. И тут же пугался – а если она выйдет замуж? У них, кажется, приняты ранние браки по сватовству. Понимал: когда-нибудь она все равно уйдет, устроит жизнь их незаменимая Ася. Да и какой муж позволит пропадать целыми днями в чужом доме?

Об Асе и ее семье профессор знал не много: семья большая, многодетная, трое детей. Мать и отец работают на стройкомбинате. Приехали в столицу лимитчиками. От родных Ася ушла три года назад, снимает угол.

На вопрос профессора, а что такое угол, рассмеялась:

– Ну, закуток: кровать и ситцевая шторка на резинке. Возле кровати табуретка, на ней будильник и журнал «Здоровье», бабушка выписывает, хозяйка, а мне интересно, я же медик.

– А где сама бабушка? – не понял профессор.

Ася удивилась:

– Как – где? Там же, в комнате. Квартира коммунальная, у бабы Нади комната. Хорошая комната, метров пятнадцать. Бабушка невредная, мне повезло. И соседи невредные, готовить разрешают. Мы с бабой Надей чаи гоняем и болтаем о жизни. Она одинокая, бездетная, жалко ее, и я, конечно, чем могу, помогаю: и в магазин, и постирать, и в аптеку. Вкусненькое с зарплаты приношу – она пряники любит и мороженое. В общем, живем мы дружно.

– Простите, Ася, – профессор от смущения кашлянул, – понимаю, вопрос крайне бестактный, но не любопытства ради, поверьте! Сколько вы платите за ваш угол? За кровать с табуреткой за занавеской?

Теперь смутилась она:

– Да вы не беспокойтесь, всего пятнадцать рублей. Это мало, поверьте!

– Простите, а какая у вас зарплата? – совсем стушевался профессор.

– Да хорошая, – улыбнулась Ася, – нормальная! Обычная медсестринская ставка, плюс подработки, уколы на дому. Иногда девчонок на участках подменяю, иногда в процедурном. Ну и вы мне платите, так что все отлично! Я, Александр Евгеньевич, на квартиру коплю! Однокомнатную, кооперативную. На первый взнос. Вот и берусь за любую работу.

– Ася, милая, – неожиданно строго сказал профессор. – Последний вопрос: сколько всего у вас получается вместе со всем – подработками и дежурствами?