Текст книги "Ангел скорой помощи"

В приемнике его встретили радушно, так что не успел Ян открыть рот, как оказался в операционной ассистентом на кишечной непроходимости, где провел увлекательные четыре часа, после чего его напоили чаем, дали половинку шоколадного батончика и сообщили, что о личной жизни Софьи Сергеевны знают мало, но недавно она подала в систему экстренного оповещения сотрудников новый адрес и телефон.

Ян списал на пачку сигарет и то и другое.

Из больницы звонить не хотелось, он добежал до метро, с некоторым трудом нашел в кармане монету в две копейки, а возле станции – работающий автомат и набрал номер.

Человек, взявший трубку, долго не понимал, чего от него хотят, а на заднем плане слышались голоса и шумы, промелькнул детский заливистый смех, и Ян заключил, что квартира коммунальная.

Он еще раз спросил Софью Бахтиярову, человек подумал, наконец воскликнул: «А, новая жиличка!» – и отправился на поиски. Ян ждал-ждал, пока в трубке не раздался писк, предупреждающий, что время заканчивается. Он принялся лихорадочно шарить по карманам, но новой двушки не нашел, и разговор прервался.

Из телефонной будки Ян вышел немного озадаченный, не зная, как трактовать этот знак судьбы. Бороться или сдаться?

Рядом стоял киоск «Союзпечати», и Ян быстренько купил шариковую ручку, предмет для врача крайне необходимый, но с рубля получил сдачу только двадцатикопеечными и пятачками, ни одной двушки или хоть гривенника.

Задумчиво подбросил в руке увесистую горку мелочи. Кажется, послание очевидно – не судьба. Но можно посмотреть и с другой стороны: высшие силы тонко намекают, что он не ценил щедрых подарков, которыми его осыпала жизнь, проворонил свое счастье, и теперь нужно хорошенько потрудиться, чтобы его вернуть. Вступить, так сказать, в единоборство с роком. Как в сказке Иван-царевич жил-жил себе в довольстве, но не ценил своего счастья, сжег лягушачью шкуру, и вот, пожалуйста, хочешь вернуть любимую – пили теперь за тридевять земель и убивай Кощея.

Ян засмеялся, приосанился и поехал по новому адресу Сони.

Она жила теперь в центре, в узком и высоком доме с фасадом из серого кирпича и неприветливыми окнами, похожими на бойницы.

Поднявшись по мрачной лестнице на второй этаж, Ян оказался перед массивной двустворчатой дверью, выкрашенной в тот противный цвет, которым всегда красят плинтусы и перила в общественных учреждениях. По косяку змеилась россыпь дверных звонков с табличками, на которых от многих слоев краски фамилии почти не читались. Сониной фамилии не было, и только сейчас Ян понял, какого дурака свалял. Если он ненароком позвонит в чужой звонок, то ему откроют, но Соня сделается врагом всей квартиры, как человек, который не бережет покой соседей. А если она вышла замуж, то внезапный визит одинокого мужчины и вовсе поставит ее в двусмысленное положение.

Немного помявшись перед дверью, Ян спустился пролетом ниже и сел на широкий подоконник. За стеклом сгустились сумерки, и в доме напротив зажигались окна, роняя длинные полосы света на асфальтовое дно двора-колодца.

Где-то свет еле пробивался сквозь занавески, а где-то была видна вся вечерняя жизнь. В одной кухне уютно светила зеленая лампа с бахромой, и в ее круге за столом сидели двое людей, как показалось Яну, средних лет. Женщина в пестром халатике и бородатый мужчина. Они пили чай, наливая заварку из красного пузатого чайничка в белый горошек, и Ян видел, как они улыбаются друг другу и, наверное, счастливы тем самым маленьким и ничтожным счастьем, которое так презираемо великими людьми и которого труднее всего достичь.

«А тебе не дано, – вдруг пронеслось в голове с холодной пугающей ясностью, – не будешь ты никогда сидеть в тепле, радости и уюте, хоть тресни, хоть развались».

Он потряс головой, отгоняя мысли, больше похожие на предсказание, растерянно огляделся, и тут внизу хлопнула тяжелая дверь парадной, на лестнице раздались легкие быстрые шаги, и появилась Соня.

– Ян? – непонятно было, удивилась ли она.

Колдунов молча улыбнулся, так приятно было на нее глядеть. Глаза сияют, густые волосы распущены по плечам, а в руках авоська, из которой выглядывает горлышко молочной бутылки.

– Весьма неожиданная встреча, – улыбнулась Соня так, что Ян не понял, рада ли она ему.

– Пригласишь?

– Что ж, пойдем.

Пожав плечами, Соня достала из кармана неправдоподобно большой ключ и отперла дверь. От сырости деревянная створка разбухла и поддалась не с первого раза, пришлось Яну сильнее дернуть за ручку.

Войдя, они оказались в широком темном коридоре, который сразу стал давать такие сложные ответвления, что Ян оставил всякую надежду выбраться из этого лабиринта самостоятельно. Миновали большой холл, через который были протянуты веревки с постельным бельем, и зрелище это почему-то привело на ум Яну парусную регату.

По стенам висели непременные тазы и корытца, на очередном повороте Ян чудом увернулся от прыгнувшего на него черного кота с белой грудкой. По упитанной наглой морде и холодному взгляду любому становилось ясно, что это кот, а не кошка.

В огромной кухне, куда Ян из любопытства заглянул, глаза рябило от газовых плит, а в центре пола располагалась весьма солидная дыра. Колдунову захотелось посмотреть, проходит ли она насквозь, на этаж ниже, но Соня повела его дальше.

Ян не бывал у Бахтияровых в гостях, но и без того понятно, что этот быт разительно отличается от того, к чему привыкла профессорская дочка Соня.

Комната у нее оказалась маленькая и узкая, не больше купе поезда, наверное, до революции в ней жила прислуга.

Из мебели вмещалась только односпальная кровать, такая же, как у Яна на Звездной, и крошечный письменный стол с табуреткой. Солдатский, казарменный быт, но по легким занавескам, кактусу на подоконнике, симпатичному пестрому покрывалу и плюшевому медведю на подушке можно было понять, что здесь живет девушка.

Соня с улыбкой указала на табуретку. Ян сел.

– Чаю? Кофе?

– Да нет, пожалуй. А хочешь, сходим в кафе?

Соня покачала головой и сказала, что сегодня больше не собирается на улицу.

– Как тебя занесло в эту дыру? – не утерпел Ян.

– Занесло вот. Сняла комнату.

– Зачем?

– Так, захотелось в двадцать пять лет пожить самостоятельно.

– То есть ты не вышла замуж?

Соня фыркнула:

– Конечно нет. Я же тебе говорила, что в принципе не хочу.

– Я думал, ты специально.

– Нет, зачем мне тебе врать? – Соня улыбнулась. – Просто мне действительно нравится быть одной.

– А мне что-то в последнее время нет.

Соня картинно развела руками:

– Хозяин – барин. А тебя как занесло в эту дыру, дорогой Ян?

– Соскучился, – не стал он кривить душой, – очень захотел тебя повидать. Позвонил домой, мама твоя сказала, что ты тут больше не живешь, но я проявил дедуктивные способности.

– Да, мы с ней в последнее время не ладим, – Соня нахмурилась, и Яну показалось, будто она хочет заплакать.

– Хочешь, за вином сгоняю? – быстро предложил он.

– Ян, дорогой, давай сразу расставим точки над «i», чтобы не было у нас с тобой непонимания. Я не против встречаться с тобой для удовольствия, но ты, как я поняла, созрел для серьезных отношений. А этого я не могу и не хочу тебе дать.

– Давай попробуем, вдруг передумаешь?

– Я, конечно, не льщу себя надеждой, что разобью тебе сердце, но время ты точно потеряешь, – Соня ласково погладила его по плечу: – Поверь, я так говорю с тобой не из кокетства, а потому, что действительно хорошо к тебе отношусь.

Ян кисло улыбнулся:

– Точно-точно не передумаешь?

– Нет.

– Прости, что спрашиваю, но если бы тогда…

– Если бы да кабы…

Соня погасила верхний свет, и Ян на секунду обрадовался, но она тут же щелкнула выключателем настольной лампы, в мягком уютном свете которой лицо девушки сделалось резким и загадочным.

– Нет, правда, Сонь. Когда мы с тобой в филармонию ходили…

– О, тогда я была еще глупая и сомневалась. Но слава богу, ты встретил другую девушку.

– Почему слава богу?

– Потому что я прозрела до того, как вышла замуж и обзавелась детьми.

– С другой стороны, не попробуешь – не узнаешь.

– Да-да, конечно, – Соня опустилась на краешек кровати, отчего сетка со скрипом просела. Ян улыбнулся, и, видимо, Соня неправильно его поняла, потому что сразу вскочила и сказала, что все-таки принесет чай.

Ян хотел пойти с ней на кухню, поближе посмотреть дыру в полу, выяснить наконец, насквозь она проходит или нет, но Соня приказала ждать в комнате, чтобы не раздражать соседей. Ничего не поделаешь, Колдунов покорно сидел на табуретке, разглядывал корешки книг, стоящих на единственной полке, приколоченной над столом. Руководства по рентгенэндоваскулярной хирургии, потрепанный том с оторванным корешком, в котором Ян безошибочно опознал учебник топографической анатомии, пара голубеньких номеров «Нового мира», вот и вся библиотека.

Для шкафа в комнате места не было, и Сонина одежда висела на простой деревянной вешалке с крючками. Ян деликатно отвернулся, стал смотреть в окно. В кухне напротив мужчина и женщина все еще пили чай, склонялись друг к другу, почти соприкасаясь головами.

Яну сделалось грустно оттого, что жизнь направила его таким извилистым путем, поманила настоящим счастьем, а в итоге завела в какой-то непонятный тупик, и он задернул занавески, чтобы не видеть чужой идиллии.

– Если бы хоть ты был до безумия в меня влюблен, – сказала Соня, входя в комнату с чайником, из носика которого еще шел пар, и двумя кружками, судя по почти стершимся золотым полосочкам по краю, сдававшимися вместе с комнатой.

– Ты мне очень нравишься.

– Ну вот…

– Правда, Соня.

– Знаешь, Ян, если бы я хотела связать свою жизнь с человеком, которому я просто очень нравлюсь, то я давно бы вышла за твоего прекрасного соседа по квартире.

– За Константина Петровича?

– Именно.

Соня засмеялась и бросила в чашки пакетики из яркой коробочки с изображением клубники и налила кипяток. По комнате поплыл синтетический фруктовый дух.

– Пей, не бойся, я обработала эти антикварные чашки пемолюксом и отмыла в десяти водах. Вообще провела тут полную дезинфекцию.

– Вижу.

– Обои еще поклею, если не найду жилья получше. Извини, угостить тебя нечем, кроме вот сушек и молока. Я принципиально не готовлю дома, вот тебе, кстати, дополнительный аргумент не рассматривать мою кандидатуру на роль жены.

– Если бы у меня на кухне была такая дыра в полу, я бы тоже не готовил.

– Не в ней дело.

Ян взял с тарелки бледную твердую сушку и с хрустом разломил, внезапно сообразив, что не ел сегодня ничего, кроме половинки шоколадного батончика. Под ложечкой засосало, но он решил терпеть. А может, то был не голод, а ревность… Ян тряхнул головой, прогоняя недостойные мысли, но все же не удержался, сказал:

– Интересно, я даже не знал, что вы с Костей знакомы. Он никогда не рассказывал о тебе.

Новая порция сушек со страшным грохотом упала на тарелку:

– А он с тобой прямо делится? Прямо всем-всем? Неожиданно… Лично я за всю жизнь не встречала более замкнутого человека. Но ты в любом случае не переживай, потому что у нас ничего не было. Дважды только сходили в Кировский театр, один раз в шестом классе, и второй, когда наши родители в один прекрасный момент решили, что породниться семьями было бы очень даже неплохо. Что ж, по настоянию предков мы с Костей в антракте вдумчиво и всерьез рассмотрели перспективы брака, – Соня посмотрела на Яна сквозь поднимающийся от чая парок и лукаво улыбнулась, – будучи оба во власти идеи, что общность интересов и одинаковое воспитание являются самой крепкой основой для счастливой семьи.

– А что, нет?

– А я не знаю.

Ян вздохнул:

– Черт возьми, а меня никто никогда не женил. Даже не пытался. Я бы, наверное, согласился на такие царские условия.

– Радуйся, что тебя миновал сей соблазн, – фыркнула Соня, – потому что со стороны брак по расчету выглядит очень даже привлекательно, особенно когда жених умный, перспективный, красив, как бог, да еще и хорошо к тебе относится. Лично я опомнилась в самый последний момент.

– И что тебя остановило?

Соня захихикала:

– Интересный ты человек, Ян! Сам живешь с Константином Петровичем и спрашиваешь. Это ж снеговик ходячий, просто «ледяной горою айсберг из тумана вырастает», – довольно верно напела Соня хит Пугачевой. – Впрочем, как всякая восторженная дева, вначале я не считала это большим препятствием, уверенная, как говорится в мультике, что это ж-ж-ж неспроста. От разбитого сердца все идет, откуда же еще. И какое-то время меня это даже сильно склоняло в пользу брака. Роль спасительницы, она, знаешь, очень привлекательна для неискушенных девушек.

– Нет, не знаю, – улыбнулся Ян, – я ж не девушка.

– Ну а мне вот не повезло. Установка такая была, что главное – выйти замуж, а там-то я уж… Постараюсь, отогрею, растоплю кусочки льда, боль, если понадобится, разведу руками.

– Ты прямо знаток советской эстрады.

– А где еще развернуться женской душе, как не в песне? Короче говоря, я, воспитанная на сказке «Снежная королева», была полна решимости и оптимизма, собиралась преодолевать любые трудности, пока меня не озарило, что придется бесконечно вытаскивать из головы Кая ледяной осколок, потому что дело не в осколке, а в голове. Другого человека не переделать, а я не какая-нибудь дохлая треска, чтобы держать меня во льду.

Ян засмеялся и взял еще сушку.

– Вообще странно, что он до сих пор один, – задумчиво сказала Соня, – я была уверена, что он мгновенно найдет новую кандидатуру в жены, не сам, так родители постараются. Ему же все равно, кто рядом с ним, лишь бы с хорошими манерами.

– Последнее время у меня такое чувство, будто девятнадцатый век на дворе, – вздохнул Ян, некстати вспомнив Олю, – кругом сплошные браки по расчету.

Соня покачала головой:

– Так оно и водится у серьезных людей, Ян.

– Не очень мне хочется становиться серьезным человеком.

– Взрослеть вообще мало кому нравится, – сказала Соня и похлопала по покрывалу рядом с собой. – Если хочешь, садись поближе, а то тебе на табуретке, наверное, неудобно.

Поставив чашку на стол, Ян осторожно опустился на кровать рядом с Соней. Панцирная сетка просела, и они оказались, как в гамаке. Ян прислонился к стене, а Соня доверчиво положила голову ему на грудь. Он с осторожностью протянул руку и обнял ее за плечи. Соня была теплая и тихая, и Ян зажмурился, переживая редкий момент душевного покоя, когда надежда переплетается с печалью об утраченном, исчезает прошлое и будущее и ты растворяешься в моменте рядом с человеком, которому полностью доверяешь.

Он чувствовал тепло ее дыхания и хотел сказать, что любит ее, но промолчал, потому что знал, что такие минуты редки и быстротечны.

Так они посидели еще немного, а потом Ян встал и пошел домой.

* * *

Надины опасения оправдались. Новость о том, что она опекает Юлечку, не осталась незамеченной в коллективе. В лицо Наде ничего не говорили, но медсестра из терапии, с которой они жили по одной ветке метро и часто ездили с работы вместе, с удовольствием передавала подруге самые свежие сплетни.

Надя спокойно выслушала гипотезу, что таким образом она выслуживается перед начальством, чтобы оно обратило на нее внимание и назначило старшей сестрой. Это было логично и предсказуемо, поэтому не обидно.

Но следующая сплетня: якобы она специально разыгрывает из себя невероятную сестру милосердия с единственной целью – захомутать молодого доктора Коршунова серьезно задела ее за живое. Возможно, потому, что в ней таки содержалось зерно правды. Пусть крохотное, но было, было.

Впрочем, очень скоро стало понятно, что этот расчет, вольный или невольный, все равно бы не сработал.

Через неделю Костя остановил ее в коридоре и сухим, безжизненным тоном отчитал, что своими ежедневными появлениями она вносит сумятицу в работу отделения, деморализует сестер, которые рады перекинуть на нее часть своих обязанностей, а сама при этом не успевает восстановиться, ибо режим работы сутки через трое не просто с потолка придумали, а утвердили, учитывая физиологические особенности организма. Далее, она должна понимать, что Юлечка – не бездомная собачонка, а человеческое существо, пусть и слабоумное (именно так Костя и выразился). Ее нельзя просто так приручить, а потом бросить. В общем, Надя поступает безответственно и должна остановиться, пока ущерб еще невелик.

Надя молча выслушала его отповедь, а на следующий день снова пришла к Юлечке. Чувство внутренней правоты оказалось сильнее любви к Косте.

Из палаты ей стало ясно видно то, чего она не замечала с сестринского поста. Дети не любили доктора Коршунова, и родители при любой возможности предпочитали общаться с другими врачами, притом что Константин Петрович до последнего бился за каждого ребенка, приходил первым, уходил последним, всегда выбивал дополнительные исследования и консультации, если был не уверен в диагнозе, а если был уверен, то не боялся спорить с маститыми профессорами, чем нажил врагов и существенно снизил собственные шансы остаться после аспирантуры на кафедре.

Короче говоря, интересы больного были для Константина Петровича приоритетом, но больной это не ценил.

Наблюдая за Костей, Надя чувствовала, как в душе прорастает самая глупая бабья жалость и так тесно переплетается с любовью, что никакими силами ее не выкорчевать.

И ведь прекрасно знала Надя, что доктор Коршунов вполне счастлив и доволен миром и собой и сто лет не сдалось ему хорошее отношение пациентов, от которых он ждал только одного – чтобы они поправлялись и выписывались, но жалела его яростно и горько.

Как бывало тяжело на сердце от своего бессилия перед болезнью, от невозможности поделиться с ребенком своим здоровьем, так же Надя грустила оттого, что не может дать Константину Петровичу хоть чуть-чуть душевного тепла.

Однажды, когда она укладывала Юлечку на дневной сон, в палату заглянул начальник отделения и коротко бросил: «Надежда, зайди».

Надя поплелась за ним, готовясь к разносу, на которые начальник был скуп, но если уж устраивал, то по полной программе.

Однако Владимир Андреевич, ласково улыбнувшись, усадил ее на диванчик и протянул раскрытую коробку конфет:

– Кушай, не стесняйся.

Поежившись от неловкости, Надя взяла одну, самую маленькую.

– Кушай-кушай, – повторил начальник, – я смотрю, ты прикипела к этому ребенку?

– Да, извините, – прошептала Надя, – но я тихо хожу, стараюсь никому не мешать.

– Ты молодец. А что Коршунов тебя отругал, так не бери в голову. То была его личная инициатива, которую руководство не одобряет, – Владимир Андреевич подмигнул, – ибо у нас с ним разные представления о жизни. Он убежден, что если всех на свете не спасти, то и начинать не стоит, а я думаю, помоги сегодня, чем можешь, ибо неизвестно, что будет завтра. Ну а поскольку начальник здесь пока что я, то и философские доктрины будут такие, как я скажу. Итак, Надежда, повторюсь, ты молодец. Возьми еще конфетку.

– Спасибо…

– Бери-бери. Вот эти вкусные, грильяж, а эти с белой помадкой, фу, кислятина. Их пусть Константин Петрович доедает.

Смутившись, Надя все-таки взяла одну конфетку.

Владимир Андреевич улыбнулся, сел рядом и ласково похлопал ее по плечу:

– Ребенок сложный, Надя, что там ходить вокруг да около. Легче сказать, чего у этого ребенка нет, и при таком наборе, в общем, знаешь, оно и лучше, что она дурочка.

Надя промолчала. Начальник прав, хоть и звучит это цинично. Когда ребенок болен тяжело и безнадежно, наверное, и вправду лучше, если он не осознает своего положения.

– Тут видишь как, что с операцией, что без – прогноз хреновый, но с операцией появляются хоть какие-то шансы, – продолжал Владимир Андреевич. – Честно скажу тебе, Надежда, решение было трудное.

Начальник резко поднялся, подошел к окну и закурил, старательно выпуская дым в форточку.

– Самое сложное в нашей работе, – сказал он тихо, – когда операция выход единственно возможный, но далеко не гарантированный. Ты, Надя, инструктаж по противопожарной безопасности проходила?

Она кивнула, удивленная резкой сменой темы.

– Помнишь, что надо делать, когда ты в задымленном помещении обнаруживаешь дверь?

Надя этого не помнила, поэтому промолчала, а начальник тяжело вздохнул, как человек, в очередной раз обнаруживший, что проповедь его тщетна.

– Эх, Надя-Надя… Чувствую, пора с вами проводить новое занятие по противопожарной безопасности, и опять не в коня корм будет. Короче, надо потрогать дверную ручку, и если она горячая, то тебе нечего делать в помещении, куда ведет дверь, и открывать ее ни в коем случае нельзя. Если нет других выходов, оставайся там, где есть, и жди подмоги. Поняла?

– Поняла.

– Умница. Ну а у нас в хирургии специфика такая, что помощи ждать неоткуда, и порой приходится выходить, даже если ручка раскалена. Трудное решение, но если его не примешь ты, то это сделает смерть. В общем, Надь, повернуться может по-всякому, но я рад, что благодаря тебе несчастный ребенок хоть узнал, что такое материнская ласка.

– Я не так много делаю…

– Может, и немного, но больше, чем любой другой человек в жизни этого ребенка. Расстроил я тебя?

– Да я-то что, лишь бы лечение помогло.

– Таких детей, Наденька, еще много будет в твоей жизни, так что или привыкай, или переходи во взрослую сеть, а то сама не заметишь, как сердце надорвешь.

– Я привыкну, Владимир Андреевич, – Надя встала, думая, что разговор окончен, но начальник мягко придержал ее за руку.

– Понимаю, что тебе сейчас трудно в это поверить, но, Надя, можно помогать людям и не пропуская их боль через себя. Когда-нибудь ты этому научишься. Ну а пока… На следующей неделе будем оперировать Юлю.

Надя вздрогнула.

– Да, будем. Я уж и так прикидывал, и эдак – не обойдемся. А ты с ней побудь пока, ладно?

– Конечно, Владимир Андреевич.

– И если что, после операции поухаживаешь? А я попробую тебя в табеле провести или отгулы дам.

Заверив начальника, что все сделает на общественных началах, Надя вернулась в палату, стараясь не заплакать. Она и до разговора с начальником знала, что Юлечка серьезно больна, но надеялась, что все как-нибудь обойдется, решится постепенно, само собой, а теперь оказывается, что ребенка ждет серьезное испытание, день которого уже назначен.

* * *

Ян скучал, может быть, даже и не по Соне, а по самому себе, каким он становился рядом с нею. Хотелось к ней, в таинственную и страшную коммуналку, в комнату, узкую и темную, как пенал, но она просила не звонить и не приезжать, потому что из-за перенаселенности в квартире и так атмосфера напряженная, и лишний человек может спровоцировать скандал. Ян так и не понял, правда это была или предлог от него отвязаться, но честно звонил Соне только на работу.

Наконец она согласилась сходить с ним в кино, на французскую комедию с Пьером Ришаром. Ян любил такой юмор, а Соне он, видно, казался простоват, потому что она за весь сеанс ни разу не улыбнулась. Пришлось и ему хранить серьезное лицо.

Константин Петрович сегодня сидел дома. Очень возможно, он не стал бы сильно возражать против визита своей давней приятельницы, но Яну самому не хотелось превращать свидание во встречу друзей детства, поэтому они с Соней после кино отправились гулять. Сначала по Невскому, потом как-то неожиданно для самих себя свернули в арку Главного Штаба, обогнули Эрмитаж и оказались на Дворцовом мосту.

Нева пахла рыбой и мазутом, и от фонарей на набережной по ее черной воде протягивались бесконечные светящиеся нити, и, закручиваясь на волнах, они становились похожими на кружева. Звезд в темном небе не было видно совсем, а Луна еле виднелась из-за туч неясным серым пятном.

Прогрохотал грузовик с бревнами, под его тяжестью перила моста загудели, и Ян привлек Соню к себе. Она нежно и доверчиво ответила на поцелуй, и Ян остался бы так вечно, но тут сильный порыв ветра прошел сквозь них, загнал под куртку клок сырости и тумана, и Ян понял, что надо идти.

Хотел повернуть обратно к Эрмитажу, но Соня решительно зашагала дальше, подняв воротник плаща.

– Куда ты? – спросил Ян.

– Дойдем до Василеостровской и вернемся к машине на метро.

– Давай. Но далеко, не замерзнешь?

– Это только на мосту так продувает.

Ян покорно последовал за ней, и действительно, стоило им возле академии тыла и транспорта свернуть с набережной, как стало гораздо теплее.

– У метро возьмем по пирожку? – спросила Соня.

– Всенепременно! – поклялся Ян, с восторгом предвкушая, как раскаленное клейкое тесто согреет его изнутри. – Даже по два.

Взглянув на часы, Соня покачала головой:

– Нет, не успеем. Поздно уже, пока дойдем, все закроется.

Ян прикинул, упрек это в жмотстве или нет, не понял, но на всякий случай решил реабилитироваться:

– Сонь, раз тебе кино не нравится, может, на выходных культурно разовьемся? Например, в театр я постараюсь билеты достать?

– Можно, но в очередной раз предупреждаю, что в таком случае ты потеряешь не только время, но и деньги.

– Чего это? Мне с тобой и так хорошо, а вообще я надеюсь, что ты передумаешь.

Соня покачала головой:

– Нет, Ян, не передумаю. Слишком долго и взвешенно я принимала это решение, чтобы отказаться от своих планов ради твоих прекрасных глаз.

– Но жизнь, с другой стороны, не стоит на месте. Все меняется, и мир, и ты сам.

Соня пожала плечами.

На город опускалась ночь, как старинный и пыльный бархатный занавес. Улицы обезлюдели, редкие автобусы с пронзительно ярко светящимися в темноте окнами проезжали мимо них совсем пустыми. И Яну вдруг показалось, что они с Соней провалились в призрачное царство теней и обречены блуждать здесь вечно. Он поскорее взял ее за руку, чтобы ощутить живое человеческое тепло и прогнать наваждение.

– Слушай, Ян, а ты помнишь, какое было твое заветное желание в детстве? – вдруг спросила Соня.

Он задумался:

– Да черт его знает… То летчиком-космонавтом мечтал быть, то моряком. Собака у нас и так была, Рекс. В Крым хотел поехать, посмотреть, потому что из дедушкиных рассказов он представлялся мне сказочным островом, но так, знаешь, без фанатизма. В общем, Сонь, жил без мечты. Приземленный.

Она улыбнулась:

– А я мечтала, как пойду в первый класс. Смотрела на плакатики с первым сентября и воображала, как буду такой же девочкой с картинки, с белым бантом больше головы и огромным букетом гладиолусов. Меня прямо трясло, так они мне нравились.

Ян улыбнулся:

– Фотографии покажешь?

– Нет, Ян, не покажу, и знаешь почему? Потому что бант мне не завязали, ибо фи какая пошлость, а вместо гладиолусов дали астры, благородные цветы. Помню, я от ужаса перед рушащейся мечтой попыталась что-то вякнуть, но мне быстро объяснили, что гладиолусы – цветы для мещан и вообще признак очень дурного вкуса. А у девочки из такой семьи он должен быть хороший, поэтому на, Соня, астры и будь довольна. Так с тех пор и пошло, всегда астры вместо гладиолусов. Всегда то, что правильно, а не то, чего я хочу. Я даже в мединститут поступила по требованию родителей.

– Серьезно? – изумился Ян. – А мне казалось, ты обожаешь свою работу.

– Да, но втянулась я ближе к концу учебы, когда уже практика началась. А первые два курса ходила, только чтобы не расстраивать папу с мамой.

– Ну видишь, не всегда предки плохое советуют.

Соня засмеялась:

– Так и я думала, что родительская воля превыше всего. Папа и мама всегда правы, и если я с ними не согласна, то дура и сволочь. А если пытаюсь спорить, то непослушная сволочь. Так и жила, пока не поехала на ликвидацию Чернобыльской аварии.

Ян от удивления даже остановился:

– Ты там была? Почему не говорила?

Она пожала плечами:

– А зачем? Обычное дело, врач должен быть там, где много больных и пострадавших.

– Все равно ты героическая женщина.

– Прямо-таки. Тем более я там не сразу после катастрофы была, а летом, когда уже система медицинской помощи была прекрасно налажена. Короче, не о моих подвигах речь. Просто когда меня пригласили, дома поднялся дикий скандал. Родители требовали, чтобы я отказалась.

– Их можно понять.

– Ну да. Кричали, что я должна сказать, что у моей матери давление, а у отца сердечный приступ, поэтому ради их здоровья я ехать просто не имею права. Я слушала-слушала, и вдруг с удивлением поняла, что мне не стыдно их огорчать, потому что есть на свете что-то более важное, чем их удобство и спокойствие. Трудно это объяснить…

– Кажется, Соня, я тебя понимаю, – сказал Ян, – мне тоже было как-то неловко, что я не откосил от Афгана, хотя возможность такая существовала. Странное чувство, вроде я правильно поступаю, а по отношению к родным будто делаю что-то нехорошее.

– Но ты же все равно пошел.

– Конечно, пошел. Ведь я не один такой на свете, у кого есть мама с папой. Абсолютно одиноких людей на свете вообще мало, подозреваю, что даже на армию Люксембурга не наберется.

– Ну вот именно, – мрачно согласилась Соня, – но мои орали так, будто живые родители у человека – это какая-то уникальная аномалия. Честно скажу, было очень стыдно, что я их огорчаю, но помогало сознание, что это мой долг и я обязана его выполнить. А потом вспомнила, что было еще много случаев в жизни, когда я была внутренне уверена в своей правоте, но делала то, что велят, перешагивала через себя, потому что взрослые лучше знают. Но штука в том, что, даже когда ты изо всех сил стремишься оправдать чужие ожидания, мир такой, какой есть, и не спешит дать тебе даже то, что твои родители считают правильным и абсолютно необходимым.

Ян хотел сказать, что мир вообще мало интересуется твоими планами, но промолчал и приобнял Соню за плечи. Она не отстранилась, прильнула к нему.

Свернув на перекрестке, они увидели легкий павильон станции метро. Большие, во всю стену, окна вестибюля светились в осенней темноте теплым уютным светом, суля покой и защиту усталым путникам.

– И я подумала, а где тут я, – задумчиво продолжала Соня, – где я между молотом общественного мнения и родительских ожиданий и наковальней реальности, которая не всегда согласна с твоими планами и вообще довольно сурова? Где я, если я даже не имею права хотеть того, чего хочу?

– Это бывает, – вздохнул Ян, нашаривая в кармане пятачки, – после сильного стресса.

Они уже поднялись по широкой бетонной лестнице, и вестибюль метро дышал на них теплым солоноватым воздухом.

Монетки с лязгом упали в прорезь автомата, они миновали турникет и оказались на эскалаторе. Ян встал на ступеньку ниже Сони, обернулся к ней и обнял за талию.

– Бывает, – повторил он, – после Афгана я тоже иногда будто не я. Странное такое чувство, как в невесомости. Мой друг-психиатр называет это деперсонификацией и обещает, что со временем пройдет.

Соня осторожно погладила его по голове и улыбнулась:

– Надеюсь, что так.

– Все пройдет, Соня. А не пройдет, так сгладится.

– Ты очень хороший человек, Ян.

Он хотел ее поцеловать, но Соня резко высвободилась. Ян испугался, что чем-то ее обидел, но оказалось, просто эскалатор кончился.