Текст книги "Дом в Мансуровском"

– Хорошо получается, – улыбнулась она, – рублей девяносто. Пятнадцать за комнату, десять своим отдаю, все помощь – сестрам на всякие мелочи, им же хочется. Заколочки там, колготки, киношки, мороженое. Проедаю я мало, рублей двадцать, не больше. А остальное в кубышку, – смущенно засмеялась она. – Ой, я такой экономной стала! Сама удивляюсь.

Александр Евгеньевич подошел к окну.

– Послушайте, Ася, – хрипло сказал он, – а если я предложу вам… ну, другие условия? Вы уходите от своей бабы Нади, бросаете поликлинику и подработки, переселяетесь сюда – есть отдельная комната, мой кабинет, а можно с Марусей, как вам удобно. Питание, разумеется, за наш счет, это не обсуждается. Ну и жалованье. Жалованье составит сто двадцать рублей. Вы только с ответом не торопитесь, вам надо подумать! Ах да, выходные! Ну разумеется! Я чту трудовой кодекс, поверьте. И отпуск непременно – все как положено! В общем, – он сник, как будто устал, – подумайте. Договорились? Подумайте, что да как. Подходит ли вам мое предложение. А я подожду вашего ответа. Что вам мотаться, спать за занавеской? Баба Надя наверняка еще и храпит! – улыбнулся он. – Нет, вы правда подумайте!

– Баба Надя храпит, еще как, – вздохнула она, – я беруши вставляю.

– Ну вот и договорились, – кивнул профессор и направился к себе. Разговор был ему в тягость.

На пороге Ася окликнула его:

– Александр Евгеньевич, подождите!

Он обернулся.

– Я подумала! Мне… в общем, мне все подходит.

С постоянным присутствием Аси жизнь окончательно наладилась. Теперь в доме всегда был обед, белье выглажено, полы натерты, и в вазе, любимой Катенькиной синей вазе, стояли цветы. Дом словно ожил, проснулся, выздоровел – появилась хозяйка. Нет, не так: в доме появилась женская рука. Легкая, почти незаметная, но очень умелая.

Снова пахло едой, свежестью, цитрусовым запахом полироля, стиральным порошком. Сверкали до блеска отмытые окна, блестели полы, и даже сто лет не мытые блеклые ковры заиграли новыми красками.

«Когда она все успевает? – недоумевал профессор. – Ведь это такой колоссальный труд!»

Теперь, когда он возвращался из университета, его ждали накрытый стол и горячий ужин. Из детской доносился Марусин смех.

«Удивительные такт и культура, – удивлялся профессор, отрезая кусок сочного мяса. – Ни одного глупого вопроса, ни одной бестактности. И это девочка из барака!»

Мучило одно – Юлька по-прежнему жила у тещи, и та все так же была непреклонна.

– Ну не судиться же нам, Галина Николаевна, – с отчаянием сказал профессор однажды. – А вы вынуждаете. И как вы не понимаете: девочки должны расти вместе!

– Ну да, – хмыкнула теща, – а меня сразу на кладбище за ненадобностью!

Что тут скажешь? У всех своя правда. И тещу профессор понимал, и девчонок жалел: при встрече становилось понятно – они чужие, а ведь никого нет ближе, родные сестры.

Жизнь его была окрашена дружбой с Кларой. Удивительное дело – столько лет он не вспоминал о ней или старался не вспоминать, избегал ее, прятал при встрече глаза, а именно она стала необходимой. Самый близкий друг, самый надежный.

Вместе ходили в театры, у Клары был канал, как она говорила, – знакомая кассирша в театральных кассах. Если позволяла погода, гуляли по центру. Заходили в кафе, выпивали по сто граммов коньяка «для сугреву» и снова болтали о жизни.

Однажды он пригласил Клару на Марусин день рождения. Неделю она мучила его – что девочке подарить. И вот суббота. С раннего утра пахло выпечкой – Ася старалась изо всех сил. Беляши, эчпочмаки, пироги с курагой, лимоном, маком и яблоками.

Приехали теща с Юлькой.

Старшая дочь ходила по квартире и с задумчивым видом рассматривала книги, картины, трогала гардины, проводила пальцем по пианино.

– Хорошо живете, – сдвинув брови, наконец сурово сказала она, – богато.

Все рассмеялись.

По тещиному лицу пробежал холодок, она с тревогой посмотрела на внучку.

Пришла и нарядная, надушенная Клара, вручила растерянной Марусе невероятную, в ее рост, немецкую куклу с блестящими белыми волосами, распахнутыми глазами и маленьким полуоткрытым ртом.

– Мэрилин Монро! – рассмеялся профессор.

– Просто Монро, – строго поправила его именинница, – Мэрилин Монро – слишком длинно!

Так и назвали – «Монро».

В дополнение к круглоглазой Монро имелись белые кружевные колготки, синий трикотажный пиджачок на золотых пуговицах и бордовые лаковые туфельки. Не туфли – игрушка!

Маруся от растерянности хлопала глазами, а на Юлькином лице застыла странная полуулыбка. Кажется, девочка не знала, как на это реагировать.

Да что девочка – растеряны были все. Клара поняла, что совершила оплошность.

Ася переводила тревожный взгляд с профессора на Марусю.

Побледневшая Галина Николаевна приобняла Юльку: «Ничего, деточка, скоро и у тебя день рождения!» У Юльки дрожали губы, но она держалась.

– Марусенька, – вдруг подала голос Ася, – мне кажется, тебе надо поделиться с сестрой. Клара Арнольдовна не обидится, правда?

Все с удивлением посмотрели на Асю, потом перевели взгляд на Марусю. Та поспешно сказала:

– Конечно, Юль, бери, что хочешь!

Юлька, не теряя времени даром, мигом подскочила к дивану, на котором лежали подарки, быстро схватила колготки и туфельки, прижала все это к груди и громко объявила, что выбрала это. Маруся, с глазами, полными слез, чуть слышно пролепетала «пожалуйста».

Ася принялась рассаживать гостей. Кажется, инцидент был исчерпан, но всем еще было неловко.

Клара вышла на балкон и закурила. Следом вышел профессор. Он видел, что Клара расстроена, и почувствовал себя виноватым: не предупредил, что на празднике будет и старшая дочь.

Он извинялся, утешал Клару, шутил, что Юлька осталась не внакладе – такие никогда не остаются внакладе, – а Маруська успокоится: с такой-то куклой! Клара молчала, было видно, как ей неловко.

– Дура я, Саша, – наконец сказала она, – промахнулась. А я не люблю промахиваться.

После первого тоста за именинницу обстановка немного разрядилась. Все с удовольствием ели и пироги, и жареного гуся с хрустящей корочкой, пили шампанское и желали, желали Марусе всего самого-самого, как и положено в день рождения.

Девочки ушли в детскую. Оттуда был слышен властный и требовательный голос старшей.

«А может, и хорошо, что Юля живет у тещи, – подумал профессор. – Иначе бы съела бесхребетную Марусю. Юлька лидер, заводила, все должно быть по ее. А Маруся возражать не умеет. А уж тем более – настаивать. Словом, вылитая Катенька».

После чая теща засобиралась домой, Юлька капризничала, хотела остаться, но все промолчали. Наконец дверь за ними закрылась, и все почувствовали облегчение.

Уложили усталую, возбужденную Марусю, Ася убирала на кухне, а Клара с профессором курили на балконе.

– А знаешь что, Александр Евгеньевич, – вдруг сказала Клара, – женись-ка ты на этой девчонке!

– На какой? – не понял профессор.

– На домработнице твоей, на какой! – усмехнулась Клара. – Ты что, перебрал?

Ниточкин уставился на подругу:

– Клара, что ты, прошу прощения, несешь? Что значит «женись»? На какой домработнице? Прости, но это ты, мой друг, перебрала!

– Женись, – упрямо повторила Клара, гася окурок в хрустальной пепельнице. – Лучшей жены не найдешь. И молодая, и симпатичная. И хозяйка прекрасная, я таких пирогов сроду не ела. И с Марусей как нежная мать, я давно наблюдаю. Но самое главное, Саша, – умненькая она, эта девочка! Умненькая и хорошая!

Александр Евгеньевич с раздражением повторил:

– Это ты, дорогая, перебрала! Такой бред лезет в голову! Все, Кларуся, я вызываю такси!

Через полтора года он женился на Асие Агабековне Акишевой, ставшей Асией Агабековной Ниточкиной.

– Правда, звучит смешно? – спрашивала Ася.

Александр Евгеньевич обижался:

– И что же тут смешного? Лично я ничего смешного не вижу!

Александр Евгеньевич стеснялся самого себя – как это так, как это произошло? Как спустя четыре года он снова женился? Как позволил себе устроить личную жизнь? Он снова улыбается и даже смеется, получает удовольствие от еды, крепко и сладко спит, а главное – ласкает другую женщину, ласкает с удовольствием, нежностью, нетерпением. Вечерами у телевизора, который с удовольствием смотрит его молодая жена, он украдкой посматривает на часы – когда наконец Ася насмотрится всей этой чуши, зевнет и отправится в ванную. А он, чертов сластолюбец, будет ждать ее в семейной спальне. Где когда-то ждала его Катенька.

«Что это, – мучился профессор, – я влюбился? Да нет же, нет! Как это возможно? Нет, Ася замечательная, тонкая, нежная, искренняя. В ней нет ни грана фальши, ни грана наигранности, все, что она делает, идет от чистого, доброго сердца. А как она любит Марусю! Как дрожит над ней, как тревожится! Не всякая мать так трясется за родное дитя!» Нет, это не похоть. Он искал мать своему ребенку и прежде всего думал о дочке. Это ради нее, ради Маруськи!

«Ох, не ври себе, Саша, не ври! – укорял он себя. – Ты влюбился. Ну в конце концов, что здесь такого? Ты еще не старый, здоровый мужик. Тоже мне, преступление! Правильно говорит умница Клара: это не предательство, это жизнь. Просто жизнь, в которой бывает и не такое». И все же на душе частенько было противно.

Закончилась летняя сессия, и Ниточкины подумывали об отпуске. Хорошо бы на море. О море мечтали и Маруся, и Ася. Оставалось одно – вырвать старшую дочку из крепких объятий Галины Николаевны. Разумеется, женитьбу бывшего зятя она посчитала предательством, а его самого назвала старым и похотливым козлом. Сначала ее голубка Катенька, теперь эта татарочка. Нет, девица вроде ответственная, дом держит, к Маруське хорошо относится. Но не верит Галина Николаевна этим девицам! Прикидывается, точно прикидывается. Еще бы, все заполучила – и квартиру, и деньги. Выходит, очередная зубастая штучка, окрутившая старого дурака. Хотя он не старый, ее зятек. И вполне симпатичный. Разве это возраст для мужика?

С тяжелым сердцем Александр Евгеньевич ехал в поселок и, честно говоря, не надеялся на успех – теперь, после его женитьбы, теща своего презрения не скрывала.

Но получилось все неожиданно. Галина Николаевна отдала Юльку легко, даже, кажется, с облегчением. Причиной тому было ее самочувствие.

После ухода дочери Галину Николаевну стало мучить давление, за двести подскакивало, а это не шутки, искры из глаз. С годами все ухудшалось: бесконечные «скорые», капельницы и уколы. А сколько раз ей предлагали больницу! Но Галина Николаевна отказывалась – дед, ее муж, тоже не молодел, а уж какой стал беспомощный, ничего сам не может: ни суп разогреть, ни чаю налить, совсем, старый, чокнулся!

Внучку она собрала быстро и немного небрежно, что было ей не свойственно: покидала что попало в хозяйственную сумку. Голова разрывалась, Галина Николаевна думала об одном – как бы лечь в постель. Выпить таблетку и лечь, а там они разберутся. Не маленькие, да и не чужому дяде отдает внучку – родному отцу. Настругал – отвечай. А то ишь, женился! Тьфу, старый козел.

Юлька была растеряна – нет, ей очень нравилась та большая квартира, в которой она когда-то жила. И к младшей сестре, тихой и невредной, не имелось претензий – она понимала, что будет верховодить и подмять под себя Маруську – дело нехитрое.

Папа, отец. Бабушка говорит, что он человек незлобный, хоть и слизняк, слабак и подкаблучник – даром что ученый. Так что с папашей она тоже справится. Оставалась Ася, бывшая нянька, а теперь папина жена. Вроде она неплохая, а там кто знает?

Это в няньках она была тихой, а сейчас? Баба Галя твердила, что все эти – дальше шли грубые слова – одним миром мазаны. Одно слово – лимитчики! За плохие слова баба Галя ругала и даже могла дать по губам. Но Юлька их все равно повторяла – с подружками в сквере, в детском саду. Да все повторяли, подумаешь!

Ладно, разберемся, решила она, в конце концов, разбираться ей не впервой. Ее в поселке даже мальчишки побаиваются. А уж с этими она точно справится! Зато впереди у них море, а на море Юлька никогда не была. И баба Галя не была, и дед тоже. Интересно, была ли на море мама? Кажется, да, вместе с папой.

Маму Юлька немножко помнила: тихая, светленькая, красивая. Маруська на нее похожа, а Юлька ни на кого: темноволосая, черноглазая, смуглая. Баба Галя говорила, что был у них в роду самый настоящий цыган, черный, кудрявый, отчаянный. Влюбился в бабку бабушки Гали и отбился от табора. Вот Юлька в него. А характером в бабу Галю – та сама говорит. Бой-баба, вот как ее называют в поселке. И она, Юлька, тоже бой-баба! То есть не баба, а девочка.

В электричке Юля загрустила: как это – оторваться от прежней жизни? Баба Галя, хоть и строгая, но внучку обожала. Покупала все, что бы та ни захотела. Отпускала куда угодно – хочешь в кино, хочешь во двор, хочешь к подружкам. Мороженое – пожалуйста! А захочется Юльке блинчиков перед сном – баба Галя покричит, поворчит, но спечет! Потому что Юлька – это все, что у нее осталось. Так она сама говорит. Дед не в счет, на деда она только орет. Ухаживает за ним, но Юлька знает – надоел он ей до синих чертей. Так она сама говорит, и Юлька ее понимает. Пользы от деда никакой, одни заботы. Юлька бабку жалеет, та стала много болеть. Вот не дай бог умрет – кто тогда будет Юльку любить? Там, в Москве, все понятно – там любят Маруську! Баба Галя сама говорила: «Не отдам тебя, будешь там на вторых ролях!» А Маруська, значит, на первых. «Ну это мы еще посмотрим!» – хмыкнула Юлька и глянула на отца. Тот был смурной, без настроения. Но, перехватив ее взгляд, улыбнулся: «Все будет хорошо, доченька!»

А Юля и не сомневалась. А может, боится своей новой жены? Похоже на то. В общем, все непонятно. Выходит, зря она согласилась?

Но ничего плохого, как ни странно, не случилось. И Ася, бывшая нянька и новая папина жена, и Маруся встретили ее с распростертыми объятиями. Ася напекла пирогов, Юлька сначала фыркнула, а потом стала мести все подряд – голод не тетка. Да и пироги были такими вкусными! Раньше Юлька таких не ела – и с мясом, и с курагой, и даже с вареньем! Баба Галя тоже пекла, но, если по-честному, ни в какое сравнение. И суп с широкой лапшой был очень вкусным, и котлеты.

Маруська скакала вокруг нее как собачка. И все предлагала: «Хочешь эту куклу? А эту? А хочешь, в магазин поиграем? А в больницу?»

Юлька презрительно фыркала – малышня! В куклы! Кукол Юлька не любила. В магазин и в больницу играли, но Юлька вредничала, вкатила младшей больной укол, та громко заревела. На крик прибежала перепуганная Ася и давай расспрашивать, чем уколола да как.

– Чем-чем! Спичкой! – фыркнула Юлька и разобиделась. Даже обедать не пошла. Ну их, этих дур перепуганных!

Расстроенная Маруська предложила шахматы. В шахматы Юлька играть не умела, а вот в шашки резалась будь здоров! А уж в козла! В смысле, в домино, «в кости», как говорил дед.

В поселке все играли в козла – и мужики, и дети. А шашек дома не было, и показать свое мастерство не получилось. К тому же Юлька не любила проигрывать.

А вообще первый день прошел ничего. Долго гуляли на улице, два раза ели мороженое и пили сладкую газированную воду.

Ужинать девочки отказались, а Ася и не настаивала. Отец вообще торчал в кабинете.

Легли девочки поздно. Это не бабы-Галин режим – в полдесятого спать!

Маруська все спрашивала, удобно ли Юльке. «Удобно», – буркала та. А что может быть неудобного – нормальная кровать, мягкое белье в голубой горошек, на тумбочке горит ночничок. Это для Маруськи – она без света не засыпает. А Юльке все равно. Она ничего не боится. Или почти ничего.

Юлька сначала боролась за свои права – куда деть строптивый характер. Но отец, Ася и тем более младшая сестра на первенство не претендовали и с ней не спорили.

Отец, как обычно, много работал, у мачехи – до чего же противное слово – всегда находились дела, а тихая Маруся с восторгом и обожанием смотрела на старшую сестру – в ней было то, что напрочь отсутствовало в самой Марусе: смелость, склонность к авантюрам, дерзость, стремление к лидерству. Ах, как Марусе хотелось быть такой же, как сестра! Ну хотя бы наполовину.

Во дворе Юльку приняли настороженно, но через пару дней она и там стала несомненным лидером. Марусе завидовали – какая у нее сестра! И с тех пор ни ведерки, ни формочки не отнимали – с новоявленной защитницей связываться не хотелось.

А вот на море не поехали – сначала умер дед, Катин отец, а следом другое горе – Галину Николаевну, профессорскую тещу и бабушку девочек, разбил инсульт, и весь август ездили к ней в больницу. Ася возила еду, совала деньги медсестрам и нянечкам, теребила врачей – казалось, за жизнь несчастной старухи никто и не борется.

– Шансов мало, – хмуро бросил лечащий врач, – и лучше бы… Вы уж меня извините. Ну вы меня поняли. А если выживет – ох, не завидую! Уход за лежачей больной – вы понимаете! И даже с такой прекрасной дочерью, как вы, уважаемая! Поверьте, это настоящий ад!

Ася ничего не ответила. Оставалось одно – забрать старушку в Мансуровский. Площади хватит. В конце концов, профессор уступит теще свой кабинет. Но все остальное… Нанять сиделку? Кажется, это неподъемные деньги… «Ладно, по мере поступления, – решила Ася, – будет как будет». Ясно было одно – никто и не думал оставлять Галину Николаевну без помощи.

Спокойствие и умение взять себя в руки, отсутствие паникерства держало Асю в любой, самой сложной ситуации. И еще одно чудесное свойство ее натуры – она не помнила зла. Вот и сейчас – она и не вспомнила, что говорила о ней бывшая Сашина теща. Забыла напрочь про «зубастую щучку», «нищую и безродную татарскую девку из барака», про «ловкую мокрицу, пролезшую в узкую щель», про «шалаву, юркнувшую в постель к немолодому козлу».

Александр Евгеньевич воспринял эту новость нервно, но старался держать себя в руках – надо, значит, надо. Ну не на помойку же выкинуть несчастного человека?

Конечно, он тещу не любил. Разумеется, помнил все, что та говорила. У него не было счастливой Асиной черты не помнить обид.

Он понимал, как изменится жизнь их семьи. Как понимал и то, что по-другому быть не может. В конце сентября Галину Николаевну привезли в Мансуровский.

Она по-прежнему плохо и неразборчиво говорила, скорее бормотала, чем говорила, плохо ходила и весь день сидела в подушках, которые взбивала и укладывала Ася. Ася же кормила ее с ложки, иначе беда: грязным становился весь стол и пол, да и все вокруг, убирать за старухой было сложнее, чем накормить. Больная все понимала и целыми днями плакала.

И правда – за что такая судьба? За что, за какие грехи ее так наказывают? Разве мало Катенькиной смерти? Разве мало смерти деда? А теперь ей выдано самое страшное наказание – беспомощность и зависимость от тех, кого она ненавидит.

А все старались. Александр Евгеньевич заглядывал в комнату и желал бывшей теще спокойной ночи, та отворачивалась и ответом не удостаивала. Маруся давала ей воды из поильника и читала книжки. Про Асю нечего говорить – все было на ней. И снова ни слова, ни одной жалобы! «Удивительный человек, – думал профессор. – Кристальная, светлая душа!»

Только любимая внучка Юлька старалась ускользнуть от обязанностей. Впрямую не отказывала, но чтобы бежать по первому зову? А что такого случится, если, допустим, она принесет (нальет, выльет) через час? Ну хорошо, через полчаса!

Юлька есть Юлька, на первом месте она, а уж потом все остальные. Жаль, что она оказалась такой эгоисткой.

– И главное – в кого? – горько недоумевал профессор.

– В саму себя, – отвечала Ася, – и не ищи ответов.

Юлька быстро привыкла к новой жизни. Мачеха была с ней любезна и предупредительна, отцу на проказы не жаловалась, а если уж Юльку несло по кочкам – тихо вздыхала и качала головой. Но такие бессловесные укоры Юльке были до фонаря. Впрочем, как и наказания и ограничения. Смешно! В чем ее могли ограничить и как наказать? На два дня лишить прогулки во дворе? Ха! Это не наказание, и она с удовольствием усаживалась читать. Книжки не запрещались – разве можно наказывать книгами? Сладости? Юлька их ненавидела. Даже к такому любимому детскому лакомству, как мороженое, была равнодушна. Поди ее накажи!

Маруська была верным пажом и по-прежнему смотрела старшей в рот. Преданность младшей была абсолютной – бросалась, дурочка, по первому зову. Отцу было не до Юлькиных фокусов – кафедра, студенты, научная работа да плюс к этому в доме тяжелобольная нелюбимая, вредная старуха.

Юлька часто думала: а если бы не Ася? Что бы со всеми ними было? Вот если бы отец не женился на ней? Жил бы вдвоем с Маруськой? Что было бы с ней, с Юлькой? Баба Галя не жилец, это все говорят. Ну не все, а бабки-соседки на лавочке. И еще хвалят Асю и отца, святые, говорят, люди.

Понятно, что люди они хорошие, кто же спорит! Но как бы сложилась Юлькина жизнь, если бы их с бабкой не забрали в Москву? Попала бы в детский дом? Если бы не Ася, отец с двумя детьми точно бы не справился. Да еще и Юлькин характер…

Или другой вариант – женился бы он не на Асе, а на другой тетке. Ведь недаром во всех сказках мачехи злые! Тогда и Маруся отправилась бы в приют. Ой, нет, не надо. Юля слышала, как ужасно в приютах – хоть в каких, в стариковских, в детских. Приют есть приют. Выходило одно – надо быть поласковей с этой Асей. Она хоть и тихая, незаметная, а всему голова. Не папа, а именно Ася. И Маруську хорошо бы лишний раз не гонять, а то мачеха смотрит на Юльку с укоризной, жалеет свою любимицу. И еще почаще заходить к бабе Гале. Просто так заходить, посидеть рядом, как это делает Маруська.

Московская школа Юльке понравилась, не сравнить с поселковой.

И там, в школе, Юльку сразу признали лидером. Может, кое-кто и невзлюбил, но все молчали. Знали, что с Юлькой Ниточкиной лучше не связываться. Каждую перемену Юлька бегала к Маруськиному классу – проверить, как там и что. Видела, как счастливо светятся Маруськины глаза – еще бы, старшая сестра! Она победно оглядывала одноклассников. Конечно, никто не собирался обижать тихую и улыбчивую Марусю. Но в класс Юля заходила с сурово сдвинутыми бровями, всем своим видом предупреждая: «Ни-ни! Даже не думайте!»

Галина Николаевна прожила в Мансуровском почти три года. За все это время никто не слышал от Аси ни одной жалобы. И все-таки, что говорить, жизнь есть жизнь – после похорон и Ася, и профессор с облегчением выдохнули.

Дом был завещан Юльке. Нашлись документы трехлетней давности – коричневая дерматиновая папка на белых тесемках, в ней завещание. Там же, в пахнувшей клеем папке, хранились Катенькины письма – со студенческой картошки, из туристической поездки в Ленинград, из Крыма, где они провели с мужем медовый месяц. Хранились в этой папке и старые фотографии: незнакомые старики в кепках, старухи в темных платках, чьи-то младенцы, мужчины в гимнастерках, в одном из них с трудом угадывался дед Андрей, Катенькин отец. Была и молодая Галина Николаевна с мужем, симпатичная и осанистая, совсем маленькая Катенька и Катенька-первоклассница, Катенька-выпускница и студентка, и Катя-мамочка, с Юлькой на руках.

Сама Юлька встречалась на снимках чаще всех: Юлька в песочнице, Юлька на пруду, Юлька с книжкой, Юлька в огороде, смеется – в руках здоровенный, переросший кабачок.

Ася перебирала чужие фотографии и аккуратно складывала их в коробку из-под обуви. Чужая жизнь, пролетевшая, ускользнувшая, рядовая, незаметная, – вот она вся! Родители, бабки и деды, сестры и братья, дети, свои и чужие.

Обычные люди, ничего примечательного, таких миллионы – крестьяне, рабочие, служащие. Воевавшие и оставшиеся в тылу. Счастливые и несчастные, больные, страдающие – обычное дело. Теперь от них остались только эти старые, помятые, пожелтевшие фотографии.

Как же так, ведь для чего-то же они жили?

Ася вздрогнула от Юлькиного крика – девчонки возились в саду. Муж ушел в поселковый совет.

Она оглядела комнату: выцветшие простые ситцевые шторки в рябку, потертый, покрытый старым одеялом диван. Продавленное кресло, тоже прикрытое ковриком, буфетик с нехитрой посудой. Катина фотография в черной рамке. Свадебная фотография молодых Галины и Андрея. Какие хорошие, светлые, полные надежд лица. Одноглазый плюшевый медвежонок в детской вязаной кофточке. Катин или Юлькин? Наверное, Катин. Скромная полочка с книгами – «Домоводство», «Сад и огород», «Домашнее консервирование», Вальтер Скотт – ого! Сказки Пушкина, томик стихов Эдуарда Асадова – Катины? Маршак, Барто, Чуковский – все как у всех, как почти в каждой семье. Кружевная скатерка – Ася погладила ее. Сахарница с голубой розочкой, пожелтевший номер журнала «Работница». Вот и все, что осталось от прежних хозяев, от их долгой жизни.

* * *

Асия, средняя дочь в большой башкирской семье, родилась в селе Уразово. Жили в одном доме – мама с папой, дети и бабушка с дедушкой. Дом строили дед и отец, а помогали все родственники – поди отстрой такую домину!

Дом получился крепким, просторным, светлым. Живи не хочу.

Огород, что за домом, как говорили соседи, был образцово-показательным: ни травинки, ни соринки. За огородом следила бабушка Гульсина, внуков гоняла будь здоров!

Мама отвечала за кухню. Помогали ей девочки, Зухра, Латифа и Асия, Ася.

С раннего утра, подоив коров и выгнав их на пастбище, мама отправлялась на рабочую вахту к плите. Ставила тесто и спустя час поднимала девчонок. Те хныкали, отворачивались к стене, натягивали одеяла, капризничали, но поднимались. Спать хотелось ужасно, особенно зимой, когда за окном была беспроглядная темень.

Сонные, они отчаянно зевали, вредничали, переругивались друг с другом, но постепенно просыпались и включались в работу. К тому времени тесто подходило и нагло выпирало из большущей зеленой кастрюли. Из теста лепили буккены, круглые пирожки с мясом и рисом, картошкой и курицей, капустой и яйцом. Съешь такой круглый румяный пирог, запьешь сладким чаем и полдня будешь сыт. А еще один такой буккен можно стащить, положить в карман и убежать на улицу – там он покажется еще вкуснее.

Лепили кыстыбаи – тонкие, свернутые в лепешку, с начинкой из картошки и жареного лука. А еще треугольные усбосмаки с мясом, картошкой, луком и яйцами. Ну и, конечно же, баурсаки, пончики, любимое детское лакомство.

На первое – а по сытности и густоте оно зачастую было и первым, и вторым, – варили кулламу, густой мясной суп с лапшой и огромным количеством картошки, улюш с капустой и здоровенными кусками мяса – говядины, конины или курицы. И бешбармак, тоже густой и невероятно сытный, тоже с большими кусками мяса, картошкой, домашней лапшой.

Одно из этих блюд должно на столе быть обязательно, иначе это не башкирский обед, а так, ерунда.

Но иногда готовили и обычные, как говорила мама, советские блюда – например, на праздники селедку под шубой, салат оливье, который Ася обожала, борщ или пельмени.

Мама говорила: «Поди накорми такую орду!»

Село в советское время было богатым, с алкоголем башкиры не дружили, семьи большие, значит, надо держать и скотину, и сад, и огород. Да и дети с раннего детства были у взрослых на подхвате, мальчишки у отцов, старших братьев, дедов и дядьев, а девочки при женщинах – у печки, у корыта со стиркой, на огороде.

На праздники, свадьбы и похороны собиралась вся огромная родня – из Уфы, Стерлитамака, Салавата, Нефтекамска, Октябрьского.

Двоюродные, троюродные, четвероюродные братья и сестры, тетки и дядья со стороны матери и отца. Столы накрывали на улицах, в доме не помещались.

Больше всего Ася любила каргатуй, грачиный праздник, праздник весны. Сабантуй отмечали, когда по весне заканчивали сеять. Пели народные песни, танцевали народные танцы. Бабушка доставала из сундука национальную одежду.

Ася любила свое село, свой большой дом, свою большую семью и никогда и не думала, что им придется уехать. Мысль переехать в большой город пришла в голову маме. А если маме что-то зайдет в голову – обратно не выйдет. Упрямая, как ослица, – так говорила бабушка.

Однажды за сараем с курами Ася услышала тихий мамин плач и папин голос. Мама говорила, что устала от большой семьи, от родни, от бесконечной рутинной работы, от готовки, от сельской жизни. Странно, а Асе казалось, что все были счастливы.

– Посмотри на мои руки, – яростно шептала мама, – посмотри, во что они превратились! А я сама? Спину ломит, колени болят! Нет, я так больше не хочу! И больше не могу, понимаешь?

Слов отца Ася не слышала, потому что ей казалось, что она оглохла от ужаса.

По интонации понимала, что отец мать успокаивал. Жалел. Жену он любил, да и человеком был мягким и неконфликтным.

Все знали, что мама командовала отцом. Злилась бабушка, вздыхал дед, а что поделать? Сын любит жену, да и дети у них. А то, что мягкий, как творог, – значит, так воспитали.

С возрастом девочки поняли, что родители отца мать терпели, но не любили – слишком строптивая. Не ленивая, не неряха, а язык острый, ничего не пропустит, не промолчит. Только и маму можно было понять – взяли ее пятнадцатилетней девчонкой и привезли в чужой дом. Так было принято – и выходить замуж в пятнадцать-шестнадцать, и уходить в дом свекрови.

– Не хочу, чтобы и у моих девчонок была такая судьба! – говорила мама. – Что хорошего я видела? Нет, ты скажи! Ладно я, но сейчас другие времена! Они могут учиться, получить специальность, выйти замуж, когда захотят, а не когда их просватают! Посмотри на них – все три как на подбор, все красавицы, все умелые и покладистые! Давай уедем, – плакала мама, – прошу тебя! Ради девочек, ради их будущего!

В дом она вернулась заплаканная, а отец – тихий и расстроенный.

Через два месяца, в августе, накануне учебного года, они переехали в город. Да не просто в город, не в Уфу или Стерлитамак, что поближе и где живет мамина родня, а в Москву, в столицу.

В поезде Ася не спала, смотрела в окно и думала о том, какая она, эта Москва. Говорили, что огромная, за неделю не обойдешь. И еще говорили, что шумная, спешная, все бегут, как ошалелые, друг друга толкают и с ног сбивают. И никто не здоровается. Асе это было чудно: как это – не здороваются? С соседями надо поздороваться, спросить о здоровье. «Ладно, посмотрим, – успокаивала она себя, – если не понравится – вернусь в село к бабушке с дедом. Мама сказала, что разрешит».

Сестры спали, а мама и папа, кажется, нет. Папа ворочался и вздыхал, а мама лежала с отрытыми глазами. Ася видела – на полустанке яркий фонарь осветил купе. Утром позавтракали кыстыбаями с чаем и повеселели.

На вокзале их должен был встретить дальний родственник Идрис, папин троюродный брат, уехавший в Москву пять лет назад. Рассчитывали на его помощь: приютит на первых порах и отведет на свой завод в кадры, порекомендует и похлопочет по поводу общежития. Идрису везли кучу подарков: и казы, и эчпочмаки, и корот – сухой соленый творог, и тултырму – колбасу, набитую ливером.