Текст книги "Дом в Мансуровском"

Подразнить младшую – удовольствие.

Был еще случай. Бабушка Галя отдала Юльке серебряный медальон в форме сердечка, простенький, но с секретом, внутрь вставлялась фотография или заветный локон. Юля вставила фотографию мамы и положила кулончик в тумбочку. А однажды он пропал.

– Это Маруська! – кричала Юля. – Конечно, Маруська, а кто же еще?

Маруся не сознавалась.

Юля рванула ящик Марусиной тумбочки и начала выкидывать оттуда вещи – трусики, конфеты, открытую пачку зефира, носовые платки, записную книжку, заколки, ленточки, фотографии, коробочку леденцов, половинку шоколадки, расческу, томик каких-то стихов. Юля перетряхивала вещи, а Маруся с застывшим лицом смотрела на сестру ненавидящим, немигающим взглядом.

На пороге комнаты возникла Ася. Оценив ситуацию, строго сказала:

– Что у вас тут? Юля, я тебя спрашиваю!

– Спроси лучше ее, – кивнув на застывшую сестру, со злостью бросила Юля, – эту воровку!

Скандал был грандиозный, и в нем участвовали все, включая вернувшегося из университета профессора.

Марусю уговаривали сознаться. Маруся не сознавалась. Юлю стыдили за несанкционированный позорный обыск. Юля кричала. К вечеру страсти утихли, девиц развели по комнатам, но Юля продолжала бубнить, что выведет воровку на чистую воду.

Неделю в квартире стоял траур. А кулончика не было, как будто он испарился.

Спустя неделю он нашелся. Вернула его дворничиха Клава, узнав на фотографии покойницу Катю.

– Ваше? – топчась на пороге, спросила она.

Профессор кивнул:

– Спасибо, а где, простите, вы его нашли?

– Да под вашим балконом! Мела там, ну и смотрю – блестит, видать, драгоценный. Обрадовалась! – Клава улыбнулась, продемонстрировав свой щербатый рот. – А как открыла – так и расстроилась. Жена там ваша, покойница, узнала ее. Значит, придется вернуть.

Расстроенной, но честной Клаве сунули три рубля и коробку конфет. Та повеселела.

– Все правильно, – кричала Юля, – ты его и выкинула! Швырнула в окно, когда я начала искать. Ты воровка! Испугалась и зашвырнула! А это не просто вещь – это мамина вещь и с маминой фотографией! Сволочь ты, Машка! Тихоней прикидываешься, а на самом деле настоящая сволочь!

Маруся билась в истерике, приговаривая, что кулон она не брала, и уж тем более не выкидывала.

На этом все и закончилось, Марусю больше не мучили, Юлю убедили, что кулон она потеряла сама или его утащила птица, но истинной правды так и не узнали. Спустя пару недель отношения восстановились, и в семье наступил относительный мир.

Правда вскрылась спустя многие годы. Маруся созналась Асе: украла, потому что хотела мамину фотографию. Юлька маму помнила, а Маруся нет. Почему кулончик достался ей, а не Марусе?

– Ну да, – вздохнула Ася, как всегда, оправдывающая любимицу, – у тебя была своя детская логика. – И вдруг улыбнулась: – А ты держалась! Я бы так не смогла. Ты кремень, Марусенька! Настоящий кремень, а всегда считалось, что ты слабая и бесхарактерная. Как же плохо я тебя знаю, Маруся!

У Маруси с Асей была особенная связь. Маруся любила мачеху больше всех. Фу, какое ужасное слово – «мачеха»! Какая Ася мачеха? Ася сестра, подруга, мама. Наверное, так нельзя? Мать у человека одна. Марусе было стыдно, она испытывала вину перед мамой за то, что любила Асю. Но так сложилось, и, наверное, мама даже была бы этому рада, что в этом плохого?

А вот назвать Асю мамой у Маруси не получалось. Наверняка той было бы приятно, папа, скорее всего, не возражал бы. А нет, не получалось. Да и реакция Юльки непредсказуема – сестра вполне могла устроить по этому поводу скандал.

С Юлькой вообще ничего предсказать было нельзя. После случая с кулоном был еще один.

На Марусино тринадцатилетие папа подарил ей серебряное колечко с зеленым камушком, девичье, как назвала его Клара. А через три дня сломанное, безжалостно раздавленное колечко валялось в углу комнаты.

Маруся рыдала. Юля держалась:

– При чем тут я? Кто-то наступил, а я виновата?

Где была правда? Так и не узнали. Да и следствие не проводили, замяли. Ревность к отцу, вредность, месть за кулон? Кто знает. А может, и вправду наступили? Маруся безалаберная, вещи бросает где попало.

В девятом классе Юлька вовсю крутила романчики. И не с одноклассниками, мелюзгой, как презрительно она их называла, а с парнями постарше, со студентами. Ася нервничала, но прикрывала Юлькины романы изо всех сил – не дай бог, узнает отец! Но кого и когда Юлька боялась?

В конце десятого класса один из романов закончился абортом, о котором не знал не только отец, но и Маруся. На наивный мачехин вопрос: «Может, родишь?» – Юлька презрительно рассмеялась:

– Я что, ненормальная? Нет, извини, ломать себе жизнь я не буду!

И быстро нашла подпольного доктора. Через кого? Юлька молчала как партизан.

Поехали к доктору на такси Юлька и Ася. В квартиру Юлька мачеху не взяла: «Жди тут, на лавочке». Появилась через час, бледная, перепуганная, но, как всегда, дерзкая:

– Чего разнюнилась, все хорошо! – бодрясь, бросила она и, чуть пошатываясь, пошла вперед. Ася засеменила за ней.

Все обошлось, но еще пару дней среди ночи Ася вставала и проверяла ей лоб, нет ли температуры.

Юлька легко поступила в университет на журналистику, о которой всегда мечтала. Никто этому и не удивился. Юля талант, у Юли харизма, Юля умница и красавица. К тому же Юля лидер, у Юли характер, кому, как не ей.

Маруся перешла в девятый класс. Училась она ровно, без падений и взлетов – твердая хорошистка. Это не Юлька – у той то яма, то взлет, зависит от настроения.

Александр Евгеньевич занимался любимой наукой. Сердце спокойно, дома все тихо, а значит, хорошо. Старшая дочка студентка, младшая школьница. Жена ведет дом и делает это прекрасно, в квартире чистота и порядок, обед на плите, холодильник заполнен, в шкафу отглаженные сорочки и брюки, носки свернуты в клубок и разложены по цветам, на душе покой, можно спокойно заниматься любимым делом. А это для профессора Ниточкина было самым главным. «Как мне повезло, – часто думал он, – как мне повезло с Асей! Не мне, а всем нам. Клара права – я счастливчик».

Ася оберегала его от проблем и забот, не посвящала в пикантные ситуации. Какой смысл? Саша начнет нервничать, хвататься за сердце, глотать корвалол, не спать ночами, при этом толку от него мало, а суеты много. Она давно научилась решать все вопросы сама. Не было уже той тихой и наивной провинциальной девочки, исчезла. Она стала отчаянной, смелой и сильной, и с ног ее не собьешь – за своих в огонь и в воду. Семья. Правильно говорила мама: главное – это семья. Ася запомнила.

* * *

В первый же день учебы Юля нашла подругу.

Дело было так. Она перед зеркалом поправляла пышные и непослушные кудри, когда за ее спиной возникла высокая, стройная, длинноногая девица с мальчиковой короткой стрижкой и большими темными глазами.

– Ту хаюхи? – спросила девица.

Удивленная, Юля развернулась к стриженой:

– Что? Это ты мне?

– Все ясно, – рассмеялась девица, – ты не армянка! А очень похожа! Я Карина, – представилась она, – а тебя как зовут?

– Юля, Юлия Ниточкина, первый курс, третья группа.

– И я в третьей, – обрадовалась Карина. – Смешная фамилия – Ниточкина!

– Обычная, – обиделась Юля.

– Зато будет легко с псевдонимом! Журналист Юлия Нитка, звучит?

– До журналиста мне далеко, – вздохнула Юля, – доползу – решим с псевдонимом.

С того дня бойкая Карина называла Юлю «Ниткой». «Привыкай», – смеялась она.

«Нитка так Нитка, – согласилась Юля, – назови хоть горшком».

Так Карина стала ее самой близкой подругой.

– Судьбы разные, а круг один, – говорила Карина. – У тебя папа профессор, и у меня. У тебя дед был ученым, и у меня дед ученый.

Считали, что первой выскочит замуж Юлька. А получилось не так – замуж собралась тихая скромница Маруся, которая до одури влюбилась. Ей-богу, до обмороков.

Леша, Лешечка, Лешка, Алеша. Ясно было сразу – это ее мужчина, а она, Маруся, его женщина. Казалось бы, все хорошо. Но разве бывает хорошо все? Алексей Родионов был коренным ленинградцем, офицером военного флота и ждал направления по месту службы. Мария Ниточкина была москвичкой и студенткой Института иностранных языков. По всему выходило, что им не по пути.

Но Маруся, тихая скромница, молчунья, и мысли о «не по пути» не допускала. Расстаться с любимым Лешкой? Смириться с жизненными обстоятельствами, думать об учебе, о профессии, о столице, о папе и Асе? Вот это было сложно. И если учиться можно заочно, получить профессию не проблема, расставание с Москвой можно пережить, то бросить папу и Асю – почти немыслимо. И Юльку тоже, конечно, но у той своя жизнь, своя компания, и видятся они с Марусей нечасто.

– Дура, – фыркнула Юлька, услышав новость о замужестве младшей сестры. – Ты совсем спятила? Какой Север, какой военный городок, что значит – «ждать мужа»? Ты комнатное растение, простужаешься от обычного сквозняка! Ты мерзлячка, которая спит в теплых носках! Какой тебе Север, Маруська? Нашлась декабристка! Сиди в своей комнате и помалкивай! Тоже мне, героиня! Даже я бы на это не пошла ни за что! Такие жертвы – кому это надо?

– Это не жертва, – тихо и твердо сказала Маруся, – это любовь.

* * *

В раннем детстве Марусю мучили ночные кошмары, в них всегда был огонь – страшный, всепоглощающий, до самого неба.

Что он сжирал с таким треском? Маруся вскрикивала и просыпалась. Ночнушка была мокрой, хоть отжимай. Маруся снимала ее и клала на батарею – не дай бог, Ася заметит – и про сны свои никому не рассказывала.

Со временем огненные кошмары прошли, но в пятнадцать лет стали мучить другие.

Долгое время ей снился странный и страшный человек, почти карлик – косой, кривоногий, изломанный, но с удивительно красивым, каким-то ангельско-бесовским смертельно бледным лицом.

Карлик бегал по темным улицам средневекового города, заглядывал в подворотни и в подъезды, никого не находил и снова бежал, бежал, некрасиво и смешно загребая короткими кривыми ногами.

Впрочем, ей было не смешно, а очень страшно. Кого с таким остервенением ищет этот тревожный уродец? Ее, Марусю? И он ее находил. В ее же квартире, спящую в собственной постели, с раскинутыми по подушке волосами.

Он не делал ей зла, просто стоял и смотрел. В его беспокойных, полубезумных и очень красивых глазах сияли нежность и восторг, а губы, тонкие, ярко-красные, невероятно красивого рисунка, растягивались в блаженной и доброй улыбке. Лицо его разглаживалось, а маленькая, скрюченная, дрожащая, страшная рука тянулась к Марусиным волосам. Тут она просыпалась. Сердце выскакивало из груди, по лицу тек пот, ладони были влажные и холодные.

Рассказать Асе? Или папе? Папа расстроится, и у него заболит сердце. Ася тоже расстроится, но что-нибудь придумает и примет решение, например, обратиться к врачу, который лечит сумасшедших. Марусю запишут в сумасшедшие и закормят лекарствами.

Сказать Юльке? Вот кто точно поднимет Марусю на смех! «Это, сестрица, эротические фантазии! Вполне нормально в твои годы, подростковый возраст! У меня тоже было такое». Нет, Маруся не хочет слышать о Юлькиных эротических фантазиях. И вообще – при чем тут подростковый возраст и эротические фантазии? Это самый настоящий кошмар, а не эротические фантазии! Юльке она не расскажет. Сестрица умеет посмеяться над чужими проблемами. Впрочем, как и над своими.

Но было и то, что пугало Марусю еще сильнее, чем ее ночной кошмар: она ждала встречи с карликом. Боялась и ждала. И еще хотела знать, что будет дальше, если она не проснется. Что будет после того, как он погладит ее по голове, проведет рукой по волосам? Что будет потом?

Может, ей и вправду нужно к врачу, который лечит сумасшедших? Может, она и есть сумасшедшая? Ведь то, о чем она мечтает, ненормально, омерзительно и очень стыдно.

Демоны Маруси и, как следствие, неизбывное чувство вины. Вины перед мамой за любовь к Асе. Перед папой за это же. Перед бабушкой Галей, которую она так и не смогла полюбить. Перед Асей, что так и не назвала ее мамой. Перед самой собой – за сны и тайные мысли. Ведь наши сны из подсознания? Значит, она, Маруся, испорченная. Червивая, как говорила бабушка Галя, с гнильцой. Это для окружающих она нежная, тихая и послушная. А там, внутри… И как с этим жить?

До Лешки еще была история. Вот ее бы Маруся мечтала забыть. На первом курсе она влюбилась в преподавателя. История обычная и банальная, но вот объект Марусиной страсти был, как говорится, персонаж странный. Доценту Р. было слегка за сорок, но он успел настрадаться – несколько лет назад пережил тяжелый инсульт, последствиями которого стали почти не работающая, висящая плетью правая рука и полумертвая, волочащаяся правая нога.

Доцент ходил с тростью. Говорили, что сразу же, через месяц после больницы, жена забрала ребенка и подала на раздел квартиры в центре. Было ли это правдой, Маруся не знала, но знала, что он действительно жил один в коммуналке в Чертанове – районе, имеющем не лучшую репутацию.

Маруся видела, с каким усилием доценту давались любые действия – написать что-то на доске, открыть дверь, подняться или спуститься по лестнице, дойти до метро.

Маруся за ним следила. Однажды увидела, как он упал на эскалаторе. Она вскрикнула, испуганно зажала рот рукой и бросилась на помощь. Доцент был смущен и не смотрел ей в глаза.

На перроне, где они стояли в ожидании поезда, он наконец поднял глаза на спасительницу:

– Вы, кажется, моя студентка? – покраснев, спросил он.

Узнал. Он узнал ее! А значит, теперь станет обращать на нее внимание. Выйдя из метро, она бодро зашагала домой. Душа ее ликовала. Наконец они познакомились! Но ничего не происходило. Он не искал ее взглядом, не вызывал, не называл ее фамилию. Все было по-прежнему.

И, как она ни старалась попасться ему на глаза, как ни мелькала в коридоре у преподавательской, ни караулила его у главного входа, ничего не происходило. Значит, забыл, не обратил внимания, она ему не понравилась.

Но тут подвернулся его величество случай.

Начиналась зимняя сессия, и по каким-то делам Маруся задержалась на кафедре.

В раздевалке, стоя перед зеркалом, поправляя связанную Асей смешную шерстяную шапку – сине-желтую, с полосатыми ушками, она увидела Р. Он был одет – полупальто, серая кепка, клетчатый шарф, трость в руке – и направлялся к выходу. Увидев Марусю в смешной и довольно дурацкой ушастой шапке, он остановился. Их взгляды встретились, и оба смутились.

Первой осмелела робкая Маруся и, отвернувшись от зеркала, улыбнулась:

– Домой, Григорий Семенович?

Доцент посмотрел на часы:

– Да уж, пора!

И, прихрамывая и опираясь на трость, направился к выходу. Маруся, сорвав с головы глупую шапку, бросилась вслед.

Ушел он недалеко, а точнее, никуда не ушел. На асфальте застыла коварная, припорошенная недавно выпавшим снегом наледь, которую он осторожно прощупывал тростью.

Давно стемнело, горели неяркие фонари, в переулке слышались скребущие звуки дворницкой лопаты и сварливый перебрех местных собак.

– Вы к метро? – спросила подоспевшая Маруся и тут же, словно боясь ответа, затараторила: – Я тоже! Только так скользко, что боюсь шмякнуться! Давайте пойдем вместе?

– Вам тоже в метро или вы, так сказать, хотите совершить благородный поступок? Ну да, у вас уже есть опыт, помню, помню…

Маруся перебила его:

– При чем тут благородство? Просто, – она запнулась и посмотрела по сторонам, – на улице такая красота! Абсолютно предновогодняя сказочная погода. Захотелось пройтись, прогуляться, – вздохнула Маруся, – а то все бежим и бежим.

На улице и вправду было сказочно красиво – недавно выпавший снег покрыл голые черные ветки деревьев, аккуратными пушистыми шапками искрился на фонарях и крышах домов, было не по-декабрьски тепло, и Маруся совсем не мерзла без шапки.

– Красиво, – задумчиво согласился доцент. – Раньше я зиму любил, а теперь… Теперь боюсь. Полюбил, знаете ли, твердую почву.

Они медленно пошли к метро. У входа Маруся вдруг выпалила:

– А можно я вас провожу?

От удивления Р. остановился и пристально посмотрел на странную девушку.

– Выбросьте из головы ваши глупости! – резко ответил он и толкнул тяжелую дверь в метро. – И вообще, – его лицо исказилось гримасой боли и злости, – перестаньте меня преследовать!

Слава богу, хватило ума не побежать вслед за ним. Слава богу, остановилась.

Прислонившись к холодной и влажной стене, Маруся плакала.

От стыда горело лицо. Дура, дура, какая же она дура! Что она нашла в нем, в жалком и нищем инвалиде? Да он всю зиму ходит в одном свитере и в одних потертых брюках! Тоже мне, герой-любовник! Конечно, парней на факультете не так много, но влюбиться в немолодого инвалида – это уже за гранью! С ней точно что-то не так. Надо спасать себя, иначе… Ничем хорошим это не кончится. Извращенка, вот она кто! То карлик с фарфоровым лицом, то хромой препод. Неужели вокруг нет нормальных парней? Или она просто жалостливая дурочка? Ведь не зря все детство подкармливала бродячих собак и таскала домой выброшенных котят.

Но Григорий Семенович Р. не собака и не котенок. Ей жаль его, она видит и понимает, как непроста его жизнь. К тому же он пережил страшное предательство.

Но и она не монашка и не сестра милосердия.

Однако это, увы, была не последняя их встреча. Маруся оказалась не только жалостливой, но и настойчивой. Провожания тянулись довольно долго, на Новый год Маруся страдала, представляя, как бедный Р. грустит в одиночестве. Тосковала она и все каникулы, даже отказалась поехать с отцом и Асей в пансионат.

А после каникул Григорий Семенович на занятия не явился. В деканате сообщили, что он заболел. И тут Мария Ниточкина проявила поразительную, несвойственную, как всем казалось, настойчивость, вытребовав в кадрах адрес доцента под предлогом «проведать больного и одинокого человека, к тому же прекрасного и всеми любимого преподавателя». В кадрах и деканате удивились, но не возразили – а ведь студентка права. Григорий Семенович человек одинокий, к тому же инвалид второй группы. Навестить его все равно придется, вот только навещать никому не хотелось, у всех дела и заботы. А эта девица-активистка сама вызвалась – ну и отлично! Пусть едет в это Чертаново к черту на рога – ведь не зря его так назвали!

Из кассы взаимопомощи выделили весьма скромные деньги, на которые Маруся купила килограмм абхазских мандаринов – твердых, зеленых и ароматных, – пачку сырковой массы с изюмом, свежий хлеб, полкило любительской колбасы, триста граммов советского сыра и шесть миндальных пирожных, которые сама нежно любила.

От метро полчаса тащилась на автобусе. И вот типовая девятиэтажка – серая, мрачная, с заваленными барахлом балконами, с темным, дурно пахнущим подъездом и нерабочим лифтом, на седьмой этаж пришлось подниматься пешком.

Дверь в квартиру была самой простой, сто лет назад обитой черным дерматином, из которого торчали куски желтой ваты.

Переведя дух и досчитав до двадцати, чтобы усмирить дыхание, Маруся нажала на полустертый звонок. Раздалась оглушающая истеричная трель, дверь распахнулась, и на пороге показалась немолодая растрепанная тетка в нечистом фартуке и стоптанных тапках. На лестничную клетку вырвались запахи жареного лука, тушеной капусты и, кажется, пива.

– Кого тебе? – хмуро спросила тетка.

Маруся пробормотала имя-отчество Р. и добавила, что она от общественности Института иностранных языков имени Мориса Тореза с целью проведать больного.

– Разувайся, – строго сказала тетка, – пальто вешай здесь!

Маруся послушно сняла пальто и сапоги.

Пол был грязным, затоптанным, сто лет не мытым.

«Фу, как противно, – подумала Маруся, – приду домой и колготы выкину».

– Пожрать принесла? – Тетка кивнула на сумки. – Молодец! Я, конечно, подкармливаю, человек-то один, да к тому же инвалид. Но он у нас гордый, что ты! Не берет ничего! Говорит, Настя, если вам не сложно, купите мне молока и хлеба, мне достаточно. Достаточно, ага! – осклабилась тетка. – Совсем тощий стал, прям Кощей! А я что, нанялась? Свои сумки пру, так еще и его? Жене его позвонила, – оглянувшись, зашептала соседка, – ну, сука! Меня, говорит, это не интересует! Видала? Вот они, бабы!

Выслушав, Маруся стала пробираться к двери.

– Иди, иди! – милостиво разрешила соседка. – Обрадуется он. Хоть на работе о нем вспомнили.

Маруся постучалась, но ей не ответили. Соседка, наблюдавшая за происходящим, решительно распахнула дверь.

Григорий Семенович спал. Спал как беззащитный ребенок, приоткрыв рот и раскинув руки. В маленькой комнате было невообразимо душно.

Маруся вошла, огляделась, присела на краешек стула. И так, оказывается, живут умные, образованные, интеллигентные и прекрасные люди. Смотреть на все это невыносимо.

Странное дело, но Р. не сопротивлялся ее хлопотам. Было видно, что он устал от одиночества, от опеки добродушной, но навязчивой пьющей соседки, от болезни, от своей беспомощности. И еще он был очень голоден.

С какой жадностью он пил крепкий, свежий, заваренный Марусей чай, с каким пылом накинулся на сыр и сырковую массу! Как проглатывал куски колбасы, хватал и ломал хлеб, и снова просил чаю.

Маруся подрезала сыр и колбасу, подливала чай, стараясь скрыть чувства и спрятать взгляд. И еще она очень старалась не плакать.

Наконец он наелся и рухнул на спину, на свалявшуюся кривую подушку со старой, ветхой, грязной наволочкой.

– Давайте я поменяю белье, – пряча глаза, сказала Маруся.

– Бросьте! Смысл? Пойти в душ сил нет, да и самого душа нет. Вернее, есть, но не работает. Поправлюсь и доползу до бани, здесь недалеко. Спасибо вам, Мария. Большое спасибо. Но мне так неловко! – Он отвернулся к стене. – Беспомощность – страшное дело, – не оборачиваясь, глухо сказал он. – Знаете, – он помолчал, раздумывая, стоит ли продолжать, и все же продолжил: – Ничего нет хуже беспомощности. Валяешься, простите, как кусок дерьма… И думаешь об одном – зачем? Зачем все это? Вся эта имитация жизни.

Он замолчал. Молчала и растерянная Маруся.

– Сына видеть мне не дают. У него, видите ли, новый папа! Зачем травмировать ребенка? Комната эта… Ну вы и сами все видите, крысиная нора. И по соседству крысы. Работа – да, это как-то поддерживает. В выходные совсем тоска. Магазин, книги, все. У меня даже нет телевизора. Да и зачем мне телевизор… Знаете, Мария, – он даже как будто оживился, – раньше я жил почти в центре, рядом с Фрунзенской набережной. До работы пешком – счастье. Шел себе по хорошо освещенной улице, глазел на знакомые с детства дома, разглядывал прохожих. Все было интересно, потому что это была жизнь. А сейчас одна мысль – добраться бы до дома, доползти до своей норы. Метро, автобус, час пик. Думаешь об одном – не упасть. Народ у нас, знаете ли… Подумают – пьяный и пройдут мимо. Нет, есть и хорошие люди. Есть, безусловно. Но попадется ли этот хороший и сердобольный человек именно мне? А то так и замерзнешь в осенней луже… Ввалишься к себе, в этот крысятник, рухнешь на кровать и улыбнешься – вот оно, счастье! Добрался! Вот так, Мария, вот так. – Он приподнялся на локте и посмотрел на Марусю: – Идите домой, прошу вас! Идите! Это перебор для вашей нежной души. И повторю – забудьте! Прекратите жалеть инвалида! Влюбитесь наконец и выбросьте меня из головы! Вы замечательная, прекрасная девушка! Но, Мария, все это… – он пощелкал пальцами, – как-то не стыкуется. Ей-богу, не стыкуется. Вы и я. Ну не смешно?

– А ваши родители? – спросила она. – Братья, сестры, родня? Неужели никого нет?

– Родители умерли, братьев и сестер нет, есть какая-то тетка в Вышнем Волочке, у нее дочь. Вроде есть двоюродный брат где-то в Туле. И что? Вы думаете, я могу позволить себе свалиться им на голову? Ничего себе подарочек, а? Да я их толком и не знаю, не переписываюсь, не перезваниваюсь. Да и при чем тут они! Все, идите! Умоляю вас, идите домой!

Маруся вышла на улицу и разревелась. Ревела так громко, так сильно, что редкие прохожие испуганно оглядывались. Но никто не подошел и не спросил, что с ней, не предложил помощь. Все правильно он говорил – никто не протянет руку. У всех своя жизнь, у всех куча проблем.

Сев в подошедший автобус, Маруся прижалась лбом к холодному мокрому стеклу. Неужели нет выхода? Неужели все так и будет? Господи, какое несчастье, какая беда. Но нет, так нельзя. Наверняка есть выход, наверняка она что-то придумает! На дворе двадцатый век, люди пережили войну и разруху и ничего, выбрались! В конце концов, есть специальные учреждения для таких, как он, дома инвалидов или больницы, надо узнать, спросить у знакомых! В конце концов, можно найти его родных, а вдруг они хорошие люди? Есть деканат и общественность, есть сердобольные женщины. Они что-то придумают. А если нет?

Если нет, она, Маруся Ниточкина, выйдет за него замуж и заберет его в Мансуровский. Вот так. Решено. И ей наплевать, что подумает Ася и скажет папа. И совсем наплевать на то, что устроит сестрица.

В Чертаново Маруся поехала через день. В большой хозяйственной сумке стояла банка сваренного Асей бульона, десяток котлет, банка малинового варенья, банка меда, но самое главное – Асины пироги: небольшой с мясом и побольше с курагой, Марусин любимый.

На папин вопрос, для кого – Ася вопросов не задавала, – Маруся, покраснев, преспокойненько соврала, что это для заболевшей подруги. Покраснела и Ася, хотя Маруся ей ничего не сказала. Догадалась? Да нет, вряд ли, откуда?

На самом дне сумки лежало украденное из шкафа постельное белье – кто же поверит, что у заболевшей подруги нет смены белья?

Дверь открыл прыщавый подросток лет тринадцати – Маруся поняла, что это сын той самой соседки.

– К Гришке, что ли? – хмыкнул он, проведя рукой по немытым жирным волосам. – Полюбовница?

– Не твое дело! – неожиданно для себя решительно ответила Маруся и прошла мимо.

Р. читал. Увидев Марусю, скривился в болезненной гримасе:

– Ну я же просил! Зачем вы?

Однако Маруся продолжала действовать уверенно – и откуда взялась такая прыть? Сама удивлялась.

Она деловито вытащила из сумки банки и свертки и опустилась на стул.

– Вот. Здесь столько вкусного! Уверена, вам понравится! Моя мачеха печет потрясающие пироги. Еще здесь бульон и котлеты. Но я предлагаю начать с пирогов! Я на кухню, поставлю чайник! – И, не дожидаясь ответа, подхватив чайник, Маруся вышла из комнаты.

Да уж, несвойственной ей решительности в тот день было не занимать. Доцент безнадежно махнул рукой – дескать, делайте что хотите!

На кухне торчал противный подросток. Увидев Марусю, заржал и показал неприличный жест.

– Дебил, – коротко бросила она. Странно, но ей, трусихе, совсем не было страшно. Кажется, Юлькина школа наконец стала давать если не плоды, то точно ростки.

После чая с пирогами Маруся, осмелев, спросила:

– Можно я перестелю постель?

– Прекратите! – крикнул он и, успокоившись, добавил: – Спасибо, конечно, но… Я прошу вас уйти! И обижайтесь сколько угодно! Заканчивайте с вашей благотворительностью! Неужели вам непонятно, что ваша жалость меня унижает? Оставьте меня, наконец, в покое! – Он отвернулся к стене и заплакал.

Она подошла к кровати – всего-то три шага, – села на край и осторожно, почти не касаясь, провела рукой по его волосам. Он дернулся, развернулся, схватил ее руку и прижал к мокрому от слез лицу.

Ничего у них не получилось. Ничего. Ничего, кроме неловкой детской возни, пыхтения, смущения. Ничего, кроме его оглушительного провала и последующих еле сдерживаемых рыданий. И еще настойчивых просьб – нет, требований – уйти. Уйти навсегда, оставить его в покое, забыть о нем.

Маруся поняла – сейчас надо уйти. Она встала с кровати, дрожащими руками натянула юбку и кофту, долго мучилась с молнией на сапогах. Григорий лежал, отвернувшись к стене, и молчал.

Выскочив на улицу, она почувствовала, как холодный колючий ветер перехватил горло. Задохнулась, закашлялась, и вдруг ее вырвало.

Автобуса не было долго, а может, ей показалось, но промерзла она до костей, до последних жилочек, так промерзла, что в автобусе ее начало колотить, как при высокой температуре, и опять подкатила тошнота, да так резко и неожиданно, что она едва успела выскочить на улицу. Потом шла пешком до метро. Мела метель, и усилился ветер, и окончательно заледенели и онемели руки и ноги, закоченела спина. Ей казалось, что она не дойдет до метро, упадет и замерзнет, и ее занесет снегом, и очень хорошо, это будет лучший исход, потому что ничего ужаснее, чем этот день, в ее жизни не было. Ужаснее и страшнее. Как скоро она, ледяная, почти мертвая, добралась до дома, Маруся не помнила. Перепуганная Ася вопросов не задавала, молча раздела ее, налила горячую ванну, растерла до боли, влила полстакана коньяка. Маруся отпихивала стакан, верещала, но выпила, а потом выпила чаю, и он показался ей волшебно вкусным, необыкновенным, и, причмокивая от удовольствия, она, уже опьяневшая, бормотала какую-то ерунду, хватала и целовала Асины руки и приговаривала, как она счастлива. Ася, укрыв ее двумя одеялами, долго смотрела на нее, уже спящую, порозовевшую, с блаженной улыбкой, и думала, что простуды не избежать, но дай бог, чтобы простуда, а не воспаление легких.

Той же ночью температура подскочила под сорок и начался страшный, надрывный, сухой, лающий кашель. Наутро вызвали врача.

Почти три недели Маруся провалялась с тяжелым бронхитом, а когда вернулась в институт, узнала, что доцент Романов Григорий Семенович уволился и уехал в неизвестном направлении.

Сначала она поплакала, а потом почувствовала даже какую-то радость. В конце концов, кто он ей, этот хороший и очень несчастный человек? И если честно – хорошо, что он уехал, иначе бы Маруся не успокоилась. А так она свободна. И постарается его поскорее забыть.

Юлька права, это из серии выхаживания колченогих собак и блохастых дворовых кошек, а никакая не любовь, она все придумала. Вечно ей надо кого-то опекать.

Между тем жизнь продолжалась и готовила много сюрпризов, все самое главное было еще впереди.

Вскоре она встретила Лешу.

Как он был прекрасен, ее возлюбленный! Как хорош и красив! Как строен и мускулист, какие прекрасные у него руки! А волосы – нежные, волнистые, светло-русые. И спокойные серые глаза. В такие посмотришь, и в сердце поселяются покой и радость. Но главное – уверенность. Уверенность, что тебя защитят и не оставят.

Спустя три недели она пригласила его домой. Папа, взяв с собой Асю, уехал на конференцию в Ленинград. На целых три дня! Целых три дня они были одни.

Маруся готовила ужин и накрывала стол – по-праздничному, со скатертью и парадной посудой. В первый же вечер Леша остался в Мансуровском.

Весь следующий день они провели в постели, и это было так здорово, так нежно и так интересно, что Маруся стыдилась своего пыла и своих желаний. Удивительным образом все совпало, удивительным. Они подходили друг другу, как отлитые по чертежам формы, как выточенные втулки, как ювелирные замки.