Текст книги "Сиротки. Отцеубийцы"

VII. Огонь

Волайна и Аллурия молчали, зато откликнулись многие другие. Зов Яна Хроуста раскатился по Бракадии, как его громовой голос заполнял собой все пространство. А теперь, когда по королевству неожиданно прошел слух, что Редрих и весь его род панов Хасгута – узурпаторы, народ стал толпами стекаться к Козьему Граду, словно крепость превратилась в священную гору.

Но оставаться в переполненном городишке с такой армией становилось опасно, и Хроуст принял решение двигаться в глубь страны. Впервые за тринадцать лет он был намерен идти прямо к стенам Хасгута, сильный как никогда раньше. Те, кто уже забыл имя Тартина Хойи, теперь шептали друг другу: «Истинный Король!» – и непонятно было, кого имеют в виду: самого Хроуста или Рейнара. А может, речь шла о Шарке, той, что отобрала Дар у Свортека, чтобы он послужил простым людям?

Но и других причин следовать за Хроустом у народа было предостаточно. Даже если не говорить о набивших оскомину справедливости, мести и братстве, все-таки Хроуст восстал из мертвых. Сам Редрих объявлял о его смерти и праздновал ее. Но одноглазый гетман перехитрил смерть, и даже теперь, сверкая на солнце сединами, выглядел бодрее многих юнцов. Как не пойти за бессмертным? Разве не хранят его сами боги? А вдруг он поделится своим секретом?

Однако даже без Хроуста жестокое правление Редриха, при котором никто не чувствовал себя в безопасности, привело к тому, что в народе Бракадии закипала ярость. Хроуст умело направил ее на Унберк – священный город университетов, искусств и богословия, в котором все началось. То был город, где раньше восходили на престол короли тогда еще из Митровиц, где кьенгары впервые встали на службу короне, и город, в котором Бракадия потеряла любимого сына, доброго Тартина Хойю, осмелившегося бросить вызов гнилым устоям и принять за это жестокую расплату. В этом городе к Хроусту впервые обратились старые боги, открывшие ему его предназначение, которому он следовал все эти годы.

Воинство шло, распевая Сироткину Песнь, под бой барабанов, и ветра разносили музыку мести и непокорства, предупреждая Редриха о новой войне. За войском, которое вел сам Хроуст на великане-коне, с Шаркой и Дэйном по правую руку и Принцем Сироток по левую, растянулась разношерстная рать тех, кто не мог держать меч, зато держал в руке невидимое сердце. Эти униженные и оскорбленные, поруганные и изгнанные, покрытые шрамами от кандалов и плетей дети, женщины и старики нашли в себе силы сбросить ярмо насилия.

Едва на горизонте показались невысокие стены Унберка, к Хроусту явились гонцы с вестью: город сдается без боя. Убийцы Тартина Хойи решили не испытывать на себе силу законной мести, и штандарты с грифонами полетели со стен во рвы. Когда войско под знаменем с рогатым жуком шагало сквозь ворота, жители кидали Сироткам под ноги цветы, выкрикивая имена героев:

– Хроуст!

– Шарка!

– Латерфольт!

– Рейнар из Митровиц!

Да, и это имя часто звучало в приветствиях Унберка! Хроуст все же пустил слух о том, что Рейнар присоединился к восставшим, хотя сам герцог так и не дал ему ответа. Как бы обида ни мучила Латерфольта, гетман, как всегда, оказался прав. История позорного узурпаторства Редриха перекрыла то, каким человеком был сам Рейнар. Пусть сто раз ничтожество, он – живое подтверждение ничтожности и подлости короля. И это ведь еще никто, кроме Латерфольта и Шарки, не знал, как именно Редрих посадил последнего герцога Митровиц на поводок…

Латерфольт ехал следом за Хроустом словно во сне. Он вдруг вспомнил – жизнь в Таворе отбила у него память об этой простой истине, – как сильно он не похож на бракадийца. Теперь люди, которых с Тавором и лично с ним ничего не связывало, выкрикивали имя полукровки в перечне героев. Как ни старался, он не видел ненависти и презрения во взглядах, скользивших по его черной как смоль гриве и узкоглазому лицу. «А может, мне напекло башку?» – раз за разом, слыша свое имя в толпе, спрашивал он себя, лучезарно улыбаясь и пожимая протянутые руки, как его гетман впереди.

Шарка, кажется, чувствовала себя так же, если не хуже. Между ними все еще был холод, хотя она Латерфольта, конечно, простила. Он вымаливал ее прощение много дней, пока Шарка наконец не пробубнила, что ей жаль и она больше никогда его не расстроит. Сейчас Латерфольт то и дело ловил ее растерянный взгляд и тщетно пытался приободрить и успокоить. Она быстро отворачивалась, затем снова искала поддержки, и так – весь путь от ворот до главной площади.

А на площади яблоку было негде упасть. В центре возвышалась одинокая величественная статуя из темного камня. Главы Сироток остановились перед ней. Хроуст спешился. Над площадью воцарилась тишина, пока гетман медленно подходил по раскаленной брусчатке к скульптуре.

Шарка рассматривала высокую фигуру в мантии, протягивающую солнцу раскрытую ладонь, на которой застыла каменная голубка. Левая рука над рукоятью меча с волнистым клинком держала раскрытую книгу. Девушка приподнялась на стременах к уху Латерфольта. Ее дыхание коснулось его щеки, но губы до нее так и не дотянулись:

– Это Тартин Хойя?

«Вот зачем она потянулась! Чтобы спросить, а не поцеловать, как ты себе надумал, тщеславный болван!»

– Нет, милая. Это его убийца, Теобальд Великодушный, приказавший сжечь Тартина на этом самом месте.

Латерфольт указал на правую ногу Теобальда. Из-за постамента не сразу бросалось в глаза, что обутая в тяжелый сапог ступня прижимала к земле уродливого черта с раздвоенным языком, охваченного языками пламени. Таких чертей рисовали на шутовских колпаках, которые перед сожжением водружали на головы еретиков. Посыл был очевиден: Теобальд Великодушный в сиянии своей славы давит скверну, что развязала братоубийственную войну на долгие тридцать три года.

Хроуст стоял впереди, у самого подножия статуи. Молчание его длилось долго, тяжелое, как летняя жара, но гетман не спешил ни уходить, ни говорить, словно вел безмолвный диалог с каменным врагом. Наконец – кажется, спустя целую вечность – он развернулся и забрался обратно в седло с резвостью, немыслимой для человека его лет, при этом одетого в латный панцирь с оленьими рогами. Казалось, Теобальд и Тартин под сапогом придали ему ярости и силы.

Гетман круто развернул коня, чтобы охватить взглядом всю площадь. Лицо его было именно таким, какое Латерфольт ожидал увидеть. Он видел названного отца таким множество раз, но трепетал, как впервые. Губы Хроуста были плотно сжаты, но он скалился, словно зверь перед атакой, пока не показывая клыков. Единственный глаз был почти не виден под косматой насупленной бровью. Под повязкой собралась влага – может быть, пот, но Латерфольт откуда-то знал, что Хроусту в усы стекают слезы гнева.

Потом в воздух взлетел железный кулак, сжимающий шип, который указывал в лицо Теобальду. Хроуст пришпорил коня; прогарцевав, тот понес всадника вокруг статуи, пока гетман на скаку вглядывался в каждое лицо. Вернувшись на место, он бросил последний долгий взгляд Латерфольту – и егермейстер невольно выпрямил уставшую от кольчуги, жары, труда и печали спину и вздернул подбородок к небу:

– Бракадия станет свободной!

Ни единый залп, ни единая пушка не сравнились бы с этим рыком.

– Бракадия отомстит!

Толпа, как огромный многорукий монстр, пришла в движение: одни падали на колени, другие отдавали честь сердцем.

– Бракадия никогда не забудет, как был убит ее любимый сын, Тартин Хойя, ради правды. Ради братства. Ради каждого из нас!

– Здар, Ян Хроуст! – закричал Латерфольт, чтобы ни одна живая душа не украла у него честь выкрикнуть клич первым. Он соскочил с лошади. Ноги сами принесли и опустили его на колени перед Хроустом. Голова Латерфольта склонилась так низко к земле, что волосы коснулись раскаленной брусчатки. А затем он услышал, как все остальные на площади, от мала до велика, Сиротки и горожане Унберка, воины и мирные жители, мужчины и женщины последовали его примеру.

Он выбрал неправильный день и не то место, чтобы поговорить с Шаркой. Но виной тому была даже не сама девушка, а Унберк, устроивший пир в честь Сироток. Хроуст и военачальники только и делали, что отбивались от пивных кружек, поздравлений, просьб и благословений. Но еще больше внимания доставалось Шарке. Бедняжка смущенно краснела, пока люд нахваливал ее и взывал к ней. Через всех этих людей, пришедших на поклон к кьенгару, Латерфольту никак было не пробиться, да и его самого таскали во все стороны, как диковинную зверушку.

Хроуст косился на двери, нетерпеливо дожидаясь конца пира. Его неистово тянуло в Хасгут с тех пор, как он заглянул в каменное лицо злейшего врага и вспомнил тот день, с которого все началось. Пиром в свою честь он вряд ли наслаждался – его ждала судьба, возложенная на него богами.

Латерфольт заметил в толпе Кирша, с которым старался не сталкиваться. Егермейстер так и не рассказал Хроусту о сговоре советника с Шаркой, а тот и сам держал язык за зубами, понимая, чем это ему аукнется. И все же Латерфольт распорядился забрать у Кирша его болтливый трофей, и Кирш покорно согласился. Видимо, он и сам сообразил, как далеко зашли его шалости с Моррой, а когда отпал вопрос с Аллурией и Волайной, он окончательно отогнал все сомнения.

Утаивание от Хроуста тяготило, и Латерфольт чувствовал, что если не Кирш, то он сам рано или поздно расскажет все, но так, чтобы не подставить под удар Шарку. «Обращайся с ней помягче. Это приказ», – раз за разом повторял голос гетмана в его голове. В ответ он принимался неустанно спорить: «Какая чушь, что я ненавижу ее! Какой идиот это придумал? Не сам же Хроуст! Шарка билась за меня, за мой народ. Без Шарки окажется, что наши люди погибли зря, чтобы я один выжил и весело пил пиво. Снова… Весь смысл, все будущее, вся цена этих смертей – в ней одной!»

Со дня ссоры эти мысли не покидали его ни на мгновение. Он задавал себе вопрос Хроуста: «Ты любишь ее?» и заново искал на него честный ответ. Удивляясь самому себе, обнаружил, что не соврал отцу, точнее, не совсем соврал; у его ответа было достаточно причин, а вот у малодушия – никаких. Малодушие не искупит и не оправдает эти смерти. «Соберись, Вилем! Посмотри на нее!»

Латерфольт вскочил, не дослушав нудную речь брата Огнивца, и решительно направился к Шарке. Он растолкал людей вокруг нее, даже не пытаясь шутить или извиняться. Хмель выветрился, в голове прояснилось. Вот он уже прямо перед этой копной золото-рыжих волос – как он не заметил сразу, какие они красивые? А уж как пахнут… Дэйн отпрянул в сторону, давая проход обожаемому егермейстеру. Хрупкая ручка Шарки оказалась в руке хинна.

– Пойдем, – прошептал Латерфольт, заглядывая в огромные серые глаза. – Я хочу тебе кое-что сказать.

Наверное, если бы не толпа вокруг, Шарка бы придумала причину не пойти, как придумывала с первого дня их ссоры. Но взгляды молодых женщин и мужчин давили на нее. «Все они знают, что я – ее будущий муж. Она не захочет видеть их недоумение», – мелькнуло в голове егермейстера.

И она поддалась. Латерфольт, чуть подпрыгивая от нетерпения, вывел ее наружу, отвел, пряча за своей спиной от людей, в тень огромных ясеней в саду у храма, а когда кусты и ветви скрыли их от чужих глаз, встал напротив невесты.

– Шарка, я такой болван, – он сбивался, как мальчишка, признающийся в любви девчонке. – Мне нет оправдания, и мое сердце разрывается при мысли о том, как я себя вел… Мне очень стыдно!

– Я ведь уже сказала, Латерф. Это я вела себя неподобающе, – угрюмо отозвалась Шарка, повторяя то же, что все эти дни. – Я ослушалась тебя и подвела, я…

– Нет-нет-нет, милая! – Он сделал шаг навстречу, но она попятилась. – Я знаю, что ты делаешь это ради нас. И я никогда не смогу описать, как я благодарен тебе. Никто в моей жизни…

«Кроме Хроуста… Нет, заткнись!»

– Никто не делал для меня больше. Шарка.

Она наконец несмело позволила заключить себя в объятья. Как хорошо, что ей разрешили снять доспех: Латерфольт давно не прикасался к ней так, давно не чувствовал ничего по-настоящему, а не просто заставлял себя производить выученные движения. Сейчас в нем, впервые после того, как они покинули Тавор, проснулось дикое, звериное возбуждение. «Вовремя ты, дружище!»

Но Шарка, почувствовав, как его захлестнуло, вдруг весело захихикала, избавившись от гримасы серьезности. Он давно не слышал ее смеха, давно не заставлял никого смеяться… С новым приливом нежности Латерфольт прижал ее к себе, уткнулся носом в локоны и прошептал в маленькое ушко:

– Я должен кое-что сказать тебе. Уже давным-давно должен.

«Не чтобы ты меня слушалась, даже не ради Сироток и не ради Хроуста, наверное…» Шарка хихикнула, плотно прижалась к нему, зачем-то уложила его руку себе на живот:

– Я тоже, Латерф.

Но, прежде чем сказать, он зарылся лицом в ее волосы, чистые, пахнущие душистыми травами, густые, как у него самого, но рыжие, как огонь…

– ОГОНЬ!

Резкий вопль заставил их обоих вздрогнуть, и Латерфольт, мигом очнувшись, обернулся. Город пришел в движение, но не так, как на встрече Сироток. Закрывая Шарку собой, Латерфольт выглянул из зарослей наружу и увидел обезумевших горожан и струйки черного дыма, поднимающиеся над крышами.

Унберк горел.

Хроуст не колеблясь послал всех Сироток тушить пожар. Горели дома и таверны неподалеку от главной площади со статуей Теобальда. «Неудивительно, – подумал Латерфольт, – в такую-то жару. Кто-то хорошенько подвыпил на празднике и выронил трубку».

С пламенем у площади разобрались быстро, но сизый дым не желал развеиваться. Улицы охватил хаос. Горожане метались, напрочь забыв о Сиротках и пире. Истошно вопили дети на руках у женщин. Только тогда до него дошло: горят не только таверны на площади. Горели конюшни, и вместе с пеплом и дымом ветер разносил над Унберком душераздирающее ржание лошадей. Горел склад с порохом, выбрасывая в небо яркие снопы искр и оглушительные взрывы. Горела пристройка рядом с воротами, рискуя поджечь и ворота тоже. Огонь без промедления перекидывался с крыши на крышу, раззадоренный жарой. Дым стелился по улицам низко. Раскаленного ветра было недостаточно, чтобы разогнать его и перестать душить людей, которые падали на землю, хватаясь за горло и рискуя быть затоптанными в панике, зато достаточно, чтобы разнести огонь в каждый уголок Унберка.

Сомнений не осталось: город подожгли. Слишком много было очагов для случайного пожара. Но кто эти люди, которые предали целый город пламени, даже не выведя из него мирных жителей, детей, женщин? Пусть даже ради головы Хроуста…

Латерфольт метался по улицам, сжимая руку Шарки. Искры, вопли, пепел, забивающий нос и горло, потемневшее небо, словно кто-то из богов набросил на яркий солнечный день покрывало ночи. Солнце, впрочем, висело еще высоко над горизонтом – насмешливый бледный диск в сизых облаках потускнел, но палил по-прежнему без жалости.

Как в тот день, под яблоней. Там был такой же жар. Те же искры, то же бешеное ржание, хрипы, давка…

– Латерф!

Хроуст оказался перед ним верхом на коне и встряхнул Латерфольта за шиворот. За спиной гетмана сидел Дэйн с посеревшим лицом: мальчишка уже успел надышаться дымом.

– Собери всех наших, кого сможешь, и выводи их из города! К черту Унберк, его не спасти. Они поймали нас в ловушку. Снова!

– Но…

Разве он не видит, как падают, задыхаясь, все эти люди? Вряд ли простые горожане знали, что уготовано Унберку. Вот эта семья с четырьмя детьми в телеге, которую из последних сил тянут отец и мать, эти молодые парни, что выкрикивали их имена еще пару часов назад…

Хроуст нетерпеливо цыкнул и подал руку Шарке:

– Залезай, он вытянет троих!

– Я могу потушить пожар, мой гетман! – воскликнула вдруг Шарка, отскакивая от всадника, и вытянула впереди себя руки, взывая к Дару Воздуха. Она смотрела прямо на горящее здание на другой стороне площади, пожираемое таким яростным пламенем, что никто даже не пытался его потушить. Таких зданий вокруг было много: ало-оранжевые языки огня танцевали то тут, то там, выбрасывая в небо клубы дыма, рваные и смертоносные, как демоны Свортека.

Латерфольт кинулся к Шарке, запоздало догадавшись, что она собирается сделать, но Дар оказался быстрее. Мощный вихрь слетел с ладоней девушки, сбив ее саму с ног. Латерфольт тоже покачнулся на ногах, борясь с головокружением.

Как в тот день…

Хроуст неразборчиво прокричал что-то, и его вопль, как всегда, привел Латерфольта в чувство. Вскинув голову, он наблюдал, как сбитый ветром Шарки огонь отступает, скрывается за частично обвалившейся крышей и черными от копоти окнами – а затем возвращается вновь, с еще большей яростью, и дом по соседству загорается, как сухой листок.

– Ты делаешь только хуже! – Хроуст спрыгнул на землю, припадая на хромую ногу, и схватил Шарку за плечо. Грубым рывком, едва не порвав на ней платье, он подтащил ее к седлу и подсадил к брату. Латерфольт поймал взгляд Шарки, влажный от слез.

– Беги! – прохрипел он невесте.

Хроуст ударил коня по крупу, и тот унесся с площади.

– Соберись! – Гетман подхватил Латерфольта под локоть и поставил на ноги. – Мы здесь не сдохнем! Ты слышишь меня? Сын!

Латерфольт брел сквозь дым и мечущиеся вокруг тени, пока сильная рука тащила его за грудки. Длинные белые волосы развевались за спиной человека, идущего впереди. Он сказал «сын»? Лютобор? Но Лютобор мертв…

Хроуст увлек его в одну из узких улочек, где пока ничего не горело, подтащил к бочке, которую еще не успели забрать, чтобы тушить пожар, и плеснул водой в лицо. Латерфольт жадно слизал капли с усов и растер глаза. Ум прояснился.

«Это не тот день!»

– Латерф! – рычал Хроуст, встряхивая его как тряпичную куклу. Он тоже успел окунуть в бочку голову, и влага испарялась с его лица, погружая в белое облако. – Очнись! Мы должны свалить отсюда как можно скорее!

Латерфольт лишь кивнул: в горле и носу все еще саднило. Они побежали по узким улицам незнакомого города наугад, пытаясь рассмотреть в дыму крепостные башни и выйти к воротам, или увязаться следом за горожанами, которые уж точно знали выходы из Унберка. Вскоре они заметили в толпе кого-то из Сироток, и Хроуст окликнул своих людей; те, завидев гетмана и егермейстера, мигом спешились, ведя лошадей к командирам.

– Идем, идем, – подгонял Хроуст, но Латерфольт застыл как вкопанный, чувствуя, как даже в этом пекле сердце сковывает льдом.

На противоположной улице горел целый двор. Коновязь и деревья утопали в пламени, которое пыталось добраться до ветхого дома с деревянной крышей. Где-то там, в этом аду, плакал ребенок – плач явственно доносился сквозь грохот, треск и вопли. Не успев ничего обдумать, Латерфольт бросился к двору. Рука Хроуста пролетела над его ухом, но поздно: егермейстер в несколько прыжков оказался у рассыпающихся ворот и без раздумий кинулся в огонь.

Перемешанный с пеплом дым обжег лицо. В вонь вплелся отвратительный запах его собственных подпаленных волос, а на зубах захрустел песок. Наконец удалось отыскать в дыму орущего мальчишку не старше Дэйна. Латерфольт протянул руку, и пламя лизнуло ее, но не успело схватиться за одежду: он сгреб мальчика за шиворот, впившись ногтями в его шею, вышвырнул на дорогу и следом выпрыгнул сам, чувствуя, как разум снова оставляет его.

Топот копыт и лицо, охваченное огнем… Нет, это рыжие волосы. Шарка? Нет, Кирш, предатель Кирш, перепачканный в копоти! Он затаскивает Латерфольта в седло, оборачивает его нос и рот какой-то вонючей мокрой тряпкой, а дальше – лишь бешеная тряска, и вопли, и пепел, и, если это еще не бред, хриплый, но мощный крик Хроуста:

– Стреляйте по ним! Это они сожгли Унберк!

Перепуганное лицо мальчишки возникло перед ним. Латерфольту понадобилось немало времени, чтобы его узнать. Виски все гудели, словно голову сжимали руки великана. Он попытался что-то сказать, но вместо слов из уст вырвался лишь сухой, раздирающий горло кашель.

Дэйн проворно сунул Латерфольту в руки флягу, и тот стал хлебать воду так быстро, что снова затрясся от кашля. Перед его глазами все еще танцевали языки пламени. «Ненавижу огонь. Ненавижу!»

– Где Шарка? – спросил он, придя в себя.

«Спит», – показал Дэйн: несколько его самых простых слов и фраз Латерфольт успел выучить еще в Таворе. Егермейстер сел и осмотрелся. Перед ним была полуразрушенная церковь старых богов, не тронутая огнем. Они проезжали такую по пути в Унберк – значит, его притащили поближе к лагерю, где, на счастье, остались основные силы Хроуста. А те, кого они взяли с собой в «триумфальное» шествие… Голова вдруг разболелась так мучительно, что Латерфольт не сдержал стона.

На стон прибежал Петлич и присел рядом.

– Ты как? – спросил гетман стрелков, приземистый и надежный – полная противоположность Киршу. На его щеке красовался большой розовый шрам: так раны выглядели после того, как их касался Дар Исцеления. Значит, Шарка жива и уже лечит пострадавших.

– Терпимо. Иржи, ты знаешь, что произошло?

– Жители подожгли Унберк, – просто ответил тот. – Пока одни горожане приветствовали нас, другие раскладывали запалы и солому, а после убежали через тайный ход под западной стеной, пока остальные горели заживо. Унберк еще пылает. Мы сделали все, что могли.

Ровный, монотонный голос Петлича никак не вязался со страшными словами, которые произносил его рот.

– Вы поймали поджигателей?

– Хроуст отдал приказ стрелять по ним.

Латерфольт замотал головой, отгоняя от себя то ли его слова, то ли приступ тошноты. При движении запах паленых волос усилился. Знаменитая грива, которую он не стриг с юношества – длинные волосы считались украшением и гордостью каждого хинна, – не пережила пожара.

– Но это еще не худшее. Пока мы боролись с огнем, к Унберку с севера подошла армия Редриха. Пока только ее часть, около тысячи всадников и хрен знает сколько пехоты. За ними едут Митровицы, паны Севера и наемники. Они еще далеко, но…

Слушая Петлича, Латерфольт достал из голенища метательный нож и принялся отсекать опаленные волосы по плечи.

– Хроуст полагает, что они нападут утром. Не станут тянуть, пока мы так слабы. Не знаю, чего ожидали грифоны. Скорее всего, что мы так и сгорим в Унберке: эти уебки пытались закрыть ворота, когда начался пожар, а когда не вышло, подожгли их. Остается только встретиться с ними в чистом поле лицом к лицу. Хроуст распорядился выстроить вокруг лагеря укрепления, вагенбурги, ловушки. Если успеем… Запасы пороха в Унберке сгорели, они об этом позаботились в первую очередь. Снесли кучу домов взрывом…

– А мальчишка, которого я спас перед тем, как Кирш меня увез, – вдруг вспомнил Латерфольт, перебив Петлича. – Ты не знаешь, он выжил?

– Не слыхал ни о каком мальчишке, Латерф, – удивленно ответил тот. – Кирш привез только тебя, это все, что я знаю.

Последний подпаленный локон упал на пол.

– Иржи, где этот ублюдок? – спросил Латерфольт, поднимаясь на ноги.

Перед тем как выйти из храма, он попросил Дэйна привести его к Шарке. Она спала за алтарем, охраняемая Таррой и еще пятью вооруженными Сиротками. Ее перепачканное в золе лицо кривилось, словно и во сне она по-прежнему переживала ужас. Латерфольт удостоверился, что Шарка цела, погладил ее по голове, наклонился, чтобы поцеловать, но передумал, решив, что поцелуй ее разбудит, и сказал Дэйну:

– Не отходи от нее ни на шаг, братец, и никуда не пускай. Тебя она послушает, только тебя одного.

Дэйн отдал честь правой рукой, крепко сжимая в левой свой трофейный кинжал. Тощий кудрявый малец, втянутый в самое пекло войны, смотрел на него так, как, наверное, сам Вилем смотрел на Хроуста…

«Соберись, ничтожество, – сказал он себе. – Это не тот день».