Текст книги "Только для нас"

Глава 8. Ванька. Тогда

На проводах, которые устроили мои родители, мы с Тимом не отходили от Ветки, сажали ее рядом с собой, не в силах даже на секунду оторваться.

Моя девушка, давно уже бывшая, обрывала телефон, не веря, что мы расстались. Но я к тому моменту решил, что не надо ей больше врать и давать надежду, что у нас может быть серьезно. Я в армию иду на год, зачем ей меня ждать, мучиться?

Тим, на которого половина наших одноклассниц пялилась с вполне определенным интересом, ожидая, кого из них он выберет для последней свободной ночи перед армией, сидел рядом с мной и Веткой с типичным для него пофигистическим выражением буддистского монаха, которому вообще до фонаря на чужие ожидания.

Девочек этих он, насколько я был в курсе, всех в свое время перетрахал, но сейчас никакого интереса в ним не проявлял.

Ветка, с красными от постоянных слез глазами, цеплялась за нас обоих, не отпускала от себя, периодически всхлипывала, заглядывала в лица выжидательно и потерянно.

И от этого мне было еще хуже, еще тяжелее.

Я пил одну за одной, не пьянея, ржал с пацанами, играл на гитаре что-то из наутилуса и сектора, а у самого внутри все леденело, тяжелело и болело.

Мама и папа в итоге выпроводили нас на улицу, снабдив выпивкой, и мы остаток ночи провели под окнами в родном дворе, гогоча и бренча гитарой.

А потом, когда все уже расползлись по двору и домам, втроем пошли по местам боевой славы.

То есть, по знакомой с детства дороге в частном секторе, где столько времени провели вместе.

Мы шли, негромко разговаривая, вспоминая, как вон там Ветка упала с забора и пропорола ногу, и мы лечили ее послюнявленным с нужной стороны подорожником, а вот с той крыши мы прыгали зимой в сугроб, а весной, когда все стаяло, с оторопью увидели на месте сугроба свалку старых железных урн с острыми краями… Как мы так прыгали и ни разу не наделись на эти края ничем жизненно важным, хрен его знает.

А еще неподалеку было место, где Ветка встретилась с собачьей свадьбой, в самом разгаре, и они на нее накинулись. А мы с Тимом в тот день как раз чуть-чуть припоздали, услышали крики и лай и понеслись туда. Ох, блять, я так даже на школьной спартакиаде не бегал!

Зверюг мы, конечно, разогнали и потом долго утешали дрожащую Ветку. Она, кстати, до сих пор собак опасается…

Возле дома Тима мы остановились.

Ветка повернулась к нему, посмотрела серьезно:

– Тим, не волнуйся за бабушку. Я буду приходить! Я ее не оставлю!

– Спасибо, Вет, – кивнул он.

Его бабка уже давно никого не узнавала и не вставала с кровати, но он отказывался от предложений соцслужб отправить ее в дом престарелых и нанял женщину, чтоб приходила каждый день и ухаживала. И сам постоянно, когда было время между учебой и работой, был рядом.

А еще оставил деньги Ветке, чтоб она продолжала платить сиделке и вообще контролировать. И Ветка обещала следить.

– Вет… – я понял, что сейчас самый лучший момент для разговора, – ты нам писать будешь?

– Конечно! Конечно! – она неожиданно заплакала опять, да так горько, что мы с Тимом, не сговариваясь, придвинулись ближе.

Я обхватил ее за талию, вытирая слезы со щек, а Тим положил руки на плечи, мягко, успокаивающе поглаживая.

Ветка плакала, всхипывая и дрожа между нами, а мы… Мы смотрели друг на друга над ее макушкой. И видели отражение общего безумия в глазах.

Я в тот момент подумал, что, на удивление не хочу отобрать ее себе, скинув смуглые руки Тима с хрупких плеч. И если кому ее и доверить трогать, то только ему, моему названному брату.

Я видел, что Тим сильнее сжимает ее плечи, неосознанно крепче стискивал сам пальцы на тонкой талии, изо всех сил борясь с собой, чтоб не дернуть ее ближе рывком. Впечатать в тело, жесткое такое, напряженное, дать понять, чего хочу от нее. Чего мы оба от нее хотим сейчас.

Но Ветка ничего не понимала, она горевала по нам, предчувствуя скорое расставание, слезы текли по щекам, их хотелось не пальцами, а губами убрать…

Тим тяжело дышал, молчал, гладил ее плечи, спускаясь ниже по спине… В глазах его уже давно не было разума, только дурман желания.

И я понимал, что еще немного… И будет поздно. Нам троим будет поздно.

Но нельзя, нельзя, нельзя!!!

Ветка повернулась к Тиму, потом опять ко мне, затихла, похоже, уже просекая, что что-то происходит.

– Тим… – прошептала она, подрагивая голосом, – Ваньк… Я вам буду писать. Я вас ждать буду. Обещаю.

– Обещаешь? – низким, хриплым голосом спросил Тим, – будешь учиться и ждать нас, да? Обещаешь?

– Да, конечно, конечно! Я вас дождусь! Обещаю! Обещаю!

Торопливо начала заверять Ветка, и мы опять переглянулись через ее голову.

Это было не то, чего мы добивались… Но хоть что-то.

Она обещала ждать.

И писать.

Мы знали, что она выполнит обещание.

И, опять не сговариваясь, оставили решающее прояснение отношений и такие же решающие действия на будущее.

В конце концов, год – это немного.

Глава 9. Тим. Тогда

Я решил, что я на ней женюсь, сразу, как увидел.

Еще в далеком, голожопом детстве.

Ванька ее привел в мой двор, мелкую, хрен знает как одетую, но нам тогда на внешний вид вообще было насрать. Сами не лучше выглядели.

У Ваньки родаки скупались на рынке и в популярных тогда среди нищеты секондах.

А я так вообще вечно в обносках лазил.

Бабка искренне считала, что пацану новая одежда не нужна вообще, все равно вырастает быстро, и потому нехрен тратиться.

Ну и побиралась по соседям, собирая всякий рваный хлам.

Мне было посрать.

Зимой я закалялся в драных ботинках “прощай молодость”, над которыми ржали в школе, пока мы с Ванькой не вбили всем ржущим зубы в глотки, таскал пальтишки из времен умершего Советского Союза и шапку-ушанку и был вполне счастлив.

А летом не вылезал из старых, отданных соседом джинсов, которые бабка обрезала и ушила.

И мелкая девчонка, притащенная на буксире Ваньком, вполне в мою мировую гармонию вписывалась.

Это с первого взгляда.

Нашего возраста, замурзанная, смешная, она казалась не девчонкой, а пацаном.

А потом она посмотрела на меня своими зелеными глазами… И я упал. Верней, мне показалось, что упал, потому что земля под ногами реально качнулась.

Смотрел на нее, моргать забывая. И дышать забывая. И невероятным дураком делался, не умеющим двух слов связать. И внутри все переворачивалось и на место нихера не вставало!

Мне кажется, я в таком состоянии и провел все школьные годы. Не умея оторвать от нее взгляда. И боясь моргнуть. Вдруг исчезнет?

Это была какая-то дикая, больная зависимость, жуткая в своей обреченности. Потому что, что именно делать, чтоб Ветка поняла, как я к ней отношусь, и, что самое главное, согласилась на это, я понятия не имел. А потому немел и краснел.

И пялился.

И понимал, что попал. Так попал!

Бабка, когда еще была в себе и не путала меня с погибшим отцом, рассказывала сказку про нашего предка, какого-то знаменитого татарского батыра, который увидел в одном селении русскую красавицу и не смог ни есть, ни спать, пока не выкрал ее под покровом ночи и не увез к себе в дом.

И потом всю жизнь караулил свою женщину, никому не позволяя даже глянуть на нее косо. Кстати, и погиб из-за этого… Захотел его красавицу себе местный бай, а батыр не отдал… Отбивался, пока мог, а потом ее убил ножом в грудь и на ятаганы байских батыров прыгнул…

Грустная история, короче, показывающая как раз всю тщательно скрываемую дурь моих кровных предков.

Я, честно говоря, думал, что это все сказки, тем более, что я и не полностью татарин, наполовину только. Мать русская была, и бабка до конца жизни плевалась при одном ее имени, так и не одобрив женитьбу отца на чужой.

Но, похоже, во мне-таки гены предка ожили, когда я Ветку увидел… Потому что первым желанием было именно ее утащить куда-нибудь.

Ванек держал ее за руку, а я хотел ему в морду дать. Впервые в жизни с нашей самой первой встречи, когда мы с ним сначала подрались, а затем замирились и стали лучшими друганами навек.

И вот в тот момент я забыл про все, кроме грязной узкой ладошки незнакомки в широкой пятерне своего друга.

Конечно, потом я пришел в себя и даже, кажется, смог нормально разговаривать, не выдавая жуткой, страшной ревности, поселившейся в душе. Я тогда, правда, и слова такого не знал, просто чувствовал, что что-то не так со мной. Неправильно…

Затем это все прошло. Улеглось. Острота первого впечатления снялась, оставив вместо себя тягучую обреченную уверенность… Которая сгладилась, сделавшись привычной.

Ветка была рядом, постоянно, и Ванек тоже. Я к ним привык, к этой связке, как к левой и правой руке, не мог себя представить без них.

Да и зачем представлять, если они всегда рядом? Так было, есть и будет.

Я правда думал именно так, наивный тиле…

Ветка вырастет и станет моей женой. Это же очевидно.

А Ванька будет дружкой на нашей свадьбе. Все правильно. Правильный мир.

Был.

Пока в один день не поймал взгляд друга, брата своего, на ней, девочке, которую уже привык считать своей.

И взгляд этот был… Внимательным. Голодным.

В каком классе это заметил?

Девятый? Десятый?

Или после? Летом?

Не важно. Главное, что мир мой весь рухнул в один момент. И я перестал спать по ночам, без конца переваривая в голове разные способы выхода из ситуации.

Я внезапно понял, что Ветка может меня и не захотеть… А зачем ей темнорожий татарин, когда рядом есть светлокожий русский? Понятный, простой, веселый…

Ванька так языком работал, ни одна девка не могла устоять. Я по сравнению с ним – бревно с глазами… Нет, мне девок тоже перепадало, а я и не отказывался, дурак что ли? Но все равно их и вполовину не было столько, сколько у Ваньки. И я знал, что, если он себе цель поставит, то добьется.

И Ветку себе заберет.

А я?

А мне что делать?

Она же моя! Моя!

В такие моменты внутри просыпалась черная, дикая ярость, хотелось крушить, бить, резать, в ушах свистела плеть и слышался тяжелый перестук копыт. Как раньше просто было предкам! Понравилась тебе женщина, приехал, через седло перекинул и увез!

А потом, через неделю, в село наведался, калым привез за жену… И все хорошо!

А тут как быть?

Как заставить Ветку обратить внимание на себя? А не на зубоскала и обаятельного гада Ванька?

А может… Может, и в самом деле, силой забрать? А почему нет? Она мне верит, она пойдет за мной… Запру в комнате, буду говорить и убеждать, пока не согласится…

Мысли эти отдавали безумием, сладким и порочным, а, главное, вполне реальным.

Ветка училась в десятом, до совершеннолетия год еще, но могут расписать, если беременная будет…

Обычно на этом моменте поднималось внизу все, чему положено подниматься у нормального парня при мысли девочке, которую он хочет, а фантазии приобретали откровенно порнушный характер. Если такое случалось ночью, то я себя сдержать не мог, тянулся успокаиваться привычным всем парням способом. А потом было дико стыдно. И в глаза Ветке, наивные, зеленые, такие искренние и теплые, смотреть невозможно.

Она меня братом считала, а я ее за ночь по сто раз нагнул и поимел во всех позах…

И на Ванька смотреть тяжко, потому что он меня тоже братом считал. А я его убить хотел. Не всегда. Но когда смотрел на нее, зубоскалил по своей привычке… Когда в глазах его похоть и голод, со своими созвучные, читал…

Я ведь пытался с собой справиться.

Жизнь, кстати, не плоховала тоже, подкидывала без конца проблем, словно помогала отвлечься от неподходящей мне девочки.

Бабка, постепенно, но неотвратно впадала в маразм, сиротское пособие перестали платить, а на работе требовали, чтоб не в школе сидел, а полный рабочий день работал. И вообще, кому нужны эти одиннадцать классов? Давно надо было бросать, идти учиться в каблуху и работать, как все нормальные пацаны.

На дворе было начало двухтысячных, жирные, веселые годы, когда такому парню, как я, рукастому и не дураку, имелась вполне реальная возможность заработать. И я ее не упускал, понимая, что никому я нахрен не сдался в этом мире.

Это у Ванька имелся прочный родительский тыл. Его предки, пусть и небогатые, но и не бедные по меркам нашего города, помогали то правами, то тачкой, то баблом, то возможностью подработать… У меня такого не было.

Приходилось крутиться, чтоб бабку содержать, дом хоть немного поддерживать, да и самому выглядеть нормально. Обноски и “прощай молодость” уже были неактуальны.

В итоге мои страдания по Ветке не то, чтоб наглухо прошли, но как-то забились… Я и с Ваньком-то не каждый день виделся, иногда по неделям не встречались…

Ну и доигрались, что чуть не потеряли нашу подружку.

Потом-то, конечно, все вернули.

Все позиции отыграли.

И как-то в итоге… Пришли к общему знаменателю, что ли…

В любом случае, до армии делать ничего не стоило. И уж тем более, тащить Ветку наперегонки в постель. Не скрою, дико хотелось, очень уж она выросла… Красивая стала, глаз не оторвать. Ванька в ней дыры прожигал взглядом, сука. А мне опять дико хотелось ему втащить, а Ветку на плечо кинуть и к себе утащить.

Тормозило только то, что некуда было тащить пока что.

Не в бабкин же дом-развалюху? С бабкой лежачей в придачу. Отличное будущее для молодой девчонки!

Я откладывал деньги, чтоб снять нормальную хату и тогда уже… Предложить.

Каким образом я буду предлагать новые отношения совершенно не подозревающей ни о чем и относящейся ко мне, как к брату, Ветке, в голове пока что не укладывалось никак.

Я даже мысленно не мог эту ситуацию прокатать в мозгах, а потому оставил до лучших времен.

Сначала все равно надо было с Ваньком все решить…

И не прибить его в процессе.

В итоге мы дотянули до повесток, а потом совсем уже смысла не было.

Армия… Это слово и пугало, и успокаивало. Казалось таким рубежом, после которого начнется полноценная взрослая жизнь. И она уже все расставит по своим местам.

Я никогда еще так не ошибался…

Глава 10. Тим. Тогда

 
Эти письма – такая нелепость…
как дела? как ты там? ждешь меня?
ты – моя нерушимая крепость
ты – моя ледяная броня
я хочу написать тебе это
я хочу рассказать, что живой,
только лишь вспоминая то лето,
когда все заболело тобой
я хочу написать, что тоскую
что ночами и днями – я твой
я хочу написать, что целую
и не только губами, душой!
я хочу написать… но словами
не получится просто. звеня,
струны в сердце ложатся строками:
как дела? как ты там? ждешь меня?
 

М. Зайцева

Мы с Ваньком попали в одну роту, служили в мотострелковых, в подмосковном городе Чехове.

Не скажу, что служилось слишком сложно или выматывающе… Наверно, если б были маменькиными сынками, впервые оторвавшимися от родительской юбки, то все проходило бы тяжелее, конечно.

А так… К физическим нагрузкам мы с Ваньком привычные, а в жратве – не гурманы. Главное, чтоб пожирнее и побольше.

Но все равно давило. Казарма, режим, да просто ощущение того, что впереди еще целый год.

Целый проебанный год жизни.

В замкнутом пространстве. Наряды в такой ситуации воспринимались благом: хотя бы что-то делаешь, чем-то занимаешь мозг и тело.

Потому что, если не занимать, то…

То все мысли были там, далеко, в нашем родном городе. Рядом с Веткой.

Как она живет? Как учится? Думает о нас? Обо мне? Не подвалил ли к ней какой-нибудь шустрый скот, не запудрил ли мозги? А если подвалил? А если запудрил? А я здесь…

От этих мыслей хотелось лезть на стену, и я лез.

Ее письма, регулярные, частые, перечитывались по сто раз, причем, писала она одновременно обоим, в одном письме, и вопрос хранения этих простеньких конвертиков был дико актуальным. Каждому хотелось иметь под подушкой все ее послания, особенно последние, самые интересные… Пару раз мы с Ваньком даже дрались из-за этого.

Но это, в основном, где-то в начале срока, когда все было еще очень остро и живо. И преследовали ощущения ее талии тонкой под пальцами, не фантомные, а реальные до покалывания подушечек.

У нас с Ваньком не было особо времени разговаривать на эту тему, да и места не имелось… Не в казарме же, когда все вокруг храпят? А вдруг кто-то не храпит? Нет уж…

Есть вещи, в которых даже самому себе не признаешься.

Но хотелось отдельного письма, отдельного обращения к себе, чего-то… Не знаю, личного, что ли? Чтоб написала, что думает обо мне. Что ждет. Меня.

А Ветка писала нам обоим. И писала про самые простые вещи: погоду, мою бабку, учебу, какие-то олимпиады, в которых она принимала участие, как скучает и ждет, как ходит по нашим местам и плачет…

Эти письма резали наживую.

И мы в ответ старались писать что-то веселое, каждый свое. Ванька тут выигрывал, потому что даже в письмах проявлялся его подвешенный язык. И он вовсю художественно рассказывал Ветке про часть, природу, выползающих на дорогу прямо ужей и жаб, которых в здешних лесах водилось дикое количество. Про сослуживца, не выдержавшего жесткого казарменного режима и однообразной пищи и принявшегося жрать объедки прямо из общего котла. Его комиссовали потом из-за желудка. Про то, что нас возили на стрельбище и там даже дали стрельнуть.

Я ему завидовал страшно, потому что ничего такого не мог написать, не мог придумать. А то, что хотелось написать… Не мог.

Потому мои письма отличались лаконичностью. Пара предложений, пара вопросов… И все на этом.

Мне все время казалось, что я что-то упускаю, не упускаю даже, тупо проебываю! Свой шанс на Ветку, свое будущее, свое счастье!

Конечно, Ванька красиво ей поет!

Вон, про лягушек, которых по всему дорожному покрытию гусеницами раскатывали, как художественно написал! И ржать хотелось и плакать! Писатель, прям! А я… Тупой какой-то… Ни слова нормально не могу ни написать, ни сказать…

От душевных страданий сильно отвлекала служба.

Сначала деды, решившие по старинному обычаю нагнуть салаг. Тут они просчитались, конечно. Мы с Ваньком, естественно, никакой революции не стали затевать, но и себя в обиду не дали. Дрались спина к спине, с кайфом и рычанием, отводя душу по полной программе. После первого же раза все поняли, что с нами лучше не связываться, потому что безбашенные полудурки. Лучше стороной обходить, тем более, что нашего призыва полно пришло, было на ком выместить обиду. Только предупредили, чтоб не лезли не в свое дело. Ну, мы с Ваньком на улице выросли, так что законы знали. Может, оно и неправильно, и надо было прямо бороться, но… Но против системы не попрешь. Мы и не пытались. Себя отбили, и это хорошо. Так что мы с Ваньком, да еще двое парней, прибившиеся к нам и не побоявшиеся встать рядом, когда на нас ночью толпа налетела, тяготы солдатской службы переносили стойко, но без лишнего напряга в виде смены воды в тазике для ног у дедушек или заправки их же постелей.

А к концу службы даже сержантами стали. Мы не просили, не выслуживались, но в армии нормальные адекватные парни – редкость страшная…

Мы отсылали Ветке наши фотки в форме и без формы, где мы лыбимся, лихо крутим солнышко на турнике и прочее. Она присылала нам фотки с выступлений… И просто с улицы. И мы с Ваньком опять дрались из-за них, страшно рыча и матерно отгавкиваясь от всех, кто пытался разнять и помешать делить наше одно на двоих сокровище. Неделимое сокровище.

Дембель пришел неожиданно.

Мы уехали домой, обменявшись контактами с двумя нашими сослуживцами, с которыми плотной четверкой пробегали весь срок службы. Один из них, москвич, имел подвязки в автобизнесе, верней, его отец имел, но он клятвенно обещал нас с Ваньком пристроить в выгодное дело.

Мы не то, чтоб сильно воодушевлялись, но все же это была возможность выбраться из той жопы, в которой сейчас жили. У нас не водилось иллюзий насчет перспектив в нашем городе. По крайней мере, с тем, что сейчас имели. А имели мы ровным счетом нихера.

И у Ванька, и у меня был полный ноль в кармане и незавидное будущее либо в такси, либо на химзаводе, где платили хорошо, но легкие выхаркивались уже на пятом году работы. Ни денег, ни связей, ни каких-либо умений ценных у нас не находилось…

А желание жить, и жить хорошо, было огромным.

К тому же нас ждала Ветка.

И это было главным двигателем.

Мы ехали в родной город, так ни о чем не договорившись, потому что смысла не было. Все зависело от нее.

Будущее зависло на тонкой нити ее решения. И было страшно даже предполагать, что она может захотеть Ваньку.

Я старательно не думал о такой возможности, подозреваю, Ванька тоже.

Мы с ним оба проявили себя в этой ситуации трусами, малодушно решив, что вот приедем и…

Приехали мы на похороны.

Глава 11. Тим. Тогда

Бабка была плоха уже давно, еще до моего отъезда на службу, и, в принципе, этот финал ожидался, но…

Но она меня вырастила. И худо-бедно воспитывала, как умела. Сказки рассказывала на татарском про сильных батыров и нежных красавиц, злобных дэвов и волшебных коней…

И любила. Единственная на всем свете любила не потому что, а просто так…

Короче говоря, я держался, пока хоронили, пока поминали, а потом пришел в пустой дом, глянул на бабкину постель, накрытую пестрым покрывалом, которое она сама шила из лоскутков ткани…

И стало плохо. Я сразу и не понял, что такое, просто сердце начало болеть, да так сильно, что стоять тяжело было.

Прошел пару метров до стола, уселся за него, достал бутылку, скрутил с хрустом крышку и жадно присосался, жмурясь от льющихся из глаз слез.

Отставил бутылку, когда дыхание стало сбоить, еще раз оглянулся, смаргивая влагу, и подумал, уже пьянея, что хорошо, что никого сейчас нет рядом. Не хотел, чтоб меня таким видели…

На похоронах Ветка, на плечи которой легла львиная доля организации, держалась вроде рядом, но не совсем. И мне казалось, а особенно теперь, когда пьяный был, что она сделала свой выбор. И не в мою пользу.

И со мною не пошла в дом сейчас, с Ваньком в кафе осталась…

От этого понимания в голове еще хуже делалось, накатывала, кроме тоски внезапной из-за того, что один остался, теперь-то уж окончательно один, еще и злоба дикая.

Почему он?

Почему не я?

Ведь я же ее… С первого взгляда… Как дурак… А она…

Мне хотелось куда-то пойти, кому-то что-то доказать, сильно хотелось, и даже получилось подняться из-за стола… Но больше ничего не получилось.

Ноги подломились, бутылка упала на пол и покатилась, я с тупым удивлением смотрел за ее движением. Пустая, что ли? Всю выпил?

В голове помутилось, пол внезапно дал крен. И тут бы я и упал, прямо на темные доски грязной кухни, если б не крепкие руки, легко подхватившие под мышки.

– Ого, брат, да ты хорош… – знакомо забормотали над макушкой, а затем комната пошатнулась еще сильнее… И двинулась с места. Пока я удивлялся этому явлению, перед глазами возникло озабоченное лицо Ветки:

– Ну когда успел, Тимка? – с огорчением спросила она, – я только отвернуться успела, а тебя уже и не видно…

Я хотел ей что-то сказать, даже руку протянул, чтоб коснуться нежного лица. Она здесь. Она все же пришла… Я не один. Это осознание наполнило спокойствием и тихой, светлой радостью.

Я ослабленно повис в крепких лапах Ваньки, с негромким, но прочувствованным матом тащившего меня к дивану, и смотрел только на нее. На Ветку. Красивую такую. Взрослую уже.

– Не уходи, а? – удалось мне связать слова в предложение. Просьбу.

– Да куда же мы уйдем… – проворчали сзади, – тяжелый, гад…

А затем мир в очередной раз уронился, и я упал спиной на матерящегося Ванька. И потянул за собой за руку Ветку.

Она с легким негодующим писком шлепнулась на нас сверху, и какое-то время мы возились на разложенном диване, пытаясь умоститься и не придавить друг друга. В итоге как-то так получилось, что Ветка оказалась зажатой между нами, словно котлета в бутерброде. Она попыталась встать, что-то бубня про пьяных дураков, но я ни в какую не хотел ее отпускать. Да и Ванька, удачно устроившийся у стены, тоже вполне однозначно положил лапу ей на талию.

Судя по тому, что попыток встать он не делал, и дышал тяжело, с присвистом, похороны тоже прошли не в сухую. И теперь ему не особенно хотелось двигаться. Ветка лежала к нему спиной, упираясь макушкой в грудь, и Ванька поверх ее головы делал страшные глаза, чтоб я не вздумал дергаться. Я и не собирался.

Наша подружка, повозившись безрезультатно под нашими лапами, якобы невинно лежащими поверх ее плеча и талии, наконец затихла, выдохнула и посмотрела на меня полными сожаления глазами:

– Тимка… Ей там хорошо, веришь? – прошептала она, тяжко сглотнув слезы. Жалела меня. И бабку мою.

– Верю… – ответил я, и в самом деле именно так и думал. Бабка, не узнававшая в последние годы ни меня, ни ухаживавшую за нею женщину, ни Ветку, регулярно таскавшую ей продукты, явно в лучшем из миров. Пусть ей там будет хорошо.

Ветка протянула свою тонкую, казавшуюся в полумраке прозрачной, кисть руки и погладила меня по щеке. Ласково так, легко-легко, словно перышком коснулась… И я умер от этого сладкого ощущения счастья, мгновенно разлившегося под кожей, в том месте, где скользили ее тонкие пальчики…

Зеленые глаза, казавшиеся еще темнее в тот момент, завораживали, сводили с ума своим колдовским отблеском. Она словно заклятие на меня накладывала, подчиняла себе. И я подчинялся. С удовольствием.

Помню, как потянулся к ней губами, наплевав на сопящего позади нее и все крепче сжимающего лапу на талии Ванька. Не мешал он мне тогда, совершенно, наоборот, казалось очень правильным, что мы вот так лежим, что она – между нами. Все было так, как должно было быть.

Я прикоснулся пальцами к гладкой нежной щеке, тело все пробило электричеством, Ветка прерывисто вздохнула, обняла меня за шею, прижалась губами ко лбу и выдохнула:

– Спи.

И я уснул. Неожиданно провалился в темную пропасть, без сновидений совершенно, спокойный и умиротворенный.

И ничего особенного мне не снилось в ту ночь. Наверно, это и хорошо.

А утром долго не мог понять, какого хрена прямо перед моей рожей сонная храпящая морда Ванька делает. И где Ветка? Или это был сон?

Поднялся, провел ладонью по щеке, которой вчера так легко и мягко касались ее пальчики, потопал, пошатываясь, по утренним делам, всем организмом ощущая необходимость взбодриться. Все же, ужранная в одно лицо бутылка водяры – это слегка перебор даже для такого здорового парня, как я.

На улице повисел на турнике, вяло поподтягивался, пытясь выгнать остатки спиртовой гадости, потом постоял в планке, сосредотачиваясь.

Ветка вчера гладила меня.

Трогала.

Смотрела.

И, если я не был таким долбаком, то и поцеловала бы… Или я бы ее поцеловал… Зачем уснул? Зачем?

А Ванька? Он чего с ней делал, пока я спал?

Если чего-то делал… Если Ветка из-за этого убежала…

Я вскочил, ощущая прояснение в мозгах и твердость во всем теле.

В планах было сначала выяснить все с Ванькой, а потом уже найти Ветку и… И продолжить то, что начал этой ночью. Даже если она не поняла, что это было. Разъясню, значит.

Тут на пороге появился сонный опухший Ванька, глянул на меня, скривился:

– Железный ты придурок… С похмелья на турник…

– Давай и ты повиси, – порекомендовал я, – в себя придешь. Чего вчера с Веткой было?

– Чего-чего… – пробубнил Ванька, все еще кривясь, но все же подойдя к турнику, – ничего… Ты вырубился… И я тоже. И она.

– И все?

Я подозрительно оглядел висящего на турнике друга.

– И все, блять… – вздохнул Ванька, перехватываясь и делая уголок. – Не бесись… Тебе больше досталось… Тебя хотя бы поцеловали…

– В лоб, – усмехнулся я, – как братишку.

– Ну так мы для нее и есть братишки, брат, – Ванька выдохнул и принялся подтягиваться.

Я смотрел на его вдувающиеся ритмично мышцы и думал о сказанных словах.

Братишки… Оно и понятно, что братишки… Но вчера же… Или мне показалось?

– Показалось, – Ванька, словно прочитав мои мысли, кивнул, спрыгнул с турника и на пробу толкнул открытой ладонью в плечо, приглашая на спарринг.

Я кивнул, привычно встал в стойку.

– Она ничего не говорила? – легкий бросок, уклон, потанцевать влево-вправо.

– Нет, просто уснула прямо следом за тобой… – нападение, джеб.

Уворачиваюсь. Удар у него, конечно, пиздец, какой. Попадешься если, зубы вынесет влегкую.

Напрыгиваю сзади, беру на удушающий.

Ванька пыхтит, напрягает шею, не собираясь сдаваться. В итоге, потаскав меня на себе пару шагов по двору, умудряется скинуть со спины, словно медведь волка.

Несколько минут тяжело дышим, глядя друг на друга в упор.

Не братья сейчас. Не друзья. Соперники.

– Не уйдешь ведь? – вопрос глупый, даже не ожидал, что Ванек его задаст.

Отрицательно машу головой, скалюсь.

Ни за что.

– Тогда пошли к ней, – кивнул Ванек, – хватит уже этих танцев. Пусть решает. Только… Тим… – он замолчал, обдумывая слова и тяжело глядя на меня, – без обид, да?

Помедлив, я опять кивнул.

Без обид, да.

Но если она выберет его… То не будет у меня больше брата. Это я тоже четко осознавал тогда. Со всей ясностью.

Мы пришли домой к Ветке, но застали только ее пьяную с утра мамашу, сходу кинувшуюся причитать по бабке так, словно та была ей родней.

– Ой, Тимочка-а-а… Сиротинушка-а-а… Не дождалась тебя бабушка-то…

Мне было неприятно смотреть на нее, опухшую, краснолицую, жадно оглядывавшую нас с Ваньком в надежде на халявную выпивку. Как так получилось, что Ветка такой светлой выросла, чистой? В этой грязнущей квартире, с этой чужой для нее женщиной?

– Теть Валь, Ветка дома? – прогудел Ванька, которому тоже надоел концерт.

– А нету… А у вас водочки нет?

– Нет. А Ветка куда ушла?

– Так она же уже месяц в лагере… Этом… Пионерском, вот!

Ничего себе новости!

– Какой еще лагерь, теть Валь? – терпеливо начал выспрашивать Ванька, – никаких пионеров нет уже!

– А лагеря есть! Веточка моя там работает! – с пьяной хвастливостью сказала женщина. – Денежку зарабатывает! Вот как школу закончила, так и поехала сразу.

– А куда? Какой лагерь? – спросил я, предчувствуя недоброе.

– А я… Не знаю… – развела руками тетя Валя, – она говорила, но я не запомнила… И вообще! Уехала она! Хоть бы матери помогла разочек! Деньгами! Так нет! Все себе и себе! А я для нее старалась! Ночей не спала-а-а…

Мы вышли из квартиры, сопровождаемые этим воем, перемежающимся с проклятиями в адрес Ветки, словно мешком пыльным прибитые.

Сели на лавочку у соседнего подъезда, привычно пальнули по моим окнам, закурили.

И уныло переглянулись.

Лагерей вокруг города было не меньше десятка. Это только тех, о которых мы знали. И Ветка могла быть в любом из них. Ни телефонов, ни какой-либо связи с ней не было. Может, она матери что-то и оставляла, но теперь не добьешься. Вчера, во время похорон, мы как-то не общались, не до того было. Ветка, занятая организацией похорон, едва с нами парой слов перекинулась.

А я, оглушенный смертью бабки, тоже не стремился разговаривать. Я вообще этот день плохо помнил, если честно. В отличие от вечера…

И вот теперь, как раз, когда уже можно бы и поговорить, можно решить наше будущее, Ветка умотала работать в какой-то детский лагерь.

И как ее теперь искать?