Текст книги "Неоконченный портрет. Сборник рассказов"

На Дальнем востоке, в загранке и дома

Старший лейтенант Бобров давно привык к изменениям в своей судьбе, и принял новое назначение безропотно. Он был назначен командиром роты по очистке территории от остатков Квантунской армии. Много верст проехали они по территории Монголии и Маньчжурии, выкуривая оставшиеся мелкие группы японских самураев – этих самоубийц – не желающих сдаться. Сопротивлялись они очень сильно, порой маленький гарнизон сопротивлялся до последнего человека, и часто они кончали в итоге жизнь самоубийством.

Но закончилась война, поступил он в академию имени Дзержинского, окончив которую служил в Германии, Польше, Чехословакии, был военным атташе в Югославии и в Турции, но всё время скучал по родине. Ему давали возможность побывать дома только в редкие дни очередных отпусков. В отпуске предпочитал охотиться и рыбачить.

В этот раз он приехал к своему сослуживцу Василию Григорьеву на целый месяц.

Рыбачили, охотились, часто ночевали на природе. Он очень любил посидеть у огня, у костра. Выпив за ухой – вспоминали минувшие дни…

Сын Василия, Володя, внимательно вслушивался в их речи: а помнишь как нас, конечно помнишь. Такого никогда не забудешь. И начинались воспоминания до самого утра. Затем ехали на точку, настраивали удочки, Бобров сверхмодные, заграничные, а Григорьев обыкновенные, черемуховые. И начиналась рыбалка. Солнце активно пригревать начинало, а рыбаки – клевать носами – разомлев после бессонной ночи. У генерала клюнула сорога и водила поплавок туда-сюда. Добегалась до того, что ее схватила огромная старая щука, и резко выдернула удилище из рук. Володька едва успел перехватить удилище.

Почувствовал огромное напряжение, он начал вымучивать щуку, в надежде вытащить ее. В эту пору, очнувшийся ото сна Бобров, стал давать советы: выматывай, выматывай ее, не давай размотать ей лесу, не то уйдет за корягу, тогда не взять ее. Давай я сам!»

Володя передал ему шикарный его спиннинг, ослабив при этом лесу. Щука выпрыгнула из воды вверх метра на полтора. Сделав такую свечку, оборвала лесу и ушла, оставив после себя живописные круги.

– Всё, ставлю поводок стальной и надеваю блесну, такого крокодила надо обязательно вытянуть! – закричал Бобров.

Но черта с два, клевали на блесну только горбатые окуни, правда – очень активно. Сна после ухода огромной щуки, как ни бывало. Отец с Володей ловили плотву, и крупных язей на червя, иногда попадались им окуньки по сто, сто пятьдесят грамм, – суповой набор. К полудню всем захотелось поесть, решили спешиться на берег, где обнаружили, что не взяли с собой нож.

Но ничего, поставили эмалированное ведро с мелкой рыбой варить рассол, а картошку почистили топором. Крупную рыбу тоже почистили. Хорошо, что кружки эмалированные всегда в лодке, в бардачке, да и запас водки, которую нужно добавлять в уху для отбития запаха, тоже есть.

– Вот бы, Вася, нам такой ушицы под Смоленском на всю роту.

– Да, старшина нас вообще заморил нас там. Как выжили, голодая по 5 дней в неделю, – уму непостижимо.

– Спасибо русским бабам, иногда подкармливали хлебом с молоком, а то и еще чем.

– Да, нет лучше наших баб.

– О-хо-хо. И беды тоже от них же…

Война Андрея

Натужно взревели моторы танков, вкопанные в землю (торчали только башни), они готовы были в любой момент выскочить из укрытий и пойти в наступление. Но приказ есть приказ: отстреливать фашистские танки до предела, не дать им прорваться в наш тыл!».

На поле, будто на учениях, шли коробки немецких танков, как всегда клином.

– Ничего нового, как всегда свиньей идут, гады!, – капитан Кондратьев смачно выругался, хотел сплюнуть – но во рту сухо.

– Подпустить как можно ближе! Стрелять прямой наводкой – бронебойными! Их пехоту оставьте нашим пехотинцам!

Немцы тоже шли без стрельбы, напряжение нарастало. Казалось, что эта психическая атака будет длиться вечно: вон уже ясно видны кресты и свастика, но пушки наших бойцов молчат.

– По головным огонь! – и тут началось, наши стреляют, а фашистские танки упорно идут вперед, как заговоренные. Наши снаряды не пробивают их броню. И в это время заговорили наши гаубицы. Загорелось-таки несколько передних машин сразу, немецкий строй расстроился, они стали подставлять бока. Тут и 34-ки стали добиваться успеха. Немцы же рассредоточились на две колонны и начали обходить наших с флангов.

– Выйти из укрытий, в атаку, вперед! – закричал в микрафон комбат. Танк его резко выскочил из укрытия и, вращая стволом, выбирая жертву, устремился на врага. В это время болванка ударила скользом в башню нашего танка, сотрясение очень тяжелое.

Андрей потряс головой, в ушах гудит, боль ужасная, но ему хватило силы спросить:

– Все живы?

– Живы!

– Тогда вперед!

И так целый день. Удивительно, но в такой бойне танк уцелел. Несколько раз пополняли боезапас и вновь вступали в бой. Вечером, как закончился бой, вылезли из танка четыре танкиста, совершенно черных, как головешки; жгли костры, грели воду, отмывались. То же было и с другими экипажами.

– Эх сейчас в баньку бы, да под горячий парок, веничком содрать бы с себя все дубильные вещества

– Ишь, о чем размечтался! Баба тебя после войны дресвой отчистит с песочком, как полы перед Пасхой.

– Бабы нет, пока еще растут невесты, да и погулять хоцца! Годков сего ничего. Не смотри, что взросло выгляжу, продубился в башне. Если до конца войны доживу, жить буду долго. Копченое и вяленое мясо долго хранится.

Разве ж знал капитан Андрей Кондратьев, что встретит День победы под Прагой, а 11 мая сгорит в своем непробиваемом танке №21 от выстрела фаустпатрона в упор, который произведет шестнадцатилетний немецкий мальчишка.

Не дождется его домой, единственного сына, Ульяна Кондратьевна; не будет сын знать, что всю любовь свою она отдаст своему внуку – будущему художнику.

Бабушка Парасковья Лукояновна

Бабуля моя, по отцу, жила на той стороне Камы в деревеньке Рябчата, что на речушке Медведка, которая впадает в Каму, как раз напротив нашего села, большого села на левобережье. Жила она одна-одинешенька в маленьком домике, половину которого занимала русская глинобитная печь. Помню хорошо, что в колхозе она никогда не работала, да и все 9 дворов деревеньки тоже были вроде бы как частники. Жгли уголь, гнали деготь, у каждого двора было земли гектара по два. Держали коров, откармливали бычков, овец, телочек. Зимой привозили в Елово мясо, яйца, замороженное молоко, масло, шерсть, выделанные шкуры, сушеную малину, ежевику, грибы – как сушеные так и соленые. Все приезжали на справных лошадках – в тулупах валенках. Розовощекие, красивые люди, к тому же все были в родстве, – ближнем и дальнем.

Говор у них был особенный, мягкий, певучий, как у москвичей. Чем объяснить, не знаю, но думаю, что фамилии Можаевы, Лодочниковы, Саблины, Горюновы откуда-то родом из-под Москвы, возможно из города Можайска.

Отец Парасковьи Лукояновны до революции был священником, вроде бы в городе Чусовом. Затем, переехав и основав маленькую деревеньку в Еловском уезде, построил и крупяную мельницу на Медведке-речке, через это владение и был расстрелян в 1918 году красными продотрядовцами, прямо на мельнице. Мельницу сожгли, я видел только часть плотины да омут, в котором всегда хорошо ловилась рыбка. Дом пятистенный, срубленный из лиственницы, у бабули отобрали в пользу бедноты, а ее переселили в самый бедняцкий домик на окраине деревни. Но была и здесь достопримечательность – отличные ключи, что били из-под корней огромных сосен; вода в них считалась лечебной и очень вкусной. Может быть, поэтому бабушка прожила 98 лет, и практически, никогда не хворала. Детей у нее на руках оставалось 11, и как она их всех подняла – уму непостижимо. После войны в живых осталось две моих тетушки да мой израненный в боях и походах отец.

Бабушка всегда была человеком немногословным, но ее все слушались, не только в семье, но и во всей деревеньке. Что она задумает – всё, обычно, по её и выходило. Всегда в хлопотах и заботах. Я не помню ее без дела, если только она не читала, а читать она любила (откуда брала книги – неведомо). Знала она очень многое, да и умела пересказать очень образно. У нее были грубые, но очень нежные руки, бывало прижмет меня к себе, приласкает, погладит по головке, перескажет сказочку какую али быль…

Жаль что память моя не хранит всего того, что она мне рассказывала.

Мама-стара, так ее называли, жила очень скромно, но всего у нее было для нас в достатке. Даже гостей принимала по-человечески. Всегда было, что поставить на стол. И скромный уют, какой-то особенный всегда был в ее доме, чистота и опрятность во всем. Полы были всегда чисто вымыты, стенки расписаны незатейливой росписью. Печь никогда не дымила и была побелена очень чисто. На окнах цветы и ситцевые яркие занавески, стекла окон всегда чисты, как будто их только что помыли. По полу половички цветные, собственного ткачества. Круглые коврики на крыльце и под порожком. Двери обиты аккуратно выделанной шкурой медведя (или лося, не помню точно), утеплены хорошо, в сенцах всегда полы выдраены до воскового блеска, голиком с песочком, и всегда развешаны лечебные травы, издающие такой аромат, что аж голова кругом. В доме имелся мед и восковые свечи, в переднем углу, меж двух угловых окон – божничка, украшенная красным рушничком, и ладанка, источающая пряный запах ладана.

Она помнится, молилась редко, наверное, только по праздникам, да когда нужно было кого-нибудь помянуть. Выпить рюмочку любила, когда приходили гости. От рюмочки-другой наливочки не отказывалась. А наливочку она сама готовила очень славную, на травнике настаивала, и любила угощать людей как-то запросто, и все у нее получалось очень мило.

Часто пели, собравшись с подругами за рукодельем, и просто за столом, пели многоголосьем, песен знали множество. Таких песен, я пожалуй, больше нигде не слыхал.

После большого пожара, в году 1960-м, когда вся деревня выгорела, все люди переехали в большое село Ножовку; там бабушка поначалу жила у моей тетушки Мани, а затем ей построили небольшой домик в три окна, по соседству. Я приезжал к ней складывать камин с духовкой, как в городе; изразцы, помнится, бабуля делала сама. И печь сияла как картинка. Да и стены кой-где она расписала сама со вкусом и любовью. Краски делала из речной гальки. Вот откуда, видимо, и у меня с малолетства появилась страсть к изобразительному искусству.

Она вынянчалась с двумя внучками и множеством правнучек, – почему-то род Можаевых, кроме моего отца, весь пошел в девок. У меня же два брата и две сестры напоследок. У старшего моего брата своих детей не было, он воспитывал приемного сына. У младшего брата – одни дочки, от всех жен по одной. У меня две дочки, но есть уже два внука рода Можаевых, так что можно надеяться, что род не умрет вместе с нами.

У сестры родной тоже дочка.

Деда я не помню, он без вести пропал на войне с фашистами, хотя по состоянию здоровья в регулярную армию не попал! Он был хромый. Служил в санитарном поезде. Говорили, что их поезд попал под бомбежку и больше деда никто не видел, хотя отец мой и искал его следы, когда служил в райвоенкомате. Но тщетно.

Муж моей тетушки Мани, Василий Агапович Степанов, колхозный пчеловод и по совместительству профессиональный рыбак, принял бабушку в свой дом, который стоял на вершине горы, горы Постожи, откуда было видно все село Ножовка как на ладони. За его домом сразу начинались поля и перелески; главным фасадом дом смотрел на пруд.

Пруд этот был заводским, Строгановским. Ниже плотины стоял небольшой завод, который делал отличные пилы, топоры, ножи, сабли. Мастера были превосходные, но после революции завод закрыли. А вместо него сделали небольшую гидроэлектростанцию, которая и снабжала энергией все село и прилегающие мелкие деревеньки.

В пруду водилась рыба, и Агапы ставил здесь мережи, себя снабжал рыбкой и половину села. Единственное неудобство было – жить на горе, это носить воду приходилось из-под горы, из ключа, метром триста под гору за водой. И так же в гору с полными ведрами. Воды требовалось много – скотину держали в большом количестве, как помнится – всегда. Дом у Степановых был большой, пятисотенный, крытый железом, и крыша всегда красилась в красивый зеленый цвет. На ночь закрывали окна резными ставнями, а ворота, тоже резные – на большой кованый засов, тоже очень красивый. Двор был под крышей, где были амбар, скотник, баня. На первом полуэтаже дома была столярная мастерская и отдельно большая комната для пчел. В ней хранились новые и старые улья, рамки для пчел, вощина, дымарники, медогонные машины, и масса всего, что нужно для пчеловодства. Все столярные работы исполнял сам пчеловод. Мне особенно нравилось это место в доме, здесь было море инструментов и всегда пахло стружкой, опилками, короче, запахом леса.

Двор был застлан плахами из лиственницы, толщиной в полбревна, всегда подметался и мылся набело. Скот домашний загонялся и выгонялся через задний двор. Такие строения я видал в Архангельской области. Но откуда такой мягкий, не окающий, говорок у местных жителей?

Да, насчет воды. В 1980-х годах на горе Постажи геологи начали бурить скважину, вода оказалась совсем близко, в 7 метрах от поверхности, и качать ее не нужно. Вода идет в трубу самотеком. «Если б знать, что вода так близко, – говорил Василий Агапович, – давно бы колодец вырыл. А так маялись семьдесят лет». Теперь скважина снабжает водой всю верхнюю часть села, люди построили хороший водовод, без водовзводной башни, а на питье воду все равно носят с ключей. Говорят, что верховая вода очень жесткая.

Вот в таком доме на горе бабушка вынянчила внучку, потом еще 7 правнучек, двух праправнуков и еще одну праправнучку (не до конца). Качала колыбель, почувствовала себя плохо, прилегла на кровать и уснула навсегда. Тихо, спокойно ушла из жизни.

Бабушка Ульяна Кондратьевна

Она ушла из жизни очень рано, в 52 года. Ушла, ни с кем не попрощавшись, после тяжелой сердечной болезни. Слегла она еще по весне и уже не вставала с постели до конца августа. Все говорила: «Не хочется лечь в холодную земельку-то». Хоронили ее перед началом занятий в школе. День был теплый, солнечный. На кладбище нас, пацанов, не взяли. Положили ее гроб на телегу и тихонечко отвезли на Еловское кладбище за 7 километров. Помнится, и поминок по ней вроде бы не делали. Подали копщикам да вознице – вот и все поминки. А она была человеком верующим. Да и с кладбищем ей не повезло, через 12 лет оно пошло под затопление. Косточки ее мы перевезли и прикопали рядом с мамой нашей, трагически погибшей. На новом кладбище, на Паленой рёлчке, там же в 1967 году похоронили и отца.

Была баба Уля тщедушной, маленького роста женщиной. Ходила она, сгорбившись, все время опираясь на батожок. Была подслеповата, переживши глазную болезнь, называемую в народе трахомой, маленькие глазки ее всегда слезились. И выглядела она очень робкой.

Но в душе она была очень волевой женщиной, умела много чего делать – прясть, растить лен, просо, овес, у нее была легкая рука на посадки. Посаженные ею огурцы, помидоры, лук всегда давали хороший урожай. И главное, без всяких парников, теплиц. В доме стоял ткацкий станок, она умела ткать безызнаночно, – нынче даже в коми-пермяцких деревнях это мастерство утеряно. Плела она узорчатые пояса с коми-орнаментом, ткала рушники. И все это, можно сказать, что одной рукой! Вторая у нее была перебита и почти бездействовала – результат травли в леспромхозе, которую она испытала во время войны на заготовке древесины. Работала она и на реке Весляне на сплотке, где не каждый мужик выдерживал. А что было делать, – если муж и сын, и дочь на фронте, с которого впоследствии вернулась только дочь. Муж погиб в самом начале войны под Киевом, а сын – 11 мая 1945 года под Прагой, когда Германия уже подписала Акт о капитуляции. Похоронка на сына бабе Уле пришла уже в сентябре-месяце. Мама моя не показывала ей похоронку до конца года, из-за чего у них впоследствии, до конца бабушкиных дней, была неприязнь и даже ссоры.

Андрей Кондратьев, мой дядя, был командиром-танкистом. А вот звание не помню. Помню, что была фотография, где вся его грудь увешана боевыми наградами. Их прислали нам из районного военкомата, но куда они исчезли, не знаю.

Бабушка не верила в его смерть и до конца дней ждала своего любимого сына живым и невредимым, часто смотрела на дорогу, сидя на скамейке перед домом, опираясь на свою третью ножку-батожок, как она говаривала: не идет ли сынок. Но, увы. Была у Андрея перед войной невеста в селе Белоеве. Но все невесты – у места: она вышла за другого.

Домик бабушкин стоял вторым от главной дороги, первый был Арестовых, где жил председатель колхоза. Около их дома росли 4 огромных, старых тополя, а у нашего дома – роскошные березы, развесистые, красивые.

Дом был с открытым подворьем, отдельно стояли конюшня и амбар, под одной крышей, банька стояла за огородом под маленькой речушкой, прозывающейся Сивянкой.

Деревня была Сивяки. Церкви в ней не было. Но была маленькая часовенка, служившая в советское время пожаркой; был магазин, небольшой клуб с библиотекой и большой конный двор – с которым у меня связаны самые хорошие воспоминания. Здесь по утрам обычно собирался весь колхоз в конюховке, и обычно бригадир проводил разнарядку, кого куда послать на работу. Всё начиналось с большого общего перекура с шутками-прибаутками, с воспоминаниями о былом, о войнах – гражданской, отечественной. Новости народ узнавал здесь. Главный репродуктор висел здесь же, на столбе: он был вроде рупоров – на две стороны длинной деревенской улицы. Вещал на всю громкость. Помню, что часто гоняли русские народные песни, а порой и классическую музыку. Очень часто шли спектакли и чтение книг, особенно нам нравились спектакли для детей, которых передавалось порядочно.

Бабушка Уля из дому выходила редко, всё хлопотала по хозяйству: то крупу в ступе толочит, овсяную или ячменную, то прядет или вяжет. Она обвязывала всю нашу семью, у всех были теплые носки и рукавички, которые она обшивала поверх шерсти холстиной, чтобы дольше носились; всё пришивалось суровой ниткой, которую она, также, сама и сучила. Были у нее две прялки расписные, для шерсти, для льна. Прядет, бывало, а сама тихонько напевает или сказки сказывает – всё мило нам ребятишкам.

Мы, ребята, в те годы дружили между собой очень сильно, играли в разные игры: в лапту, жёстку, ножички, салки, городки. Всё делали сами – мастерили сами, особенно самокаты летом, а зимой – ледянки. Это три дощечки вместе, вроде современных мотосаней. Заостришь их, или еще распаришь и загнешь, руль приделаешь как у велосипеда, а затем на морозе обольешь их теплой водой, чтобы лед намерз и – с горы. Да еще и разбежишься, как следует. Летом – с гор стрелой на самокатах, иногда падали, ушибались, но не хныкали. Летом любили на самокатах по шоссейной пылище дым поднимать – часто цеплялись крюком за полуторки и ЗИСы, особенно когда начинали из колхоза урожай увозить. Так мы играли лет до восьми, а уже с 8-летнего возраста всех ребят начинали приучать к колхозному труду – жать, полоть, сенокосить – грести сено, ворошить, скирдовать, копны возить на лошадях, что для ребят было самым любимым делом. Осенью работали на току – подавали снопы в молотилку, работали на веялках, перелопачивали зерно на току. После работы любили поваляться в теплом зерне, иногда устраивали догонялки. Подросли чуть постарше и начали коней гонять в ночное, делали луки, изображая из себя охотников. Делали поджиги – это такие самодельные пистолеты, часто за поджиги получали наказание от родителей, а иногда и собственным здоровьем расплачивались, лишались кто глаза, кто пальца.

Баба Уля держала корову Милку, которая давала по 2 ведра молока, овец, курей и гусей.

Не любил я вставать рано и выгонять корову в стадо, особенно когда выпадает обильная холодная роса, – идешь подпрыгивая. А ноги, которые постоянно в цыпках, жжет немилосердно. Цыпки как только бабуля не выводила – и сметаной мазала, и подсолнечным маслом – ничего не помогало: обуви то не было, вот и бегали мы с постоянными цыпками на ногах. Потом, когда конюх научил меня плести лапти из лыка или бересты, с этим делом стало попроще. Не из-за этого ли обезножел в 10 лет и 2 года просидел дома? Думали, что у меня костный туберкулез, и мать готовила для меня отдельно от всей семьи. Потом я узнал, что готовила барсучатину и собачатину, что и привело к тому, что через 2 года я запрыгал снова, как молоденький жеребенок. Да и рыбьим жиром поили постоянно. Поначалу я его не переваривал, а потом полюбил и отхлебывал прямо из горлышка. Да еще какие-то горькие пилюли постоянно давали пить – вот их-то я недолюбливал больше всего. Училка приходила ко мне 2 года на дом, учился я с удовольствием и очень даже прилично.

Не любил, также, ходить подпаском – меня угнетали комары, мошки, слепни. Но очень любил рисовать и читать, читать начал рано – еще до школы. Меня научила Ульяна Кондратьевна, хотя у самой у нее не было никакого образования. Мне сразу понравилось складывать буквы в слова, а слова в предложения; особенно нравились книжки с картинками, хотя в доме их было две иль три. Я перечитывал их до бесконечности, особенно сказки Пушкина, и мог их пересказать от и до. Вторая книга – книга Вершигоры «Люди с чистой совестью», – книга для взрослых. Я многого из нее не понимал, но читал с упоением. Третьей моей книгой были «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, без картинок.

Картинки я пытался нарисовать сам: бумаги не было, так я рисовал углем на воротах, на дверях, Забегая в школу, где учился мой старший брат Володя, когда никто не видел, рисовал мелками на школьной доске, – вот это было блаженство. Володина учительница, Анна Петровна, каждое новое утро выпытывал, откуда домовой завелся у них в классе? Домовой художник.

Бабушка моя меня в этом всегда поддерживала, иногда приносила из магазина оберточную бумагу, где-то добывала химический карандаш. А однажды принесла акварельные медовые краски. Оберточная бумага из магазина потом у меня стала появляться частенько за мелкие услуги в оформлении магазина, клуба, библиотеки, но колхозный бригадир стал часто мне докучать: то ему лозунги напиши на красном материале, то Доску показателей сделай. Нельзя сказать, что это мне не нравилось – особенно когда работа поощрялась подарками, мясом, медом, а однажды даже целым мешком белой муки и кульком чернослива. Из чернослива мы целую зиму варили с бабушкой компот, добавляя сушеную малину, свеклу, ежевику, – это было очень-очень вкусно. Особенно если появлялся сахар, за которым по 5—6 часов приходилось стоять в очереди в районном центральном магазине.