Текст книги "Расстрелянный народ"

Расстрелянный народ
Марк Агатов

Редактор М. Ильин

Дизайнер обложки Марк Агатов

Фотограф Марк Агатов

© Марк Агатов, 2017

© Марк Агатов, дизайн обложки, 2017

© Марк Агатов, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4483-0972-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Лет сорок назад в Евпаторию приезжали два пожилых крымчака. Им было за пятьдесят, и они мне казались тогда ужасно старыми. Мужчины говорили с моим отцом на родном языке. Слушали крымчакские песни, которые пел отец, сидя за швейной машинкой. А потом обратились ко мне и предложили написать книгу о расстрелянном народе. В то время я делал первые шаги в журналистике и очень гордился своими заметками, опубликованными в городской газете. Старики оставили мне копии статей о крымчаках, письма, воспоминания, но книгу об истории моего народа я написать не смог. Был слишком молод для такой работы.

И вот прошло сорок лет. Теперь и я в глазах молодых такой же старый крымчак, как мои давние знакомые. Я отложил в сторону недописанные детективы и занялся сбором материала о жизни и смерти, о героях и предателях… Но это не будет историей народа, потому что я не историк. Я всего лишь писатель, журналист. Я умею придумывать детективы, докапываться до истины и ввязываться в драку с сильными мира сего, но как разобраться в том, что произошло сто лет назад? Как узнать правду из рассказов и воспоминаний пожилых людей и древних стариков? Людская память – штука коварная. Можно забыть о чем-то важном и навсегда запомнить цвет глаз никчемного бродяги. И мы никогда не узнаем, почему запомнились глаза этого человека, а не тысяч других.

Так что пишу я не историю города и евпаторийских крымчаков, а пересказываю то, что осталось в людской памяти о прошлой жизни.

Евпаторийская слободка

Первые семь лет своей жизни я прожил на евпаторийской слободке во времянке на Среднем переулке, 4. Это был особый мир, мир общих дворов, жестокий и открытый настежь. Здесь уважали силу и умение постоять за себя в уличной драке. Даже мы, дошкольная мелкота, подражая взрослым, квасили друг другу носы, пытаясь доказать свою исключительность. В городе «слободских» боялись и старались с ними не связываться.

В 1957-м я должен был идти в первый класс. Однажды на семейном совете услышал слова отца. Он сообщил бабушке, что ни за что не отдаст сына учиться в «слободскую школу».

– Оттуда выходят уголовники и шалопаи, – говорил папа. – А я хочу, чтоб мой сын получил нормальное образование и стал порядочным человеком.

Бабушке этот разговор не нравился, потому что в нашей семье был один шалопай, сводный брат моей мамы – дядя Миша. Он был вспыльчив и драчлив. Невысокий, плотный, необычной силы, с накаченной борцовской шеей дядя Миша никогда не прощал подлости. В глазах мальчишек он был настоящим героем. К нему обращались за помощью не только его друзья, но и вполне добропорядочные соседи. Запомнился мне его хриплый прокуренный голос и песни про «Ванинский порт», злодейку судьбу и погибающего в тюрьме бродягу…

С годами он остепенился и стал весьма уважаемым человеком, но когда мы собирались вместе за праздничным столом, по просьбе зрителей Михаил Яковлевич исполнял песни из своей ранней юности.

После одной из «длительных командировок», так дядя Миша называл свое долгое отсутствие в родном городе, он надумал жениться. Свадьбу сыграли на слободке в нашем дворе весело и щедро. Оркестр на ней заменили самодеятельные музыканты – крымчаки. Они били в традиционный бубен и наигрывали популярные на свадьбах мелодии. Среди гостей евпаторийские крымчаки были самыми веселыми и заводными, дурачась, они выстраивали перед фотографом удивительные композиции. Застывшие навсегда в семейных фотоальбомах мгновения той далекой свадьбы лучше всяких слов могут рассказать о характере и темпераменте крымчаков. После страшной войны, после массовых расстрелов люди не сломались, не ушли в депрессию и на свадьбе дяди Миши показали, что наш народ еще жив и умеет веселиться и радоваться чужому счастью.

Крымчаки на свадьбе Михаила Йомина

Фото из семейного архива

Гимназия имени Сельвинского

Не знаю уж, как, но отцу все же удалось поменять квартиру. Наше новое жилье было ничем не лучше прежнего. Квартира оказалась такой же тесной и маленькой. Единственным ее достоинством было то, что располагалась она в одноэтажном доме по улице Приморской в двух кварталах от моря. Во время зимнего шторма до нас долетал рокот волн. Мама говорила, что на этой улице мы дышим чистейшим морским воздухом. Отцу тоже нравилась близость моря, но главным для него было то, что после переезда я смог поступить в среднюю школу №10.

– Ты будешь учиться в той самой школе, где в прошлые годы была мужская гимназия и получил образование самый знаменитый крымчак – известный советский поэт Илья Сельвинский, – говорил он, сидя за швейной машинкой «Зингер».

Мой отец хорошо разбирался в истории, любил читать книги. Вечерами я устраивался рядом с ним на кухне и слушал его рассказы о нашем городе, крымчаках и недавней войне. А еще, под непрерывный рокот немецкого «Зингера», он пел на родном языке, как мне тогда казалось, очень грустные крымчакские песни.

Смотритель маяка – дядя Сережа

По соседству с нами жил старый маячник дядя Сережа. Роста он был невысокого, и от него всегда пахло морем и рыбой. Я дружил с его сыном Сергеем Добжинским, и это давало мне огромные преимущества перед сверстниками.

Дело в том, что дядя Сережа любил возиться с пацанвой. Приводил нас на маяк, брал с собой в море. Учил плавать, грести веслами и страшно ругался, если начинающие мореходы подставляли шлюпку бортом к волне.

– Правым табань! – кричал он громко и зло. – Дистрофики, шлюпку перевернете. Кто так гребет!

Мы налегали на весла и до кровавых мозолей на ладонях выгребали против волны. Дядя Сережа привил нам не только любовь к морю, но и научил уважать стихию, невзирая ни на что, бороться до последнего, спасая казенную шлюпку и свою жизнь. А еще у дяди Сережи была моторка «Галс». Мы вдвоем с его сыном гоняли на ней по заливу, и однажды, поздней осенью, когда в двух милях от берега у нее заглох мотор, и на море начался шторм, часа два гребли на веслах к маяку. Не знаю уж, почему, но нашего бедственного положения никто не заметил и не пришел на помощь. Мы выбивались из сил, но не бросали весел.

– Раз, два, три, – сквозь шум ветра, орали мы по очереди, стараясь попадать в такт веслами. Наконец, увидели причал. Волна здесь уже была поменьше, и «Галс» с трудом, но все же смог причалить к берегу недалеко от маяка.

На следующий день в школе мы ходили героями, демонстрируя всем кровавые мозоли и живописуя героическую борьбу со стихией.

Почти полвека прошло с тех давних дней. Дядю Сережу Добжинского, наверное, уже никто и не вспомнит. Навсегда покинул родной город его сын Сергей. И вроде бы ничего не добился в своей жизни мой скромный сосед. О нем не писали газеты, а я не смог сделать из него «героя детектива», как это произошло с доброй сотней моих знакомых. Старик-маячник просто не вписался ни в один сюжет, и только сегодня, вспоминая старую Евпаторию, вместе с исчезнувшими под водой пляжами, я увидел на горизонте в бушующем море старую моторку «Галс» и двух пацанов, отчаянно цепляющихся за жизнь, и вспомнил слова старого маячника: «Правым табань, правым! Кто так гребет! Шлюпку перевернете!»

Дядя Сережа исчез из нашего мира так же незаметно, как уходят из этого города тысячи моих земляков: без некрологов в газете, без лживых слов у могилы, но он жил в Евпатории, маленький, незаметный маячник, и о нем должны помнить, потому что это был и его город.

А еще мне запомнился прекрасный песчаный пляж у маяка и перевернутые кверху днищем огромные многовесельные шлюпки. Там можно было спрятаться от дождя, играть в войну и придумывать жуткие пиратские истории.

Евпаторийский пляж Наталья Черныгина и Марк Пурим

Фото из семейного архива

В середине пятидесятых в будние летние дни всей семьей вечерами мы ходили купаться на городской пляж. Располагался он в районе нынешнего сквера имени Караева. Это был большой песчаный пляж с навесами от солнца и чистейшим морем. Помнится, что и киношники выбрали этот пляж для съемок самого знаменитого фильма о Евпатории «До свидания, мальчики!».

Старожилы еще не забыли и то, как от причала нынешнего сквера имени Караева летом каждые десять – пятнадцать минут отходили катера к «Новому пляжу». Билет в один конец стоил десять копеек, и эти «сойки» и «голуби» вполне можно было воспринимать в качестве «морского трамвая». В то время настоящая трамвайная линия заканчивалась на Пересыпи, и дальше, до «Нового пляжа», надо было шлепать пешком, поэтому морской транспорт пользовался у горожан повышенным спросом.

На «Новый пляж» по выходным евпаторийцы отправлялись целыми семьями на весь день, а чтобы не обгореть на солнце, брали с собой палки и белые простыни. К полудню весь пляж покрывался самодельными навесами. Торговых точек на пляже было немного, поэтому еду курортники и местные возили с собой из города. К вечеру у единственного причала на «Новом пляже» собиралась огромная очередь. Разморенная на солнце публика занимала места на открытых палубах прогулочных катеров и с чувством исполненного долга отправлялась в город до следующих выходных.

Четыре класса и один коридор

Дядя Дима был человеком из моего детства. В начале пятидесятых годов он приходил в гости к отцу, и они говорили громко и шумно на родном языке. Из этого разговора я понимал лишь отдельные слова. В нашей семье языком «межнационального» общения был русский, и меня специально никто не учил крымчакскому. Но вот мой отец легко находил общий язык с караимами, турками и крымскими татарами. Он свободно переводил на русский язык турецкие песни, которые в Евпатории можно было слушать по радиоприемнику на средних волнах, хотя иностранным языкам не учился, а на вопрос, какое у него образование, отвечал с улыбкой: «Четыре класса и один коридор».

Давид Вейнберг

Фото из семейного архива Вейнберг

Однажды я был свидетелем, как он разговаривал на греческом языке с двумя стариками. Причем говорил быстро, не запинаясь, не раздумывая и не подбирая слов. Потом мужчины ушли, и я спросил: «Так ты еще и греческий знаешь?».

– Это же крымские греки. Они тут до войны жили, – пояснил отец. – А я в детстве своему отцу в кофейне помогал. Пришлось выучить греческий. Греки в кофейне по-русски не говорили.

– Они не знали русский язык?

– На русском языке мы говорили только с русскими, – пояснил отец. – А между собой на татарском, крымчакском, караимском, греческом. Так было проще и быстрее понять друг-друга. Думал-то я на крымчакском, а потом в уме переводил предложение на русский язык.

Пока дядя Дима разговаривал с отцом, мама ставила в печь кубетэ. Готовить это блюдо ее научил отец, и кубетэ у нее получалось не хуже, чем у настоящих крымчачек.

Дядя Дима выставлял на стол бутылку крымского вина, отец откладывал в сторону недошитые брюки, и в доме начинался настоящий праздник.

Мы сидим на кухне в утопающем в зелени доме на улице Токарева, 9. Напротив меня – хозяин квартиры 85-летний Давид Абрамович Вейнберг. Журналисты называли его человеком удивительной судьбы и последним крымчаком Евпатории, который свободно говорит на родном языке и знает крымчакские песни, пословицы, поговорки. И в этом не было преувеличений. Лет двадцать назад он мог в Евпатории еще найти себе собеседника, с которым можно было бы общаться на родном языке, но сегодня дядя Дима остался единственным, как говорят филологи, носителем крымчакского языка в городе. Я прошу дядю Диму, а обращаюсь к нему так потому, что он был человеком из моего детства, в котором не было отчеств и фамилий, вспомнить историю нашего города. Рассказать о людях Евпатории, о Великой Отечественной войне, в которой ему пришлось участвовать в сороковых годах прошлого века.

– Я родился в Евпатории, на улице Промышленной, 64, в крымчакском доме Хандо, – неспешно начинает свой рассказ дядя Дима. – Раньше там был центр города. Интернациональная улица до революции называлась Свято-Николаевской. Она выходила на Катык-базар. Был в том районе и толчок (вещевой рынок). А в каменных воротах сидело четверо крымчаков. «Каменными воротами» крымчаки называли развалины крепостных ворот средневекового Гезлева. Они примыкали к стене старого хлебозавода. Там были каменные ниши, и крымчаки превратили их в сапожные лавки. Работал там Ломброзо, мой зять Лазарь Томалак. И на самом толчке было еще несколько крымчакских мастерских.

В начале прошлого века крымчаки работали сапожниками, жестянщиками, портными. Ачкинази держал около каменных ворот большую сапожную мастерскую, там была еще вывеска «Ачкинадзе». Фамилия его была записана на грузинский манер через букву «д», но он был крымчак, и звали его Аркадий. Еще там работали Томалак, Лехно, Мизрахи – все сапожники.

Дядя Дима перечисляет крымчакские фамилии, о которых уже забыли в Евпатории. Во время оккупации все оставшиеся в городе крымчаки были расстреляны фашистами, и эти фамилии навсегда исчезли из избирательных списков и городских телефонных справочников.

– Ты спрашиваешь, как начинал работу мой отец? – повторяет вопрос Давид Абрамович. – Он каждое утро ходил в кофейню. Кофейня была около каменных ворот. Там располагался заезжий двор Зефира. В кофейню мужчины приходили в пять, шесть утра. Выпивали по чашке кофе. Играли в домино. Там было два комплекта домино. Совершали сделки, договаривались насчет материала. А за кожей сапожники ездили в Одессу. В моде тогда были комнатные тапочки из лосиной кожи. Это была необычная обувь. Курортники увозили их домой в качестве сувениров. Красивые были тапочки. Торговали ими в курортных районах, как только начиналось лето. Весной же сапожники заготавливали материал, и шили целую партию этих тапочек.

Рассказы о постоялом дворе и кофейне я много раз слышал и от своего отца Исаака Марковича Пурим. До революции мой дед Маркус, а я был назван в честь своего деда, держал кофейню и постоялый двор, только не в Евпатории, а в Карасубазаре. И там тоже мужчины собирались в пять утра пить кофе. Деду Маркусу приходилось вставать в четыре и вместе со своим старшим сыном, а им был мой отец, которого по обычаю, заведенному в крымчакских семьях, называли Борух – первый, они отправлялись на работу. В русский язык это имя, а точнее, кличка Борух, пришла в переводе, как Борис, и все знакомые отца называли – Борисом. А когда он стал взрослым, то к кличке приклеилось отчество, и для многих людей он остался в памяти, как Борис Маркович Пурим. В этой книге ПАМЯТИ буду и я называть своего отца тем именем, к которому он привык и с которым прожил всю свою жизнь. Отец говорил, что Борух-Борис – его второе имя, которое ко многому обязывает крымчака. Объяснение вполне логичное, так как в отсутствии отца он становился старшим в семье и принимал все решения.

А теперь вернемся в довоенную Евпаторию

– Рядом с каменными воротами была аптека, а недалеко от нее мастерская одеяльщика Бакши, – продолжает свой рассказ Давид Абрамович.– А вот чтобы крымчаки держали аптеку, я не слышал. Я знаю, что у крымчаков в этом районе были свой магазин и крымчакская артель. Там работали портные, они шили рубашки, которые и продавали в этом магазине. Хозяином магазина был Пиастро. Ему принадлежал еще и винный подвал. Этот подвал на Интернациональной улице и сейчас работает. Пиастро эти жили по Крымчакскому переулку. В этом переулке располагался къаал – молитвенный дом крымчаков. Дом этот остался целым после войны. Если идти с Караимской улицы мимо водоразборной колонки, то попадешь в Крымчакский переулок. С правой стороны там был молельный дом крымчаков. В этом дворе и жила семья Пиастро. Ходили крымчаки туда и после революции. Но это уже были не только молитвенный дом, но и школа для взрослых. В основном там женщины-крымчачки учились русскому языку. Мать моя тоже ходила туда учить язык. А вот отец мой знал несколько языков и свободно говорил на русском.

– Как вы оказались в Евпатории? – задаю вопрос Давиду Абрамовичу.

– Мои родители долгое время жили в Ялте, но потом по какой-то причине оттуда стали выселять крымчаков и евреев. Это было до революции. Мой отец был еще молодой, а дедушка имел в Ялте магазин свой промтоварный. Мне потом через много лет показывали его. Старожилы вспомнили моего отца, когда я с ними завел разговор. Из Ялты они переехали в Евпаторию. Здесь в то время жили симферопольские крымчаки, были и карасубазарские (ныне город Белогорск). До революции в Евпатории проживало их около 200—300 семей. Не меньше. У каждого из них было очень много детей. Вот у меня как было: брат Лазарь – жестянщик, Яшка работал поваром в санатории Ленина, а сестры в мастерской на Интернациональной улице, около старого банка, в которой делали соломенные американские шляпы. Сырье для них, специальную американскую соломку, доставляли в Евпаторию из Америки. Этим занималась американская благотворительная организация, которая сразу после революции оказывала местным властям помощь по созданию новых рабочих мест. Мать работала в «Промшвее», потом образовались в городе швейные артели. Отец трудился в артели «Коллективист». Младшая сестра училась и работала швеей, потом вышла замуж за симферопольского крымчака.

В Евпатории был крымчакский клуб, располагался он в старой части города. Был в городе и «татарский клуб» на Интернациональной улице. Приходили туда и крымчаки, и караимы, и люди других национальностей. Вообще, в то время не было национальной розни, как сейчас. Никто особо не выделялся и не стремился жить обособленно от других.

До войны крымчаки были в основном ремесленниками: сапожниками, жестянщиками, шапочниками, одеяльщиками, парикмахерами. Я не знаю ни одного крымчака, что бы он занимал высокий пост в городе. Но зато свою работу делали хорошо. Твой отец был одним из лучших портных в городе. К нему приезжали шить брюки даже из Симферополя.

С Борисом Пурим я был знаком, когда он еще жил на улице Промышленной. И брата его знал хорошо, Александра Пурим. Ему снайпер комсомольский билет прострелил на Финском фронте. Об этом все газеты писали в то время. Он младшим был в семье. Все его Шурой звали. Так и остался Шурой навсегда.

Давид Абрамович надолго замолкает.

Александр Пурим

Историю своего знаменитого дяди я слышал неоднократно. У отца хранилась вырезка из книги. В финскую войну его младший брат Шура проходил действительную службу в армии, сейчас ее называют «срочной», и из Крыма был отправлен на фронт. Родные были уверены, что он вернется целым и невредимым, и не представляли, что пришлось пережить молодому пехотинцу. Оставшийся в живых его товарищ потом рассказал, отцу, как погиб Александр Пурим.

– Мы сидели вдвоем в окопе, когда пришел командир и приказал устранить повреждение телефонной связи. Лес простреливался снайперами, поэтому задание выполнить не удалось. Пуля Александру попала в сердце и прострелила комсомольский билет.

Мой отец не решился рассказать матери о гибели брата, он боялся, что она не перенесет этого известия. Прятал газеты, в которых писали о его последних минутах жизни. Но скрыть правду не удалось. Роковое письмо со словами сочувствия отправила в Крым жена комиссара. В конверт была вложена и статья фронтового корреспондента о его гибели. Когда один из братьев отца вошел в комнату, моя бабушка лежала без сознания, а на столе распечатанное письмо. Через два дня она скончалась в больнице.

Много лет спустя мне удалось отыскать эту заметку в одной из книг, посвященной моему дяде.

«На комсомольском билете №8320697 фотокарточки нет. Его вручали в прифронтовой обстановке, и, видно, некому и негде было снимать нового комсомольца.

Новый билет в обложке, от которой еще пахнет свежей типографской краской, ты заботливо вложил в самодельный футляр. Для футляра использовал первое, что попалось под руку: коленкоровый переплет исписанной общей тетради. Так и берег его на груди, и не было силы, которая могла бы разлучить тебя с ним.

Маленькое отверстие и две вмятины на самодельном футляре. Мы знаем, это следы разрывных пуль.

В том же кармане гимнастерки – крохотный жестяной медальон. Внутри – записка. Ты набросал ее крупным почерком, ты торопился, и не все можно разобрать в ней: «Группа крови – вторая. Если я погибну, я уверен, что мои братья добьют…» (Ты писал в спешке, перед наступлением, и невозможно разобрать одно слово.) «Да здравствует СССР!».

Мы не разобрали одно слово, но мы знаем все, что ты хотел написать. Ты прав в своей уверенности, – ни одного белого гада мы не оставим в живых! Как знамя, поднимем мы твой простреленный билет, бесстрашный комсомолец, дорогой боевой товарищ, и нет силы, которая смогла бы заставить нас нарушить наше слово».

О моем дяде во время финской кампании писали, как о герое, а его обагренный кровью комсомольский билет поместили в музей. И никто в те дни не вспомнил, что Александр Пурим был сыном «лишенца» и, несмотря на свою рабочую специальность, считался социально чуждым элементом за то, что его отец Маркус Пурим во времена НЭПа занимался торговлей и арендовал постоялый двор в Карасубазаре.

Сын лишенного права голоса крымчака Родине понадобился после смерти, как пример для воспитания молодых бойцов, направляемых на фронт.

– Мы с ними на одной улице жили, – напомнил Давид Абрамович. – А когда стали старше, в одной кампании всегда были. С твоим отцом мы встречались на улице Революции. Гуляли по набережной, заходили обязательно в одну забегаловку, она рядом с кинотеатром «Якорь» была. Выпьем вина крымского. Поговорим. Хорошее время было. А потом началась война. В 1940 году меня призвали на действительную военную службу, – вспоминает Давид Абрамович. – Провожали меня в армию сотрудники детского военного санатория, где я работал еще до войны. Из Крыма я сразу попал в Минск. Оттуда отправили в школу младших командиров в Бобруйск. В Бобруйске на Березине меня и застала война. С боями дошел до Москвы. Я служил в пехоте. Был сначала минером, а потом, после ранения, попал в госпиталь в Ижевск. Через четыре месяца меня направили на Ленинградский фронт в 241-ю дивизию в 14-ю отдельную разведроту. Под Ленинградом пытались сделать для немцев второй Сталинград – создавалась Демьяновская группировка, но не получилось. Вскоре оставшихся в живых отправили на курско-орловскую дугу. Здесь я уже увидел самое большое наступление наших войск. От Курска прошел с боями до Днепра. Форсировал Днепр, и на занятом фашистами берегу второй раз ранило. В 1944 году меня отправили в госпиталь в город Тамбов. А оттуда, как только освободили Евпаторию, я вернулся в родной город.

О войне Давид Абрамович вспоминать не любит. Слишком много горя принесла она ему и его близким. Через много лет напомнило о себе фронтовое ранение в голову. Несколько лет назад Давид Абрамович полностью потерял зрение и носит теперь постоянно темные очки. Он продолжал:

«Когда вернулся в Евпаторию в июле 1944 года, у меня в семье никого не осталось. Мать и сестры были расстреляны здесь же, в Евпатории. Два брата были на фронте. Они пропали без вести. Я остался один. Квартиру мою заняла одна женщина. Пришел в санаторий, где трудился до войны. Сам санаторий еще не работал. Были только начальник и заместитель. Они взяли меня на работу, дали квартиру. Санаторий был весь разрушен. Город был разбит. Народа было очень мало. Занимались восстановлением санатория. Вначале построили деревянные бараки, потом пленные немцы стали строить корпуса. Так восстановили санаторий».

После того, как санаторий стал принимать на лечение больных людей, Давида Абрамовича перевели на работу эвакуатора. Он встречал приезжающих в Евпаторию детей, а по окончании лечения занимался их отправкой домой.

Я выключил диктофон и, попрощавшись, уже хотел уходить, но он остановил меня:

– Марк, ты собрался написать книгу о прошлом Евпатории, а в той нашей жизни были крымчакский переулок, крымчакская школа и къаал. Об этом уже никто не вспоминает, но этот дом связан с прошлым твоего отца, с его братьями, сестрами, и всеми евпаторийскими крымчаками. Найди его. Было бы здорово, если бы нам удалось восстановить свой крымчакский дом и историю нашего народа.

Задача, которую поставил перед «начинающим историком» дядя Дима, вначале казалась мне простой и легко выполнимой. Достаточно было зайти в музей, найти старую карту Евпатории и по ней определить местонахождение Крымчакского переулка и молитвенного дома крымчаков. Я так и сделал. Но в музее не оказалось ни одного документа, в котором упоминался бы Крымчакский переулок. Не нашли его научные сотрудники и на довоенных картах. Тот переулок, о котором говорил Давид Абрамович, до революции назывался Мещанским. Не было в музее никаких сведений и о молитвенном доме крымчаков.

Такой же ответ я получил и от архитекторов. Оказалось, что и у них не осталось довоенных документов, в которых бы упоминался Крымчакский переулок или молитвенный дом крымчаков.

– Все архивы были уничтожены во время войны, – пояснил мне архитектор, имя которого не хочется называть в этой книге. – Да и никому не нужна сегодня ваша история. Не было здесь ни крымчакского переулка, ни крымчакской церкви, ни крымчакских клубов, а все, что говорят старики, – сказки и фантазии. Ни в одном путеводителе по Евпатории о крымчаках даже не вспоминают, потому что их не было в природе, не существовало.

Но я решил продолжить поиски. Местные краеведы, в отличие от архитектора, были не столь категоричны, но и они нигде не встречали документов, где упоминался бы Крымчакский переулок.

Единственным источником информации в то время для меня оставались только рассказы оставшихся в живых ветеранов. Одним из них был музыкальная легенда Евпатории Михаил Захарович Пиастро.