Текст книги "Ангел скорой помощи"

На их перроне как раз стоял поезд, и они побежали к нему, взявшись за руки и не надеясь успеть, но успели. Вскочили в вагон, и двери сразу захлопнулись за ними, а механический женский голос объявил следующую станцию.

– Сто лет не была в метро, – протянула Соня, озираясь, – уже забыла, как тут приятно можно провести время, если не час пик.

В вагоне кроме них ехала только пожилая женщина в берете и с морковными губами, так строго взглянувшая, что Ян с Соней чинно сели на диванчик и стали смотреть на свое отражение в темном стекле напротив.

Ян вдруг подумал, что в раме окна они выглядят, как фотография супружеской пары, не хватает лишь парочки детей посередине для полноты картины, и только хотел обратить Сонино внимание на это интересное сходство, как мерно раскачивающийся поезд замедлил ход, заскрежетал тормозами… Пора было выходить.

– Вот и кончилось наше бесцельное путешествие, – сказала Соня, когда они подошли к машине, – ты сегодня опять в рыцарском настроении или разум возобладал?

Гуляя с девушками, Ян всегда провожал их до дому, это был непреложный закон. Машина Сони внесла некоторый сумбур в это простое и ясное правило, но Ян решил не становиться на скользкий путь уклонизма и широких трактовок. Как Соня ни уговаривала, что автомобиль человека – это в каком-то смысле тоже его дом, Ян доезжал с ней до ее подъезда, а обратно пилил на метро.

– В рыцарском, – буркнул он, усаживаясь на пассажирское сиденье.

– Хорошо. Но поздно уже, можешь не успеть в метро.

– Ничего.

Соня повернула ключ зажигания. В свете фар сверкнули изумрудным огнем глаза перебежавшей дорогу кошки, но не удалось разобрать, черная она или нет.

– Прости, Ян, что я веду себя с тобой, как с обычным парнем, – вдруг сказала Соня, когда они выехали на Невский.

– А как иначе? – удивился Ян. – Я обычный парень и есть.

– Наверное, в поисках себя я и вправду скатилась в банальный эгоизм. Забываю, что после того, где ты побывал, тебя вряд ли всерьез увлекают детские свиданки и романтика.

– Не волнуйся, – Ян осторожно сжал ее узкую коленку, – детские свиданки с романтикой мне очень даже по душе.

– А я обычная девушка, только замуж не хочу выходить, – Соня нахмурилась, – и это я тебе сообщаю ответственно и серьезно.

– Ясно.

– Правда, Ян. Может быть, это очень плохо, но судьба настоящей советской женщины меня как-то не привлекает. Я хочу спокойно сидеть на работе столько, сколько нужно, а не мчаться сломя голову домой, чтобы накормить семью картошкой и котлетами, и совершенно не желаю все выходные прочесывать магазины в поисках мяса для этих самых котлет.

– Бытовуха решаема. Мы вот с Константином Петровичем составили график дежурств и в ус не дуем.

Соня засмеялась:

– Да? А если бы у вас появился орущий младенец, как бы вы тогда поступили с Константином Петровичем? Семья, дорогой Ян, это совершенно другого уровня бытовуха, чем сожительство двух одиноких людей. Типа прибавочная стоимость, понимаешь? И в этом плане женщина тот капиталист, который ее себе забирает. Все дивиденды в виде стирки, готовки, уборки и воспитания детей.

– Ты прямо знаток марксизма-ленинизма.

– Приходится, без этого в аспирантуру не берут. Короче, Ян, мне нравится жить самой по себе. Нравится приходить домой, где меня никто не ждет и никто надо мной не властен.

– Ну я такой, в принципе, не деспот, – улыбнулся Ян, – «Домострой» не является моей настольной книгой.

– Слушай, тебе, наверное, трудно поверить, как это женщина в принципе не хочет замуж, ты ищешь тайные пружины и скрытые смыслы, но их нет. Я просто хочу делать то, к чему лежит душа, не терзаясь чувством вины перед брошенным мужем и детьми.

Колдунов промолчал. Тоска об утраченном и не сбывшемся упала на сердце внезапной тяжестью.

Тем временем подъехали к Сониному дому. Поставив машину возле фонаря и заглушив мотор, Соня сказала:

– Не хочешь зайти?

– А как же злобные соседи?

– Мы тихо. Прокрадемся, а утром ты пораньше уйдешь, никто и не узнает.

– Нет, Соня, – вздохнул Ян, – я слишком тебя люблю для этого.

Пришлось бежать, чтобы успеть в метро, а потом, в последний момент прыгнув в последний вагон последнего поезда, еще две станции восстанавливать дыхание.

Только на «Технологическом институте» Ян пришел в себя, пригладил волосы и задумался, правду ли он сказал Соне.

По всему выходило, что да. Любовь пришла исподволь, тихо заползла под кожу и свила гнездо в сердце. «Как тропический паразит», – подсказал его испорченный медицинским образованием мозг, и Ян засмеялся.

Наверное, он повзрослел, потому что больше не ждал от жизни чудес, а мечтал о самых простых вещах. Вдруг представилось, как они с Соней встречают этот Новый год в качестве мужа и жены. Наряжают елку вместе, режут салатики, по квартире плывет аромат запекающейся утки с яблоками… Нет, кого он обманывает, даже если они поженятся, его все равно поставят дежурить в новогоднюю ночь. С другой стороны, так еще лучше, Соня могла бы навестить его на работе. «Ага, и узнать, что муж оперирует ножевое, а потом сразу непроход и раньше четырех утра из операционной не выйдет, – пробормотал Ян, – нет, не получается новогодняя сказка в семье врачей, хоть ты тресни».

Но все равно, когда-нибудь он вернется домой, к елке и салатикам. А Соня, получается, встретит праздник в одиночестве. Как и Восьмое марта, и двадцать третье февраля, и даже свой день рождения. И на дни рождения их детей он тоже не факт, что каждый раз будет попадать. Всегда найдется интересный случай, на который хочется остаться, чтобы повысить свое мастерство, или коллеги зашиваются, и им нужна помощь. Если у тебя есть совесть и интерес к профессии, из больницы можно вообще не выходить.

И дело не в том, понял Ян с грустью, что Соня не желает это терпеть, а в том, что она хочет жить так же, всю себя отдавать любимому делу.

Формально у нас равноправие мужчин и женщин, но удачно совмещать семью и карьеру получается только у мужчин. Соня это понимает и сделала сознательный выбор в пользу карьеры. Что ж, надо уважать этот выбор, а не набиваться со своими ухаживаниями.

Эх, угораздило же его оказаться в типично женской роли, когда ты хочешь замуж, а от тебя хотят только секса. Девушке понятно, что делать, держаться до последнего, потому что мужчины, да и люди вообще такие уж существа, что не любят делать того, что не хотят, особенно после того, как получат, что хотят. Или, как говорит наставник Яна, Князев, уже оказанная услуга ничего не стоит.

А для парня ситуация редкая, поэтому человечество не придумало еще для ее решения верного рецепта.

Ян протяжно и горестно вздохнул, благо ехал в вагоне один.

Был бы это у Сони еще запоздалый подростковый бунт, куда ни шло. Но тут, похоже, человек просто расставил приоритеты в своей жизни и ничего не собирается менять даже ради распрекрасного Яна Колдунова, мечты всех девушек мира. Вот не хочет человек сложить свою жизнь к его длинным и стройным ногам, бывает же такое!

Ян вздохнул. Покачиваясь в пустом вагоне, он почти физически ощущал, как меняется его чувство к Соне. Сначала это было обычное мужское любопытство, потом теплая и необременительная дружеская привязанность, а сейчас он с мучительной ясностью понимал, что Соня – это не просто милая девушка, с которой у него много общих интересов, а человек, которым он без всякого преувеличения восхищается и провести жизнь рядом с которым почитает честью. Звучит высокопарно, но это факт.

Она рисковала жизнью и здоровьем, чтобы помогать людям, неужели это может перевесить какой-то дурацкий борщ? Да господи, всегда бытовуху можно решить, когда люди друг друга любят. Тут уступить, там подстраховать… Детям, конечно, придется несладко, ну да ничего. Вырастут зато сильными и приспособленными к жизни.

Только Соня не верит, что получится совместить семью и работу, потому что первое, что усваивает человек, начинающий сам распоряжаться своей жизнью и принимать решения, это то, что все получить невозможно. Всегда приходится от чего-то отказаться, такой уж закон бытия. Но если знаешь, что хочешь, то выбор этот не такой болезненный, как когда ты игрушка в чужих руках.

Ян понимал, каково это жить, когда тебе предоставлен единственный выбор между подчинением и наказанием, все же первые два года учебы прошли на казарменном положении. Ему, любимому и балованному ребенку, было тяжело привыкать все делать по приказу, но сильно грела мысль, что решение пойти на военную службу он принял свободно и самостоятельно.

Ну и потом, правила были незыблемые, приказы ясные, а наказание конкретное.

Армия есть армия, куда деваться. В армии ты солдат.

Но есть и семьи, в которых на тебя смотрят как на солдата, а не как на человека.

«Делай, что говорят», «родители лучше знают», «так поступают только негодяи», – сыплются слова, как из рога изобилия, и если бы только слова… Пугают инфарктами, давлениями, астмой, у кого что есть. Когда Ян проходил практику на «скорой», таких театральных вызовов бывало за смену процентов двадцать, а то и больше. Да что на «скорой», и до больницы такие деятели сценического искусства нередко доезжают, и не всегда бывает легко исключить у них острую хирургическую патологию.

Какая там свобода воли, большинство людей растет, имея только одну альтернативу: или ты делаешь, что тебе говорят, или ты тварь, недостойная жизни, сводящая мать в могилу. Самое грустное, что в семьях, где родители точно знают, как тебе жить, ты остаешься наедине со своей бедой, если с тобой происходит что-то серьезное. Указующий перст и рука помощи – совершенно разные анатомические образования, не сочетаемые в одном организме. И тебе приходится не только решать проблему, но еще изо всех сил стараться, чтобы папа с мамой ничего не узнали.

В результате атрофируется не только навык принятия решения, но и чувство реальности. Ты не доверяешь больше собственным суждениям, потому что раз за разом то, что ты полагал правильным, оказывается недостойным и дурным. Ты перестаешь строить планы, потому что тебе все равно не позволят претворить их в жизнь, и в итоге научаешься только хитрить и изворачиваться, чтобы выиграть себе хоть миллиметр свободы, хоть глоток свежего воздуха. Да и с ним не знаешь, что делать, потому что в постоянном страхе наказания перестаешь понимать, чего же ты хочешь.

Ян мало интересовался политикой, но в последнее время часто слышал разговоры про отделение союзных республик. В Эстонии Советский Союз так прямо называли оккупантом, раньше в узком кругу, шепотом, а после Чернобыльской аварии стали почти в полный голос говорить. Вдруг выяснилось, что русских не любили никогда, но Ян стал это замечать, только когда вырос, поступил в академию и стал жить в Ленинграде, а домой приезжать на каникулы. Действительно, разница чувствовалась, что лукавить.

Вырос Ян в военном городке, где жили люди самых разных национальностей, и никому не было дела до того, откуда ты взялся, если человек хороший. Даже с антисемитизмом он впервые познакомился в академии. До этого он теоретически знал, что вроде бы где-то существуют странные люди, которые недолюбливают евреев, но в поле его зрения они не попадали.

В академии с ним на курсе учились ребята почти из всех союзных республик и прекрасно уживались. Домашки и контрольные списывали одинаково что у русского, что у таджика, лишь бы правильный был ответ, и в самоволки гоняли тоже дружно. А с началом перестройки, поди ж ты, некоторые его товарищи вдруг стали вспоминать, откуда они произошли и где их корни, вытаскивать на свет божий какие-то дрязги столетней давности, непримиримые противоречия, которые больше полувека никому не мешали, а теперь вдруг оказалось, что они страшно важны. Ян не понимал, зачем тащить из прошлого старые обиды и амбиции, когда гораздо проще исходить из того, что есть сейчас, но помирить бывших друзей, разбежавшихся на национальной почве, ему так и не удалось. Вдруг обрушившаяся на людей правда о сталинских репрессиях тоже не способствовала укреплению интернационализма. Ответственными за произвол сразу назначили русских, и никто вспоминать не хотел, что в каждой республике был свой НКВД. Ян был воспитан родителями в сознании, что пятнадцать республик – пятнадцать сестер, все друг другу помогают и поддерживают. До революции всякое бывало, но что было, то прошло, и сейчас гораздо выгоднее, спокойнее и удобнее быть частью большого государства, чем независимой страной. Ведь как ни крути, а республики не колонии империи, а полноправные части единого государства. Из них не выкачивали ценное сырье в обмен на бусы, не использовали людей в качестве дешевой рабочей силы, а совсем наоборот. Помогали развивать свои экономики, давали людям образование, медицину. Тем не менее осторожно брошенные зернышки национализма быстро и бурно проросли в головах, все резко захотели независимости. Ян долго недоумевал, почему так вышло, а теперь сообразил, что, может быть, потому, что вместе с опекой государство диктовало тебе не только, как жить, но и что думать и чувствовать. А чувство собственного «я» так необходимо человеку, что ради него он готов на борьбу и любые лишения.

Соня – профессорская дочка, родилась, как говорится, с золотой ложкой во рту, ей было уготовано блестящее будущее, но она предпочла сама распоряжаться своей жизнью.

Наверное, когда сбрасываешь с себя гнет, чувство такое, будто выходишь на свободу после двадцати лет в одиночке. Безмерное счастье, но с другой стороны – горькое сожаление, что столько лет утекли так бездарно…

Если он действительно любит Соню, то должен радоваться, что ей удалось освободиться и обрести себя, когда вся жизнь еще впереди.

* * *

Вечером пришла тетя Люся и принесла к чаю маленький квадратный торт с кремовыми розочками. «Кнут и пряник в комплексе», – поняла Надя, заглянув в решительное лицо тетки, и попыталась улизнуть на улицу, возложив на отца долг гостеприимства, но тетя Люся так внушительно произнесла: «Не выдумывай! Нет у тебя никаких дел!», что Надя послушно заварила чай и разрезала тортик на шесть кусочков.

– Ты мне это брось, Надежда! – начала тетя Люся с места в карьер.

– Что именно в этот раз, Люсьена? – улыбнулся папа.

– Что-что, будто сам не знаешь! Своих давно пора рожать, а она чужого, хм-хм, чтобы не сказать плохое слово, нянчит!

– Так и молодец.

– Какой молодец, господи, о чем вы только думаете? На черта тебе это сдалось, Надя! Тут со своим здоровым не больно-то замуж берут, а ты чужую дурочку хочешь на себя взвалить! Куда ты потом с таким багажом?

Папа примирительно похлопал тетю по плечу:

– Люсьена, успокойся. Никто никого не усыновляет пока. Просто взяли шефство, и то неофициально.

– А то я вас не знаю! Два раза подержали на руках и растаяли, и вот уже здравствуйте, в доме новая хозяйка!

– А ты вещи детские принесла? – спросил папа.

– Ага, сейчас! Стану я на чужих разбазаривать! У меня все хорошее, качественное, натуральное! Для родных внуков берегу. Кто из детей первый родит, тот и получит.

– Ясно, – папа положил тете еще кусочек торта, – купим тогда в магазине.

Тетя Люся внушительно кашлянула:

– Ты бы лучше дочери родной приобрел что-нибудь модненькое, а то ходит как чумичка, парни вон в ее сторону даже не глядят, они нынче разборчивые пошли. Но нет, зачем, мы лучше не пойми о ком позаботимся, а дочь перебьется?

– Ей нужнее, – пискнула Надя.

– Может, и так, но вы при чем? Вы этих детей не рожали и даже водку их родителям не наливали. Пусть государство заботится, мы на то налоги платим.

– Тетя, но ребенок…

– Молчи уж! – отмахнулась тетя Люся. – Благодетельница выискалась! Тебе свою жизнь давно пора устраивать, а ты все мать Терезу из себя строишь, все заботишься о людях, будто они без тебя не обойдутся. Знаешь, на таких, как ты, не больно-то женятся!

– На каких это? – нахмурился папа.

– На таких. Общественницах, для которых интересы коллектива превыше всего.

– Можно подумать, что выйти замуж – это прямо единственная достойная цель в жизни, – пробормотала Надя.

– А как ты думала? Мы с отцом не вечны, останешься одна, что будешь делать? Думаешь, пациенты твои тебе помогут? Да они через пятнадцать минут после выписки забыли, как тебя зовут и кто ты такая! На коллег надеешься? Типа коллектив большая дружная семья? Так оно верно ровно до тех пор, пока ты вкалываешь, как лошадь. Выйдешь на пенсию, все. Считай, что ты для своей дружной семьи сдохла. Кому надо со старухой возиться? Так и помрешь одна-одинешенька, если раньше твои подопечные сироты тебя не ограбят и не убьют.

Украдкой подмигнув Наде, папа попросил Люсю не рисовать столь зловещие перспективы.

– А как ты хотел? Воспитал ребенка для сказки, а не для жизни, где она теперь мужика нормального найдет? Парни прекрасно чувствуют, какая девушка будет домом заниматься, а какая мечтать черт знает о чем.

– Ты уж определись, кто такие мужики, – засмеялся папа, – тупой скот, способный только жрать и размножаться, или же суперчувствительные экстрасенсы. А то у тебя то так, то эдак, и непонятно, как жить подрастающему поколению.

– Ишь ты, подловил! Свою выгоду даже животное чует! А ты воспитал детей! – Для убедительности тетя Люся обратилась к грехам и грешкам прошлого: – Дома пол не метен, а они таскаются по всему району, макулатуру собирают, чтобы школа первое место заняла. Всем, главное, плевать на эту макулатуру с высокой колокольни, притащили из дома пару газет, и ладно, одни твои дурачки стараются. Или где такое видано, отец сам себе носки штопает, а дочка сидит, шьет медведей идиотских для школы, общественную нагрузку выполняет.

– Для ярмарки солидарности, – Надя невольно улыбнулась, вспомнив, как радостно было ей шить этих медведей и как приятно потом, когда их раскупили почти так же быстро, как и непревзойденные кошелечки с бахромой от Ленки Ширяевой.

– Обязательное, между прочим, мероприятие, – заметил папа.

– Вот и нарисовала бы картинку за десять минут, чтобы отстали, как все нормальные дети, и все, а ты вместо этого занималась какой-то ерундой, когда могла бы отцу и брату белье починить.

– Почему это ерундой? – вступился папа. – Мы тогда много денег собрали в Фонд мира.

Тетя Люся театрально расхохоталась:

– И что, мир во всем мире сразу наступил? А то я что-то как погляжу программу «Время», так кругом очаги международной напряженности.

– Ну не все сразу, курочка по зернышку клюет.

– Правда в том, что ты в дырявых носках ходил ради того, чтобы какая-то сытая партийная морда на халяву за границу скаталась, вот и все. Когда вы поймете наконец, что если вы сами о себе не подумаете, то никто другой решать ваши проблемы точно не станет? Вот Миша такой прекрасный был вариант, а нет, упустила.

– Теть, но я ему совсем не нравилась. Он даже мне не позвонил ни разу.

– А я тебе говорила, звякни сама, не развалишься! За хорошего мужика бороться надо, а то так и просидишь. Вот где теперь нового найдешь, такого, чтобы непьющий да еще с жилплощадью?

– Ты слишком уж прагматична, Люсьена.

– А посмотрим, как вы запоете, когда Вовка из армии придет! Отслужил, все, взрослый дядька, захочет жену привести, и где вы тут все разместитесь? А ребенок появится, так и вовсе пиши пропало. Невестка себя полноправной хозяйкой почувствует и зашпыняет тебя, Наденька, а то и выставит из дому, и куда ты пойдешь? Что-то мне подсказывает, что твои дорогие подопечные тебя даже на порог не пустят. Поэтому берись скорее за ум и ищи нормального парня!

Надя улыбнулась:

– Я бы и рада, но не получается пока.

– И не получится, пока у тебя святость на лице написана. Нимб прямо глаза слепит.

– Вот и славно, сэкономит молодая семья на электричестве. Везде свои минусы и плюсы, диалектика, – засмеявшись, папа потрепал Надю по голове и поднялся. – Новости спорта скоро начнутся, посмотрю.

Долив кипятка в свою любимую кружку с корабликом, папа вышел из кухни. Через минуту из гостиной забормотал телевизор.

– Я ведь о тебе забочусь, – сказала тетя Люся.

– Вот видишь, сама заботишься о чужом ребенке, а меня ругаешь, – улыбнулась Надя, и тетя снова вскипела, как чайник.

– Ты сравнила! Вы племянники, родная кровь, а тут приблуда! Вот что я хочу в твою голову втемяшить! Семья прежде всего! Сама подумай, каково бы вам пришлось, если бы я вместо того, чтобы о вас печься, бегала по всяким оборванцам! Где бы вы сейчас оказались?

Надя поспешила сказать, что они непременно пропали бы.

– Вооот! – тетя помахала у нее перед носом пальцем с кроваво-красным маникюром, по цвету почти идеально совпадающим с рубином в ее массивном кольце. – Я старалась, из кожи вон лезла, лишь бы вас в люди вывести, потому что не чужие.

– Спасибо, тетя.

– Да что мне твое спасибо! Вот выйдешь замуж, пойдут свои дети, только тогда поймешь, каково мне было две семьи тянуть. Но ничего, я не жаловалась, потому что родная кровь, своя ноша. Выпало, так неси, а под чужую беду нечего шею подставлять. Поняла?

Надя кивнула. Переубедить тетю Люсю невозможно, нечего и пытаться.

– Так что выбрось эту дурь из головы раз и навсегда! Чтобы я больше этого не слышала!

Надя тихонько усмехнулась. Тетя всякий раз требовала от нее выбросить из головы то или это, и если бы она была послушной девочкой, то сейчас ее черепная коробка осталась бы совсем пустой.

С этими словами тетя собралась домой. С трудом поворачиваясь в тесной прихожей, она натянула свою гордость, фирменный югославский плащ песочного цвета и с погончиками, совершенно не шедший к ее пышной фигуре, расцеловала племянницу и брата, тут же спохватилась, достала носовой платок, с неженской силой стерла с их щек следы своей помады и наконец отбыла с извечным своим напутствием: «Надежда, возьмись за ум!»

Папа вернулся в гостиную. Новости спорта, которыми он не особо-то и интересовался, кончились, пошла трансляция детектива с Всеволодом Санаевым в главной роли. Увы, первую серию показывали вчера, когда Надя была на сутках, а теперь уже не разобраться в хитросплетениях сюжета, не понять, кто хороший, кто плохой, и не угадать преступника раньше, чем симпатичный Санаев его изобличит.

Устроившись в кресле перед телевизором, папа достал швейную коробку. Надев очки, он со второй попытки вдел нитку в иголку, натянул носок на старый деревянный грибочек и приступил к делу.

– Это упрек? – спросила Надя.

– Ни в коем разе! Просто вспомнил, что в ящике куча нечиненых шкарпеток.

– Давай я сделаю.

– Отдыхай, Надюшка! Тем более что у меня лучше получается.

– Да, не овладела я этим важнейшим женским искусством…

– Не волнуйся об этом, – папа улыбнулся. – Люсю, конечно, слушай, но и учти, что когда парень подбирает себе невесту по ее умению штопать носочки, то приз победительнице в этом конкурсе достается не ахти какой.

Надя вышла бы на пробежку, разогнать грусть, но папа явно хотел досмотреть фильм, а после уже страшновато показываться на улице.

Она примостилась на диване возле отца.

– Ты Люсю не осуждай, – мягко заметил он, вытягивая руку с иголкой и любуясь на плоды своих трудов, – просто ей в жизни никто ни разу не помог, да и не было никогда лишнего куска, чем поделиться.

– Я и не осуждаю, что ты… Главное сейчас, чтобы Юля поправилась после операции.

– Это да, – папа, нахмурившись, аккуратно провел иголку между нитками, – но повлиять мы тут ни на что не можем. Помолиться только если…

– Если бы молитвы работали, то все люди на свете были бы здоровы и счастливы, – вздохнула Надя, – и на войне никогда никого бы не убило.

– Работает или нет, а беды-то от молитвы точно не будет. Волнуешься?

Надя кивнула.

Отложив грибочек с носком, папа притянул ее к себе:

– Знаешь, дочь, родители должны быть разведчиками для своих детей, ибо выступают в поход по жизни раньше лет на двадцать, – папа вздохнул, – успевают разведать обстановку и доложить потомству, как оно там, впереди. Что ждет, к чему готовиться, как вообще выглядят молодость, зрелость, старость и смерть. А мы с тобой и с Вовкой вместе нарвались на засаду. Не успел я вас предупредить и защитить… В общем, о горе ты не меньше моего знаешь, и, я надеюсь, помнишь, что человек может идти дальше даже с самой тяжелой бедой за плечами.

– Мне наоборот, пап, стыдно, что я не буду, если что-то плохое, не дай бог, случится, переживать как о родном ребенке. Чувствую, что не буду.

– Понял, – папа решительно перебил ее, – но это не страшно. Не страшно… Я тоже по молодости терзался, как это, больной умер, а я иду домой как ни в чем не бывало. Я в кардиохирургии работал, в те годы у детей с пороками сердца послеоперационная летальность страшная была. Замотал в простыню и несешь из операционной. И думаешь, господи, а как же я буду после этого жить дальше? Сердце жмет, но возвращаешься в отделение, а там куча работы. Поставь этому катетер, этому – ЦВД промерь да не забудь бумажки заполнить… К концу дня в суете уже и забудешь, что утром ребенка в морг отнес. В отпуске только иногда накатывает, когда работы нет, голова свободна, вот и всплывают воспоминания. Огнем прямо жжет, и не всегда помогает мысль о том, что ты сделал все, что мог, и вообще хотел, как лучше.

– И как ты справляешься?

Папа пожал плечами:

– А никак. Терплю… Носки вот штопаю. Работа такая у нас, дочка. Ты все делаешь правильно, а чувства что ж… Вопрос десятый. Судят нас по делам, а не по мыслям.

* * *

В пятницу в клинике был неоперационный день, и Ян, всю неделю не выходивший с работы раньше восьми вечера, хотел отпроситься пораньше, якобы в библиотеку. Но не сложилось, его снова продали в рабство профессору Тарасюку. Колдунов отбивался как мог, орал, что аспиранту по закону полагается библиотечный день, а если сложить все его переработки, то выйдет столько отгулов, что он вообще имеет право не появляться в отделении до пенсии, но восстание было жестоко подавлено, Яна препроводили в травматологическую операционную, приказав оставаться там столько, сколько пожелает его новый хозяин.

– Сука, – только и смог сказать Ян в спину стремительно удаляющимся травматологам.

Увы, во всей академии Ян Колдунов оказался единственным человеком, способным не только терпеть, но в случае чего и нейтрализовать профессора Тарасюка. Как-то так вышло против воли Яна, что он вник в чудовищно плохую манеру этого напыщенного дурака оперировать, понимал, чего от него ждать, и чувствовал, как предотвратить катастрофу. Кроме того, штатные сотрудники кафедры, возглавляемой этим достойным профессором, изо всех сил сопротивлялись насаждению в своем трудовом коллективе крепостного права, каковое Тарасюк полагал единственно верным способом управления, и давали отпор барским замашкам начальника, в результате редкая операция не заканчивалась скандалом. Ян же работал в другом подразделении, напрямую Тарасюку не подчинялся, поэтому царские амбиции последнего скорее веселили его, чем обижали.

Конечно, навечно продать Яна в рабство Тарасюку было невозможно, все же он был хирург, а не травматолог, но по пятницам, когда не хочется портить себе настроение перед выходными, доценты частенько загоняли его в операционную под разными благовидными предлогами, а в последнее время, выкупив, что Колдунов не может отказать коллегам в помощи, даже выдумками утруждать себя перестали. Просто иди, и все.

К счастью, в этот раз Тарасюк запланировал не одну из своих героических, сложных, опасных и в целом бесполезных авторских операций, которыми страшно гордился, а пару стандартных вмешательств со средней продолжительностью до тридцати минут, но в умелых руках профессора это заняло четыре часа, так что Ян, голодный и злой, приехал домой только в половину седьмого.

Мечтал лишь о том, чтобы похлебать чего-нибудь горяченького и спать, но Константин Петрович сообщил, что звонила Соня, и настроение Яна сразу улучшилось.

Он протянул руку к телефону, чтобы набрать номер, который выучил наизусть, хоть набирал его только один раз.

– Не трудитесь, – сказал Константин Петрович, – Соня просила передать, что повезла родителей на дачу и до понедельника ее в городе не будет.

– Софья Сергеевна, если уж на то пошло, – огрызнулся Ян.

Константин Петрович смерил его холодным взглядом:

– Я называю ее Соней, поскольку дружен с ней с детства, но возражение принимается.

Сняв ботинки, Ян устремился было на кухню, но под суровым взглядом товарища прошел к себе и переоделся в домашнее. Лучше так, чем тридцать минут выслушивать лекцию по микробиологии. Пока он натягивал футболку с трениками и мыл руки, Константин Петрович поставил чайник и разогрел Яну картошку с тушенкой – любезность, какой не часто можно было от него дождаться.

– Я понял, вы с Софьей Сергеевной встречаетесь? – спросил он.

Ян сам пока этого не понял, но на всякий случай сказал, что да.

– В таком случае, думаю, целесообразно рассказать вам о наших с ней отношениях, чтобы в дальнейшем избежать всяких недоразумений.

– Константин Петрович, что Соня скажет, то и правда.

– Конечно, конечно! Я напротив хотел вас заверить, что между нами никогда не было ничего предосудительного. Мы дружили, постольку-поскольку нашим родителям нравилось проводить время вместе, а когда мы выросли, они задумали нас поженить, но ничего не вышло.

– Ясно.

– Она очень хорошая девушка, – сказал Коршунов с удивившей Яна теплотой в голосе, – очень хорошая. До сих пор жалею, что она не согласилась за меня выйти.

Ян пожал плечами, не зная, что отвечать в подобных случаях.

А Коршунов, видимо, знал, потому что продолжил в пафосном тоне благородного отца:

– Вы взрослый человек, Ян Александрович, я надеюсь, понимаете, что делаете, тем не менее я настоятельно прошу вас отнестись к Софье Сергеевне серьезно.

– А что не сложилось-то у вас? – не утерпел Ян.

Константин Петрович поглядел в окно. Чайник зашумел, из носика быстро и уверенно повалил белый пар, и Коршунов встал приготовить чаю. После того как съехал Вася Лазарев, ребята окончательно перешли на пакетики. Ян иногда скучал по аромату настоящего чая, по самому ритуалу, но жалко было тратить на это время и силы.

– Трудно сказать, что не сложилось, когда ничего и не было, – сказал Коршунов, приминая пакетик ложечкой, чтобы получше заварился, – мы хорошо подходили друг другу и как будто обо всем договорились, но я счел своим долгом предупредить Соню, что буду верным и преданным мужем, только вот великой любви она от меня не увидит, не потому что я ее не люблю, а потому, что в принципе не способен на это чувство.

Ян поморщился:

– О боже, какая изящная печоринская отмазка! Главное, оригинальная.

– Вы напрасно иронизируете. Я искренне хотел жениться на Соне, потому что лучшей спутницы жизни не могу себе представить, но не считал возможным обманывать своего хорошего друга. Она имела право на такой же осознанный выбор, что и я.