Текст книги "Фатальная ошибка опера Федотова"

Глава 6

– Доброе утро, Вов, – улыбается Захарова и протягивает мне стакан с водой.

И я беру, да. Потому что, хоть и в полном ахере сейчас, но пить-то все равно хочется. И сильно.

– Вода? – хриплю я на всякий случай, припадая к краю стакана и выдувая сразу половину. Ка-а-а-айф…

– Да, со слабительным, – кивает серьезно Захарова.

Я замираю, таращусь на нее, мучительно сглатывая.

– Ну а что? – невомутимо продолжает она, – лучшее средство от похмелья. Сразу все токсины выйдут. Отовсюду.

– Прикалываешься? – с надеждой хриплю я, не желая верить, что она такое могла сделать.

– Как знать… – неопределенно пожимает она плечами, – минут через пятнадцать узнаем…

– Ты-ы-ы… – злобствую я, отставляя недопитый стакан в сторону, – охерела, Захарова?

– Опять я Захарова? – удивленно картинно поднимает она брови, проходя от двери к окну и рывком распахивая шторы, – а ночью-то по-другому называл…

– Как я тебя еще мог называть?

– Рановато для амнезии, Вов, ты же, вроде, молодой еще… В самое сердце меня ранишь…

От света, хлынувшего в комнату, становится больно глазам, щурюсь до рези и слез, и все равно не могу прекратить смотреть на ее силуэт, очень даже четкий и залипательный на фоне оконного проема.

Захарова в простеньком шелковом халатике, светлом таком, длинные волосы подколоты небрежно вверх и мягкими волнами выбиваются из прически. Словно она только что с постели встала, накинула шелк на голое тело… И пришла сюда.

Опять сглатываю, но уже по причине того, что в горле сохнет не от похмелья, а от внезапного желания проверить, верно ли мое предположение, и у нее под халатиком этим нихрена нет…

Захарова поворачивается, рассеянно присобирает расходящийся на груди ворот, шелк туго натягивается… Лифчика точно нет…

Вот за что мне эта еботня с похмелья?

Раздраженно ерзаю голым задом по кровати, пытаясь устроиться так, чтоб утренний стояк не выглядывал чересчур уж радостно, отворачиваюсь, обшариваю взглядом комнату.

– Какого хера я у тебя делаю?

Это я так изысканно игнорирую замечание насчет “ночью по-другому называл”, чтоб вы понимали. Не готов потому что пока к этой информации. Надо сначала насчет шутки про слабительное выяснить. Надеюсь, что шутки, хотя от этой дряни мелкой можно всего ожидать.

А если реально подсыпала? Сколько я стаканов воды из этих мягких лапок принял? Два? Три?

Тревожно прислушиваюсь к организму, но, кроме похмельного синдрома в башке и каменного стояка в члене, никаких дополнительных пугающих симптомов не чувствую. И это уже хорошо.

– Ты у меня спишь, – комментирует мой тупой вопрос не менее тупо Захарова, – а теперь, вот, проснулся.

– Капитан “Блядская очевидность”, – хамлю я, – отвечай на вопрос.

– Пока еще лейтенант, – скромно поправляет меня Захарова, – а насчет вопроса… Не вы ли меня учили, товарищ капитан, что искусство правильных ответов не менее значимо, чем искусство правильных вопросов?

– Не я, блять! – рычу уже, дико устав играть в тупейшую игру, которую она мне навязывает.

– Ой… – делает губки колечком Захарова, и я опять сглатываю, ерзаю, пытаясь убить стояк. Хорошие губки. Хорошо между ними член бы смотрелся. Мой, блять. Ох, и дебил ты, Федотов… – значит, кто-то другой… Учил…

– Кто еще, блять? – вырывается у меня, прежде, чем успеваю затормозить мысли и их передачу сразу словами через рот. Это все от потери концентрации: похмелье, Захарова в шелковом халатике, рот ее блядский, глазки наивные, разговор бесячий… Ну вот кто выдержит?

– А вы думаете, на вас свет клином сошелся, товарищ капитан? – язвит Захарова, надменно задирая подбородок.

– Если бы не сошелся, ты бы так не прыгала…

Так. Заткнись, Федотов. Вообще обрежь эту нитку, соединяющую мозг и рот, к херам. Сегодня она тебе явно не нужна будет.

Захарова на мгновение замирает, а затем начинает белеть. Странно так, пятнами.

И странно, что я это все подмечаю, несмотря на непрекращающийся похмельный коматоз с сушняком и головной болью вдогонку.

– Слушай… – начинаю я примирительным тоном, но Захарова прерывает мои попытки если не вырулить в ситуации, то, хотя бы не доводить ее до критической точки.

Она шагает к кровати, медленно, спокойно, и я, словно завороженный, пялюсь на ее грудь, обтянутую шелком, на проступающие под тонкой тканью соски, на ложбинку, белую, заманчивую… Если Захарова сейчас распахнет этот свой халатик, я ее выебу. Клянусь. Потому что, блять, не монах. И силы воли во мне тоже не особенно много. Это все будет вообще неправильно, очень плохо, это педофилия и мать его, инцест, потому что Захарова – мелкая и глупая, хоть ей и двадцать лет уже, но для меня она так и осталась бедовой засранкой, которую я постоянно выручал из всяких передряг…

Трахать ее неправильно и плохо, плохо и неправильно…

Но она идет, все ближе и ближе… И мантра моя привычная не работает! Вообще.

А руки сами тянутся к ней, скрюченные, словно клешни зомбака, желающего добраться до лакомой, долгожданной добычи.

Я ее сейчас сожру просто. Разорву эту гребанную тряпку, а эту наглую дрянь завалю на кровать и жестко выебу. Под ее писки и визги.

Все, блять. Просто все.

Глава 7

Захарова, явно не ощущая того, что сейчас ей конец будет, большой такой и твердый, настолько твердый, что им можно стены проламывать, усмехается довольно, пока идет.

А мне реально похер на ее мимику. Пусть празднует победу, дрянь.

Посмотрим, кто будет визжать сейчас. И кого будут ебать.

Подаюсь к ней вперед всем телом, одеяло падает ниже пояса, и член шлепает по животу, приветствуя свою добычу.

Иди сюда уже, блять! Добилась своего, сучка мелкая!

Захарова переводит взгляд с моего лица на член, глаза ее чуть расширяются, словно в испуге, рот опять открывается…

Я, уже не обращая внимания на ее мимику, потому что насрать, не та голова сейчас работает, еще чуть-чуть наклоняюсь вперед и тяну руку, чтоб сцапать Захарову и утащить под себя.

А она неожиданно сруливает с маршрута, наклоняется, подхватывая что-то с пола…

И в следующее мгновение мне в рожу летит это что-то!

Машинально ловлю и узнаю в кинутой в лицо тряпке собственные трусы.

– Оденьтесь, товарищ капитан, – брезгливо и насмешливо скалится Захарова, предусмотрительно оставаясь на безопасном, недосягаемом для рывка, расстоянии. – А то друга своего простудите, будет потом соплями исходить…

Сжимаю в кулаке трусы, тяжело опираюсь на кровать и смотрю на Захарову, молча, оценивая расстояние между нами.

Конечно, она зря думает, что в безопасности, я ее при желании легко достану… И достал бы прямо сейчас. Если б не ее тон пренебрежительный и взгляд презрительный.

После такого ее в кровать укладывать – себя не уважать.

Словно холодной водой обливает от ее слов.

Сучка какая, а? И когда чего выросло? Хотя… Детдом и школа уличного выживания дают о себе знать. А, наложенное это все на реально стервозный характер, вылупляет то, что сейчас есть: невыносимую, наглую, жестокую дрянь.

Выяснять с ней сейчас ситуацию бессмысленно, тупо поржет, еще больше запутает и будет от этого кайф ловить.

А потому включаю мужика, хоть и очень хочется продолжить, и поймать ее, и завалить уже, наконец, в постель, и силой вытрахать всю эту гнусность, гонор, язвительность, стервозность. Хочется заставить ее стонать, выпрашивать, молить. Хочется глаза ее увидеть под собой, влажные, огромные, умоляющие, жаждущие…

Член снизу вопит, что со мной в этом вопросе солидарен, и баб надо наказывать и учить жизни, но мозг – все же главный орган, отвечающий за поведение… По крайней мере, я на это сильно надеюсь.

И потому силой воли унимаю в себе зверя, сжимаю зубы и натягиваю трусы.

Прячась под одеяло, как стыдливая принцесса.

Захарова смотрит, как я это делаю, взгляда не отводит, сучка. И кривит губы в усмешке. Припомню я это тебе, дрянь, ох, припомню…

– Остальное где? – холодно спрашиваю я, откидывая одеяло и вставая с перед ней в полный рост.

Честно говоря, очень надеюсь, что Захарова отшатнется, проявит благоразумие.

Но уж чего в ней никогда не водилось, так это благоразумия. Потому дрянь просто стоит на месте, задирает подбородок и нахально смотрит мне в глаза:

– Ищите там, где оставили, товарищ капитан. Я – не ваша девка, чтоб вещи вам собирать после попойки.

Скрип моих зубов, наверно, даже на улице слышен.

Сжимаю кулаки, уговаривая себя не беситься, не налетать на нее, не сжимать за тонкую, нежную шею, и так, чтоб сразу зубами в плечо, чтоб след оставить, а потом ее на себя потянуть и халат это гребанный…

Блять!

Все!

Все, Федотов!

Шагом марш!

Нах хаус, блять!

Разворачиваюсь, иду на выход, по пути собирая разбросанный по квартире шмот и показательно не обращая внимания на Захарову, насмешливо наблюдающую за этим позором, сложив руки на груди. И да, она, судя по всему, кайф ловит от зрелища, соски сейчас ткань халата прорвут к херам… Извращенка долбанная.

Оскорбленный в лучших чувствах мужик во мне требует оставить за собой последнее веское слово. Но благоразумие не дает этого сделать.

Все равно Захарову не проймет.

Потому надо собрать яйца в кулак и тупо уйти отсюда.

Но это все, Захарова.

Реально, все.

Теперь только война.

Глава 8

– Федотов, мать твою! – голос Вадика, эксперта, чаще всего гоняющего со мной на вызовы, заставляет вздрогнуть и продрать глаза, – ты че, спишь? Какого хера ты спишь?

– Отвали, – распознав приятеля, я спокойно роняю гудящую башку обратно на столешницу. Ищу местечко попрохладней, кайфую…

– Федот! Подъем! У нас вызов!

– Бля-а-ать…

Вызов – это серьезно. Вызов – это работа. А работу надо работать. Вставай, Вова, вставай… Еще немного, еще чуть-чуть…

Вторые сутки без сна даются тяжко, мой организм отчаянно пытается дать понять, что, хоть и железный, но железо тоже ломается. Когда его перекалят. Или переморозят. А тут и то, и другое случилось одновременно практически.

Вообще, как уже понятно из моего ебанутого графика, начальство меня сильно любит. Прямо дышать тяжело от любви такой. А все почему?

А все потому, что я – сын Федотова. Главного прокурора города. И в областную, кстати, метит отец, так что, вполне возможно, что скоро меня будут любить еще сильнее. Хотя, куда сильнее-то? Куда???

Традиционно розыск и прокурорские друг друга недолюбливают. Эта хрень тянется испокон веков, была задолго до моего рождения и, чувствую, если случится чудо, и я доживу до пенсии и на нее даже уйду, вражда эта не прекратится.

И потому, узнав, чей я сын, меня на земле приняли красиво и душевно.

А учитывая, что мой старший брат Мишка не стал выебываться и пошел по стопам отца в следаки, то понятно, что меня в отделе еще больше возлюбили. Типа, папенькин сынок, мажорик на крутой тачке, весь в понтах, как в псина в блохах… Слишком хорошо жил в шоколаде, у папочки под крылышком, на тебе говна на лопате.

Я сначала не понял такого отношения, удивлялся все, а потом Мишка разъяснил. И в очередной раз настойчиво предложил перейти к нему в отдел. В папин аппарат.

Но я закусился, некстати проявив дурной федотовский нрав, из-за которого отца, еще в бытность его простым следаком, понижали несколько раз в званиях. А из взысканий он вообще не вылезал никогда. Как при таком охерительном послужном списке он умудрился карьеру сделать, вообще непонятно…

Когда я просек ситуацию полностью, то не стал искать правых и виноватых, не стал ничего говорить отцу и матерно проаргументировал свое желание в самостоятельность старшему брату, взяв с него страшную клятву тоже языком не мести. А затем просто уперся рогом и принялся тупо вывозить все, что на меня кидали. А кидали на меня много чего, я же тогда простым участковым работал. Ох, и повеселился, до сих пор мурашки по коже от приятных воспоминаний…

Год, два, три… Ничего позитивного в моей жизни не происходило, подвижек никаких, кроме очередных взысканий, потому что находилось, за что. Тут даже у марафонца дыхался собьется. Но я терпел. И вез.

И на четвертый год как-то все легче пошло, проще… То ли меня приняли коллеги, то ли просто увидели, что я, несмотря на крутую тачку и смазливую нахальную морду, нормальный парень… Короче говоря, когда я с участка подал заяву в центр, в розыск, ее рассмотрели. И меня взяли.

Правда, тут все пришлось по-новой начинать. Конечно, информация обо мне, как о нормальном, а не о конченом, уже пролетела по отделу, но проверить-то на вшивость, сходу порадовав нового коллегу висяками, дополнительными интересными делами, дежурствами на праздники – святое дело.

Короче, еще два года я веселился, выстраивая нормальные отношения с коллегами. А когда выстроил, нарисовалась Захарова…

И все мои мечты начать, наконец, нормально работать, полетели к чертям.

Про Захарову вспоминается вообще некстати, потому что только три дня прошло с момента моего феерического пробуждения у нее в постели.

И каждый из этих дней я нахожусь на диком взводе.

Вспоминаю, пытаюсь реанимировать упорно не желающую реанимироваться память, насчет того, было у нас чего или нет. Попыткам сильно мешают наложившиеся свежие воспоминания: как она стоит на фоне окна, с забранными волосами. И халатик шелковый, соски просвечивают… Губы… Пухлые. Натертые? Нет?

У меня щетина за полсуток отрастает дико, явно, если б трахал, то все щеки и губы были бы красные… А у Захаровой как было? Не помню нихера… Не смотрел. Верней, смотрел, но как-то… Не туда, наверно. Губы помню. Пухлые, кукольные. Щеки чуть красные. Но это от ярости могло быть…

Если трахал, то должны были остаться следы на бедрах, я свои лапы железные знаю, особенно в коматозе если, то вообще же не сдерживался… Почему не проверил сразу? Дурак…

Обиделся, дурак…

Надо было сначала все прояснить… А теперь чего делать?

Если не было ничего, это один разговор.

А если было?

А у меня с собой резинок не было…

И чего?

Тянет застонать и треснуться башкой о стол.

Дурак ты, Федот, какой же дура-а-ак… Надо же так лажануть-то…

– Федот, ты чего там? – Вадик, уже нагруженный своими экспертными прибамбасами, пляшет у двери, – давай! Нам еще полчаса до Запанской трястись!

– А какого это хера? – уточняю я, отрывая задницу от стула и проверяя по карманам комплектность, – не наш же участок?

– Там, походу, мокруха. Двойная. Местные глянули и сразу нам ее подарили.

– Щедрые какие…

– Ага, перекрестились, наверно, от радости…

– А от следствия кто сегодня?

– Так Захарова.

– Блять…

Глава 9

– Асенька, а ты сегодня до конца? – игривый голос моего коллеги, Корниченко Игоря, дико отвлекает от работы. Причем, почему-то именно меня, хотя клеится он к Захаровой, и, по идее, ей должно быть неприятно.

Злюсь, кошусь на скромно сидящую в уголке у стола и заполняющую протокол Захарову, отворачиваюсь.

Просто, чтоб не спалила, что пялюсь.

Хотя, она, странное дело, вообще за все то время, что мы сидим тут, в компании экспертов, криминалистов, парочки понятых, постоянно бегающих туда-сюда полицейских на подхвате и двух трупов, на меня ни разу не посмотрела.

Верней, не так. Смотрела, но как-то… Не так. Неправильно. Странно.

И эта странность, которую я не мог нормально разложить в башке на составляющие и понять, в чем она, собственно, заключается, бесит и выводит из себя.

И Захарова, в ее форменной узкой юбке, бесит. Какого хера опять в форме? Следаки вполне могут в штатском лазить, как и опера… Так нет же, таскает постоянно эти юбки, эти рубашки, галстуки эти! Бесит!

И пучок волос, аккуратный такой, открывающий вид всем, кому это нахер не нужно разглядывать, на длинную шею и несколько выбившихся из прически локонов. А еще у нее уши не проколоты. И мочки такие нежные-нежные, словно прозрачные даже…

И вот на кой хер я опять на нее засмотрелся-то?

И не только я, не только!

Корниченко, тварь такая, круги нарезает вокруг Захаровой, словно коршун, уже полтора часа минимум. То кофейку ей, то стульчик поудобней, то ручку придержать, то окошко прикрыть, чтоб не дуло… Миньон долбанный.

И, главное, эта дрянь все принимает! С таким видом прямо королевским! Разрешающим. Принцесса, блять, голубых кровей.

Отворачиваюсь, в голове флешбеками опять – она на фоне окна, декольте, влажные губы…

Сука!

Сука-сука-сука-сука!!!

Да чего меня так клинит на ней?

Кажется, скриплю зубами, потому что понятая, женщина средних лет в халате и теплой шали на плечах, испуганно косится на мою, наверняка, перекошенную рожу и пытается отсесть подальше.

– Асенька… – опять вкрадчиво шепчет Захаровой Корниченко, и я не выдерживаю:

– Корниченко, ты поквартирный сделал?

– Отправил людей, – солидно кивает он, не отрывая, сука такая, взгляда от затылка Захаровой, низко склонившейся над протоколом.

И заводя меня этим неимоверно.

Кидаю взгляд на ползающих по кухне криминалистов, затем коротко командую:

– На выход, Корниченко.

– А вы, товарищ капитан, не забываетесь? Мы с вами в одинаковых званиях, – обидчиво задирает подбородок Корниченко, напоминая мне этим независимым и глупым движением горбоносого верблюда. Того и гляди, плеваться начнет!

– В одинаковых, верно. Но я по должности старше, – ласково скалюсь я ему фирменной безумной крокодильей улыбочкой, – на выход! Нехер тут устраивать игрульки.

– О чем это вы, товарищ капитан? – все так же по-верблюжьи поджимает губы Корниченко и стреляет взглядом на Захарову, не оторвавшуюся от своего занятия ни на мгновение. Словно вообще тут у нее, над аккуратно причесанной макушкой, не происходит особенного.

– О том, что следователь может ошибиться в протоколе, и нам потом прыгать и собирать недостающие данные.

– Следователь не собирается ошибаться в протоколе, – неожиданно говорит Захарова, все так же продолжая писать, мы с Корниченко смотрим на нее, ожидая продолжения.

Захарова ставит точку, перепроверяет написанное, затем передает понятым:

– Ознакомьтесь и распишитесь.

И, пока они изучают документ, поднимает на нас с Корниченко спокойный, равнодушный даже взгляд. И я опять ловлю себя на том, что сегодня какая-то хрень происходит. Слишком она тихая. Обычно Захарова кучу эмоций выдает, все время или улыбается, или серьезная, или задумчивая, или еще какая, но в любом случае лицо никогда у нее не было таким вот пустым, отстраненным, как сейчас. Красивая восковая кукла. И глаза – пуговицы.

– Я закончила, – констатирует она факт, – могу быть свободна?

– Ага… – глупо моргаю я, а Корниченко, не будь дурак, тут же срывается с места:

– Подвезти тебя, Асенька?

– А ты еще не закончил, Корниченко, – вмешиваюсь я в его брачные танцы.

– Закончил тоже!

– Нет. У меня для тебя еще поручение.

– Для ваших поручений есть сержанты с вашего отдела, товарищ капитан.

– Ну, ты же для чего-то толкался тут битых два часа, хотя это дело ваши сразу нам подарили. Значит, явно желаешь принять участие в расследовании. Тебе и карты в руки, Корниченко!

Я шагаю прямо на него, вынуждая двигаться в сторону двери.

Смотрю жестко, предупреждающе. Попробуй сейчас возбухни, урода кусок. Отправлю перерывать архив в поисках похожих дел. А он у нас не весь оцифрован!

Захарова идет следом за мной, и ее присуствие ощущается очень четко, буквально вся спина горит.

Она, что ли, глазами прожигает, пока не вижу?

Резко поворачиваюсь, натыкаюсь на прежний пустой кукольный взгляд.

Эй ты, манекен ходячий, куда мою Захарову дела?

В подъезде торможу, даю надутому Корниченко ценные указания с применением матерных аргументов, давлю, короче, своим положением, как могу.

И в пылу свершения справедливой мести упускаю момент, когда Захарова исчезает из поля зрения.

До конца дежурства больше мы с ней не сталкиваемся, хотя еще пару вызовов отрабатываем, но как-то так получается, что она уже завершает к тому времени, когда я приезжаю. Или наоборот.

И это дико странно. Обычно Захарова делает все, чтоб мы оказались в одном помещении как можно дольше. Знает, мелкая дрянь, как меня клинит, чувствует, и пользуется этим вовсю.

А тут…

Чудеса на виражах…

Интересно, надолго ли ее хватит?

Думаю, что нет.

Черт, была бы возможность, я бы даже ставку на это сделал. В свою пользу, естественно…

Глава 10

– Вовчик, ты чего такой бледный?

Я давлюсь от неожиданности блином, кашляю, затем поднимаю взгляд наверняка красных, как у вампирюги, глаз на младшую сестренку. Заботушка, блять, мелкая. Очень вовремя!

– Сынок, все в порядке у тебя? – тут же, вполне закономерно, начинает хлопотать вокруг меня мама, – ты и в самом деле бледненький… Температура, может?

На лоб мне ложится прохладная ладонь, и я невольно подаюсь вперед, подставляясь под ласку. Потому что ты можешь быть хоть сто раз крутым опером и нереальным суперменом, но мама… Она и есть мама.

– Нормально, мам… – мычу я, прокашлявшись, наконец, – подавился…

Мама внимательно осматривает меня, легко гладит по голове, прикрываю глаза от кайфа… И ловлю на себе насмешливый взгляд мужа сестренки, Немого.

Блять…

– Все хорошо, мам…

– Я все же градусничек принесу сейчас, температуру тебе…

Мама, больше не слушая моих возражений о том, что все в порядке и не надо, уходит в комнату, а Немой скалится, уже не скрываясь, и выдает:

– Готовь жопу, Вовчик.

Кошусь на него злобно, а Алька хмурится, стучит ладошкой по деревянной башке своего недоумка-мужа, а затем поворачивается ко мне и непонимающе хлопает ресницами:

– А почему?..

Слово “жопа” моя принцесса-сестричка знает, конечно, и даже употребляет, но, завтракая за столом в доме родителей, явно считает это неуместным.

– Ну так градусничек же… – поясняет непонятно, по какой причине, разговорившийся Немой, – его в задницу вставляют… – и добавляет с нескрываемым наслаждением, – младенчикам.

Делаю себе пометку при следующем спарринге уронить этого урода пару раз головой о пол, чтоб мозги сотряслись и нашлись, наконец-то, в черепушке, и отворачиваюсь. Молча.

Смысла лаяться с ним нет, тем более, что мама скоро придет, вопросы начнет задавать… А ей не надо знать о некоторых особенностях наших с Немым отношений. Она до сих пор не в курсе, что мы раз в неделю, а то и чаще, друг другу рожи чистим с нескрываемым наслаждением.

– Дурацкая шутка, – комментирует моя сестренка, сурово поджав губки и сердито сверкнув глазками, и я откидываюсь на спинку стула, забрасываю в рот зубочистку и готовлюсь наблюдать незабываемое фрик-шоу: “Сконфуженный Немой выпрашивает прощения у принцессы Альки”.

Правда, есть у меня подозрения, что, когда они наедине это шоу репетируют, то роли чуть-чуть другие, да и сама мизансцена чуток меняется, но на эту тему думать упорно не желаю. Сестра, все же.

И без того, когда узнал, что она с Немым спит, чуть в окрошку не покрошил урода… А потому что нехер своими грязными лапами лезть к моей маленькой чистой сестренке. Не достоин ее, придурок. Ее никто не достоин. И прежний ее женишок тоже не был, каким бы сахарочком ни смотрелся, а уж Немой, с его каменной уголовной рожей и повадками гоблина, вообще мимо…

Но любовь зла, и Алька на себе эту поговорку прочувствовала по полной программе.

Проявила слабость, подпустила к себе этого козла, а он, не будь дураком, сходу понял, что за бриллиант моя сестричка, и вцепился в нее с такой силой, что даже отцу не удалось оторвать. А уж он у нас в семье главный дока по отрыванию чужих конечностей… И в прямом смысле тоже.

Немой стал членом семьи, а мы с Мишком теперь развлекаемся, периодически наблюдая, как наша мелкая сестричка (и когда только вырасти успела, вроде, вот только-только в первый класс ходила, и бантики на голове больше этой самой головы были) строит здоровенного двухметрового лосяру… Очень прикольно это выглядит всегда, удовольствие одно наблюдать. И радоваться, что у нас с братишкой, несмотря ни на что, хребет-то покрепче будет. Не переломишь шпилькой.

Но, с другой стороны, Алька – не просто девочка, а тоже Федотова, а это, я вам скажу, знак качества. Так что у Немого просто шансов не было.

– Принцесса, я совсем не то хотел… – начинается первый акт комедии, Немой, опасливо и предупреждающе сверкнув на меня взглядом, склоняется к уху сестренки, что-то ей начинает бубнить, но она отстраняется, краснеет от гнева.

– Мы к маме приехали, а ты!..

Я не могу сдержать радостной ухмылки, да что там! Скалюсь во все тридать два, гоняя зубочистку по рту. Вот оно – возмездие! Ладно, уговорил, может, и не буду башкой стучать… Все равно мозга там не найдется, его сейчас сестренка весь вынесет.

– Вот, давай посмотрю, – неожиданно появляется мама и наставляет на меня сканер бесконтактного градусника.

Немой тут же прерывает концерт по моим заявкам, Алька выпрямляется, делая лицо спокойным.

Выяснять отношения при маме чревато, она тут же все сдаст отцу. И Немому настанет кирдык. Папа за свою принцессу порвет даже президента.

– Все хорошо… – мама опускает градусник, озабоченно смотрит на меня, – но ты все же бледный… Плохо кушаешь? Вот сколько раз говорила тебе, зачем переехал? Чем тебя не устраивала комната здесь? И питание регулярное…

– Да, – пробубнил все еще не остывший и потому, похоже, потерявший всякий нюх Немой, – и мама под боком…

– Вот! – мама поворачивается к Немому, искренне радуясь поддержке, – вот Захар все понимает!

– Раз Захар такой понимающий, – влезаю я, – может, они с Алькой и переедут сюда? Ну а че? – с наслаждением изучаю еще больше окаменевшую морду спарринг-партнера, явно не ожидавшего такой подставы от меня. А нечего было про градусник в жопе ржать! Получай ответочку, приятель! И попробуй теперь отпинаться от маминой заботы! – Как раз удобно… И Альке отсюда ездить учиться – самое оно…

Алька, ошарашенная переменой разговора в такую сторону, только ресницами шлепает, становясь еще больше похожей на куклу.

Вспоминаю, как она маленькая была, вся в розовом, и глаза эти кукольные… Блять, как все быстро-то…

– Кстати, хороший вариант, – еще больше оживляется мама, поворачиваясь к Альке и Немому, – у нас такой большой дом, а вы все разъехались… Переезжайте! Я так буду рада, если здесь вскоре начнут бегать внуки…

– Какие внуки, мам? – начинает кашлять Алька, – ну ма-а-ам…

– Как какие? – удивляется мама, – маленькие… Вам пора уже… Поженились, надо детишек… У меня в твоем возрасте уже был Мишка… И Вовочка… Ох, такая хорошая идея, милый, – она поворачивается ко мне, улыбается так светло и радостно, что невольно по сердцу теплая волна идет, – надо будет с папой обсудить…

– Не надо… С папой… – неожиданно булькает Немой, наверно, оценивший перспективы своего разговора с тестем.

– Почему? – удивленно поднимает брови мама, – и с твоим папой хорошо бы поговорить… – продолжает она, и Немой отчетливо бледнеет, – может, он тоже захочет приезжать в город… Я, конечно, понимаю, молодая семья, много дел, но у нас в самом деле столько места… А его Ясенька – такое солнышко… И Карине хорошо будет у нас, удобно… А то в деревне вдруг воды раньше времени отойдут… Вот все вместе соберемся, большой дружной семьей… Прекрасная идея, Вовочка…

Она уходит в комнату, по пути набирая отца.

А мы ошарашенно пялимся друг на друга, охреневая от неожиданного поворота в разговоре.

– Прекрасная идея, Вовочка… – передразнивает меня красная от злости Алька.

Немой ничего не говорит, видно, понимая, что именно его необычно длинный язык и послужил причиной сегодняшних траблов. Просто смотрит, и выражение его рожи в другое время я бы заценил и, возможно, даже сфоткал для истории.

Но сейчас как-то не до того. Конечно, от себя опасность я отвел, но все равно слегка стремновато.

Вдруг заденет по касательной?

Надо слинять с глаз долой, пока не вспомнили…

Звонит телефон, хватаюсь за него, как за соломинку. Работа! Отлично!

– Слушаю, – коротко отвечаю в трубку, и эксперт Вадик бубнит в ответ:

– Федот, подгребай, а… Тут такое дело… Я знаю, что тебе это не понравится, но Захарова…

– Еду, – рявкаю радостно и выбираюсь из-за стола, поясняя сидящим Альке и Немому причины своей неожиданной активности, – работа. Маме привет.

Сваливая из родительского дома, чувствую невероятное облегчение пополам с виной, потому что Альке теперь отбрыкиваться от маминой заботы… Но, с другой стороны, сами виноваты. Нехер было про жопу, градусник и прочее. Пусть попрыгают, для разнообразия.

И, кстати, чего там с Захаровой опять???