Текст книги "Танго втроем"

Именно в этот момент происходит следующее:

Мольер:

– Одумайся. Что ты говоришь. Какую роль на себя берешь.

Она вскакивает с колен, ее лицо искажает бешенство, она фурией мечется по сцене.

Мадлена:

– На ком угодно, только не на Арманде! О, проклятый день, когда я привезла ее в Париж.

И снова общий вздох волной проходит по залу, на сей раз вздох восхищения игрой их обоих, я чувствую это. Скоро мой выход. Представление продолжается. Сейчас будет знаменитая сцена исповеди. О, боже, только бы не произошло ничего плохого и ничто Эльжбете не помешало, как в тот раз – не вовремя пущенная звукозапись с детским хором. Но ничто, слава богу, не в состоянии помешать тому, что происходит на сцене.

Столько раз я уже видела ее в этом эпизоде, и каждый раз она кажется недосягаемой в этой роли.

Когда она говорит заключительные слова монолога: «Арманда, Арманда, сестра моя, поди, архиепископ и тебя благословит. Я счастлива… я счастлива…», я ощущаю, как слезы текут по моим щекам. А ведь в театре я плачу, только когда Лонцкий играет в пьесе «Тартюф, или Обманщик». Так, может, это неслучайно, что она вернулась на сцену в тот день, когда Лонцкий навсегда ушел с нее? Быть может, они поменялись, он передал ей свою гениальность…

Эльжбета уже рядом со мной, за кулисами, касаясь моей мокрой от слез щеки, тихо шепчет:

– Ты с ума сошла – тебе сейчас выходить на сцену!

И легонько подталкивает меня к выходу из кулис. Я вхожу в круг света, приближаюсь к исповедальне, где меня ждет Шаррон. «Арманда имеет полное право плакать в такой момент», – думаю я.

* * *

Тогда, в тот краткий миг за кулисами, когда она покинула сцену и выпихнула меня на подмостки, между нами что-то произошло. В тот момент мы были единым театральным целым.

* * *

Нельзя ликовать заранее. Теперь я это знаю на собственном опыте. И запомню на всю оставшуюся жизнь. За кулисами я бросилась Зигмунду на шею:

– Как же ты потрясающе играл!

– Премьеры еще не было.

– Для меня она уже состоялась сегодня, ничего большего в театре не может произойти!

На его лице мелькнул страх. Похожий страх был у него в глазах, когда Бжеский, войдя в гримерку, сказал, что Эльжбету нигде не могут найти и, если она не придет через полчаса, придется отменять премьерный спектакль. Все, что творилось потом, я помню как сквозь туман. Отчетливо запомнила только приезд в театр дочери Зигмунда, вернее, их дочери, Зигмунда и Эльжбеты. Она была похожа на них обоих – пол-лица его, пол-лица – ее. Лоб, разрез глаз, нос – матери, а рот и подбородок – отца.

– Где она? – заорал Зигмунд. – Как она могла подложить нам такую свинью!

Его дочь слегка поморщилась. Она была спокойна, даже холодна.

– Я не глухая, зачем ты кричишь? – ледяным тоном сказала она. – А кроме того, отец, ты перепутал роли – не в той пьесе играешь. Теперь у тебя роль престарелого Ромео в другой постановке…

Я думала, Зигмунд бросится на нее с кулаками, даже готова была заслонить ее собой, а она продолжила тем же самым спокойным тоном, обращаясь теперь ко всем присутствующим в гримерной:

– Эльжбета Гурняк играть не будет. Не будет, и все. И она не обязана перед вами извиняться.

– А надо бы, – произнес Бжеский спокойным голосом. – На моей памяти не было такого, чтоб кто-либо из моих актеров сорвал премьерный спектакль.

– Теперь вы знаете, как это бывает, когда из-за кого-то у человека срывается вся жизнь, – сказала дочь Эльжбеты и ушла.

Никто не пытался ее задержать.

– Кто-нибудь был у Эльжбеты дома? – спросил режиссер.

– Закрыто на все замки, – ответили ему. – Телефон тоже молчит.

Откуда-то сзади раздался шепот, что дочь Зигмунда и Эльжбеты отъезжает от театра за рулем самой последней модели «мерседеса». Все происходящее сильно отдавало какими-то дьявольскими кознями. «Скорее всего, что-то случилось, – лихорадочно думала я. – Произошло что-то такое, из-за чего она не смогла прийти, ее выручила дочь, но сказала нам совсем не то, что просила передать ее мать. Дочь говорила так, будто хотела посильнее досадить отцу. И ей это удалось на все сто процентов».

– Я вас предупреждал, – заговорил бледный как полотно Зигмунд. – Она испугалась выступать на публике. Эльжбета всегда этого боялась, ее била дрожь перед каждым выходом на сцену, поэтому она и перестала играть…

«А что, если Эльжбета таким образом решила отомстить, а ее дружба со мной была лишь расчетливой игрой? – Эта мысль не давала мне покоя. – Что, если месть была направлена не только против меня, но и против Зигмунда, а одновременно и против театра, который ее оттолкнул?..»

– Пойду объявлю зрителям, что спектакль отменяется, – сказал расстроенный Бжеский.

Все разошлись кто куда, я осталась одна в гримерной. Через некоторое время в комнату вошел актер, игравший Одноглазого, и швырнул мне на колени глянцевый журнал.

– Возможно, причина в этом, – бросил он на ходу и стремительно удалился.

В недоумении я взяла в руки журнал. На обложке красовалась фотография Зигмунда со мной. Я обнимала его за шею, глядя с улыбкой прямо в объектив. «Моя клоунская улыбка! – осенило меня. – В ней все дело!» Поперек обложки тянулась надпись: «Зигмунд Кмита любит за двоих!» Заголовок меня сильно насторожил. Судорожно листая страницы, я отыскала текст интервью в середине журнала. На развороте были и другие наши фотографии, а в самом низу мелким шрифтом значилось: «Одежда предоставлена следующими фирмами…» – и перечень. «Даже тут не преминули уколоть», – подумала я. Но что там упоминание о предоставленной напрокат одежде! Как оказалось, нас подставили по полной программе. Зигмунд в интервью вышел законченным фигляром, а я – идиоткой, которая говорит, к примеру, такие вещи: «В ящике стола я держу фотографии с автографами Зигмунда Кмиты, Эвы Вишневской и Януша Гайоса. Храню их с того времени, когда они приезжали на гастроли в наш городской театр, тогда я была еще школьницей. А теперь мы неразлейвода с Эвой Вишневской, частенько бываем в гостях у четы Гайос, а Зигмунд Кмита… ну это понятно…» Что за стиль! Сплошное вранье! Начать с того, что в нашем городке не было театра. С Эвой Вишневской я едва знакома. А Януш Гайос, как и мы, строит дом, и ему сейчас не до гостей. И это еще ничего. Дальше я прочитала якобы свой ответ на вопрос журналистки: как отреагировали знакомые, родственники и семья Зигмунда на известие о нашей свадьбе? «Меня затравили, я боялась одна выйти из театра, случалось, угрожали по телефону, по почте приходили анонимные письма. Но мой муж говорил: „Ничего, подождем, в конце концов ей надоест!“ И, как всегда, оказался прав». Читая эту кошмарную отсебятину журналистки, я ощущала, как кровь стынет у меня в жилах, казалось, что еще минута, и сердце мое разорвется. Или просто остановится и никогда больше не забьется снова. «Вы многое пережили, однако не побоялись играть в „Кабале святош“ вместе с другими актрисами». – «Я не мстительна, зло забываю быстро, помню только добро». – «Спасибо за беседу».

«Итак, – думала я, – жирно подчеркнутые слова: „…в конце концов ей надоест“ и „…вместе с другими актрисами“ – это и есть та самая причина, по которой она не пришла на премьеру. Я бы тоже не пришла. Ни один человек, окажись он на ее месте, не пришел бы… Интересно, читала ли ее дочь интервью? Если да, то из нее получилась бы великолепная актриса – ни одним словом не задела меня в разговоре. Даже не упомянула, отчего мне не легче… Повезло так повезло… И с этим интервью тоже. Ведь с таким же успехом эти слова можно было вложить в уста Эльжбеты. Вопрос: „Как отреагировали ваши знакомые и семья на новый брак вашего мужа?“ И ответ. В точности такой же, какой вложили в мои уста. С другим вопросом та же история: „Я не мстительна…“ – и так далее и тому подобное. Куда лучше было бы, если бы Эльжбету одели так, как меня. Я бы простила. Она меня – нет, потому что поверила всему. В противном случае премьера не была бы отменена. Почему редакторам журнала не пришла в голову эта идея? Исповедь обиженной жены не менее интересна, чем откровения ее преемницы. Если кто-то написал текст интервью, исключив из него большую часть моих высказываний, то почему бы не привести слова третьей стороны? Ведь в статье намекалось на любовный треугольник. И заголовок мог быть получше… Например: „Танго втроем“… „Как вам танцуется с обеими женами? Какую из них можно назвать лучшей партнершей? А удобно ли вам, ведь этот танец для двоих танцоров. Для двоих, а не для троих…“ – „Вполне можно приспособиться…“ – мог бы ответить Зигмунд…»

В коридоре послышались голоса. Я вздрогнула, будто меня поймали с поличным, только вот на чем? На выдумывании действительности… В этом меня частенько упрекал Дарек, который сам стоял твердо на земле. Редакция журнала не могла пригласить Эльжбету, как третью сторону, для интервью, даже если бы это был тайный разговор. Потому что именно мы с Зигмундом взяли деньги за интервью. Свинью не подкладывают тем, кому платят. В роли оскорбленной невинности тут выступаю я. Симпатии редакции явно на моей стороне – бедная женщина, преследуемая угрозами и анонимками… Нам заплатили за это. Зигмунд подсчитал, что полученная сумма была эквивалентна моему трехгодичному жалованью в театре…

«Дай бог, этого хватит, чтобы закончить крышу, – подумала с неожиданным для самой себя спокойствием, – но в этом доме я жить не стану».

Кто-то открыл дверь в мою гримерную. «Только бы не он, – промелькнуло у меня в голове, – и только не сейчас… Сейчас мне не хочется его видеть». Но это оказалась студентка Зигмунда. Она все еще была в театральном костюме, как, впрочем, и я.

– Зрители покидают театр, – сказала она голосом, близким к истерике.

Лицо у нее пошло пятнами, зрачки расширены, будто в глаза ей закапали атропин.

– А где остальные?

– У директора в кабинете, советуются, каким спектаклем заменить…

«Значит, это все-таки правда – она не будет играть Мадлену, – подумала я с горечью. – Ее сыграет кто-то другой…»

– Директор просит вас тоже прийти.

– Режиссер, – машинально поправила я.

– Но ведь он еще и директор. – Она смотрела на меня блестевшими глазами.

Отмена премьеры для нее, должно быть, стала ударом. Это огромное переживание для любого актера, а для меня… просто катастрофа… Если уж Эльжбета не пришла, значит… Но почему, почему?.. Неужели какое-то глупое интервью должно было разрушить то, что мы вместе строили, я и она. Недели тяжелейшего труда, усилий, и все это насмарку, потому что какому-то журнальчику захотелось пробиться на рынок. «Всегда все дело в деньгах», – подумала я с отвращением. Мне стало жутко обидно, что она так мало мне доверяла. Ведь Эльжбета должна была бы меня уже знать и понимать – я не могла ее сознательно очернить в глазах других, предать и продать этим писакам. Но были еще фотографии… а это фактически доказательство. Я в объятиях Зигмунда, и мы оба показываем зубы в улыбке, я в короткой юбчонке, присела на подлокотник кресла. И на первом плане – мои ноги. А в кресле конечно же Зигмунд. Кресло эпохи Людовика Филиппа, и тоже взятое напрокат, как и наша с Зигмундом одежда. Парочка подельников, переодетых в супружескую чету…

– Вы идете, пани Оля?

Я поднялась со стула, отложив журнал обложкой вниз, чтоб студентка не заметила нашего снимка, но девушка вдруг расплылась в улыбке:

– О, да это же тот журнал! Мы в театральном все прочитали ваше с профессором интервью. Потрясающе! Профессор так хорошо получился на фотографиях, он такой красивый… лучше всего вышли фото, где он в смокинге. Мы еще обсуждали, что он страшно похож на Шона Коннери… ну из этого фильма об агенте 007. Он там тоже в смокинге и с «бабочкой»…

Я прошла мимо нее и быстро двинулась по коридору – она не поспевала за мной. Когда я вошла в кабинет директора, все, как один, уставились на меня.

– Есть предложение, чтобы роль Мадлены сыграла… – Бжеский назвал фамилию актрисы. – Постараемся подготовиться к премьере в новом составе за неделю, репетиции два раза в день, семь раз в неделю…

– А если Эльжбета вернется? – спросила я.

– Незачем ей сюда возвращаться, – твердым голосом заявил Бжеский.

Выбежав из кабинета, я быстро переоделась в гримерной и покинула театр.

Решила ехать на Урсынов к Дареку – в тот момент это было единственное место, куда я могла пойти.

Увидев меня на пороге своей квартиры, Дарек перепугался:

– Ты не в театре? Ведь у вас сегодня премьера.

– Премьера не состоялась, – ответила я чужим голосом, – на спектакль не явилась одна актриса…

Войдя в прихожую, я зажалась в угол и, сползая по стенке, опустилась на пол:

– Она не пришла! Она, Мадлена…

Скрючившись, я сидела в углу и рыдала навзрыд. Дарек попытался вытянуть меня оттуда, но я отчаянно сопротивлялась.

– Успокойся, прошу тебя, – уговаривал он. – Разумный, взрослый человек не может вытворять такие глупости. А то, как ты себя сейчас ведешь, это по меньшей мере глупо.

– А ты всегда знаешь, как надо себя вести?

– Да, всегда.

– Значит, ты не человек.

– Ну, ясное дело, ведь я не актер.

Наконец ему удалось со мной справиться. Дарек на руках отнес меня в комнату и усадил в кресло. Ссутулившись, я сидела с подтянутыми к подбородку коленями.

– У тебя водка есть?

– Виски пойдет?

– Давай тащи виски.

Он принес мне стакан, наполненный до половины:

– Тебе со льдом?

– Нет, без.

– Захмелеешь.

– А я хочу напиться. Потому и хочу выпить, чтоб напиться до беспамятства. Знаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать.

Дарек лишь криво усмехнулся.

– Ты будешь? – спросила я.

– Я не пью.

– Мне одной, что ли, пить?

Он пожал плечами:

– Выходит так.

– Могу поискать другой бар.

– Дело хозяйское.

Меня сильно задело, с какой легкостью он на это согласился.

– Раньше ты бы так не сказал. Когда-то ты меня любил.

– Это из какой-то новой пьесы, которую ты репетируешь? – спросил он с иронией.

– Нет, мой собственный текст… и, к большому сожалению, это правда. Я всегда думала, что если со мной случится что-то страшное, то… у меня есть ты… и я всегда могу к тебе прийти…

– А что такого страшного случилось? Отложили премьеру? Это и раньше случалось и еще не раз случится. Нельзя же делать из мухи слона и психовать на ровном месте…

Я подумала, не уйти ли мне на самом деле: это был уже не тот парень, с которым мы понимали друг друга с полуслова, который готов был трястись в поезде целую ночь, чтобы попасть на спектакль. Теперь от разных столичных театров его отделяла пешая прогулка минут в пятнадцать – двадцать, только он перестал в них ходить.

– Принеси всю бутылку, – попросила я.

– Ты действительно решила напиться?

– А ты не поверил?

– Но скажи, зачем тебе это надо?

– У меня есть серьезный повод.

Он выполнил мою просьбу. Я налила себе полный стакан и пила большими глотками.

– Так виски не пьют, – заговорил он, наблюдая за мной со своего места.

На втором стакане я почувствовала, что у меня закружилось в голове. Тело налилось свинцовой тяжестью, будто вот-вот я должна была впасть в летаргический сон.

– Интервью в глянцевом журнале… Может, ты читал?

– Да, меня привлекла обложка. Купил и прочел.

– Если ты купил, то она тоже…

– Не вижу связи…

– Все купили, и она… «…играть с другими актрисами…» – как это ловко сформулировано! Ударить так, чтоб следов не осталось… Убить и удалиться на цыпочках…

Дарек встал и, приблизившись ко мне, склонился над креслом. Выглядел он при этом очень комично – его долговязое, будто переломившееся в пояснице тело напоминало циркуль с отставленной «ножкой».

– Пришла цапля к журавлю, – хихикнула я. – Нет, кажется, пришел журавль к цапле… Как там, в той сказке?.. «Ушел обиженный журавль, ну, что ж, придется жить мне без жены…» Ты начало помнишь?

– Александра, – сказал он, беря мою руку в свою.

Я вырвала ладонь из его руки:

– Не надо обращаться ко мне так официально – «Александра», иначе начну обращаться к тебе «Дарьюш», а это глупо…

– Ты хочешь поговорить? – спросил он уже другим тоном.

– Да.

– Идем в другую комнату.

– Я хочу поговорить, а не трахаться.

Он решительно взял меня за плечи и вынудил встать с кресла, потом отвел в спальню и пихнул на кровать. В какой-то момент я перепугалась – что он собирается делать? Но он прикрыл меня пледом и присел рядышком:

– Говори.

– Стряслась беда, – произнесла я, вся дрожа, слезы опять готовы были политься ручьем.

– Какая беда?

– В том-то и дело, что не знаю… и это меня больше всего беспокоит.

Я рассказала ему все по порядку, о моем посещении кинофонда, потом о том, как я заявилась к Эльжбете, о своей идее играть вместе в пьесе Булгакова, наконец, о генеральной репетиции…

В комнате воцарилась тишина.

– А зачем ты к ней пошла, ну, в тот первый раз, что-то я не очень понимаю…

– Я тоже, – ответила я. – Сама частенько об этом думаю… возможно, я хотела кое-что проверить…

– Что, например?

Я на минуту задумалась. Из-за ударной дозы выпитого виски мой мозг, казалось, раздуло. Такое у меня было впечатление.

– Знаешь ведь, как бывает в театре? Ты молодой, а потом вдруг появляется кто-то моложе тебя… и уже дышит в спину. Совсем как в этой пьесе, где Арманде семнадцать лет… А я, мне кажется, старовата для этой роли… Ну, то есть объективно я молодая, но… время играет уже против меня, так же, как когда-то против нее… Может, я пошла посмотреть, что время может сделать с актрисой… И не смогла примириться с ее поражением – как будто это я проиграла… Понимаешь? Возможно, я все это делала в первую очередь для себя, а не для нее… Хотела себе доказать, что даже если я проиграю как женщина, то театр мне все восполнит… Такой же компенсации мне захотелось для нее. За это я и решила побороться…

– Монолог, достойный леди Макбет! Ее тоже съедали амбиции.

– Ты можешь говорить серьезно?

– Не могу. Не могу всерьез относиться к страхам молодой, талантливой актрисы, которую режиссеры рвут на части, предлагая разные роли, по поводу того, что у нее что-то в жизни не получится.

Я отрицательно покачала головой:

– Она тоже когда-то была молодой и талантливой. Имела оглушительный успех в спектакле по пьесе Мрожека, совсем как я, только в пьесе Чехова. Стартовали мы одинаково успешно. Но потом она где-то сорвалась… вернее, в какой-то момент совершила ошибку, я не хочу ее повторить. И должна понять, в чем была ее ошибка, чтобы не совершить такую же…

Теперь Дарек покрутил головой:

– Ошибки каждый совершает свои, и только свои.

Я почувствовала, что мне надо выйти в туалет. Села и спустила ноги на пол.

– Ты куда это собралась? – всполошился он. В его глазах был неподдельный страх. Так значит, когда Дарек говорил в самом начале, что ему все равно, если я уйду, он притворялся, это была игра. Вечная игра. Сплошная игра.

– Сейчас вернусь, – ответила я, скрывая усмешку.

В туалете, таком тесном, что там не нашлось места даже для умывальника, на полу я заметила книжку. «Король мертв» – воспоминания последней жены Лонцкого о нем. Почему Дарек держит ее здесь? Он, фанатично обожавший этого актера. Возвращаясь, я прихватила книгу с собой:

– Почему ты держишь эту книгу в уборной?

– Потому что ей там самое место, – отрезал он.

Я ошарашенно смотрела на него.

– Эта писанина – чушь собачья, оскорбление его памяти, – взорвался он. – Жаль, что у нас не прижился обычай сжигать жен вместе с умершими мужьями!

«Мы все сумасшедшие», – подумала я, залезая обратно под одеяло.

– И все-таки мне хотелось бы знать – почему не состоялась премьера? – вернулся он к нашему прежнему разговору. – Мне это надо знать.

– Почему «надо»?

Он молчал.

– Последний выход Эльжбеты на сцену – это был настоящий триумф театра. Великая роль вдохновила ее на великое исполнение…

В комнате повисла тишина. А потом я услышала:

– Говоришь о ней как о великой актрисе, а это всего лишь бывшая жена, которая решила отыграться на своем муженьке!

– Да ты с ума сошел!

Я подскочила и села в кровати, подтянув к подбородку колени.

– В качестве великой актрисы она существует только в твоем воображении. Разве другие это уже подтвердили? Разве ты услышала еще от кого-то высокую оценку ее игры, от режиссера, например, а?

– Мне было достаточно того, что я видела собственными глазами.

Дарек расхохотался:

– Человек видит то, что хочет увидеть. Я бы подождал, пока это не скажут другие люди.

– Не дождешься. Мадлена ушла со сцены навсегда.

– Не Мадлена, а актриса, которая ее играла, – возразил он, повысив голос. – И прекрати наконец путать реальную жизнь со своими спектаклями, это до добра не доведет. Нельзя этого делать, понимаешь!

– Ирина была права, – вздохнула я.

– Какая Ирина?

– Ирина. Ты был самым умным, а теперь нет. Как муж Маши.

– Какой Маши?

– Маши.

Я откинулась на спину, голова кружилась, я чувствовала, что мое тело наливается свинцом, веки сами собой опадают. Кажется, я заснула, потому что ничего уже не помнила из нашего разговора. Меня разбудил резкий звонок в дверь. Я была одна в спальне, свет не горел.

И тут до меня дошло, что я слышу голос Зигмунда:

– Время позднее, извините за беспокойство, но не у вас ли, случайно, моя жена?

– Она спит, – коротко бросил Дарек.

– С вами?

– Нет, с вами. Ко мне она прибегает за помощью.

Я услышала какую-то возню и не на шутку перепугалась. Вскочила с кровати и вышла в коридор. Оба уставились на меня. Волосы мужа были взъерошены, он то и дело отбрасывал пряди со лба.

– Зигмунд, я уже иду, – сказала я, снимая с вешалки плащ.

Он помог мне его надеть. А Дарек молча смотрел на нас обоих. Когда мы шли вниз по лестнице, я попросила:

– Зигмунд, пожалуйста, не соглашайся больше играть в разных дурацких сериалах.

– Ладно, – кивнул он.

Начались репетиции с актрисой, которая подменила Мадлену. Почему-то я думала именно так – она подменила Мадлену, и я тоже совершала на сцене подмену – моя Арманда становилась другой.

В результате на мои плечи свалился двойной груз: предстояло убедить зрителя, что я – булгаковский персонаж, и одновременно убедить в этом себя, что было делом непростым и даже (мне это стало ясно во время репетиций с новой партнершей), прямо скажем, невозможным для меня. Текст я знала назубок, все реплики подавала вовремя. Но вдохновение пропало безвозвратно. Я вспоминала наработки прежних репетиций, во время которых была настоящей Армандой, и, как прилежная ученица, старалась, насколько могла, повторить точь-в-точь свою мимику – взгляд, изгиб брови, улыбку. Можно сказать, я подражала самой себе, и, кажется, довольно ловко – режиссер не делал мне никаких замечаний. Оказалось, что, неукоснительно придерживаясь своей прежней концепции роли, я так отлично копировала саму себя, что сумела обмануть других. Но у меня-то иллюзий на этот счет не было. Я чувствовала, что происходит что-то необратимое, что свет, который всегда был во мне и который помогал моему вдохновению творить сценический образ, угас. Раньше все казалось просто, каждая новая актерская задача была мне по плечу, как сшитое по мерке платье. Я чувствовала, знала, что достаточно всего несколько примерок – и оно сядет на мне как влитое. До этого таких сметанных на живую нитку костюмов в моем актерском шкафу было полно, теперь же шкаф опустел. Пока об этом известно было только мне одной. А что будет дальше? Как будут обстоять дела с новой ролью? Ролью Маргариты, к примеру. Я так ей радовалась, с пеной у рта доказывая Зигмунду, что я не слишком молода для этой роли, которая станет для меня своеобразным вызовом. Но это было тогда. А теперь я была готова с ним согласиться, воспользоваться его формулировкой, чтобы не играть возлюбленную Мастера. Но ведь будут и другие предложения. И что тогда… Постепенно во мне рос страх перед сценой. Первый такой звоночек, легкое предчувствие провала, прозвенел для меня, когда Эльжбета впервые пришла в наш театр. Неужели то, что сейчас творится со мной, имело какую-то связь с ее появлением в моей жизни? Что, если она, внезапно исчезнув перед самой премьерой, унесла с собой мой внутренний свет? Или же меня так изменило потрясение, вызванное отменой премьерного спектакля? Всем своим существом я срослась с Армандой и уже была не в состоянии освободиться от нее. Так или иначе, я испытывала подобные ощущения и раньше – например, когда играла Ирину, – но софиты на сцене гасли, и постепенно мое тело снова начинало принадлежать мне, а что самое главное, я получала обратно свою душу. На этот раз, однако, огни рампы не желали гаснуть вместе с окончанием представления, продолжая светить вовсю. Стоявшая за кулисами Арманда ждала выхода Мадлены на сцену, когда она до конца договорит свою реплику: «Арманда, Арманда, сестра моя, поди, архиепископ и тебя благословит. Я счастлива… я счастлива…» Мадлена покидает сцену. Выход Арманды. Шаррон ее спрашивает: «Скажи, ты знаешь, кто был сейчас у меня?» Арманда ужасается, вдруг поняв все: «Нет, нет… Она сестра моя, сестра». Шаррон: «Она твоя мать. Ты дочь Мольера и Мадлены». И если бы я произнесла эти слова на премьере, последние слова роли Арманды, то, быть может, а скорее всего наверняка, всех этих проблем теперь бы не было. Эта роль, как бывало и со всеми другими, отпустила бы меня, но она осталась несыгранной, поэтому Арманда продолжала стоять за кулисами, ожидая своего выхода, в то время как я подменяла ее в сцене исповеди с актрисой, которая подменяла Мадлену… Я так боялась провала, того момента, когда в ужасе понимаешь, что ничего невозможно сделать и ничего изменить. И свет в зрительном зале не вспыхнет, потому что все происходит на самом деле. А хуже всего было то, что прожектора, освещавшие сцену, не желают гаснуть… А ты вдобавок не понимаешь, почему так происходит. Нельзя же потерять талант в одночасье. Нельзя стать звездой на один день, а назавтра вдруг перестать ею быть. А что, если можно – и теперь мне представился случай убедиться в этом? На собственной шкуре. Моя шкура… ее я тоже отдала Арманде, а теперь она не хочет возвращать мне меня. Так может, мое спасение заключается в том, чтоб отыскать Мадлену, ту Мадлену? Но это оказалось делом трудным, прямо сказать, невыполнимым.

* * *

Что сейчас со мной происходит? Антракт или конец? Если конец, то какое ему можно дать определение – счастливый или несчастливый? Все зависит от того, как я решу. Я сама. Потому что только я могу поставить плюс или минус, оценивая свою жизнь. А если это действительно конец, то какой бы знак я поставила? Пока не знаю… Слишком внезапно я сошла со своей дороги, чтобы увидеть ее во всей протяженности. Но моя дорога – это театр… а в театре оценивать должны другие. Актер играет, публика аплодирует. Или меня освистали? Мне частенько это снилось. Как я выхожу на сцену, а публика начинает хлопать, не позволяя мне говорить. Зрители не хотят меня слушать. Это самое ужасное, что может произойти в театре. Если не считать несостоявшийся премьерный показ…

* * *

Телефон Эльжбеты не отвечал, ничего не дало и ожидание перед ее домом. Однажды я торчала там чуть ли не до самого вечера, прежде чем отправиться в театр на свой спектакль. Вернее, я уходила и возвращалась, чтобы не привлекать к себе внимания. Наконец отважилась позвонить ее дочери и условиться о встрече. Та подозрительно быстро согласилась со мной встретиться. Про себя я решила держать ушки на макушке, ведь мне предстояла встреча с человеком, настроенным по отношению ко мне, мягко говоря, не совсем доброжелательно. Мы договорились встретиться в кафе неподалеку от офиса ее фирмы – дочь Зигмунда была особой чрезвычайно занятой, и, кроме того, это была моя инициатива. Она села за столик и вытащила пачку сигарет, предложила мне закурить, но я отказалась – не курю.

– И мне надо бросать, у меня уже совсем обожжено горло, но когда я сильно устану, то непременно кладу ноги на стол и достаю сигарету…

«Как настоящая деловая женщина», – подумала я.

– Вы хотели поговорить со мной о моей маме или об отце? – спросила она меня напрямик. – Если о Зигмунде, то хочу предупредить – о нем мне мало что известно, его почти никогда не бывало дома… Единственное, что мне удалось узнать за последнее время, это то, что мой отец – педофил…

«Ого, язык как бритва! – промелькнуло у меня в голове. – Однако вытянуть из нее вряд ли что-нибудь получится».

– А что вы скажете об объекте его педофилии?

Она рассмеялась:

– Не знаю. Близко не знакома. Но сочувствую.

– Неужели все так запущено?

– Понимаете, из того, что мне рассказывала мать, я поняла: отец загубил свою профессиональную карьеру из-за непомерных амбиций – очень уж ему хотелось сравняться с Лонцким. Можно даже сказать, что Лонцкий был постоянным жильцом в нашем доме. Мы ходили на него в театр, потом обсуждали его роли… и снова ходили. А уж после премьерного спектакля «Амадей», в котором Лонцкий играл Сальери – ну вы, должно быть, помните эту постановку с Лонцким и Романом Поланским в роли Моцарта, – отец просто заболел и, кажется, до сих пор не выздоровел…

Я видела этот спектакль. Мы смотрели его вместе с Дареком. После ночи в поезде, грязные, невыспавшиеся, мы поперлись в «Театр на Воли». Билетов, разумеется, не было, но нам удалось заполучить входные. Я как раз заканчивала лицей и была юной восторженной девушкой, которая бредила театром, а Зигмунд уже тогда играл в нем. И мог заболеть. Да любой актер на его месте мог заболеть после того, что увидел на сцене. Лонцкий играл юношу Сальери и старика Сальери, и для преображения ему хватало всего несколько штрихов. К примеру, он зачесывал назад падавшие на лоб пряди, и его лицо молодело, морщины разглаживались…

– Отец, конечно, понимал, что недостаточно просто постоять рядом или даже сыграть вместе с Мастером, – продолжила свой монолог дочь Зигмунда, – так или иначе, человек остается самим собой… ну а если не умеет сохранить свою индивидуальность, то начинает испытывать недомогание. А если человек недомогает, то ему требуется сиделка. Вот он и сменил сиделку постарше на более молодую. Вообразил себе, что молодая станет заботиться о нем лучше.

Я бы не приняла так близко к сердцу ее болтовню, если бы Зигмунд не обмолвился, что работает над сценарием фильма о Лонцком. К тому же речь шла не о документальном фильме, а о фильме с профессиональными актерами и сюжетом.

– А кто будет играть Лонцкого? – заинтересовалась я.

– Твой покорный слуга, – ответил Зигмунд.

Я опешила. Даже не прочитав сценария, я понимала, что Зигмунд не может играть Лонцкого – это равносильно тому, если бы Гарри Купер захотел сыграть звонаря Нотр-Дам де Пари. Разумеется, с помощью грима возможно многое, но двухметровый мужчина-гигант не в состоянии перевоплотиться в горбатого карлика – он попросту не сможет достоверно передать особенности его психики. Как и наоборот. Я это понимала задолго до того, как его дочь поведала мне о кое-каких существенных деталях. И эти детали сбивали с ног. По отношению к отцу доченька была беспощадна.