Текст книги "Александра и Курт Сеит"

– Но поручик Ивашков… – начала было Шура.

– Он просто увлечен современными конституционными идеями. Между прочим, это очень модно. Не всем же быть такими консерваторами, как поручик Эминов.

Шура смутилась. Валентина говорила так уверенно и к тому же всегда была куда более практичной, чем она, и не позволяла себе увлекаться разнообразными фантазиями и предположениями. Но на всякий случай она все же уточнила:

– Так ты считаешь, что эти споры ничего серьезного не значат?

Сестра снисходительно потрепала ее по руке.

– Разумеется ничего серьезного! Ты же наверняка помнишь, как папа спорил с графом Бобринским касательно результатов земельной реформы покойного господина Столыпина? Они год переписывались, и после каждого письма папа буквально рвал и метал. И ничего, они по-прежнему друзья. Так что не забивай голову подобной ерундой, политика – это всего лишь увлекательная мужская игра, ничего более.

Нельзя сказать, чтобы слова Валентины полностью ее успокоили, но все же Шура решила последовать ее совету и не забивать голову лишними размышлениями. Тем более ее куда больше любых политических споров интересовал разговор, который был у них с Сеитом после ухода поручика Ивашкова.

Отец в подробностях рассказал о том, что на самом деле произошло прошлой ночью и кто сидел с ними в карете. И Шуру очень обрадовало негодование Сеита, когда он услышал, что грабитель держал ее под прицелом револьвера и угрожал застрелить, если они с отцом его выдадут.

– Мерзавец! – Его голос даже задрожал от сдерживаемой ярости. – Когда я до него доберусь, он пожалеет, что на свет родился! – Он помолчал, видимо стараясь взять себя в руки. – Благодарю вас за то, что все мне рассказали, я передам эти сведения кому следует, это очень поможет в поисках преступника. И позвольте поблагодарить Александру Юлиановну: вы держались превосходно и не позволили мне сказать лишнее при этом негодяе.

Шура покраснела до самых ушей, когда он склонился над ее рукой, и она почувствовала обжигающее прикосновение его губ. Но при отце и ошарашенной всем услышанным Валентине слишком показывать свои чувства было нельзя, поэтому она очень надеялась, что они припишут ее волнение и румянец воспоминаниям о пережитых страхах.

Впрочем, сестра ее все равно потом отчитала, заявив, что надо быть спокойнее, выдержаннее и не показывать свои эмоции слишком явно. Знала бы она, какие это были эмоции на самом деле!

* * *

Жизель в исполнении Татьяны Чупил-киной была восхитительна и обворожительна. Шура смотрела на порхающую по сцене тоненькую балерину, гибкую, грациозную, похожую на экзотический цветок, и не могла поверить, что это ее подруга детства, та самая Таня, которая все время подбивала их с Валентиной на какие-нибудь авантюры.

В ее памяти Таня так и осталась веселой шустрой девчонкой, никогда не сидящей на месте. А сейчас она настоящая богиня, на которую устремлены сотни восхищенных глаз. «Блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна…»

Во втором действии, где призрак несчастной Жизели спасает Альберта от гнева вилис, Таня была так прекрасна, искренна и выразительна, что Шура не смогла сдержать слез и потом долго аплодировала вместе со всем залом, едва не отбив себе ладони.

Валентине пришлось дважды окликнуть ее, когда закрылся занавес, прежде чем она очнулась от восхищения и прислушалась к тому, что ей говорят.

– Костя сказал, что нам передали приглашение от госпожи Чупилкиной прийти к ней завтра на ужин. Думаю, неприлично будет отказываться, после того как мы приняли от нее пропуск в ложу.

– О, я буду очень рада! – Шура не могла скрыть радости. – Как ты думаешь, нам, наверное, надо подарить ей букет?

– Дарить цветы – мужское дело, – улыбнулся Константин. – Не беспокойтесь, я позаботился об этом заранее, и госпоже Чупилкиной сегодня доставят корзину роз с благодарностью за приглашение и приличествующими словами восхищения.

– Чтобы выразить мое восхищение, и слов не найдется, – вздохнула Шура.

Как жаль, что приличия не позволяют сразу же пойти за сцену и сказать Тане, что ее танец поражает в самое сердце. Да что там, сейчас Шура сказала бы это даже маме. Прежде чем осуждать Таню за то, что та стала балериной, надо посмотреть, как она танцует! Это же Божий дар, чудо, которое она обязана нести людям!

Когда они вернулись домой, в кабинете Юлиана Матвеевича еще горел свет, и Шура сразу побежала к отцу, чтобы пересказать ему свои впечатления от балета.

– О, папочка, – закончила она, – как жаль, что ты не смог пойти! Это был самый прекрасный балет в моей жизни!

– Дорогая, не надо так кричать. – Валентина, поднявшаяся в кабинет вслед за ней, подошла поцеловать отца перед сном и заботливо спросила: – Папа, что сказал профессор Егоров?

Шура чуть сквозь землю от стыда не провалилась. Ну конечно, папа же сегодня ездил к доктору, именно поэтому он и не мог пойти с ними в театр. Валентина об этом помнила, а она забыла. Стыд и позор ей!

– Ничего важного, – после некоторой заминки сообщил Юлиан Матвеевич. – Это была лишь первая встреча, профессор произвел небольшой личный осмотр и назначил время, когда я должен лечь в его клинику для полного обследования.

– И когда же? – заботливо спросила Валентина.

– Через пять дней. Мы оба решили, что это самое удобное время. Я успею управиться со всеми запланированными делами, да и ваша тетушка, Надежда Васильевна должна будет как раз вернуться из Москвы. Если же нет, погостите несколько дней у Бобринских, Елена Петровна обещала взять вас под свое покровительство.

– Обследование займет несколько дней?

Юлиан Матвеевич заметил испуг Шуры и успокоительно улыбнулся.

– Профессор Егоров – весьма требовательный и педантичный господин. Если уж он взялся обследовать, то сделает это как можно тщательнее. Не беспокойся, моя радость, это обычная процедура. Ну а теперь, – он взглянул на часы, – «я сон пою, бесценный дар Морфея, и научу, как должно в тишине…»

– «…покоиться в приятном, крепком сне», – послушно продолжила Шура, подставляя отцу щеку.

Юлиан Матвеевич улыбнулся с заметным удовольствием, поцеловал обеих дочерей, пожелал им спокойных снов и вернулся к деловым бумагам. Шура отправилась спать вслед за Валентиной, но почему-то прежнего радужного настроения уже не было. Вновь вспыхнувшее чувство тревоги за отца отодвинуло прекрасную Жизель на второй план.

Она ощущала сердцем, что все вовсе не так просто, как он говорит, но понимала, что спрашивать бесполезно. Хотя, может, это и к лучшему – когда мало знаешь, легче надеяться на лучшее.

Глава 4
Почти пара

Квартира Татьяны Чупилкиной располагалась в новом современном доме на Фонтанке, с лифтами на парадных и черных лестницах, центральным водяным отоплением, вентиляцией, горячим водопроводом, современными прачечными, холодными кладовыми для продуктов и гаражами на первом этаже.

Отделана квартира была с большим вкусом, а на большом застекленном балконе был устроен изящный садик с цветущими кустами в больших кадках, отчего казалось, что за окнами гостиной не зимний Петроград, а весенний сад.

Сама Татьяна в элегантном модном туалете встречала гостей на пороге гостиной и тут же представляла всем собравшимся. Впрочем, большинство и так были знакомы между собой. Когда Шура и Валентина в сопровождении Константина Клодта вошли в гостиную, они увидели Сеита, вновь о чем-то спорящего с Ивашковым, Петра Бобринского, музицирующего на пару с невысокой молодой брюнеткой, и красивого черноволосого офицера.

– Госпожа Чупилкина, примите наше восхищение! – Константин поднес к губам протянутую ему руку. – На что уж в Петрограде публика избалована прекрасным балетом, но вы сумели потрясти зрителей до глубины души. Я никогда не видел такого искреннего и душевного исполнения роли Жизели.

– О, не преувеличивайте. – Татьяна бросила из-под полуопущенных ресниц кокетливый взгляд.

– Ни в коем случае, – подошедший Сеит в свою очередь поцеловал ей руку. – Позволь и мне присоединиться к словам барона Клодта. Мариинская сцена видела много прекрасных балерин, талантливых, техничных, очаровательных, но вряд ли хоть одна из них настолько вкладывала душу в свой танец. Вчера мне показалось, что ты не играла роль Жизели, а жила ею.

– Спасибо, Курт Сеит. – Татьяна на мгновение задержала его пальцы в своих и благодарно пожала.

Сердце Шуры уколола ревность, но это продлилось только секунду. Каким-то шестым чувством она ощутила, что в этом жесте нет флирта, между Таней и Сеитом отношения особые, но не любовные. Но что за именем она его назвала? Курт? Что это значит?

Тем временем Татьяна обернулась к черноволосому офицеру и представила его Шуре, Валентине и Константину как своего жениха, поручика Джелиля Камилева. Вот тут уже никаких сомнений не было – влюбленные взгляды, которыми они обменялись, говорили лучше всяких слов.

Что касается брюнетки за роялем, то она оказалась княжной Мэри Трубецкой. Причем, к удивлению Шуры, она поздоровалась с ними без малейшего снобизма, скорее даже наоборот, ей показалось, что княжна ведет себя слишком просто, словно не аристократка вовсе.

Шура даже не сдержалась и поделилась этим наблюдением с Сеитом. Хотя сказать по правде, ей просто очень хотелось о чем-нибудь с ним поговорить, а этот повод был не хуже любого другого. Благо за последние два дня она уже научилась держаться в его присутствии спокойно и не выдавать своего волнения.

К ее радости он охотно вступил в разговор и со сдержанной усмешкой пояснил:

– Видите ли, для Мэри мы все, от лакеев до дворян, одинаково мелкие сошки в сравнении с Трубецкими. Более-менее ровня ей только Бобринский, он все же свой род от Екатерины II ведет. Да и то, ну кто такие мелкие князья Ангальт-Цербстские в сравнении с Гедиминовичами? Для них даже Романовы – обычные выскочки, случайно оказавшиеся на престоле. Поэтому она одинаково любезна со всеми. Это и есть признак настоящего аристократизма – свое превосходство демонстрируют только выскочки, а высокородных Трубецких никакое знакомство не унизит.

Шура не успела обдумать, обидным ей кажется такое отношение или, наоборот, по-своему восхищает, как вновь зазвенел дверной звонок, и Татьяна вышла встречать последнюю гостью. Вернулась она уже через минуту, ведя под руку высокую девушку с каштановыми волосами.

– Знакомьтесь, господа, будущая звезда драматической сцены, Фанни Фельдман. Лучшая подруга моей наставницы, несравненной примы Большого театра Екатерины Гельцер.

Шура с любопытством посмотрела на новую гостью. Мама бы, конечно, не одобрила такого знакомства. В этот момент Фанни обратила на нее свои огромные глаза, в которых блеснула искра понимания и насмешки.

– Рада знакомству, господа. – Ее низкий, удивительно выразительный и глубокий голос словно заполнил всю комнату. – Надеюсь, вас не смущает общество еще одной актрисы? Моего отца оно, несомненно, смутило бы.

– А кто ваш отец? – без обиняков поинтересовалась Мэри Трубецкая, оправдывая недавние слова Сеита о том, что для такой аристократки, как она, ни с кем не зазорно говорить.

– Всего лишь небогатый нефтепромышленник, – небрежно ответила Фанни и, нисколько не тушуясь, протянула руку Джелилю.

Тот послушно поцеловал ее и вежливо поинтересовался:

– В каком театре вы сейчас служите?

Фанни только усмехнулась.

– Два месяца я обивала пороги театрального бюро, и вот наконец звезда моя взошла – мне предложили попробовать себя в амплуа героини-кокет в Керчи в антрепризе Лавровской. Как вы считаете, – обратилась она с томным видом к Ивашкову, – подхожу я на роли обольстительницы с умением петь и танцевать?

– Вы… да, несомненно. – Тот смешался, но Фанни ловко подхватила его под руку и завела речь о Летнем театре в Малаховке, куда в сезон съезжались лучшие театральные силы Москвы и Петрограда. Тема оказалась ему близка, и уже через пару минут они увлеченно говорили об игре Певцова в пьесе «Вера Мирцева».

– Ивашков у нас большой театрал.

Сеит! Шура чуть помедлила, чтобы не выдать свою радость от того, что он теперь уже сам заговорил с ней, и обернулась.

– Вы говорите таким тоном, словно это недостаток.

– Все, что можно использовать в свою пользу, является недостатком.

– Я вас не понимаю. – Шура удивленно подняла глаза и тут же снова их опустила, смущенная его выразительным взглядом и улыбкой.

– Иногда, чтобы отвлечь мужчину от одной дамы, надо пригласить другую, которая точно сумеет завладеть его вниманием. Хотя бы на один вечер.

Шура почувствовала, что, несмотря на все усилия оставаться спокойной и сдержанной, заливается краской. Сеит с ней флиртует! Этого просто не может быть!

В это время в дверь опять позвонили, что вызвало некоторое удивление гостей, ведь все уже собрались, больше никого не ждали. Но оказалось, что это всего лишь рассыльный с огромным букетом для Татьяны.

– От Великого князя Дмитрия Павловича! – весело объявила та, прочитав карточку. – Не забывает Его высочество свою фаворитку.

Ее слова смутили Шуру, а Валентину, судя по выражению лица, вообще возмутили до глубины души, но остальные гости почему-то встретили их громким смехом.

Но от Татьяны ничего не укрылось, поэтому она тут же подхватила Шуру под руку и громко сказала:

– Ах, дусечка моя, не суди и не судима будешь. Знала бы ты, что такое большой балет! В нем все время идет война за интересные выигрышные партии. Сначала мы воюем друг с другом, потом привлекаются балетмейстеры, критики, покровители и наконец высокопоставленные особы, вплоть до Великих князей, а иногда и самого Государя. Надеюсь, ты слышала о том покровительстве, которое он оказывал Матильде Кшесинской?

– Слышала, – тихо подтвердила Шура, с беспокойством поглядывая на Валентину.

– О, да, – продолжала Татьяна, – Кшесинская была не только великой балериной, но и великой умелицей распускать о себе нужные слухи.

– Как это?

Татьяна изящно взмахнула рукой:

– Не так важно, кто ты и кто твой покровитель, куда важнее, какие слухи о тебе ходят.

Подошедший поручик Камилев явно не был настроен поддерживать ее шутки и просто коротко пояснил, в основном адресуясь к Валентине и Константину:

– Дмитрий Павлович – мой покровитель с тех пор, как я имел честь оказать ему одну важную услугу. И с Таней его связывают лишь дружеские отношения. Все остальное – только злословие.

Татьяна продолжала улыбаться, но голос ее вдруг зазвучал резко и даже зло:

– Вы знаете, что во время волнений в 1905 году вслед ученицам балетного училища на улице кричали: «Эй, смотрите, царских наложниц везут!» И ведь не зря кричали, что противнее всего. Некоторых воспитанниц учителя и надзирательницы приглашали в кабинет и прямо спрашивали: «Вот ты такая хорошенькая, что, если приедет Великий князь и ты ему понравишься, рада ты будешь?» А директор однажды заявил: «Вот наш балет – на казенные деньги им, как гаремом в Турции, мы хвастаем, и хвастаем даже лучше, открыто». Балерине нельзя сделать карьеру, если у нее нет высокопоставленного покровителя, иначе любой престарелый вельможа будет считать возможным делать ей непристойные предложения. Поэтому я не стала пресекать слухи о моем романе с Дмитрием Павловичем, это моя защита.

– А как к этому относится сам Великий князь? – растерянно спросил Константин.

– Благожелательно. – На губы Татьяны вернулась прежняя лукавая улыбка. – После того как ему отказали в руке Великой княжны Ольги, он несколько пал духом и на время потерял интерес к дамам. А якобы роман со знаменитой балериной помогает ему поддерживать репутацию любимца женщин.

Однако Валентину они еще не убедили. Она обратила взор на поручика Камилева и возмущенно спросила:

– Но как же вы можете позволять так марать репутацию вашей невесты?! Что подумает ваша семья?!

– Я – паршивая овца в семье, – сухо сообщил ей Камилев. – Вместо того чтобы как положено «настоящему мужчине» стать кавалеристом, стал инженером, пусть и военным. А теперь еще и жениться собираюсь на русской, да к тому же балерине, а не на тихой девушке одной со мной веры.

Тонкие брови Валентины взлетели вверх.

– А вы…

– Я мусульманин.

– Джелиль – татарин из Крыма, – легким тоном пояснила Татьяна, вновь обретая прежнюю невозмутимость. – Потомок монгольских завоевателей.

– Может, самого хана Батыя? – рассмеялся Камилев.

Обстановка разрядилась, все вернулись к прежним разговорам, и даже Валентина почти перестала хмуриться. Казалось, гроза прошла, но Шура на всякий случай решила по дороге домой намекнуть сестре, что не стоит писать маме об этом разговоре, наверняка та не оценит Танину изобретательность и все равно будет против их знакомства.

Ужин начался с обильных закусок – икры, семги, копченого сига и прочих деликатесов. После закуски подали, как положено в хороших домах, два горячих блюда – марешаль из рябчиков и тушеную индейку, фаршированную грецкими орехами. Завершился ужин десертами – пломбиром и фруктами. Все было самого лучшего качества, включая, разумеется, и поданные к ужину вина. На фоне такого изобилия недавние разговоры о перебоях с продуктами в Петрограде стали казаться Шуре не более чем шуткой.

После ужина дамам было положено удалиться, оставив мужчин курить, но, видимо, собравшаяся компания не считала нужным поддерживать старые традиции, поэтому все перешли в гостиную, где мужчины собрались у декоративного камина, а дамы сели около рояля, подальше от дыма.

Разговор вновь, уже который раз за эти дни, зашел о политике. И вновь прежде всего столкнулись Сеит и Ивашков. Поручик Камилев тоже принимал участие в споре, но вел себя намного сдержаннее, причем его сдержанность показалась Шуре немного искусственной, как будто он боялся сказать лишнего. А когда Сеит с горячностью стал доказывать, что в ошибках Государя виновато прежде всего дурное влияние Распутина, он вообще ловко перевел разговор на другую тему.

Зачем он это сделал? Почему-то этот вопрос не на шутку заинтересовал Шуру. Она была далека от политики, но знала, что уж Распутина ругают все кому не лень. Обвинять его во всех ошибках и неудачах было в некотором роде даже хорошим тоном. Почему Камилев так не хотел, чтобы об этом говорил Сеит?

Отвлекшись на эти размышления, она упустила нить разговора и не поняла, из-за чего вдруг повисло напряженное молчание. Но по лицам мужчин было понятно, что спор зашел дальше обычного и они могут вот-вот серьезно рассориться.

– Сеит у нас консерватор, – возникшее напряжение развеял звонкий голос Татьяны и ее серебристый смех. – Не обращайте внимания, дамы, они все время спорят, что не мешает им оставаться друзьями. И с Джелилем тоже, хотя он в нашей маленькой Думе скорее центрист. Такие уж сейчас времена – даже среди представителей одного возраста и одного класса согласья нет.

– Было бы чересчур смело говорить, что это особенность лишь наших времен. – Фанни, не давая мужчинам возможности возобновить спор, отделилась от дамской компании и подошла к ним.

Небрежным жестом фокусника достала откуда-то сигарету в длинном мундштуке, подождала, пока стоявший ближе всех Джелиль поднесет ей спичку, выпустила колечко дыма и продолжила:

– Между представителями передовых и не очень групп аристократии давно заметен некий, прошу прощения за выражение, антагонизм. Помню, наблюдала я такой эпизод: молодые поехали с послесвадебными визитами к своей родне. Он только что окончил Александровский лицей, она – Смольный институт, оба – представители старинных аристократических фамилий, но он почти революционных убеждений, а она из консервативной семьи, чтящей традиции. Приехали к двоюродной тетке, старухе кичливой и старомодной, ранее у которой почти не бывали. Разговор как-то не клеился. Тетка, гордившаяся своим происхождением и тем, что она старшая в роду, откинувшись в кресле, подчеркнуто важно спрашивает молодого: «Что-то я запамятовала, какой у вас герб, напомните!»

Фанни так выразительно изобразила престарелую кичливую тетку, что, кажется, даже ее внешность изменилась – она скрючилась, презрительно выпятила подбородок, сложила губы в брюзгливой усмешке и превратилась в настоящую пушкинскую Пиковую даму. Под стать виду сделался и ее голос – скрипучий, слегка дрожащий от старости и переполненный глубочайшим презрением ко всему миру.

Все восхищенно замерли, увлеченные, наверное, больше даже не самой историей, а тем, как та оживала перед ними в лицах. А Фанни уже выпрямилась, приняла небрежную позу и продолжила насмешливым тоном:

– Тот и ответил: «Как же можно не помнить, та tante, на зеленом поле овечий хвост!» Ответного визита из этого дома не последовало.

Общий громовой хохот окончательно разрядил атмосферу. С политикой на сегодня было покончено.

Служанка, повинуясь знаку Татьяны, ловко сервировала стол, на котором можно было взять коньяк, пирожные, шоколадные конфеты, налить себе чай или кофе с ликером. Мэри Трубецкая села за рояль и предложила всем желающим потанцевать. Желающих, конечно, нашлось много, и вскоре вечер стал именно таким, какого и можно было ожидать от собравшейся компании веселых, красивых молодых людей.

Шура неожиданно для себя протанцевала с Сеитом аж два танца, потом один с Бобринским, один с Ивашковым, а потом снова с Сеитом. Хотя чему удивляться – Татьяна все время танцевала со своим женихом, Валентина с Константином, Ивашкова почти все время ловко удерживала при себе Фанни (и судя по взглядам, какими она обменялась с Сеитом, было ясно, что это действительно его рук дело), ну а Бобринский и Мэри сменяли друг друга у рояля, а что-то и вовсе играли в четыре руки.

Это немного смущало, но с другой стороны, Шуре необычайно приятно было ощущать, что они с Сеитом сегодня как бы пара. Не такая, как Татьяна с Джелилем или Валентина с Константином, но все-таки и не двое ничем не связанных людей.

В то же время ее удивляло, что Сеит, приложив такие усилия, чтобы отдалить от нее Ивашкова, сам не пытается хотя бы поговорить с ней о чем-нибудь выходящем за пределы допустимой светской беседы. Даже когда они вышли на балкон подышать свежим воздухом. А ведь Шура была не настолько наивна, чтобы не заметить, что ее сестра с женихом выходили туда вовсе не воздухом дышать, от свежего воздуха помада не размазывается и прическа растрепанной не становится.

Может быть, зря она делала вид, будто в прошлом у них только самое обычное знакомство, при котором вежливо раскланиваются и расходятся, даже не запомнив лица собеседника? Сеит поддерживал ее игру и ни намеком не обмолвился о случае двухлетней давности. Но вдруг он трактовал ее «забывчивость» как обиду или скрытую неприязнь? Или того хуже – ухаживаниями старается загладить свою вину, а потом посчитает свой долг выполненным и больше не захочет ее видеть?

И только когда она совсем уже потеряла надежду, буквально перед самым уходом, Сеит вдруг предложил всем присутствующим вновь собраться такой же приятной компанией перед окончанием его отпуска. Причем Шура готова была поклясться, что, сказав это, он бросил на нее выразительный взгляд, словно намекая, что прежде всего он желает видеть именно ее.

Будучи холостяком, он, разумеется, не мог позвать незамужних дам к себе, поэтому представил на рассмотрение дам программу, соответствующую правилам приличия: прогулку по городу, каток, а после этого на обед в «Restaurant de Paris».

Такое предложение, конечно, было принято со всеобщим одобрением, тем более что Сеит не мелочился и пригласил в лучший ресторан Петрограда, который посещали самые сливки общества, включая великих князей.

Шура тоже вслед за Константином и Валентиной сказала, что будет рада прийти. Но на душе у нее было невесело.

– Вы скоро уже уезжаете? – тихо спросила она, пока остальные, весело переговариваясь и смеясь, надевали шубы, пальто и шинели. – На войну?

– Как того требует долг офицера. – Сеит поддержал ее шубу и, когда она сунула руки в рукава, на несколько мгновений задержал руки на ее плечах. – Пока война не закончится, я буду верен присяге.

– Вы так странно это говорите. – Шура обеспокоенно взглянула на него, но если он и собирался что-либо ответить, времени на это уже не было – остальные гости были готовы выходить. Поэтому Сеит только улыбнулся в ответ, но как-то невесело. И ей даже показалось, что во взгляде его мелькнула печаль.

* * *

Дома Шура собиралась сразу отправиться спать – отец уже лег, поэтому рассказ о том, как они весело провели вечер, все равно пришлось отложить до завтра. Но ее неожиданно задержала Валентина.

– Шура, нам надо серьезно поговорить.

Тон ее был таков, что становилось несколько страшно. К тому же подобное начало разговора всегда вызывает тревогу (а если к нему добавляется еще и «ты только не беспокойся», то и настоящую панику). Поэтому с Шуры тут же слетела сонливость.

– Что случилось? – испуганно спросила она.

Валентина села в кресло, показала ей на соседнее и, дождавшись, пока она тоже сядет, твердо заявила:

– Ты не должна чересчур поощрять этого Ивашкова.

От неожиданности Шура даже дар речи потеряла. Многого она могла бы ожидать, но никак не этого.

– Я его поощряю?! – наконец изумленно выдавила она.

– А разве нет? – Валентина приподняла тонкие брови и холодно посмотрела на нее. – Учти, он тебе не пара. Ни титула, ни состояния.

– Но если он такой со всех сторон неподходящий, почему мы его принимаем? И папа с ним охотно беседует.

– Я не говорила, что он плохой человек или неподходящее знакомство, – немного сбавила тон Валентина. – Конечно, он из приличной семьи и учился вместе с нашим любимым братом, но одно дело – дружески общаться, а другое – принять в семью.

Так вот откуда он взялся! Шура мысленно обрадовалась разрешению этой маленькой головоломки – где она раньше видела Ивашкова и откуда его так хорошо знает отец. Ну конечно, она встречала его в Москве, среди друзей старшего брата, как и Сента. Но если с Сеитом их тогда познакомили, то Ивашкова она, наверное, видела мельком, вот и не запомнила.

Валентине она, конечно, всего этого говорить не стала, а просто ответила:

– Я его вовсе не поощряю!

– А со стороны кажется иначе, – строго сказала Валентина. – Допустим, я понимаю, что ты просто чересчур стараешься быть со всеми вежливой, но у посторонних людей может сложиться превратное впечатление о твоих чувствах. Учись быть вежливо-отстраненной. А если тебе так хочется с кем-нибудь пококетничать, лучше обрати внимание на Петра Бобринского.

– У него тоже нет состояния, – ехидно напомнила Шура, ощутив небывалый прилив самоуверенности. Она вдруг осознала, что если ее обвиняют во внимании к Ивашкову, значит, ее чувства к Сеиту остались незамеченными!

– Зато он граф и с большими родственными связями.

– Тина! – Шура внимательно посмотрела на старшую сестру, обдумывая пришедшую в голову неожиданную мысль. – Скажи, пожалуйста, это твоя собственная мысль, что мне стоит обратить внимание на графа Бобринского, или я чего-то не знаю?

Судя по тому, как Валентина покраснела, она угадала правильно. И хотя та, конечно же, не ответила на ее вопрос, а заявила «я не понимаю, о чем ты», теперь она была почти уверена, что это мамина идея.

Шура пообещала подумать о Петре Бобринском и поспешила сбежать в свою комнату от дальнейших нотаций. Какое счастье, что она не поддалась искушению и не рассказала Валентине о своих чувствах к Сеиту, а главное – о том, что между ними произошло в Москве! Если такая буря поднялась из-за того, что она всего лишь пару раз потанцевала с Ивашковым, страшно представить, что было бы, знай Валентина об ее истинных чувствах. Тем более, если мама уже нашла ей жениха.

Успокаивало, впрочем, то, что Петр не проявляет к ней особого интереса. И папа никаких намеков не делал. Да, точно, надо будет с отцом поговорить! Спросить его, правильно ли она догадалась. Он не станет скрывать от нее правду и – Шура была в этом уверена – не станет ее неволить.