Текст книги "Наондель"

– Глубокоуважаемая первая жена, – прошептала я, чтобы не услышал господин. – Спасибо!

– Встань с колен, дитя человеческое! – выпалила жена.

Поднявшись, я еще раз низко поклонилась.

– Спасибо. Вы оказали мне такую любезность. Я знаю, чего вам это стоило.

Я бросила многозначительный взгляд на Изани.

– Да-да. Как-никак именно твои отвары вылечили меня зимой от тяжелой болезни. И Сонан говорит, что чай, который ты смешала, помог ему от кашля. Думаю, именно это убедило моего уважаемого мужа. Не мои слова. Сыновья – его главное сокровище.

У моего господина нет дочерей. Постель Кабиры он не навещает, а я постаралась сделать так, чтобы не понести. Мой господин считает, что я бесплодна, но его это не волнует. У него есть столько сыновей, сколько ему нужно, говорит он. Им сейчас десять, девять и семь лет. Сильные, неукротимые и самостоятельные. Когда я сижу и пишу, то слышу, как они играют и шумят снаружи. Я никогда с ними не разговаривала. Мое положение этого не позволяет. В тех случаях, когда они навещают мать, я держусь в своей комнате. Их нельзя развращать, показывая им наложницу. Даже не знаю, кто решил это, мой господин или его жена. Может быть, даже я сама.

Сыновья живут с Изани, не с матерью. Иногда они навещают ее – когда разрешает Изани. После этого Кабира несколько дней не показывается. Когда она снова возвращается в комнату, где я сижу и рисую цветы, Эстеги вышивает под звуки музыкантов, играющих на циннах, а фонтанчик в мраморном бассейне тихонько журчит, аккомпанируя им, она молчаливее, чем обычно. Но через некоторое время снова начинает участвовать в разговоре. Отдает приказания служанкам. Критикует мою одежду. Велит принести новые пирожные или передвинуть ширмы так, чтобы свет лучше падал на мое рисование. Достает свиток, чтобы начать читать мне. И все становится как обычно.

Я не знала, что ей сказать. Никаких слов не хватило бы. Она может делать вид, что это не так, но я знаю, какой роскошный подарок этот самый аптекарский огород. Внезапно я начала гораздо лучше понимать Кабиру. Она вовсе не презирает меня. Я ее единственный друг, что бы она ни думала обо мне в остальном.

Еще раз поклонившись, я взяла ее руку и поцеловала. Поскорее выпустила ее, потому что Изани бросила взгляд в нашу сторону.

– Поторопитесь, Искан хочет показать нам еще что-то.

Я пока не знаю, как именно, но я должна как-то отплатить Кабире за ее доброту, за этот ее подарок.

Искан повел нас обратно через сад, к северу. Когда мы подошли к Дому Красоты, с лестницей из белейшего мрамора, он поцеловал мать в щеку.

– Ты можешь остаться здесь, Изани-чи. Я вижу, что ты устала. Скоро настанет невыносимый зной. Мне осталось лишь показать жене маленький сюрприз.

Изани осталась недовольна, но вынуждена была подчиниться. В сопровождении своих служанок она удалилась во дворец. Эстеги последовала за Кабирой и господином, я же стояла некоторое время в сомнениях. А потом поспешила за ними. Голос моего господина звучал не очень любезно, когда он упомянул о сюрпризе. И мне почудилось, что Кабира напряглась. Она проявила ко мне доброту. Теперь я не брошу ее. Стражи последовали за нами.

Мы пошли на север, к стене. Перед нами возникла роща зисмила, и господин велел стражам ждать нас под деревьями. Зисмил встречается и на склонах горы Омоне. Его запах мне хорошо знаком. Это очень своеобразное растение, тонкий ствол которого изогнут крючком, а крона стремится к облакам. Растет он очень быстро – хотя этим саженцам всего пара лет, они уже размером в человеческий рост. Я заметила, как Кабира сжала руки и поспешила за господином. Деревья заслоняли вид. Я не могла видеть, куда мы идем, но ощущала это в себе. Песня силы, постоянно звучавшая здесь, в Охаддине, как гудение в земле, становилась все громче. Я тоже прибавила шагу. Скоро я увижу источник! Скоро я узнаю, откуда он берет начало, и смогу начать готовиться к жертвоприношению!

Кабира вышла из рощи раньше меня. Замерла на месте и вскрикнула.

Мы подошли к подножью небольшого холма, расположенного рядом со стеной, окружающей Охаддин. Вверх по холму вела тропинка, выложенная черными каменными плитами. Она кончалась у ворот в высокой каменной стене, окружавшей небольшой участок на склоне холма. Стена была покрыта ярко-красной крышей, частично опиравшейся на стену, частично – на сам холм.

Искан обернулся к жене, улыбаясь своей хищнической улыбкой.

– Дверь из крепчайшего металла, жена моя. Ее нельзя поджечь, нельзя сломать. Анджи принадлежит мне, только мне – никто, кроме меня, до него не доберется.

Кабира побелела как полотно.

– Могилы… на вершине холма… моя семья.

Она едва выговаривала слова.

– Их я убрал, чтобы поставить крышу.

Мой господин небрежно пожал плечами. Даже уважение своего народа к мертвым он не разделяет. Здесь не молятся земле или другим богам, они обращаются к своим мертвым, и даже я начала зажигать восковые свечи во время священных дней. За каждую из моих сестер. И одну за мать. Я не знаю, живы они или мертвы. Но хочу показать, что я их не забыла. Я поняла, что его поступок по осквернению могил – чудовищное преступление.

Кабира стояла, замерев на месте.

– Иногда я буду пускать сюда правителя. Давать ему искупаться в воде источника. Иногда в те дни, когда она хорошая. Тогда он будет становиться здоровее – на время. А иногда – в те дни, когда она плохая, если мне нужен будет слабый правитель, которым я смогу вертеть как хочу.

В нашем обществе господин совсем не подбирал слова. Даже предательство – не такая страшная вещь, если оно раскрывается в присутствии женщин. Мы никто. Не важнее травы у нас под ногами. Нас так же легко заменить.

– Ты не можешь держать Анджи взаперти! – Кабира повисла у него на руке. – Так нельзя!

Никогда ранее я не видела ее такой взволнованной. Никогда не замечала, чтобы она добровольно прикасалась к своему мужу.

Продолжая улыбаться, мой господин стряхнул с себя ее руку. Ее гнев его нисколько не тронул. Он даже не ответил ей. Вошел в рощу деревьев зисмила и исчез из виду.

Вести Кабиру обратно в Дом Красоты пришлось мне. Стражи следовали за нами на расстоянии нескольких шагов. Солнце палило жарко, вокруг пахло землей и смолой зисмила.

Теперь я знаю, что и Кабира знает. Сегодня я пыталась расспросить ее, но она не хочет мне рассказывать. Отворачивается, уходит в свои комнаты или переводит разговор на другое. Но я знаю, что ей известно нечто такое, что она скрывает. Может быть, вместе мы могли бы добраться до источника? Ибо она совершенно права. Источник силы земли нельзя держать в плену, запереть только для своего использования. Потому что именно это делает Искан. Вот откуда вся его власть. Теперь я это понимаю. Понимаю, откуда берется эта тьма в нем. Понимаю, откуда эта его способность смотреть вглубь меня, прикасаясь к моему истинному я. Какое облегчение это узнать. Эта сила мне знакома, я обучена с ней взаимодействовать. Теперь, когда я все знаю, я смогу лучше защищаться от него.

Я натягиваю на себя новую Гараи, и теперь она – мое прикрытие, ничего больше. Во мне, внутри моего истинного я, гудит сила, до которой я пока не могу дотянуться. Но однажды… однажды…

Гараи хитрая.

Гараи льстивый язык.

Гараи скрывается.

Гараи ждет.

Гараи начеку.

* * *

Я продолжаю с того места, где остановилась вчера, потому что в тот же вечер я обнаружила: мы не одни в Доме Красоты. В распоряжении Изани весь верхний этаж, там она живет с сыновьями моего господина. В самом низу живет прислуга. Но в дайрахезине есть только я в моей маленькой комнатке и жена в своих роскошных палатах. Есть солнечная комната, тенистая комната и несколько спален, но все они пусты. Вернее, так я думала. Но когда я вышла из своей комнаты, у фонтана в большом зале, скрестив ноги, сидела на подушках девушка. Я остановилась. Это явно не служанка. Она не походила ни на кого, с кем мне доводилось встречаться до сих пор, и я вспомнила слова господина обо всей той экзотике, которую он привез с собой с Терасу. Девушка была высокая, темнокожая, и сидела с очень прямой спиной. Она повернула ко мне свое лицо, и я заметила, что она очень красивая – и моложе, чем была я, когда меня продали на невольничьем рынке. Курчавые волосы прихвачены одним-единственным гребнем. Стало быть, она рабыня. Как я.

– Кто ты? – спросила я, презрев все правила этикета. Но Кабиры не было, и некому было меня упрекнуть.

Она посмотрела на меня большими темными глазами – похоже, она поняла мой вопрос.

– Орсеола, – ответила она низким грудным голосом.

Одета она была в какой-то экзотический золотой наряд, облегающий грудь, и тут я наконец-то догадалась, что это новая наложница моего господина! Наконец-то я свободна! Весь день внутри меня кипел восторг. Я свободна!

– Меня зовут Гараи, – сказала я и улыбнулась. И, словно дворец, сад и все остальное принадлежало мне, я добавила: – Добро пожаловать в Охаддин!

Орсеола

Мы жили на деревьях. Наш город располагался в дельте реки. На мягкой влажной земле построить дома было невозможно, так что мы построили их на деревьях. Такие деревья, что растут на Терасу, жителям Каренокои даже не снились.

Я точно знаю, потому что видела их сны. Пыталась вплести мои деревья в их сны – деревья со стволами, огромными, как дом, с кронами, обнимающими небо. Но это невозможно. Люди, живущие там, не могут представить себе такого величия. Такого мощного, вечного, но все же живого.

На каждом таком дереве умещалось по несколько домов. Между деревьями были переброшены мосты. Отцы ткали их из тростника и камыша. В большие мосты вплетались искусные узоры, показывающие, откуда и куда ведет мост. И кто его соткал. Подпись моего отца – темно-коричневый узор из волн.

Между ветками дерева были натянуты веревочные лестницы. К праздникам дети украшали их цветами. Все остальное мы умели делать с деревьев, даже ловить рыбу, но для того, чтобы развести огонь и собрать цветы, нам приходилось спускаться на землю. Мы, дети, добирались до края города и спускались в воду. Плыли в камышовых лодках на острова, где росли цветы. Они были розовые или белые, как цветы лимонного дерева в здешних местах. Размером с детское личико.

Цветы мы просто обожали. Любили их собирать. И плести из них венки. Наши матери радовались, когда мы возвращались, до краев заполнив лодки цветами.

Когда веревочные лестницы украшали цветами, казалось, что все дерево зацвело.

Наш город в кронах деревьев назывался Говели, он был больше Ареко. Там было ярмарочное дерево и дерево с домами для разных служб. Деревья для богатых, где на одном дереве помещался только один многоэтажный дом, и деревья для бедных, где среди веток теснилось много маленьких лачуг. Существовали деревья радости и деревья скорби. На деревьях радости жили оставшиеся без родителей мальчики и девочки. На деревьях скорби вешались венки в память об умерших и фрукты, где были вырезаны их имена. Там они и висели, пока совсем не сгниют или пока их не съедят животные или насекомые. Деревья скорби распространяли сладкий запах. Они росли у восточной оконечности Говели.

Жилые деревья считались священными. Их нельзя было портить – ни преднамеренно, ни нечаянно. А самым священным считалось королевское дерево посреди города. Там жила королева со своим двором. Это дерево было самым старым в Говели – таким древним, что его возраста никто точно не знал.

В городе водились мошенники и попрошайки, игроки и шарлатаны, предсказатели и гадалки. Звездочеты и певцы, безддельники и рыбаки, законоговорители и тряпичники, ткачихи и портные, столяры и плотники, кораблестроители и мореходы, целители и ювелиры, дрессировщики птиц и собиратели насекомых.

Не было только кузнецов. И воинов.

Мой дед плел рыболовные сети. Мой отец делал из орехового дерева лютни и цитры.

А моя мать ткала сны.

Я помню…

Деревья всегда умирали внезапно и от старости. Наступал день, и листья начинали осыпаться. Тогда мы понимали, что ствол прогнил и оставаться на этом дереве опасно. Люди, живущие на дереве, разбирали свои дома до последней досочки и уносили их прочь по мостам. Законоговорители указывали им новые деревья, которым возносили хвалу и давали имена, и после этого люди снова строили свои дома. Дом никогда не получался таким, как прежде: ветки дерева диктовали его форму. Комната становилась меньше, пол поднимался выше, появлялась новая веранда.

Когда дерево умирало, на три дня объявлялся траур. На коре умершего дерева писались слова благодарности. Единственный случай, когда к дереву прикасались ножом. Вырезались имена всех, кто жил на этом дереве – с того момента, как был построен первый дом. У законоговорителей все было записано в их длинных свитках. Мы надевали ожерелья из сухих листьев, нельзя было плавать и петь, пока не минуют три дня траура. Ожерелья щекотались и кололись. Крошки мертвых листьев попадали под одежду. Мосты скрипели под тяжестью деталей домов, переносимых на новое место.

Когда заканчивался траур, праздновали новоселье на новом дереве со стихами и танцами. Мой отец прекрасно умел слагать стихи. Помню, как сверкали в темноте его белые зубы, когда он декламировал стихи. Он сидел на самом верху кроны, размахивая кувшином с медовым напитком, и его стихотворения парили над морем и над городом.

Еще помню наши завтраки. Творог из козьего молока с орехами, семечками и медом. Чаши, сделанные из скорлупы ореха саорсе, отец разрисовал красно-белыми волнами. В те ночи, когда мать ткала сны, она приходила домой поздно и спала до середины дня. Отец уходил в свою мастерскую ниже по стволу, где щепки от его работы никому не мешали, – он сидел там с раннего утра. Обычно моей обязанностью было присмотреть за младшими братишками и сестренками, дать им завтрак. Мы сидели на веранде и ели, пока вокруг нас просыпался город. С жилых деревьев до нас доносились разговоры, плач младенцев и блеяние овец, которые паслись на крышах. Птицы всех цветов летали вокруг нас, садились на перила веранды и ветки дерева и заводили свою песню. Летом гудение насекомых становилось оглушительным. Мы, дети, обмазывались глиной, чтобы нас не закусали. Доски под моими босыми ногами были прохладными после ночи. На зубах весело хрустели орехи.

После завтрака я ополаскивала чаши и ставила их на полку в большой комнате. В нашем доме было три комнаты. Одна для еды и совместного отдыха. Во второй спали мать с отцом. И еще одна для нас, детей. У нас было две веранды, одна на запад, вторая – на север. На крыше паслась Барк, снабжавшая нас молоком для сыра и творога. Когда у отца находилось время, он играл нам на лютне и мандолине, а мать пела песни из снов, праздничные песни и песни-сказания. Я как старшая дочь отвечала за младших. Но едва мать просыпалась, я ускользала из дома, на крышу и дальше по веткам дерева. Меня ждали друзья, я играла с ними, мы находили много интересного, мы пели, сочиняя слова на ходу, и сами мастерили игрушки из пустой скорлупы и шишек. Когда наступал зной, мы плавали в океане или в каналах, ловкие, как угри, а потом забирались на самую верхушку дерева, где сильнее всего обдувало ветром.

Одного из моих друзей звали Аурело. У него было широкое веселое лицо и черные волосы, которые он завязывал в пучок на макушке. Обычно мы с ним соревновались – кто быстрее обежит по веткам весь город. Или кто украдет фрукт на ярмарочном дереве, когда торговля в самом разгаре. Или кто решится прыгнуть в воду с самой высокой ветки. Во всем мы соревновались, но, устав и проголодавшись, делили напополам украденный фрукт, а если нас задирал кто-то побольше нас, мы дрались как одна разъяренная бестия с четырьмя лапами и двумя кусачими ртами. Дядя и его жена называли нас «летающим ужасом Говели», потому что мы кидались с деревьев с таким презрением к смерти, словно летали по воздуху.

Конечно же, иногда мы срывались вниз. Потом у нас были раны и ссадины, и болели ребра. Однажды Аурело сломал руку и несколько месяцев не мог карабкаться по деревьям. Тогда я играла с другими, потому что дети в этом жестоки. Но когда он поправился, мы снова стали летающим ужасом Говели, и никакая сила на свете не могла нас разлучить.

Ничто, кроме его снов.

* * *

Помню, как я впервые проникла в сон другого человека. Стояла очень знойная ночь. Лето. Все прилипало к коже, сам воздух казался тяжелым и давящим. Лежа между горячими телами братишек и сестренок на спальном коврике, я пыталась уснуть. Ни одно дуновение ветерка не касалось кроны нашего жилого дерева, не приносило прохлады. Мой брат Обаре вздохнул во сне. И тут я поняла, что умею летать. Сильно оттолкнувшись от земли, я взмыла в воздух. Сделала несколько плавательных движений в воздухе и полетела. Легко вылетела в окно. Наш дом оказался подо мной. Скоро остался внизу и дом дяди, расположенный выше на том же дереве. Я плыла дальше, а подо мной бегали по веткам и мостам люди, привязанные к земле. К деревьям. Я плыла высоко среди крон деревьев, беспрепятственно перемещаясь от ветки к ветке. На меня падали листья, я была не то птичкой, не то рыбкой. Потом я взглянула на свои руки, совершающие плавательные движения в воздухе, – руки были не мои, маленькие и более смуглые. Когда мне захотелось приземлиться, это тоже получилось само собой. Я оказалась среди маленьких детей, которые изумились и уставились на меня с восхищением.

– Орсеола! – сказала мать и слегка потрясла меня.

Я посмотрела на нее – почему она произносит не мое имя? Мне было так жарко. И хотелось еще полетать. Я поднялась, ноги и руки показались мне такими тяжелыми. Мне хотелось снова стать свободной. Оставить все позади. Сделав несколько движений в воздухе, я выпрыгнула из окна.

И упала.

В тот раз я сильно ударилась. Целителю пришлось переселиться к нам в дом, чтобы заботиться обо мне в первое время. Левая рука так никогда и не исправилась – я до сих пор не могу выпрямить ее до конца. Мать сказала, что у меня была горячка, что мне являлись видения, и поэтому я выпрыгнула из окна. Долгое время она ткала мне успокаивающие, прохладные сны, свободные от боли, и я прекрасно спала. В первую очередь оттого, что я знала: она сидит рядом, на своем пуфике, у меня в головах, и охраняет мой сон. Никогда в жизни я не чувствовала себя так спокойно и уверенно. Никогда еще мать не оказывала мне такого внимания. Отец часто оставался со мной, когда матери надо было отлучиться по делам или приготовить еду, – он пел мне и рассказывал всякие истории.

Иногда меня навещал Аурело. Он оказался преданнее, чем была я, когда он болел. Он приносил мне украденные фрукты, которые казались куда вкуснее, чем те, что посылали мне сердобольные родственники, а еще сплетни и слухи из города. От его кожи пахло приключениями, солнцем и соленой водой – когда он сидел возле моего спального коврика, комната не казалась такой тесной и душной. Однажды он спросил меня, зачем я прыгнула. В ответ я повторила то, что сказала мне мать. У меня был жар, и мне приснился сон.

Но в глубине души я знала: тут что-то другое. Просто не знала, что именно. Это было так отчетливо. Так реалистично. Как сон наяву.

В следующий раз это случилось, когда я уже шла на поправку. Однажды вечером я сидела на западной веранде. Жара миновала, западные ветры приносили прохладу. Я была одна: малыши уже спали, мать готовила в большой комнате творог из козьего молока, а отец ушел к покупателю, заказавшему ему мандолину.

Ветер зашуршал листвою у меня над головой. Я услышала его приближение задолго до того, как он приблизился. Он обдул меня, и я оказалась на ярмарочном дереве перед прилавками торговцев, пробовала всякие вкусности, и никто меня не останавливал, напротив, все улыбались и кивали. Одновременно я сидела на скамеечке на нашей веранде, ощущая в волосах западный ветер. Вкус сладостей переполнял рот, от сладости свело челюсти, я все ела и ела, продолжая неподвижно сидеть на скамеечке, и не могла пошевелиться. Казалось, меня душат, и в конце концов меня вырвало прямо на колени.

Прибежала мать, она не ругалась. Внесла меня в дом, отмыла, дала мне протереть рот острыми приправами. Но сладкий вкус не покидал меня. Когда она уложила меня на мой спальный коврик рядом с младшими, моя сестра Оэра зачмокала во сне.

* * *

Я боялась, что схожу с ума. Не понимала, что со мной происходит. Ни с кем не говорила об этом – до сна Аурело.

Я снова превратилась в рыбку, и мы с Аурело играли на нашем любимом дереве. Это было дерево каора, росшее возле самого уреза воды, с такой плотной кроной, что в нем можно было спрятаться целиком. Все утро мы плавали в океане, я наслаждалась тем, что снова могу управлять своим телом, а потом мы поели устриц и плодов каоры. Теперь мы лежали, каждый на своей развилке между двух веток, сытые и усталые, а ветер охлаждал наши тела. Тут Аурело посмотрел на меня из-под своих густых ресниц.

– За время болезни ты так ослабела. Руки у тебя теперь не такие сильные, как у меня, – он указал пальцем. – Посмотри. Они у тебя совершенно круглые.

Он окинул меня взглядом.

– У тебя все округлилось.

Я кинула в него косточкой от каоры, та попала ему прямо в лоб.

– Но кидаю я по-прежнему лучше, чем ты.

Повернувшись на бок, я закрыла глаза. Вокруг меня царили привычные звуки, было тепло, меня стало клонить в сон. Я подумала, что скоро мы поплывем на парусной лодке к бабушке. Ее белый остров – одно из моих самых любимых мест. Обожаю запах дыма от ее трубки.

Тут я почувствовала запах разогретой на солнце кожи. Передо мной на развилке веток лежало тело. Тело девочки с округлившимися бедрами. Я протянула руку и погладила мягкий живот. Орсеола улыбнулась мне.

В тот момент я заставила себя проснуться. Для этого потребовалось нечеловеческое усилие. Сердце у меня стучало, я резко села, мир вокруг меня крутился, мне пришлось схватиться за ствол дерева, чтобы не упасть. Аурело лежал в своей развилке и спал – я знала: это его сон я только что видела. Его глаза оглядывали мое тело, его рука прикасалась ко мне. Но ощущение было ужасное – увидеть себя в чужом сне, взглянуть на себя чужими глазами. Я не знала, что существует на самом деле, а что нет, все смешалось – как в тумане, который опускается на Говели зимой, иногда на несколько дней, иногда на несколько недель. Я вцепилась зубами в ветку. Кора имела привкус пыли, зеленое дерево внутри показалось мне острым и горьким. Это по-настоящему. Это реальность.

Не будя Аурело, я полезла выше, перебралась на большое дерево и оттуда вернулась обратно в город и к нашему жилому дереву. Мать была дома, она сидела в большой комнате и кормила Оэру измельченным манго. Обаре играл своей лодочкой из коры. В окна проникал солнечный свет, пахло скисшим молоком и перезрелыми фруктами.

Я настороженно относилась ко всему. Все могло оказаться заблуждением, сном другого человека. Я постаралась подумать о том, что знала только Орсеола: где спрятан ее первый зуб, где она украла свой первый фрукт, с кем она в последний раз дралась. Но откуда мне знать, настоящие ли это воспоминания?

– Мать, когда ты начала ткать сны?

Мать облизала ложку, повесила ее на стену и поставила Оэру на пол. Та поползла к Обаре и принялась отнимать у него лодку.

– Я только что стала женщиной, – ответила мать и потянулась, так что в спине у нее захрустело. Она проработала при дворе большую часть ночи. – Была чуть старше тебя. Моя мать проверила меня, как всегда проверяли всех женщин в нашем роду. Она велела мне сесть у постели спящего и спросила меня, что я вижу.

Она устремила взгляд в окно, но я знала: она видит не качающиеся ветви, а свое давнее воспоминание.

– Там был бескрайний океан и маленькая лодочка на нем. Кто сидел в лодочке, я не разглядела. Поначалу мой дар был едва ощутим.

– Как ты научилась ткать?

В голове у меня стучало. Перед глазами стояла та рука – чужая рука, касавшаяся моей груди.

Мать фыркнула и поднялась.

– Ты же знаешь, какова она – твоя бабушка. Она не могла обучить меня профессии, как мастер учит подмастерье – о нет! Мне все пришлось познавать самой. Набить себе шишек и синяков. Потерять на этом годы. Тебе не придется повторять мой путь. Если твое время настанет, я обучу тебя сама, ты сможешь избежать моих ошибок.

Тут она внимательно посмотрела на меня – впервые с тех пор, как я вошла в дом.

– Ты что-то видела?

Я кивнула. Она тихо охнула, склонила голову набок.

– Ты такая юная… Тебя это напугало?

И снова я кивнула, не решаясь поднять на нее глаза. Боясь, что она прочтет в моих глазах, что я видела. С ранних лет я знала, что самое худшее, что может сделать ткущий сны, это войти в чужой сон без приглашения.

Мать улыбнулась.

– Понимаю, – проговорила она. Подойдя ко мне, она притянула меня к себе. – Я не успела тебя подготовить. Не могла предполагать, что сны придут к тебе так рано. Но, должна сказать – я рада, что дар передался тебе. Я очень надеялась, что у кого-нибудь из вас, девочек, он проявится. Теперь я могу передать свои знания дальше.

Она погладила меня по щеке.

– Начнем прямо сегодня вечером. На сегодня меня нет заказов, так что давай встретимся на крыше, когда малыши заснут.

Я испытала большое облегчение. Теперь мать всему научит меня. Покажет мне, как отделить сон от реальности. Больше не хочу прыгать из окна. Или внезапно видеть себя со стороны. Меня все это очень напугало.

* * *

Но когда речь заходила о снах, мы с матерью говорили на разных языках. Я не понимала ее, а она – меня. Она посадила меня в головах у отца, когда он спал, и показала мне, как нащупать сон и как вплести в него новые элементы. Но мне трудно было повторить то, что она показывала. Все это казалось мне странным и противоестественным. Когда же я делала по-своему, она сердилась, ударяла меня по пальцам и шипела на меня так, что отец просыпался.

– Если ты не делаешь так, как я говорю, какой тогда смысл в том, что я пытаюсь научить тебя? – возмущалась она и выскакивала из дома.

Висячий мост скрипел под ее ногами, когда она уходила прочь от нашего жилого дерева. А ведь я хотела, чтобы она научила меня. Хотела, чтобы она показала мне, как держать реальность под рукой, а чужие сны на расстоянии, но когда я пыталась расспросить ее об этом, она не понимала, о чем я. Повинуясь ей, я повторяла все ее движения и видела, как сон постепенно ужимается и бледнеет. Но мать оставалась довольна, кивала и поправляла лишь какую-то мелкую деталь. Казалось, она не видит того, что вижу я. Словно бы цвета и сила, таящиеся в сне, для нее закрыты. Для меня сон – это сильное, почти необоримое чувство, потом являются картины, я вижу то, что снится человеку, как будто бы я сама нахожусь там. Ощущение настолько сильное, что я потом еще несколько дней ношу его в себе. Если это плохой сон, наполненный страхом, я еще долго брожу с ощущением ужаса, не в силах стряхнуть его с себя. Но даже когда речь идет не о плохих снах, мне все равно тяжело. И труднее всего приходилось, когда я была ребенком, беззащитным перед тоской, болью и страстями других людей.

Мы все чаще ссорились. Она хотела видеть послушную ученицу и дочь. Я хотела повиноваться, но мне остро требовались знания, которых она не могла мне дать. Я остервенело любила ее и делала, как она просила, но это становилось все сложнее. По вечерам я не могла заснуть, переживая, какие еще сны могут проникнуть в мое сознание. Глаза у меня ввалились, я еле ползала от усталости и недосыпа, потеряла аппетит. С Аурело я больше не играла. Мне не хватало его дружбы, после него во мне осталась дырка, словно кто-то взял ложку и выковырял из меня всю мякоть. Но я никак не могла отогнать от себя его тогдашний сон. Его версию меня. Хотя я и знала, что человек не может отвечать за свои сны.

Однажды ночью, когда мы с матерью сидели в полумраке у изголовья отца, она на своем пуфике ткущей сны, я – на подушке, я не справлялась даже с самыми простыми задачами: ввести в сон отца рыбку. Дождь. Вскарабкаться вверх. Раньше у меня такое получалось, и даже более сложное – убежать от бури. Приготовить еду. Встреча, которая заканчивается слезами. Но теперь я так устала, так разуверилась в себе, что ничего не выходило. Руки у меня дрожали, я глотала слезы.

В конце концов мать уронила руки на колени и откинулась назад. Посмотрела на меня и вздохнула. Я отпустила остатки сна отца о том, как он вырезает по дереву, они ускользнули и растаяли.

– Пора мне отвезти тебя к своей матери, – коротко сказала она и встала.

На следующий день мы сели в парусную лодку и поплыли.

* * *

Мать упаковала вещи в дорогу: немного одежды, сушеную рыбу и питьевую воду. Больше, чем требуется в поездку, занимающую один день. Но на море всегда надо быть готовым к шторму. Подарок бабушке – ловец снов, сделанный одной из сестер матери из конского волоска, жемчужин и высушенных ягод.

К бабушке мы ездили редко и обычно всей семьей. Мать и бабушка не ладили. Я не знала почему. Знала только, что иногда матери приходило в голову, что надо посетить свою мать, и она брала с собой нас, всех своих детей. Чтобы показать нас или чтобы прикрыться нами как щитом? На этот раз к бабушке поплыли только мы с матерью. Лодка казалась пустой. Большую часть времени мать молчала. Она только вздыхала, когда загрузила лодку, и, отвязав канат от лодочного дерева, шестом направила нашу лодку прочь из дельты.

Едва мы вышли в открытое море, свет резко ударил в глаза. Непривычно для меня, всегда видевшей солнце через листья и кроны деревьев. Сидя на корме, я прищурилась. Воздух тоже стал другим. Легким. Соленым. Неподалеку от Говели есть несколько островов, в ярком солнечном свете они сперва виднеются как тени, как синие миражи. Потом проступают все отчетливее, высокие, каменистые. Совсем не такие, как в нашей дельте, покрытой бурной растительностью. На больших стоят целые деревни, на маленьких – отдельные дома, разбросанные на берегу, как выброшенные морем деревяшки. Здесь люди живут не на деревьях, а в домах, построенных из камня. Меня всегда интересовало, как они могут спать, не слыша в ветвях колыбельную ветра. На островах жили другие люди, не похожие на нас. И мир они видели не так, как мы.

Бабушка жила в одиночестве на самом крайнем острове. Ее маленький домик стоял на середине крутого склона, над берегом, усыпанным мелкими камешками. Бабушкиного острова мы достигли на закате, когда солнце уже клонилось к западу. Бабушкин остров называется Асприс. Это означает «белый остров». Там нет деревьев, только кусты и трава, среди которой пасутся бабушкины козы. Когда мы причалили, козы стояли на вершине скалы, глядя на нас. Белые, черные и коричневые рогатые головы на фоне бледно-голубого неба. Я их немного побаивалась. Они совсем не такие, как наша Барк, – дикие, опасные, без имен.