Текст книги "Тоня Глиммердал"

Глава восьмая,
в которой Тоня находит троих новых друзей

На другой день Тоня с утра нарезала круги по гостиной, а Чайка-Гейр ковылял за ней по пятам.

– Пойдите вниз и чем-нибудь займитесь, – сказал в конце концов папа.

Тоня сделала еще пару кругов, потом остановилась и вышла из комнаты, громко топая.

Можно пробежаться на лыжах. Или попрыгать со Стены. Можно пройти по свежему лисьему следу. Или навестить Гунвальда. Всё воскресенье бело и свободно, выбирай – не хочу, но Тоня думала только об одном – о мальчишках из кемпинга. Хотя как раз о них она думать не собиралась. Не хватало еще занимать свою голову типусами, которые безо всякой причины накидываются на ни в чем не повинных людей.

– Да ну их! – вопит она небесам, и все снежные хлопья разворачиваются и убираются обратно наверх.

Но, как назло, не думать о мальчишках никак не удается. Как они вообще оказались в кемпинге? Туда запрещено приезжать с детьми.

– Нет, так не пойдет, – сказала наконец Тоня. Вышла из дому, прошла мимо Салли, через лес и оказалась у кемпинга.

Она встала за воротами – и тут же увидела мальчишек. Недотрога стоит под веревками сушилки, а задира болтает ногами, раскачиваясь на железной перекладине. Не успев хоть немножко подумать, Тоня скатала снежок и запустила в задиру. Попала. Задира грохнулся на землю как куль – и тут же вскочил, уже со стиснутыми кулаками. Но увидев, кто это, остановился как вкопанный.

И вот они стоят – Тоня, задира и недотрога, и время стоит между ними, замерев.

– Если б ты сейчас не слез, Клаус Хаген подвесил бы тебя здесь на прищепках на веки вечные, – говорит в конце концов Тоня.

Задира осторожно подходит ближе и останавливается у ворот. Его гладкие каштановые волосы прижаты банданой.

– Меня зовут Тоня, – говорит Тоня.

Мальчик делает вдох. Потом, уставив в Тоню карие глаза, сообщает, что его зовут Уле.

– Мне восемь. А это Брур. Ему десять.

И он кивает в сторону недотроги – тот по-прежнему стоит под сушилкой.

– Как его зовут? – переспрашивает Тоня.

– Брур. Его зовут Брур.

– Брур – это просто брат. Так никого не зовут.

– Зовут, – упрямо стоит на своем Уле.

– А почему он к нам не подходит? – спрашивает Тоня.

– Он пасет Гитту.

И тут только Тоня замечает, что чуть поодаль от мальчика со странным именем Брур торчит из снега розовая шапочка. У них есть сестренка.

Тонино сердце подпрыгивает и переворачивается. Есть много вещей, о которых она мечтает. Ей бы хотелось заполучить аккордеон, кроликов, собственную мотопилу, лыжи, скругленные и сзади, и спереди, как у ее теток. Ей бы хотелось, чтобы тетя Идун стала невестой Петера, кемпинг объявили вне закона и на земле настал бы мир и покой. И чтобы на мосту к сетеру, рядом с купальней, повесили тарзанку. И еще ей хочется такую же кровать с пологом, как у Андреи из их класса. И чтобы льды в Гренландии перестали таять, и у мамы стало бы меньше работы. Но больше всего этого и всего остального Тоне хочется младшую сестренку.

– Для чего она тебе? – спросил однажды Гунвальд.

– Чтобы всему ее научить.

– Научить всем твоим хулиганским штучкам?

– Да. И этому тоже.

Тоня, которой запрещено входить в кемпинг Хагена, нагло проскальзывает в ворота. Она подходит к недотроге и улыбается копошащейся в снегу Гитте. Это пухленькая малышка лет двух или трех. Тоня протягивает руку этому у сушилки, который пасет сестренку.

– Меня зовут Тоня.

– Брур, – отвечает мальчик и несмело пожимает Тонину руку.

Он кажется добрым, этот старший брат Брур. Светлые волосы слегка вьются, и Тоне вспоминается ангел из старинной Библии Салли.

– Добро пожаловать в Глиммердал, – говорит она бодро и уверенно. И как раз на этих словах из-за угла дома выходит Клаус Хаген.

Тетя Эйр однажды научила Тоню, что если она вдруг встретится с медведем, то надо упасть на землю и притвориться мертвой, медведь потопчется и уйдет восвояси. Не успевают дети и рот разинуть, как Тоня ныряет в свежий снег головой вперед.

– Трулте!

Клаус Хаген визжит. Тоня лежит в снегу и изо всех сил изображает, что она мертвая, хотя ей страшно хочется перевернуться на спину и проорать так громко, чтоб этот тип запомнил уже раз и навсегда: она не Трулте, она – Тоня, и если он еще раз назовет ее этим дурацким именем, то она такое сделает, такое, что ужас что будет. Но вместо этого она изображает из себя труп. Она даже дышать перестала. А человек не может вести себя плохо, если он умер и труп. Даже Тоня Глиммердал не может.

– Трулте, убирайся отсюда!

Он склоняется над ней. Если уж по правде, Тоня предпочла бы иметь дело с медведем. К счастью, в это время в конторе кто-то начинает жать на звонок, вызывая Хагена.

– Трулте, чтоб я тебя не видел, сейчас же убирайся, – повторяет он, уходя. – Здесь вас и так слишком много развелось.

Тоня лежит, пока Гитта не начинает ковырять ее пластмассовой лопаткой, приговаривая «доблое утло». Только тогда Тоня встает и улыбается.

– Айда со мной к Гунвальду?

– Да-да, – говорит Гитта.

Она не знает, кто такой Гунвальд, но везде лучше, чем в кемпинге этого злющего дядьки.

Брур метнулся в один из домиков предупредить, куда они пошли. И вот они вереницей выходят за ворота.

Посредине дороги идет Брур и ведет Гитту за руку. Уле скачет по сугробам вдоль обочины, катая снежки и запуская их.

– Он тебя не любит? – спрашивает Брур.

– Да, можно сказать и так, – признается Тоня.

– Мне кажется, он и на нас злится. Почему он такой злой?

– Он хочет, чтобы нас держали взаперти, пока мы не перерастем детство, – объясняет Тоня. – Но еще не хватало морочить себе голову глупостями, которые он несет.

В ее голосе такая железная уверенность, словно сам Гунвальд идет с ними и говорит эти слова.

– Он твой смертный враг? – спрашивает Уле с верхушки сугроба. Он согнул светоотражатель, и теперь шест распрямляется со свистящим звуком пьинг.

Тоня задумывается.

– Смертный враг? Не знаю, – отвечает она. Сказать так – это все-таки зайти слишком далеко.

Вдруг ей в голову приходит чудовищная мысль.

– Так вы, наверно, родственники Клауса Хагена? Раз вас пустили в кемпинг?

– Родственники? Не-ет. С ума сошла? – кричит Уле.

– Мама собиралась сюда на оздоровительный курс, а мы должны были ехать к папе в Данию, – объясняет Брур.

– Мы жили там раньше, когда мама с папой были женаты, – добавляет Уле.

– Дамия, – говорит Гитта.

– Но потом вдруг папе наш приезд оказался некстати, – бормочет Брур. – Случился кризис, делать было нечего, маме пришлось взять нас сюда, хотя это против правил. Мы должны вести себя примерно и достойно.

– И мы стараемся ка-а-а-а-ак можем, – кричит Уле, растягивая слово «как».

Вдруг его глаза снова вспыхивают.

– Тоня, здесь какая-то бабка шпионит за нами!

В руке у него готовый снежок. Тоня не успевает остановить его – Уле запускает снежком точно в окно Салли, и Тоня видит только, как лиловые кудерьки шарахаются и прячутся за горшки.

Салли как раз поднимается с пола, когда в дом врывается Тоня с Уле в кильватере.

– Ты жива? – обеспокоенно спрашивает Тоня и шлепает к Салли через комнату, не сняв сапог. На ковре остается снежная дорожка.

– Кто это с тобой? – спрашивает Салли тоненьким голосом, пока Тоня поднимает ее очки и водружает их на место.

– Его зовут Уле. Он думал, ты шпион, – объясняет Тоня. – Что правда, – добавляет она, подумав.

Салли знакомят с Уле, и он охотно отвечает на ее расспросы. Рассказывает, что живет в городе, в блочном доме, и что ему недавно исполнилось восемь. Салли сыплет вопросами.

– Нас на улице еще двое ждут, – вмешивается Тоня. – Мы пойдем.

– Они не хотят сока? – спрашивает Салли.

Тоня мотает головой – не хотят. Тетя Эйр сказала однажды, что нужно обладать добрым сердцем, чтобы назвать сок Салли соком – он больше похож на воду, с которой приключилась беда. Но на самом деле сок у Салли обычный, разве что жидковатый. Просто сок Гунвальда безбожно хорош, как говорит тетя Идун. Когда в конце лета у Гунвальда настают великие дни соковарения, Тоня всегда болтается у него на кухне. Он кипятит, выжимает, пробует, закатывает и убирает банку за банкой с черничным и черносмородиновым соком и тайным свежим соком вороники, а Тонины любимые соки – малиновый и из поспевшей на солнцепеке белой и красной смородины. Самое прекрасное в соковых днях – пена, которую Гунвальд снимает с кипящих кастрюль с соком. Так бы он ее выбросил, но Тоня мажет ее на бутерброды и ест, пока живот не надувается, как резиновый мяч. Сидеть на кухне у Гунвальда в доме, пропахшем ягодами, и есть бутерброды с теплой розовой пеной – примерно так Тоня представляет себе жизнь на небесах.

– Сок попьем у Гунвальда, – шепчет она Уле и тянет его за собой.

Гунвальд как раз выходит из хлева, когда небольшой отряд подходит к дому.

– Смотри, кого я нашла! – кричит Тоня и обводит всех рукой, словно директор бродячего цирка представляет публике труппу.

Гунвальд идет через двор размашистым шагом. Гитта, пытаясь увидеть великана целиком, задирает голову так высоко, что чуть не опрокидывается.

– Кто из вас побил вчера Тоню? – громко и строго говорит Гунвальд, и брови его топорщатся наверху, как флаг на флагштоке.

Уле пятится.

– Я, – говорит он тоненько.

– Ты часто бьешь людей при встрече? – спрашивает Гунвальд.

– Да…

– Но он не нарочно, – объясняет светловолосый Брур.

– В Глиммердале бьют только по гвоздям, – заявляет Гунвальд.

Он ждал Тоню, поэтому в печке у него как раз поспел мраморный кекс.

Уле, Брур и Гитта никогда не ели мраморного кекса. И они никогда не думали, что великаны пекут кексы. Сначала гости просто сидят за огромным кухонным столом Гунвальда, едят кекс, пьют сок и молчат.

– Исё, – говорит наконец Гитта и двигает по столу пустую тарелку.

Уле долго вертится на стуле и вдруг исчезает где-то в недрах дома.

– Он от сахара перезаряжается энергией, – объясняет Брур, слушая, как Уле скачет где-то в комнате. – Мама говорит, что надо завести для него беличье колесо. Пирог был очень вкусный, – добавляет он.

– Энергией? – переспрашивает Гунвальд.

Он допивает последний глоток кофе, и Тоня понимает, что в Глиммердале снова намечаются испытания саней.

Глава девятая,
в которой проходят вторые испытания снегокатов с рулем и тормозом и Гунвальд готовит жаркое из оленины

Какое счастье, что Тоня пришла сегодня в кемпинг «Здоровье» Клауса Хагена! Детям там невмоготу. Шебутной Уле так старается вести себя смирно, что у него разве что пар из ушей не валит. Это его отчитывал в пятницу Хаген, когда Тоня влетела в кемпинг в облаке счетов, писем и газет. Гитта капризничает и упрямится по любому поводу. А Брур тревожится так, как умеют тревожиться лишь старшие братья с ангельскими кудрями и добрыми глазами.

И вот теперь Брур и Уле (они сами не поняли, как так вышло) сидят на снегокатах и собираются совершить пробный заезд, словно самые обычные школьники в зимние каникулы. Тоня даже успела сбегать домой и притащила мопедные шлемы своих теток, так что мальчишки выглядят просто как пилоты «Формулы‑1».

– Скорость и самоуважение – это самое главное, – объясняет гроза Глиммердала, потирая варежки.

Что это был за день! День смеха и визга. Гунвальд отладил еще несколько саней, и горы улыбались друг дружке, перекатывая между собой детские крики и вопли по всему Глиммердалу. Тоня почти без передышки распевала во всю глотку санную песню, и недолго пришлось ждать, чтобы ее подхватили Уле и Брур. Особенно надрывается Уле. Он тот еще горлопан. В нем много звуков. Гитта стоит рядом с Гунвальдом и тоже покрикивает «давай, давай» изо всех силенок. Они ездят наперегонки, по одному и паровозиком, они сталкиваются, вылетают с саней и падают в снег, у них мокрые попы и красные щеки, они меняются санями, они обсуждают, они ездят за машиной Петера, отчитываются перед Гунвальдом, поправляют шлемы, катаются, катаются, катаются… Один раз Уле с Тоней столкнулись так, что Уле выкинуло на вторую ветку елки у дороги, а другой раз Брур упал головой в кювет и угодил в собачьи какашки. Тоня боялась, что она от смеха умрет. А бедная Салли! Обед остыл, пока она безуспешно пыталась поесть, но вынуждена была каждую минуту снова бежать к окну посмотреть, кто теперь пронесся мимо дома.

Но вот солнце ушло за Большую Морду, и всё стихло. Испытатели саней совсем без сил.

– Отряд, стройсь! Отбой, – скомандовал Гунвальд.

Он обещал приготовить жаркое из оленины. Это хорошо: они голодны, как маленькие гиены.

Каждую осень тетя Идун и тетя Эйр приезжают в Глиммердал на оленью охоту. Тоня считает, что охота похожа на сказку – она страшная и прекрасная одновременно. В прошлом году ей досталась старая камуфляжная одежда и право посидеть под секретным охотничьим деревом тети Идун.

– Теперь ни гу-гу, – сказала тетя Идун.

А когда тетя Идун просит помолчать, это совсем не то же самое, что этого требует Клаус Хаген. Тоня просидела с тетей Идун под деревом три часа без единого слова. Они слышали, как бурлит река и как шумит ельник. Листья на деревьях были красные и желтые. Воздух был прозрачный, таким он бывает только под чистым осенним небом. Тоня вспоминает эти часы с тетей Идун как одни из самых лучших в своей жизни. Тетя Идун держала на коленях ружье и всматривалась в лес. Изредка она переводила взгляд на Тоню и улыбалась. А Тоне тогда снова хотелось младшую сестренку, с которой она могла бы ласково обращаться и брать к секретному дереву, чтобы вместе ждать оленя.

И олень в конце концов появился. Высокий и красивый олень вышел из леса и стал на прогалине. Тоня помнит, что перестала дышать, когда тетя Идун прицелилась и выстрелила. Всё произошло молниеносно. Выстрел был ужасно громкий, Тоня не слышала прежде таких оглушительных звуков, олень умер мгновенно.

– Ему было четыре года. Видишь? – спросила тетя Идун и показала, как узнавать возраст оленя по отросткам на рогах.

Тоня похлопала оленя, а тетя Идун вынула нож. Вот так – всю свою оленью жизнь этот красавец провел в Глиммердале. Возможно, у него остались дети. На секунду Тоне стало грустно. Но тут из расщелины на опушку, как перед этим олень, выскочила тетя Эйр.

– Урра-а-а! – завопила она. – Да здравствуют воскресные обеды у Гунвальда сто лет подряд!

О жарком Гунвальда из оленины ходят легенды, о нем наслышаны даже в Барквике. И сейчас, пока Петер попивает кофе у окна, а Гитта посапывает во сне на диване, Гунвальд обжаривает мясо с маслом на большой сковороде. Тоня приносит жестянку с можжевеловыми ягодами, и Уле давит их скалкой. Гунвальд мешает раздавленные ягоды с перцем и посыпает этим скворчащее мясо. Аромат такой пряный и вкусный, что Уле говорит, что сейчас свихнется: стоять вот так, нюхать и не есть – выше человеческих сил. Ему отдают на растерзание кочан салата, и он кромсает его кухонным тесаком, коротая ожидание. И в конце концов даже получается салат. Брур отмеряет рис. Потом Гунвальд выкладывает мясо на блюдо и приступает к соусу. Лук, бульон, сливки, грибы, которые набрала для него осенью Тонина мама, немного козьего сыра, морошковое варенье, соль и вода. Гунвальд мешает, пробует, добавляет то одно, то другое и покрякивает, как он всегда делает, колдуя у плиты.

И вдруг Уле говорит:

– Наш папа тоже умеет готовить такое жаркое.

– Что?

Гунвальд вываливает мясо в соус, не выронив ни кусочка мимо.

– Этого он не умеет, – говорит Брур по другую руку от Гунвальда.

– Умеет! – упрямо кричит Уле.

– Папа не умеет готовить оленину, Уле. Папа придурок.

В голосе Брура металл.

– Что ты сказал? Возьми свои слова обратно! – вскидывается Уле.

Но Брур не намерен ничего брать обратно.

– Папа придурок. Он не умеет готовить оленину, он никогда не звонит, он…

– Он звонил в мой день рождения!

Лицо у младшего свекольного цвета, он того гляди взорвется.

– День рождения был месяц назад!

Теперь Брур перешел на крик.

– Ему наплевать на нас! Если б он о нас думал, мы не торчали бы в этом проклятом кемпинге. Мы бы поехали в Данию! Но он всегда талдычит, что сейчас у него другие планы, он никогда нас не навещает, никогда не пишет, он…

Братья как будто не замечают, что вокруг чужие люди.

Уле схватил половник и запузырил им в стену, так что соус вздрогнул.

– Сам ты придурок! – крикнул Уле и выскочил на мороз.

Дверь за ним бухнула, сотрясая весь дом.

Тоня, сидя на скамейке, ждет, что Гунвальд сейчас всё уладит. Но Гунвальд стоит как изваяние.

– Простите, – говорит Брур тихо.

Неужели Гунвальд не вмешается? Неужели Гунвальд не пожалеет Брура и не скажет, что всё в порядке, ничего страшного, а потом не сходит за Уле и не наведет мир? Очень не скоро до Тони доходит, что Гунвальд и не собирается ничего предпринимать.

Так что Брура утешает Тоня, а Петер идет за Уле и находит его в хлеву за мешками с соломой. И это Гитта заставляет всех улыбнуться, когда она просыпается со словами «доблое утло». А Гунвальд не говорит ни слова. Он готовит еду и накрывает на стол.

И во время еды Гунвальд тоже ничего не говорит. За столом тихо, как на горном плато. Только Гитта болтает без умолку.

– Помогать, – говорит она, и Петер принимается нарезать для нее оленину на мелкие кусочки.

Тоня косится то на братьев с красными глазами и придурком папой, то на Гунвальда, который как воды в рот набрал. Но когда тарелки пустеют, а тишина густеет, Тоня залезает на диван и снимает со стены скрипку. И с размаху вручает ее Гунвальду. Потом встает на стул и запевает первый куплет. Тоня Глиммердал поет так чудно, как умеет петь только она.

 
Черный, черный козлик мой,
Пастушок зовет домой!
Вдруг тебя задрал медведь?
Вспомни пастушка, ответь!
 

Тонина песня проходит сквозь стены и улетает в глиммердалский зимний вечер.

 
Лукла, матушка твоя,
Колокольчиком звеня,
Поздно из лесу – домой,
Где ты, черный козлик мой?
 

Миниатюрная женщина, которая в эту минуту как раз входит во двор, узнает голос. Она целый день слышала его за забором кемпинга. Женщина осторожно поднимается по каменным ступеням к двери Гунвальда. Она уже заносит руку, чтобы постучать, и тут на третьем куплете вступает скрипка.

 
Озирается кругом:
Знать, беда пришла в наш дом!
А как прежде шел ты в пляс,
Было весело у нас!
 

Женщина стоит с поднятой рукой, пока Тоня поет о том, как мальчик любит козленка по кличке Черный и как черный козленок любит мальчика. Звуки скрипки обтягивают слова, как перчатки, это волшебство какое-то. Женщина никогда не слышала ничего столь же прекрасного. С ней происходит то же, что и со всеми, кто слышит игру Гунвальда. Она слушает, замерев. Тоня дошла до последнего куплета. Здесь она всегда фальшивит – уж больно он грустный.

 
Черный козлик, где ты, мой?
Голосок подай родной!
Рано покидать дружка,
Уходить от пастушка![6]6
  Песня на стихи известного норвежского поэта Осмунда Винье в переводе Алёши Прокопьева.


[Закрыть]
 

– Как красиво, – говорит женщина, когда песня смолкает.

Никто не заметил, как она вошла в кухню. Гунвальд, Петер и Тоня видят ее первый раз в жизни. В отличие от Брура, Уле и Гитты.

– Мама! – кричит Уле счастливым голосом. – Мы приготовили жаркое с олениной!

Случается, встретишь человека – и он тебе сразу понравится. С этой мамой как раз такой случай. У нее добрые глаза, и хотя она кажется усталой и замученной, от ее улыбки в кухне светлеет. Уле и Брур, перебивая друг друга, рассказывают о гонках на санях, Петер приносит еще один стул, Гунвальд выскребает сковороду и организует гостье порцию жаркого. А у Тони прямо живот разболелся, так не хватает ей сейчас мамы. Тоне хочется сесть под бочок к этой незнакомой женщине с добрыми глазами, прижаться к ней и почувствовать, как это бывает. Но она только улыбается ей со своего края стола.

Чудо какой получился вечер. Гунвальд открыл дверь в комнаты и затопил камин. Тоня нашла в мастерской лото, которое они с Гунвальдом начали летом делать, но не доделали. Она разложила карточки по полу и достала фишки размером с блюдце. Гунвальд еще поиграл на скрипке, и не успели они опомниться, как опустилась ночь. Тогда все по очереди потрясли огромную лапищу Гунвальда, поблагодарили за ужин и музыку, и Петер повез усталое семейство назад в кемпинг.

После их отъезда стало очень тихо. Тоня тоже засобиралась. И вдруг повернулась к Гунвальду.

– Представь себе – иметь папу, который звонит только в день рождения!

Она резко натянула шапку на рыжую гриву. Потому что она разозлилась, думая об этом.

– Мы должны устроить им лучшие в мире каникулы, Гунвальд, – сказала она, распахивая дверь.

Гунвальд не ответил, и она снова повернулась к нему. Он стоял и смотрел в темное окно.

– Гунвальд?

– Угу.

– Все-таки хорошо, что у тебя есть я.

Тоня ушла, а Гунвальд еще долго стоял в темной кухне. В ушах у него звучали полные боли и обиды слова Брура, когда тот говорил, что папа никогда не звонит и не пишет. Всем своим тролличьим сердцем Гунвальд хотел бы узнать, о чем думает этот папа из Дании, которого он никогда не встречал. Постояв так, Гунвальд подошел к книжному шкафу и достал с полки коричневый конверт. Письмо.

Гунвальд читал его столько раз, что письмо обтрепалось по краям. И вот он читает его снова. Он не ответил на это письмо. Он никогда не пишет писем.