Текст книги "Дом в Мансуровском"

После он засыпал, а Маруся изучала его прекрасное лицо, сильную шею, плечи, руки, родинку на внутренней стороне ладони.

Ей нравилось в нем все, что называется, от и до. Он был прекрасен во всех проявлениях. И как ей нравилось заниматься с ним любовью! Совсем не страшно и уж тем более не противно, как говорили некоторые. Это было волшебно. Спал он чутко, нервно, реагируя на любые звуки. Иногда, как ребенок, всхлипывал во сне, и Маруся обнимала его и шептала: «Тихо, тихо, все хорошо. Это мусорная машина, она всегда гремит в четыре утра. А это коты, Лешик, просто коты, подрались, наверное». Он вздрагивал, морщился, но, прижавшись к ней, успокаивался, лицо его разглаживалось и снова становилось наивным и детским.

Однажды он сказал ей:

– Я тебя никуда не отпущу. Никуда и никогда.

Почему-то она рассмеялась. Наверное, от счастья и от смущения.

Да и ей самой все было понятно, он – ее будущий муж, ее единственный, ее возлюбленный. Отец ее детей. И они с ним навсегда. Что б ни случилось.

Спустя месяц они расписались.

Родители жениха служили в Магадане, приехать не смогли, и Александр Евгеньевич страшно переживал по этому поводу: «Как же так, – приговаривал он, – такое событие, а они игнорируют!»

Приехать не приехали, а поздравительную телеграмму прислали: «Дорогие дети, Машенька и Алеша! С началом новой, взрослой, жизни. Пусть всегда рядом с вами будут любовь и взаимопонимание, сила духа и умение прощать.

Обнимаем, родители».

Что ж, вполне мило, и Александр Евгеньевич немного успокоился.

Может, и вправду не смогли, все в жизни бывает. Люди они небогатые, гостиница им не по карману, а смущать новых родственников постеснялись. К тому же в семье еще двое детей, сестра и малолетний брат.

Юля наблюдала за свадебным действом с ироничной улыбкой. Выйдя на балкон, позвала с собой Марусю. Та пошла неохотно, отлично понимая, о чем пойдет речь.

– Довольна? – усмехнулась старшая. – Окольцевалась?

– Мы любим друг друга, – сухо сказала Маруся, – и не хотим расставаться.

– Причина, – кивнула сестра, – это причина! И что, теперь вслед за мужем? На рубежи, так сказать, родины? На край земли, где бродят белые медведи?

– Белых медведей там нет, учи географию. И вообще, Юль! Может, не надо?

– Не надо, – с деланой готовностью согласилась сестра. – Ты права – уже не надо. Поздно. Раз нет мозгов – что уж теперь. Нет, против него я ничего не имею! Лешка вполне. Он-то да, а вот ты, Маша, дура. Езжай, милая, езжай! Бросай институт, покупай валенки и тулуп – и вперед! Обустроишься, обзаведешься новыми друзьями, офицерскими женами. Будешь на общей кухне капусту квасить. А что? Витамины. Там же с витаминами плохо? Институт побоку, понятное дело. Зачем тебе там, в гарнизоне, высшее образование? Английский, французский – зачем? С медведями разговаривать?

– Да нет там медведей! – закричала Маруся – И институт я окончу! А ты… Да что ты понимаешь в любви? Вечно над всеми подтруниваешь, над всеми насмехаешься и вечно всех осуждаешь! Вот влюбишься – тогда посмотрим!

– За меня не волнуйся, – усмехнулась Юля. – Так, как ты, точно не влюблюсь! Чтобы разум потерять? Нет, не мой случай.

Спустя час старшая ушла, и младшая успокоилась. И все-таки вечером разразился скандал.

С несвойственной ему резкостью и на повышенных тонах Александр Евгеньевич требовал от Маруси окончить институт, а уж потом воссоединяться с законным мужем.

– Для нас и так это большая беда, – повторял он. – Беда, что ты уезжаешь.

Ася бегала вокруг мужа, подавая ему то воду, то сердечные капли. Маруся отстаивала свои права, и в ее сторону летели искры, исходящие от Аси. Молодой муж молчал. В конце концов профессору стало плохо, от «Скорой» он отказался, но согласился уйти к себе.

Ася с укоризной смотрела на падчерицу, и Маруся пошла в отцовский кабинет.

Сердце сжалось от жалости. Как он постарел! Поседел, полысел, располнел. Под глазами набухли мешки, лицо в морщинах. «Папочка, бедный мой папочка! Сколько тебе досталось! А тут еще я…» Маруся села на край кровати и взяла его за руку. Разрыдались оба. Потом обнялись и принялись успокаивать друг друга. И Маруся дала слово, что не уедет. Доучится третий и четвертый курсы, а дальше будет видно. На пятом перевестись на заочный – плевое дело.

Отец без конца говорил ей спасибо, целовал ей руки и снова благодарил.

Укрыв его и поцеловав в лоб, Маруся осторожно вышла из комнаты. У двери оглянулась – он спал.

Ася сидела на кухне. Ждала.

– Не волнуйся, – сказала Маруся и обняла мачеху. – Мы обо всем договорились.

Через пять дней, когда все успокоились, Маруся улетела вместе с мужем по месту предписания. На буфете лежала записка: «Еду с мужем по месту приписки, как и положено жене. Когда устроимся, напишу все подробно. Все будет хорошо, не беспокойтесь!

Ваша счастливая Маруся Родионова».

В квартире повисла траурная тишина. Александр Евгеньевич лежал в кабинете. Ася сидела на кухне, заниматься домашними делами не было ни сил, ни желания. Ей казалось, что жизнь закончилась, оборвалась. А что дальше – неведомо. Ясно одно – прежней жизни, счастливой и радостной, больше не будет.

Сказать, что все были ошарашены, – не сказать ничего.

Как автомат, Ася молча занималась привычными и обязательными делами: варила суп, вытирала пыль, застилала постель. Только потом обнаруживалось, что суп пересолен и есть его невозможно, пыль она вытерла тряпкой для пола, и мебель теперь в разводах, пакет с мусором аккуратно убрала в шкаф, а сваренный компот тут же вылила в туалет. На время Ася, как заколдованная, упершись взглядом в стену, застывала. Юлька то бушевала, понося сестру всяческими словами, не стесняясь в выражениях, то тоже впадала в ступор и замолкала.

Но хуже всего было профессору – Александр Евгеньевич не выходил из своей комнаты.

Обстановку разрядила добрый ангел Клара.

Нарядная и красивая, в модной голубой водолазке и ярких бирюзовых серьгах, благоухающая французскими духами, она вошла в квартиру с широкой и радостной улыбкой.

– По какому поводу в доме траур? Кто-то болен или, не дай бог, умер?

Все обреченно молчали.

Ася безнадежно махнула рукой и предложила:

– Чай будешь, Кларочка?

– Чай? – удивилась Клара. – Ну вот еще! Какой чай? Лично я собралась праздновать! – И Клара достала из сумки бутылку вина.

– Издеваешься? – осуждающе покачал головой профессор. – Беду вроде не празднуют! Или у тебя есть другой повод?

Клара подошла к балкону, распахнула его и села за стол, закурила и посмотрела на Александра Евгеньевича.

– Беду, говоришь? У тебя, Саша, беда? А я думала, у нас с вами праздник! Машка наша влюбилась! И при этом взаимно! Налюбоваться друг на друга не могут – прямо искры от них в разные стороны! Замуж за любимого – это беда?

Профессор хотел возразить, но Клара решительно выставила ладонь:

– Помолчи, Саша!

Измученная Ася присела на краешек стула.

Юлька сидела на диване, закинув ногу на ногу, и рассматривала свои ярко накрашенные ногти. Весь ее вид говорил: «Ну-ну, интересно! Жду продолжения спектакля!»

А Клара и не думала останавливаться:

– Беда у них, надо же! Дочь счастлива, а у них, видите ли, беда! Знаешь, Саша, почему ты так считаешь?

Профессор, уронив голову в руки, молчал.

– А потому что Маруся тебя не послушалась! Вернее – ослушалась! Приняла решение без тебя, без твоего согласия! Да, не очень комильфо, согласна! Молодая дурочка, потерявшая голову, – впервые, заметь, потерявшая! Тихая, скромная и послушная Маруся, папина дочка. И тут нате вам, выкинула фортель! И все, полный траур! Семья в страданиях!

Испуганная Ася бросила взгляд на мужа. Тот поморщился:

– Господи, Клара! Ну что ты такое несешь!

– Правду, – припечатала Клара, стукнув ладонью по столешнице, – только правду и ничего более! Вот что вас поразило: ее побег. А ведь Маруся знала, что одобрение ей не светит. Поэтому и сбежала. И не с любовником – заметьте! С законным мужем. И правильно сделала. Зачем ей, счастливой, скандалы и слезы? Она постаралась их избежать.

– Ну да, все правильно, – подала голос Юля. – «Такая-сякая, сбежала из дворца. Такая-сякая расстроила отца!» – со смехом пропела она и, резко встав с дивана, посмотрела на Клару: – Знаешь, Клар, я сама не из тихонь. Но чтобы так? С самыми близкими? И ни слова! Ладно мне, я бы ей врезала, это понятно! А Асе? Они ближе, чем подруги. Ближе, чем сестры! Ближе, чем матери с дочерями! И ей ни слова! Нет, извини, это свинство, Кларуся! Свинство и предательство. В нашем доме, знаешь ли… С родными так не поступают.

– Ой, Юль, – вздохнула Клара, – вы Марусю недооцениваете… Плохо вы ее знаете. Штучка наша Маруся. Как говорят, в тихом омуте… Это со мной и с тобой все понятное. А такие, как Машка…

Повисло молчание, и Ася тихо проскочила на кухню. Было слышно, как льется вода, чиркает спичка, зажигающая конфорку, как достает она из шкафчика чашки, как звякают ложечки.

Чай. Лучшее, что сейчас может быть, – это семейный чай за круглым столом. Чай с тортом, с конфетами. Пожалуй, это может примирить с жизнью и помирить всех присутствующих.

Ася оставалась верна себе – меньше слов, больше дела.

«Какая же умница эта женщина, сколько в ней такта», – мелькнуло у Клары.

– Торт так торт, – согласилась Юлька. – Я и от винца не откажусь. – И, одернув короткую юбку, устремилась на кухню.

Профессор продолжал сидеть в той же позе страдальца, лицо в ладонях, сгорбленная спина, на лице невыразимая мука.

– Идем, Саша, – позвала Клара, – идем. Честное слово, хватит! Все же здоровы, господи! Все живы! Ну что ты развел? Просто неловко!

Из кухни выглянула Ася:

– Шуронька, милый, пойдем! Такой торт, Шура! Пьяная вишня. И пахнет ромом, – улыбнулась она.

Александр Евгеньевич тяжело вздохнул:

– Торт! Смешно, честное слово! – Но, кряхтя, поднялся и медленно, как старик, шаркая тапочками, пошел за Кларой.

А потом все пили чай, а выпив, принялись за вино, но бутылка полусладкого белого кончилась моментально, и Ася принесла початый коньяк, и никто не отказался под тонко порезанный лимон, присыпанный смесью сахара и молотого кофе – конечно, рецепт Клары! У нее все красиво, необычно и с непременным вывертом.

К концу вечера все согласились, что никакой беды нет, какая чушь! А есть глупая и влюбленная девочка, счастливая до невозможности, наивная и прекрасная, их драгоценная и обожаемая Маруська. Только бы не разочаровалась, только бы была счастлива! А там все наладится, жизнь, как всегда, все расставит по местам.

– Да не психуйте вы! – повторяла Юля. – Вернется наша беглянка! Месяца через два или три, вот увидите! А то я не знакома с нашей Маруськой!

Ася укладывала в кровать пьяненького и расчувствовавшегося мужа, а он держал ее за руку и не хотел отпускать. Но через пару минут профессор уже храпел и причмокивал, и Ася с облегчением вышла из комнаты.

Клара и Юлька курили на балконе. На улице была черная, почти южная, темнота, и только вспыхивали красные огоньки сигарет.

Клара ночевать не осталась: «В моем возрасте, девочки, ночуют дома». Вызвали такси, и Юля пошла ее провожать.

Убрав остатки торта и перемыв посуду, Ася протерла стол и устало опустилась на табуретку. «Моя семья, – подумала она, – Шура, Юлька, Маруська. Кларочка. Моя настоящая семья». От своей, родной, кровной, она давно отвыкла, но, конечно же, не забывала – звонки и подарки к праздникам, редкие визиты, денежная помощь. Но как та, прежняя, жизнь от нее далеко! Как будто и не было. Как будто всегда она жила здесь, в Мансуровском, в этой старой большой квартире на третьем этаже, с высокими потолками, полукруглыми стенами, с поскрипывающим паркетом, тяжелыми дверьми, с узкими удлиненными окнами с бронзовыми ручками и защелками, с маленьким овальным балконом, где она разводила оранжевые настурции и розовые маргаритки. И этот двор, где растут огромный ясень и две большущие липы, от запаха которых кружится голова. И старый, пахнущий сыростью подъезд с откусанными краями ступенек и старыми деревянными, отполированными до блеска, перилами. И медная табличка, оставшаяся с дореволюционных времен от деда ее любимого Шуроньки, известного ученого-биолога академика Ниточкина. Странно, что табличка сохранилась – редкий случай.

Это ее родина, Остоженка и Мансуровский, старый четырехэтажный дом в глубине настоящего московского двора. Разве она могла представить, что окажется здесь и будет хозяйкой этого дома, женой и матерью. Да, она мать этим девочкам. И пусть они ни разу ее так не назвали, пусть! Ася знает, что она – мать.

Но как же жаль, что у них с Шурой не случилось общего ребенка! Какая это несправедливость. Ну уж как есть. Теперь даже мечтать об этом поздно – Шуре скоро шестьдесят, а Асе сорок пять.

Не включая света, она сидела на кухне. Тихо, так тихо, что слышно ход стрелок на настенных часах. Тихо и спокойно, но мысли о младшей, любимой, не отпускали.

Звонила Маруся нечасто, раз в две-три недели, – со связью там плохо. Зато письма писала исправно. Эти письма были похожи друг на друга, как близнецы, – короткий отчет о самочувствии, пара строк о погоде. О том, как они с Алешей ждут переезда в отдельную квартиру, о том, как ходили в кино, о службе мужа. И об экзаменах – Маруся перевелась на заочный.

Сквозь строки Ася чувствовала, что Марусина жизнь не так проста, как ей хочется представить это родным. С продуктами там неважно, особенно со свежими фруктами и овощами, климат тяжелый, жизнь в семейном общежитии не сахар, а уж тем более для избалованной удобствами Маруси. Да и с подругами тоже не очень. Нет, офицерские жены прекрасные, мужественные и верные женщины, но разве это Марусин круг?

Правда, любовь все оправдывает, Ася это знает. Но ее Шура здесь, рядом, и каждый день они вместе. А Маруся одна по полгода. Наверняка ей сложно, но молодец, держится и не жалуется. Пока держится. Но чем дело кончится, никто не знает…

Разве Ася, могла предположить, что так сложится жизнь ее любимицы?

Через полгода после Марусиного отъезда, а точнее побега, тяжело заболела Клара.

– Ничего утешительного, – сказала она, – но я не собираюсь лить слезы! Будь как будет.

А было плохо. После больницы, операции и облучения Юлька по собственной воле переехала к Кларе. Кто бы мог подумать – Юлька, эгоистка и любительница свободы, увлеченная только своей жизнью, превратилась в самую терпеливую сиделку. Она ухаживала за бедной Кларой лучше, чем это делали бы многие дочери.

Клара почти не вставала, но иронии своей не теряла и от Юлькиных забот как могла отказывалась.

Профессор страдал. «Как же так, – недоумевая, повторял он, – Клара! Она – сама жизнь! А сколько в ней оптимизма! Сколько раз она поддерживала меня, приводила в чувство! Сколько раз вытаскивала из бездны отчаяния! Клара, красивая, яркая, живая! Нет, невозможно». И он принимался плакать.

Все понимали, что Кларе осталось немного. Единственное, о чем она просила, – чтобы без мук. «Только чтобы было обеспечено человеческое доживание», – повторяла она.

А с обезболивающими как раз было плохо.

Конечно, подключили университет, организовали звонки и письма в Минздрав, но все это забирало время, а боли нарастали.

Тогда за дело взялась Юля. В соседней группе учился Ваня Защипин, и всем было известно, что Ванин двоюродный брат работает там – глаза поднимались кверху, к потолку, но само слово не произносилось.

Ванька был малозаметный, курносый и тихий середнячок, вряд ли когда-нибудь Юля обратила бы на него внимание. Но тут пришлось.

– Помощь? – растерянно переспросил он. – Какая помощь?

Юля терпеливо повторила:

– Очень болен дорогой и близкий человек. Врубился?

Покрасневший Ваня послушно кивнул.

– Так вот, – продолжила Юля, – мне нужна твоя помощь. Нужно достать лекарство, понимаешь? Импортное обезболивающее. Ну, дошло?

– А при чем тут я? Ты что-то напутала, Юль. У меня никого нет в аптеке.

– Да при чем тут аптека! – с досадой воскликнула она. – Его невозможно достать в простой аптеке. Врубился теперь?

Ваня послушно кивнул и, кашлянув, осторожно уточнил:

– И все-таки, Юль. При чем тут я?

– Тут при чем твой родственник! – еле сдерживаясь, объяснила Юля. – Твой важный родственник! Кажется, брат? Мне сказали, он оттуда, – и Юля подняла глаза к потолку. – Наврали? – Голос звучал угрожающе, она не думала от него отстать.

И тут до бедного Вани дошло:

– А, брат! Ну да, брат! Работает, да. И что из этого следует?

– Ну ты и тупица, Защипин! – не выдержала Юля. – У них там своя аптека! Ну, понял? Короче, сможешь помочь?

– Попробую, – нехотя промямлил Ваня, – но обещать не могу.

– Попробуй! – Юля посмотрела ему в глаза. – Очень сильно попробуй! В смысле, постарайся, Вань! Это очень важно, понимаешь? Так важно, что… – Махнув рукой, Юля отвернулась. Еще не хватало, чтобы этот рыжий тупица увидел ее слезы.

Если по правде, то она почти не рассчитывала на Ванькину помощь, все знали, тот страшный тормоз. Но странный Ванька помог и с тех пор в ее присутствии краснел и кидал на нее пылкие и многозначительные взгляды. Влюбился? Ничего удивительного, в нее влюблены были многие.

Через несколько дней Ванька подошел к ней и смущенно протянул бумажку с телефоном.

– Звони, – сказал он, – брат обещал помочь. Я сказал, что для очень хорошей девушки, – смешавшись, выпалил он, подтвердив тем самым ее догадку: втрескался.

Юля нервничала перед встречей с важным Ванькиным братцем и была уверена, что увидит перед собой наглого и напыщенного гуся, равнодушного к чужим проблемам, как все чиновники.

Но в большом кабинете, обшитом деревянными панелями, за огромным столом, на котором лежали кучи папок и бумаг, сидел представительный, похожий на американского сенатора голубоглазый и седовласый мужчина сорока с небольшим лет.

Юля тряслась как осиновый лист. В первый раз в жизни она была в таком месте.

И куда делись ее уверенность и острый язык?

Взяв себя в руки, она изложила проблему.

Важняк, как она его окрестила, хмурился, но ничего не отвечал.

Когда она замолчала, он взял телефонную трубку.

После короткого разговора, который Юлька почти не запомнила – вдобавок от стресса сильно разболелась голова, – он приятным баритоном и все с таким же строгим лицом объяснил, что нужные препараты она сможет взять в ведомственной аптеке.

– И впредь – вы меня поняли? – видя ее растерянность, уточнил он, – и впредь, Юлия Александровна, с этим у вас не будет проблем.

– Поняла, – прошелестела Юля, но кроме сбившегося и невнятного бормотания, кроме еле слышных «спасибо» и «мы вам обязаны» (он, услышав это, усмехнулся), ничего не получилось.

Слуга народа – так с иронией и даже сарказмом называла она его до сегодняшней встречи, – попросил ее оставить телефон – на всякий случай.

– Оставить секретарю? – уточнила окончательно растерянная Юлька.

«Слуга» улыбнулся:

– Зачем же? Впрочем, как вам будет удобно.

Ее снова бросило в краску, и она залепетала что-то оправдательное и точно дурацкое и боком, ссутулившись, вышла из кабинета.

Отдышавшись и выкурив три сигареты подряд сидя на холодной и мокрой от прошедшего дождя скамейке, Юля пришла в себя.

«Геннадий Петрович, – повторила она, – меня зовут Геннадий Петрович». Дурацкое имя – Геннадий. Крокодил Гена. Впрочем, на крокодила он был совсем непохож.

Придя в себя и все еще не веря в успех, Юля бросилась в аптеку, которая оказалась совсем рядом, практически в соседнем доме. И лекарство было! Выдавая лекарство, фармацевт исподтишка, осторожно разглядывала встревоженную, взъерошенную и красивую молодую женщину. «Наверняка болеет кто-то из родственников, – подумала она. – В любом случае – бедная женщина».

В тот день Юля еще не знала, что встреча с седовласым важняком окажется судьбоносной и определит ее жизнь на очень долгое время.

Геннадий Петрович Кружняк позвонил через несколько дней.

– Кто? – переспросила Юля. – Простите, не поняла. – На минуту она замешкалась. Нет, она поняла, кто такой товарищ Кружняк, попробуй забыть! Да и его голос, приятный баритон, забыть было сложно. И все-таки растерялась. Нервно кашлянув, поздоровалась. Голос дрожал.

Усмехнувшись, звонивший успокоил ее:

– Юлия Александровна, да вы не волнуйтесь! Я просто хотел поинтересоваться, все ли у вас в порядке. Подошло ли лекарство, подумали ли вы про больницу, помните, я вам говорил? Не помните? Ну бывает. Может, еще что-то нужно? Готов помочь. А про больницу подумайте! Лучшее оснащение, последние препараты. И замечательный, внимательный персонал!

«Господи, дай мне сил, – подумала Юля. – Откуда такая забота? А, ну да! Слуга народа! И как я забыла? И про больницу забыла… Или он врет, что предлагал? Разве я могла бы забыть про такое? Не было разговора про больницу, не было! Это бы я точно не пропустила!»

Выдохнув, она собралась с силами. Растерянность и смущение отступили, и теперь это была обычная Юлька – дерзкая, смелая, отчаянная, ничего не боящаяся.

– Ух ты, – усмехнулась она, – какая забота! Это вы ко всем так, Геннадий Петрович? В смысле, обо всех так печетесь?

Он засмеялся:

– Ну что вы, Юлия Александровна, что за наивный вопрос! Отчетливо слышу иронию. Конечно, не обо всех! Контингент огромный, разве со всеми нам справиться? А помогаю я только близким или друзьям. Ну и друзьям своих друзей. В данном случае своему двоюродному брату и вашему, как я знаю, другу Ивану Защипину, нашему Ваньке, балбесу и чудаку.

– Мы с Иваном не друзья, врать не буду, – отрезала Юля, – и даже не очень приятели. Скорее, так, знакомые. Спасибо за то, что помогли, и спасибо, что перезвонили. Мне очень приятна ваша забота. – «Посмотрел бы он сейчас на меня, – хмыкнула, глянув в зеркало, Юля, – на мою перекошенную физиономию!» – Лекарство у нас и, кажется, помогает. Простите, боюсь сглазить. Ну а в больницу тетушка ложиться отказывается. Знаете, побывав в районной больнице, осуждать ее я бы не стала.

На том конце трубки повисло молчание.

Обиделся? Что делать? Положить трубку первой? Как-то невежливо. Он очень помог, и он старше, именно он должен закончить разговор. О господи! Ну почему у нее никогда ничего не бывает просто!

– Ну что ж, – услышала Юля бодрый ответ, – желаю вашей тетушке здоровья! И если что – обращайтесь, Юлия Александровна, всегда буду рад вам помочь.

Все, отбой. В полном бессилии Юля присела на стул. Казалось, она разгрузила пару вагонов. Окна была распахнуты, и монотонно, без передышки шумело неугомонное Садовое кольцо, но Юля ничего не слышала, даже голоса Клары.

Взгляд упал на руки – они тряслись, как под электропроводом. Она крепко, до боли, сжала кулаки. Ногти вонзились в ладони, и Юля зажмурилась. «Что это было? – вертелось у нее в голове. – Дежурный звонок, ожидание благодарности? Вряд ли ему нужна моя благодарность. Но никакой кадрежки, никаких приглашений на свидание, ни в кафе или в кино. А может, начало вербовки?» Все-таки органы, она об этом читала. Да, все так, сначала все легко и ненавязчиво, а потом факты из биографии и предложение, от которого ты не можешь отказаться.

Вспомнила слова Ваньки: «О, братец мой тот еще фрукт!»

Ну да, теперь все понятно. Журфак МГУ – публика передовая, разговоры разные, в том числе и диссидентские. Значит, вот в чем интерес… Ну да, ничего там не делается просто так, по звонку или за красивые глаза. Выходит, ты, Юля, влипла по-крупному. Что делать, к кому бежать? Рассказать папе – да ни за что! После Маруськиного побега он стал другим человеком, к тому же болячки стали цепляться одна за другой. Участковый доктор, как грустно шутила Ася, теперь член семьи.

Да и какая от отца помощь? Кроме расстройства и тревоги у него этот рассказ ничего не вызовет. Ася? Смешно! Связей у нее нет, с этой публикой она не знакома, только начнет психовать, а ей хватает проблем с папой.

Про Клару и говорить нечего. Ей, бедной, и так лихо. А как услышит, что это из-за нее! Хотя именно Клара могла бы дать умный совет.

И Маруська, сестра, не подходит – та далеко, у нее другая жизнь, да и чем она может помочь?

Сообразила позвонить Митьке Делягину, Ванькиному одногруппнику.

– Не по телефону, – коротко и раздраженно бросил Митька, – через полчаса на Страстном. Успеваешь?

– Ну ей-богу, Мить, просто смешно! Почему не по телефону? Ты думаешь, меня уже слушают?

Митька нажал отбой. Параноик.

Через полчаса Юля сидела на скамейке на Страстном бульваре. Митька, как всегда, опаздывал. Подошел, как шпион на явке: воротник поднят, на лоб надвинута кепочка. Перед тем как присесть, оглянулся. Юля не смогла сдержать усмешки.

Рассказ Митьки был коротким – брат-подполковник любит брата-разгильдяя, хоть и не признает его свободных взглядов. Осуждает его компанию и свободолюбивых дружков. Пугает как может, но все от любви, боится, что Ванька влипнет. Сам вынес диссидентскую литературу из квартиры младшего – типа спас. Пытался заставить поступать куда надо, а не на вольнодумный журфак.

Братья разные, как два полюса, хоть и росли в одной семье, но, по сути, они двоюродные. Ваньку усыновили, его родители погибли в автокатастрофе. К слову, папаша его тоже был из органов. Но Ванька другой. Вырос в семье чужаком и изгоем и на журфак пошел в знак протеста. С виду он тихий, но человек нормальный, все понимает.

– Раньше разговоров при нем не вели, все-таки семья, ты понимаешь, – рассказывал Митька. – Но потом поняли, что Ванька нормальный, почти свой, только робкий, закомплексованный. А братец этот вроде мужик неплохой, хотя я не верю! Нет там хороших, все одно карательная машина. И до полкана дослужиться непросто. А сам он, этот братец Гена, Геннадий Петрович, какой-то несчастный – то ли жена – алкоголичка, то ли с ребенком что-то. Точно не помню, но, если надо, спрошу у Рыжего.

– Лучше спроси, что мне делать, если он снова позвонит. Послать мягким текстом? Или? Мить, я правда нервничаю! А вдруг ему от меня что-то надо?

Митька выбросил сигарету, хрипло закашлялся и рассмеялся:

– Ага, секретные сведения! Ты же у нас кто? Химик или физик? И где ты работаешь? В секретной лаборатории? И что вы там, извиняюсь, химичите?

Юля грустно усмехнулась:

– Ну да, как у Хазанова: теперь я секретный физик. Слушай, – она помолчала, – а если он хочет меня завербовать? Сам знаешь, это им раз плюнуть.

– А для чего, Юль? Чтобы забросить во вражескую страну?

– Ты дурак, – смутилась Юля. – Для чего вербуют молодых симпатичных женщин, подумай. Для связей с иностранцами или стучать на своих. А это еще хуже, чем спать по наводке. Ой, Митька, боюсь, он теперь от меня не отвяжется, чует мое сердце – влипла я по-серьезному. Одно утешает – тетке лучше. Лекарство и правда волшебное – представь, она поднялась! Ходит по квартире, аппетит появился. За тетку я ему благодарна. Но и боюсь жутко, спать перестала.

Митька позвонил на следующий день и сообщил, что Ванька вроде в Польше на горном курорте, на лыжах катается. И, кажется, вместе с брательником, они всегда туда ездят вместе.

Эта информация успокоила Юлю: катается на лыжах, любит брата, больной ребенок, проблемная жена. Обычная жизнь обычного человека. Она немного успокоилась и постаралась забыть эту историю. И что она напридумывала, чего испугалась? Ну да, слово «контора» вводит обычных людей в ступор.

А вскоре закрутились дела, и Юлька забыла о новом знакомце. К тому же звонков больше не было, и она окончательно успокоилась.

Разговор с Кларой случился в один из выходных, перед сном, когда Юлька, накормив ее, укладывала в постель и давала таблетки.

Было видно, что Клара нервничает.

– Сядь, – попросила она Юлю, – сядь и послушай меня.

Клара начала говорить – с трудом, волнуясь и сбиваясь. Она знает диагноз и понимает, что, несмотря на чудо-уколы и заграничные препараты, это лишь временное облегчение и улучшение, конец уже недалек. Юлины возражения она решительно оборвала:

– Поэтому мне надо тебя прописать. Да, сюда, в эту квартиру, чтобы она досталась тебе. Тогда я смогу уйти спокойно. Но, как оказалось, сделать это безумно сложно, почти невозможно. Выйти замуж я за тебя не могу. Впрочем, как и ты за меня, – усмехнулась Клара. – Ты мне не родственница, даже не дальняя, да и прописать можно только родню первой и второй очереди, детей, внуков, родителей. Я узнавала, звонила юристам, знакомым, куда только не звонила! Все мимо. – Клара замолчала, попросила воды. – Что делать дальше, я не знаю, – честно призналась она. – Свои возможности я исчерпала. Теперь думай ты, девочка. Ты моложе, у тебя другие советчики. Но надо придумать, Юля. Найти какой-то выход. Я уверена – он есть, его не может не быть! Иначе – сама понимаешь. А как жалко квартиру, а, Юль? И вообще – если бы ты знала, как для меня это важно!

– Спасибо, – тихо сказала Юля, – но ты, Кларуся, живи. Да и что я могу сделать? Ничего. Давай оставим эту тему. Бесполезно. Законы мы не изменим. – Юля укрыла ее одеялом, чмокнула в щеку, погладила по руке.

Клара ее руку удержала:

– И все-таки постарайся! Узнать постарайся – может быть, есть какая-то лазейка? В нашей стране всегда есть лазейки.

Юля пообещала, но знала: ничего она не станет делать, бессмысленных действий Юля не любила.

Через два месяца Клара ослабла. Их предупреждали, что улучшение будет временным и недолгим. Снова пропал аппетит, но главное – желание жить. Клара отказывалась вставать, причесываться, чистить зубы. Лежала, уткнувшись в подушку, и молчала. Только спрашивала, не узнала ли Юля что-нибудь про квартиру.

Юля честно отвечала, что была в юридической консультации и получила однозначный ответ – без вариантов.

Геннадий Петрович Кружняк возник в Юлиной жизни спустя три месяца после их последнего разговора. Она почти забыла о нем, и, услышав его голос в трубке, опешила и растерялась.

После дежурных вопросов о здоровье тетушки, настроении и обсуждения погоды он предложил увидеться.

– А для чего? – сдерзила Юля. – У вас ко мне разговор?

Он искренне рассмеялся:

– Какой разговор, Юлия Александровна? Какой у меня может быть к вам разговор? Просто хочу пригласить вас на чашку кофе. Или чая – я пока не знаю ваших предпочтений.

«Пока» – ничего себе, а? Значит, все же по делу, а она, дура, поверила. Их методы остались все теми же – чашка чая или кофе, «пока не знаю ваших предпочтений». Но и деваться уже было некуда, и скрепя сердце Юля согласилась.

– В половине восьмого у метро «Кропоткинская» вам удобно?

– Нормально, – сухо ответила она.

Положив трубку, Юля опустилась на стул. На душе было паршиво.

В ее семье политических разговоров не велось. Отца, как казалось Юле, волновали только наука и университет. Как всякий ученый, он был далек от всего, что его отвлекало. Быт, воспитание девочек – все это занимало его постольку-поскольку. Хотя плохим отцом он точно не был, его отстраненность чувствовалась всегда. Да и все заботы, в том числе и по воспитанию дочек, он как-то легко передал молодой жене. У него не было увлечений, даже в театре он явно скучал. Редкие гости были для него утомительны, и он украдкой смотрел на часы – когда же, когда? Когда наконец все допьют этот чертов чай, доедят пироги и начнут собираться? А он с облегчением услышит, как щелкает дверной замок.