Текст книги "История крымчаков Евпатории"

«Живой евпаториец»

Рассказывая о своем детстве, я забыл упомянуть о фотографии. Сегодня фотоаппаратом уже никого не удивишь. У каждого школьника в телефоне есть неплохая фотокамера, которой он весьма активно пользуется. В шестидесятые годы в школах фотографией занимались единицы. Однажды я с одноклассниками побывал на станции юных техников в Евпатории и познакомился там с руководителем фотокружка журналистом Анатолием Борзяковым. Он работал фотокорреспондентом в редакции городской газеты, а со школьниками занимался в свободное от основной работы время. Руководитель фотокружка показал нам, как нужно устанавливать свет в фотостудии, как проявляют фотопленку и снимают настоящее игровое кино любительскими кинокамерами.

Я уговорил родителей купить мне фотоаппарат. Первой моей камерой оказался фотоаппарат «Весна». Он был настолько мал, что «Весной» можно было вести настоящую «шпионскую съемку», незаметно для героя будущего фоторепортажа. Анатолий Борзяков обратил внимание на мои первые снимки, на которых были запечатлены «живые» одноклассники, а не их статуи с гипсовыми правильными лицами.

– Съемка «скрытой камерой» дело интересное. Здесь мы видим живого человека, раскрепощенного, свободного, но не всем понравятся такие фото. Смотри, чтобы одноклассники тебе не накостыляли за подобное творчество, – улыбнулся Борзяков.

Руководитель фотокружка поощрял мои «репортерские» наклонности, хотя ему самому приходилось снимать в основном постановочные фото с передовиками производства и победителями соцсоревнования. В советских газетах существовал жесткий стандарт, каким должно быть фото передового рабочего или колхозницы, что они должны держать в руках и куда смотреть. Никаких несанкционированных улыбок и разговоров во время съемок. Правильное советское лицо, гаечный ключ в руках и умный взгляд куда-то вдаль, в светлое будущее.

Мои фото под эти стандарты не подходили, поэтому передовиков я никогда не снимал, а «живые картинки» из школьной жизни попадали только на четвертую полосу. Редактор газеты их ставил для «оживляжа», чтобы показать, что и в городской газете могут появляться «живые люди», а не только «прижизненные памятники».

С той поры прошло полвека. Изменилось все: наша жизнь, приоритеты и официальная фотография. Ни одна приличная газета теперь не берет «окаменевшие памятники». Дошло до того, что даже «паркетные фотографы», снимающие официальные мероприятия в Кремле, нажимают на спуск фотоаппаратов, когда президент поднимает руки или смеется, чтобы показать его не «каменным истуканом», а «живым» человеком.

Репортерской фотографией я занимался и после школы. Сотрудничал с Крымским телевидением, делал для них фоторепортажи и фотофельетоны из Евпатории для сатирического тележурнала «Фителек». Но высшим моим достижением на ТВ стала не фотосатира, а серия цветных слайдов с видами Крыма, показанная в программе «Время». Мои фото шли иллюстрацией к «прогнозу погоды» – сейчас бы сказали, в самое рейтинговое время. Программу «Время» в то время смотрели десятки миллионов телезрителей. Ее одновременно показывали сразу по всем телеканалам. Так что мои «крымские слайды» увидело большинство жителей СССР.

После этого фоторепортажа у меня как-то сразу пропал интерес к фотографии. Я посчитал, что лучших фотографий, чем те, что показали по Центральному телевидению СССР, я никогда не сделаю, а опускаться до уровня городской газеты уже не хотелось. Дело в том, что в своей жизни я исповедовал один принцип: добиться для себя высших достижений в том, чем занимаюсь, после чего искать новое хобби. Эту философию я называл теорией потолка. У каждого человека есть свой потолок, вершина, выше которой он не поднимется ни при каких обстоятельствах. И если ты в чем-то достиг СВОЕГО ПОТОЛКА, надо резко менять образ жизни, искать новое дело, новых друзей и новые идеи.

После «недели славы» на ТВ и поздравлений от друзей и знакомых я на долгие годы отложил фотоаппарат и вспомнил о своем «детском» увлечение только тогда, когда по-настоящему занялся изучением истории крымчаков. Мне захотелось запечатлеть на цифровую камеру оставшихся в живых крымчаков, показать их такими, какими они бывают в минуты радости и печали. Вот тут-то и пригодились репортерские навыки, полученные в раннем детстве. Я снимал стариков и их детей такими, какими они были в реальной жизни: на ткуне, за столом, во время беседы, у памятника погибшим крымчакам и евреям. Не всем крымчакам нравились мои работы, но в конце концов они смирились с мыслью, что могут в любой момент оказаться… экспонатом музея. Причем войдут в историю своего народа не «каменными памятниками» профессиональных фотографов, а по-настоящему «живыми людьми».

Не менее сложными для меня были и съемки крымских татар во время траурных мероприятий в Евпатории и Симферополе. Чужому фотографу на первых порах явно не доверяли. Связано это было с тем, что я, в отличие от «крутых профессионалов», делал с массовых мероприятий крымских татар по 400—500 фотографий, и основным объектом для съемки выбирал простых людей, а не лидеров меджлиса и местных чиновников. Свои фоторепортажи я размещал на сайте «Крымский аналитик» и в социальных сетях. Через некоторое время в моем фотоархиве насчитывалось уже несколько тысяч фотографий жителей Крыма. Я стал подумывать о проведение в городе тематической фотовыставки.

Идею создания фотовыставки «Мы – крымчане» в Евпатории некоторые чиновники и «общественные деятели» вначале встретили в штыки. Одним не понравилось то, что среди героев фотовыставки оказались в основном крымчаки, караимы, крымские татары и греки. Они даже стали выводить некий «процент толерантности». На заседание общественного совета при управлении по межнациональным отношениям от меня потребовали включить в экспозицию представителей всех народов, проживающих на территории Евпатории, а их свыше сорока. Когда я отказался – заявили, что поддерживать эту идею общественный совет не будет.

И тогда я обратился к городскому голове Евпатории Андрею Даниленко. Идея ему понравилась. Мэр дал добро на проведение этой не совсем обычной для Евпатории выставки. Его не смутило, что на фотографиях будут протестные акции крымских татар и фотографии с Дней памяти крымчаков.

По указанию мэра Евпатории в краеведческом музее под выставку выделили два зала. Большую помощь в организации моей первой персональной фотовыставки оказали директор Евпаторийского краеведческого музея Татьяна Приднева и руководитель народного фотоклуба «Надежда» Юрий Теслев. Он не только помог превратить фото из Интернета в «выставочные фотографии» большого размера, но и подсказал, как лучше их разместить в залах музея.

И вот открытие выставки. Из Симферополя приехали члены крымчакской общины, из поселка Исмаил-Бей – юные крымскотатарские артисты, неожиданно ставшие «экспонатами» евпаторийского краеведческого музея.

На открытие выставки пришли мэр Евпатории Андрей Даниленко, депутаты горсовета, лидеры национальных общин. В приветственном слове, Андрей Петрович отметил, что эту выставку ждет успех у зрителей, потому что здесь мы увидели по-настоящему «живых евпаторийцев», представителей разных народов, проживающих на полуострове. А историк Н. В. Павленкова предсказала, что «фотографии из Интернета» через несколько лет станут настоящими музейными экспонатами, потому что на них запечатлена история Евпатории.

Неожиданно в поддержку выставки выступил и тот, кто требовал ввести национальную фотоцензуру, требуя, чтобы в экспозиции были представлены все народы, проживающие в Крыму, а не только крымчаки, караимы, крымские татары, греки…

О фотографии в тот день говорили чиновники, депутаты и коллеги-фотографы, а музыканты исполняли национальные мелодии крымчаков, караимов, крымских татар, греков и других народов Крыма. Так открытие моей персональной фотовыставки в музее превратилось в Дни крымчакской культуры.

В октябре 2010 года меня избрали депутатом Евпаторийского городского Совета V1 созыва по партийному списку Партии регионов. Я оказался первым и единственным крымчаком, которого избирали депутатом Евпаторийского горсовета за всю его историю. Работал в комиссии с длиннющим названием, в котором были слова: регламент, депутатская этика, защита прав потребителей, межнациональные отношения. Наиболее сложные вопросы были связаны с межнациональными отношениями. И вот тут-то я и увидел своими глазами, как евпаторийцам удалось избежать межнациональных конфликтов.

Весьма непростая ситуация сложилась в Евпатории, как и по всему Крыму, в первые годы после возвращения в Крым депортированных граждан. На полуострове то и дело возникали конфликты на межнациональной почве. Причем конфликты, бывало, вспыхивали «на пустом месте». И в этой непростой ситуации мэру Евпатории Андрею Даниленко не только удалось найти общий язык с вернувшимися из депортации крымскими татарами, немцами, греками, но и привлечь их к работе в органах управления городом. Особо стоит отметить, что в отделах и управлениях горсовета сейчас работают люди разных национальностей: русские, украинцы, евреи, крымские татары.

То же можно сказать и о депутатах горсовета. Вначале я хотел привести цифры, раскрывающие национальный состав депутатского корпуса, но потом выяснилось, что такую статистику в городе не ведут. Да она, наверное, и ни к чему, потому что улаживать межнациональные проблемы привлекают депутатов разных национальностей, но последнее слово всегда остается за Андреем Даниленко, который умеет договариваться с лидерами национальных общин и не доводить конфликты до открытого противостояния. А сделать это бывает весьма непросто. Желающих взорвать межнациональный мир в Крыму более чем достаточно.

Став депутатом Евпаторийского городского Совета, я не расставался с фотоаппаратом. Мне захотелось превратить своих коллег—депутатов и сотрудников исполкома в «живых евпаторийцев». Сделать это было непросто. Руководители предприятий и местные чиновники привыкли к «официальной съемке», увидев направленный в их сторону объектив фотоаппарата, они становились официально серьезными. Поэтому я стал снимать своих коллег «скрытой камерой». Результат превзошел все ожидания. На моей очередной фотовыставке появились «живые» депутаты, чиновники, руководители города.

Сегодня эти фотографии уже стали историей Евпатории. На них запечатлены «живые евпаторийцы» на демонстрациях, политических акциях, спортивных соревнованиях. Особо я хотел бы отметить «Велогонку чиновников по улицам Евпатории», которую возглавил мэр города Андрей Даниленко. Не знаю, добавила ли она кому-нибудь здоровья, но число по-настоящему «живых евпаторийцев» в моем фотоархиве резко выросло.

Вообще-то, в Евпатории фоторепортеру есть где развернуться. Летом чуть ли не ежедневно в городе проходят различные мероприятия для туристов на главной концертной площадке города у стен горисполкома, а по пятницам культурно-развлекательным центром Евпатории становится улица Караимская. Здесь свое искусство демонстрируют юные артисты из национально-культурных общин Евпатории и городского Центра досуга, возглавляет который Виктор Арихин.

Проба пера

Первые мои заметки в газете опубликовали в далеких шестидесятых годах прошлого столетия. Я был членом пресс-центра «Малой академии наук», писал про школу, учебу. Потом была армия. Вернувшись в Евпаторию, я продолжил сотрудничество с местными журналистами. Чаще других в «Евпаторийской здравнице» мне приходилось общаться с Марком Голованевским, Львом Линиченко и заместителем редактора Ильей Мельниковым.

Посещал я в то время и литературное объединение, созданное при редакции городской газеты. Первым руководителем литературного объединения был Илья Борисович Мельников, крымский поэт и журналист. Потом в Евпаторию приехал известный русский писатель Владислав Анатольевич Бахревский. Я ему приносил свои первые рассказы, он их внимательно читал, потом разбирал детально на заседаниях литобъединения. Сегодня я прекрасно понимаю, что если б не было в Евпатории Владислава Бахревского, то на одного автора детективов было бы меньше. А началась наша дружба с роковой ошибки Владислава Бахревского. Но обо всем по порядку.

В отличие от придуманных детективов, в воспоминаниях о прошлой жизни и мемуарах важна не только точность в датах и событиях, но и первая строчка, которая вытаскивает из твоей памяти главные события, отправляя в корзину малозначительные факты и детали. Те самые факты, которые в прошлой жизни для автора были главными и важными, но современному читателю они непонятны и не интересны. Вот, к примеру, конфликт с секретарем партийной организации, которая не подписывала мне характеристику для выезда «туристом в Югославию». В то время, это было главным «событием в моей жизни», а сегодня конфликт с секретарем, фамилию которого я давно забыл, мне кажется ничтожным, а главным событием для меня становятся «занятия в ЛИТО», где собирались, начинающие писатели и поэты Евпатории.

Евпаторийское ЛИТО

Я брожу по замерзшему пляжу, оставлял на снегу следы своих ботинок, и пытаюсь найти первую строчку для этой главы. Но в голову лезут обкатанные временем штампы: «40 лет назад я впервые переступил порог Евпаторийского литературного объединения». Звучит красиво, круглая дата, но, по сути, это вранье, потому что я не помню, сколько мне было лет, когда впервые я написал некий художественный текст, который требовал обсуждения в кругу таких же, как я, жаждущих стать великими властителями человеческих дум. И еще одно вранье в первой же строчке: евпаторийское ЛИТО никогда не имело своего помещения, а значит, я не мог переступить «порог Евпаторийского литературного объединения сорок лет назад».

С газетным штампом ничего не вышло. Но надо ж с чего-то начать. Может быть, так: «Время было советское. Партия и правительство проявляли неустанную заботу о творческой интеллигенции». Вроде бы все на месте, и слова правильные, и акценты сделаны верно. Партия на первом месте, правительство чуть ниже, но вранье сапожным гвоздем вылезает и из этой фразы. Не было в нашем ЛИТО интеллигенции. Слесарей помню, работяг с завода видел, худосочных девиц с затуманенным взором, морем, луной и сердечком, которое то ли билось, то ли стучало в школьной тетрадке, и я, собственной персоной, «интеллигент в третьем поколении» – санитар городской психиатрической больницы, сын портного и домохозяйки. Наглый и самоуверенный, не имеющий никакого понятия о литературном труде, но желающий сообщить миру нечто важное о своей

жизни.

Мы спорили друг с другом до хрипоты и обижались на тех, кто пытался образумить нас, неучей, что писательский труд – это прежде всего талант и непосильная каторга за письменным столом. Ежедневная, еженощная борьба с выдуманными героями, тысячи портретов, десятки тысяч диалогов, и все время слова, слова, слова.

Где сейчас эти «будущие гении»? Чем занимаются? Написали ли они свой главный роман? Как сложилась их жизнь?

Я не помню даже фамилий «подававших надежды». Мы собирались по выходным в редакции городской газеты. Читали свои рассказы, стихи, главы из ненаписанных книг, но чаще всего на суд зрителей выносился записанный на мятых листах бумаги «поток сознания».

Эти тексты нельзя было назвать рассказом, зарисовкой, повестью, но они имели успех. Вычурные фразы, странные обороты речи, отсутствие сюжета – все это казалось тогда чем-то новаторским, гениальным, но только в авторском исполнении. Стоило взять в руки измученный автором листок бумаги и посмотреть на синие кривые строчки своими глазами, как тут же исчезал «ораторский гипноз» исполнителя, и написанный текст уже не казался таким гениальным.

Почему именно сейчас мне вспомнился этот «литературный поток сознания»? Ответа нет. Просто на холодном зимнем пляже после приливной волны остается еле заметная цепочка моих следов, так и в памяти моей растворились без остатка лица непризнанных гениев из евпаторийского ЛИТО, но остался завораживающий голос и «поток сознания» неожиданно появившегося и навсегда исчезнувшего человека.

В воскресенье тринадцатого я дописывал очередную главу нового детектива о народном мстителе. Мой главный герой журналист-убийца, весьма похожий на самого автора, взорвав машину со столичными грабителями, завершал финальный диалог с женщиной-свидетелем. И вот она уже пошла с букетом желтых роз, чтобы положить их на только что убитого честным человеком разбойника, как вдруг звякнул телефон, напоминая, что в реальной жизни через полчаса меня ждут в евпаторийском ЛИТО с тридцатиминутной речью.

А у меня перед глазами желтые розы, женщина-свидетель, взорванная машина и три мужских трупа. Я смотрю на мобильник, отсчитывающий минуты. Надо срочно дописать абзац. А может, их оставить в живых? Я же могу даровать им жизнь. Три недостойных негодяя лежат без движения на залитом желтой краской асфальте. Убить или оставить. Быстро скользят минуты в часах. Бог с ними – я дарую им жизнь. Это их день – 13 января 2008 года, потому что сегодня меня пригласили в ЛИТО выступить перед теми, с кем начинал, рассказать об итогах и, наверное, научить чему-то тех, у кого еще все впереди. Последним – я могу только завидовать.

Я убираю слово смерть из третьей главы. Три негодяя переживут «Тайну красного чемодана», но доживут ли они до конца книги, не знает никто, даже автор, потому что детектив я пишу вместе с читателями и тут же выкладываю только что написанное в Интернет…

Это первый подобный опыт создания криминального чтива в реальном времени.

Я отключаю компьютер и возвращаюсь в суету моего родного города, где нет отравленных бумажников, взрывов машин и желтых роз. Меня ждут в ЛИТО.

Перекресток Победы – Некрасова. Красный глаз светофора, за спиной городской ЗАГС, впереди памятник маршалу-евпаторийцу Соколову, а через два дома профсоюзная обитель, приютившая на время местных поэтов, писателей и тех, кто пытается заявить о себе.

Я вываливаю из дипломата свои книги, те, что вместились в его нутро, и выставляю в длинный ряд на столе президиума. В той прошлой жизни в ЛИТО не было стола президиума, поэтому, наверное, никто и не тащил туда своих книг. Но сегодня я должен говорить какие-то слова о творчестве, отчитаться о проделанной работе. Вместо этого я рассказываю о том, как меня известный русский писатель Владислав Бахревский отхлестал однажды прилюдно за то, что я приношу в ЛИТО короткие малохудожественные тексты и называю их рассказами. Он говорил, что рассказ – самый трудный литературный жанр, и написать его дано не каждому.

– Я бы тебе советовал написать роман, – завершил вдруг полный разгром моего творения Владислав Анатольевич, – ты знаешь такое, о чем не знает никто из профессиональных писателей.

– Роман о сумасшедших, – недовольно бросаю я Бахревскому.

– Нет, – качает он головой. – Напиши роман о жизни, о людях, о тех, кто оказался в критической ситуации. О наркоманах и врачах.

Больше я в ЛИТО не ходил. Я обиделся, потому что не представлял, как можно сесть и написать огромный текст, как выстроить сюжет, чтобы он захватил читателя и держал в напряжении до последней страницы.

Дома я забросил на шкаф свои рассказы и забыл о ЛИТО, как о страшном сне. Воскресные разговоры в ЛИТО о литературе, о поэзии я поменял на походы в горы, летние заплывы в море и умные разговоры с любимыми женщинами.

А потом я написал роман, затем второй, третий… Стотысячные тиражи, фильм по мотивам на киностудии имени Горького в Москве и рекомендация в Союз писателей, подписанная… Владиславом Бахревским.

– Я же говорил тебе – пиши роман, – напомнил наш последний разговор в ЛИТО Владислав Анатольевич.

– Я просто умею держать удар, – возразил я своему наставнику. – И книги эти писал десять лет, ни с кем не советуясь и никому не показывая.

Я пересказываю эту историю тем, кто делает первые шаги в литературе, и говорю, что никогда не читаю чужих текстов, потому что боюсь ошибиться, потому что я не судья, и не каждый из тех, кто сегодня приходит в ЛИТО, способен держать удар, как санитар из психушки.

На этой встрече я хотел рассказать им еще о «потоке сознания» и авторском прочтение текста. О том, что роман невозможно написать, пока он не превратит тебя в своего раба, пока выдуманные тобой герои не заживут своей жизнью в твоей голове, и ты не услышишь их голоса, и не станешь говорить с ними, как с живыми людьми. А еще мне хотелось рассказать членам ЛИТО о замерзшем пляже и морской волне, которая смывает следы на песке, так же, как неумолимое время – уничтожает память о тех, кто приходил в этот мир со своим «потоком сознания».

Вместо этого я пересказываю только что написанную главу с желтыми розами, взорванной машиной и оставленными в живых грабителями. Меня внимательно слушают и не могут понять, при чем тут женщина с розами.

Вспоминая сюжет, я задумываюсь, и правда, а откуда она взялась – эта женщина с желтыми розами. Мелькнет в эпизоде и исчезнет навсегда. Стоило ли тратить время на ее портрет, диалог, если она даже не свидетель убийства, не героиня, не моя знакомая, которую просто хочется «вставить в текст» из-за ее красивой фигуры, мягкого голоса и дамского шарма.

Когда торговка цветами появилась на остановке автобуса со своими желтыми розами, мне и в голову не могло прийти, что Марат заставит ее положить цветы на грудь погибшего авторитета. Какая-то странная идея, превратившаяся в некий символ, а может, это была месть журналиста трусливой бабе с цветами, которая не хотела помочь обворованному человеку. Мой герой отомстил ей, зло и беспощадно, превратившись из жалкого «терпилы» во всемогущего «народного мстителя», взрывающего автомобили, а колючие желтые розы стали символом силы и справедливости.

Все. Пора тормозить. Я вгоняю ничего не значащий для сюжета моего романа эпизод в рецензию на книгу. Так поступают литературные критики. Выхватив из романа какой-то кусок текста, они начинают с умным видом хороводить его своими измышлениями, объясняя автору, что он имел в виду на самом деле. И что тогда остается автору: кивать головой, соглашаться, а может, броситься во все тяжкие и доказывать критику и читателям, что баба с цветами – всего лишь поток сознания и, выписывая ее образ, ничего подобного он не думал. Да кто ж тебе поверит, если своим коллегам из ЛИТО ты и толком так и не смог ничего объяснить.

Можно было бы поговорить об этой женщине с Владиславом Бахревским. После вступления в Союз писателей я вновь стал встречаться со своим учителем и приносить ему рассказы, один из которых был даже опубликован в газете «Совершенно секретно».

Тем самым я хотел доказать Владиславу Анатольевичу, что уже освоил и этот самый трудный жанр. Но думаю, что ему достаточно и своих литературных героев, сочно выписанных, навсегда запомнившихся миллионам читателей.

Ладно, Бог с ней, с продавщицей желтых роз. Кому она интересна, кроме автора. Читатель детектива пролистнет ее и навсегда забудет, потому что в ней нет тайны и она ничто для сюжета. Просто яркий эпизод, один из тысячи в моем длиннющем романе по имени жизнь.