Текст книги "Гомер, сын Мандельштама"

Глава четвертая

Звучит по-идиотски, но физиком я не стал в два этапа.

Первый начался с того, что полетела в тартарары программа, начертанная для меня Приамом. Чуть было не отстучал «предначертанная», во всяком случае, будущее захоронение моих останков у Кремлевской стены описывалось с такой литургической мощью, что становилось ясно: ему очень хочется не только дожить до этого далекого дня, но и активно участвовать в траурной церемонии. А уж о вручении мне Нобелевки и говорить нечего. После каждой моей победы на олимпиаде, абзац из будущей лауреатской речи Игоря Меркушева, посвященный первому учителю физики, наверняка становился в голове Приама все более одическим.

Но начаться должно было (по его замыслу) с поступления в физхим, а от этого я отбрыкивался. Слов нет, физиков там выпекают добротно – но где мужали титаны? где можно было дышать тем воздухом, что кружил гениальные головы Иоффе, Капицы, Курчатова, Семенова, Зельдовича, Тамма? Только в Ленинградском физтехе, расположенном на улице Политехнической, – стало быть, учиться надо в Ленинградском политехе, чтобы потом просто «перейти улицу». А физхим – слишком молодая пекарня, нет еще в ней рецептов для замеса настоящего теста, нет тех дрожжей, на которых одаренность восходит талантом, а талант – гениальностью.

Примерно так я говорил Приаму на выпускном; может быть, не так пышно, но уж точно – не менее пылко.

Однако была еще одна причина, возникшая в августе 63-го – Господи! Уже сорок четыре года тому! – по которой мне хотелось учиться именно в Питере; ее я Приаму не назвал.

А называлась причина красиво: Нина Трифель.

Тем летом я почти месяц жил в Ленинграде у тетушки. Поездка была мною заработана – весь год натаскивал двух восьмиклассников, родители коих из экономии наняли репетитором не учителя, не студента даже, но всего лишь отличника классом постарше.

Тетушкина разделенная перегородкой комната располагалась на улице Воинова (бывшая и теперешняя Шпалерная) в доме № 6 – почти у Литейного проспекта и Литейного моста; точный адрес для дальнейшего немаловажен. Вторым домом стал Эрмитаж, третьим – Русский музей, а еще и пригороды… Но подступала осень – и однажды утром я разлегся на верхней полке плацкартного вагона в скором, проходящем через близкую к Недогонежу станцию Зайки, с намерением спускаться разве что в туалет. Полдюжины пирожков с капустой и две бутылки лимонада вполне могли обеспечить максимальный приток крови к загудевшим напоследок ногам и минимальный – к опустевшей от недосыпа голове. Постельное белье не взял, не на что было; матрас не раскинул из брезгливости, вместо подушки сгодился толстый ленинградский телефонный справочник.

Намертво уснул в полупустом еще вагоне, а проснулся, когда солнце вовсю било в запыленное окно. Но разбудило меня не оно, а внимательный взгляд с нижней полки напротив.

«О рыцарь, – перефразируя Пушкина, – то была “причина”!»

Никогда не встречал очевидную телесность, распределенную так соразмерно.

Не «фигурка» – ничего миниатюрного.

Но и не «фигура» – никакой корреляции с фырчащим «ф» и угрюмым «гур»; не скажешь же «фигура» про скульптуру Кановы!

Та самая мандельштамовская недосказанность, когда совершенство – всего лишь покров тайны.

А лицо ее… Нет, сначала о другом…

Лет с тринадцати в моих пылких снах перебывали все соседки, учительницы, тетенька-отоларинголог, так и не откинувшая блестящее зеркальце-полумаску, и даже мать – привет Вам, геноссе Зигмунд! Они принимали самые призывные, как мне представлялось, позы, шептали самые откровенные, как мне казалось, непотребства, но дальше дело не шло: я извергался, и извержения были трусливым бегством от неизвестного и страшного «а потом»… Но все прошлые и будущие такие сны сразу и навсегда аннигилировали при виде этого лица, как антиматерия аннигилирует при столкновении с материей нашего мира. Я не стану описывать черты, скажу лишь, что пикантной женственности Татьяны Лавровой в ней было вдосталь, в избытке, через край.

В проходе и на других нижних полках стояли и сидели шестеро парней, мужчин, мужиков северо-западного, центрально-черноземного и закавказского обликов, – и похоже это было на кольцо разномастных котов вокруг неприступной кошечки, высокомерно изучающей небо – в данном случае проснувшегося меня.

– Вам не жестко?

– Нет. Хоть не пла́чу и не пою, но соответствую зеленому вагону.

– Значит, я, отдав рубль за постель, оказалась в желтом или синем?

– Значит! – вроде бы отрезал, но ликуя, потому что состоялся, спасибо Блоку, обмен паролем и отзывом.

«Котам» это было невдомек: посыпались шуточки, что такому «скелету» положено лежать на жестком; утомительно однообразные, они отличались только фонетически, но «кошечка» осталась равнодушной к мартовским завываниям, прикидывались ли они скобарским рассыпчатым говорком, черноземной куражливостью или покровительственной кавказской гортанностью.

Ее глаза, внимательные щелочки, все еще изучали меня. Потом удовлетворенно округлились, и неведомой Катюшке последовал приказ поменяться полками, потому что хочется спать, а «эти», такие бодрые, уснуть не дадут. Обнаружилось, что Катюшка и вправду существует, вот она, лежит на верхней полке напротив, вжавшись в стенку так, чтобы и краешек напряженного мужского интереса случайно бы ее не задел. Однако ж безропотно поменялась и в дальнейшем была так тиха, что даже крутые яйца очищала беззвучно.

В общем, подружка Катюшка оказалась всего лишь фрейлиной, пребывающей под рукой, но не путавшейся под ногами. Посему из дальнейшего исчезает, равно, впрочем, как и «коты»…

Мы проспали лицом друг к другу весь день, иногда (одновременно!) открывали глаза, убеждаясь, что никто никуда не делся; иногда (гуськом) шествовали в туалет; один раз (залпом) выдули по бутылке припасенного мною лимонада…

А когда стало сумеречно, зашептались:

– Ты зачем книгу под голову положил? Запоминаешь?

– Мне не нужно ничего запоминать. Достаточно две минуты посмотреть на страницу – и намертво.

– Врешь!

– Проверь.

Она полистала справочник, выбрала одну из страничек на «т» и подержала минуты две-три перед моими глазами. А мне хватило одной; остальное время я любовался ее ногтями. На правой руке, расположенные вверх от лунок до аккуратно закругленных краев, они были, как лица радушные и радостные; на левой же, расположенные вниз, – как лица встревоженные и угрюмые…

– Тральщикова?

– Л. Г. Каляева, тридцать семь, квартира девять. Телефон Д 51-08-32.

– Трещевский?

– Ю. П. Большой проспект Петроградской стороны, шестьдесят три, квартира пятьдесят один. Телефон К 52-97-18.

– Трифель?

– Н. А. Воинова, сорок два, квартира четыре. Телефон… ох черт, не запомнил.

– Не придуривайся, запомнил!

– Можно я буду звонить?

– А если скажу «нельзя» – не позвонишь?

– Позвоню.

– Тогда нельзя. А как догадался, что это – я?

– Не Тральщикова же ты, в самом деле! Н. – это Нина?

– Надя.

– Ни за что не поверю! Ты – Нина. Только не пришибленная, как в «Маскараде».

– А сдвинутая, как в «Чайке»?

– Нет, просто Нина.

Вдруг испугался, потому что не смог припомнить, есть ли счастливые Нины в русской литературе. Неужели судьба княжны Чавчавадзе наложила на это имя заклятье?!

– А ты кто?

– Игорь… Гошка Меркушев, прозвище – Гомер.

– Гомер? Ну все не как у людей. А сколько тебе лет, классик?

Я не мог сказать «шестнадцать».

– В следующем июле будет семнадцать.

– Совсем с ума сошла, с юнцом связалась… А мне в этом декабре – двадцать.

– Сама ты – юница. Я вместил в себя почти все знания человеческие, значит, старше тебя на 192 года: в 1751-м начала издаваться «Энциклопедия» д’Аламбера и Дидро.

– Ты не д’Аламбер и Дидро, а враль и хвастун.

– Враль?!

Чего только не нашептывал я ей весь вечер и всю ночь. Стихи. Отрывки из Стендаля, Куприна, Джека Лондона, Ремарка, Сэлинджера. Объяснял, что вся ценность общей теории относительности – в идеях Фридмана о расширении Вселенной, которые самонадеянный Альберт ни фига не понял; заодно растолковал квантовую механику, так и не постигнутую все тем же охаиваемым лохматым корифеем…

Губы онемели, но каждое слово пробивалось сквозь стук и лязг колес, сквозь скрипы сочленений дряхлеющего вагона, сквозь храп и посвисты опившихся и объевшихся соседей по полкам – и я шептал, глядя в глаза, светившиеся особенно ярко, когда поезд пробивал себе путь в кромешной тьме.

Почти рассвело, когда она зевнула и потянулась.

– Давай поспим немного.

– Мне выходить через сорок минут.

– Зачем?!

– Я живу в Недогонеже, а станция Зайки в трех часах езды на электричке.

– Ничего себе! Мало того что Гомер, так еще и выпрыгивает на станции Зайки…

Завозилась.

– Ты что делаешь?

– Ищу ножницы… отвернись

Поезд стоял две минуты, но она успела выйти со мной на перрон, отдать помятый конверт и поцеловать в онемевшие от шепота, счастья и ужаса губы.

И уехала. В зале ожидания, на прокрустовой станционной скамье, прочитал на конверте: «Зачем-то Недогонеж. Почему-то не Воинова, 42, кв. 4. Гениальному хвастуну Гомеру». Внутри была косо отрезанная маникюрными ножницами прядь волос, пахнущих пивом, которое в те времена использовалось для стойкости начеса.

Мы часто шептались сквозь трески и шумы межгорода: она – о новостях четвертого курса филфака, я – о погоде; она – о спектаклях и концертах, я – опять о погоде. В соседних звуконепроницаемых (по замыслу) кабинках орали, взывали к телефонисткам. Мы же блаженно друг друга слышали, словно нам с готовностью отдавали какой-нибудь заброшенный канал спецсвязи.

Почему всегда шепотом? Наверное, так бежали от ощущения, что ахеян – слишком много; так прятались от чеканного вещания дикторов, неестественного энтузиазма передовиков и невыразительного мата приотставших; так скрывались в нашем канале спецсвязи, в котором громкие голоса вдруг да воскресили бы неприязненно сухие вопросы генералиссимуса и заученно бодрые ответы маршала.

Почему я – только о погоде? А что из моих жеребячьих впечатлений могло бы сравниться с оркестром Ленинградской филармонии, с лекциями крупнейших ученых на четвертом курсе филфака – уроки Приама? попытки прочувствовать уравнение Шредингера? Зато в описаниях погоды высоты достигались нешуточные: не «хлещущий дождь», но «дождь, протыкающий одежду и кожу». Горжусь этой придумкой до сих пор! Столичные умники наверняка назовут ее претенциозной и провинциальной, так пусть идут подальше – туда, куда мы с Ниной Трифель, затаившись в канале спецсвязи, посылали остальной мир…

А на настойчивое: «Почему бы тебе не учиться в Питере?» я шептал, что из Москвы до нее будет в целых два раза ближе, чем из насквозь проколотого дождями Недогонежа.

Кто может с точностью до минуты и метра определить точку слома своей судьбы?

Я – могу.

7 июля 1964 года, 19:35; Ленинград, улица Воинова, 6, тротуар перед подъездом.

Завтра – вступительный экзамен по физике.

Разумеется, знаю и умею все, но как провести два-три часа перед спокойным, крепким сном? Можно пойти направо и прошвырнуться по Летнему саду. А можно налево, чтобы забежать к Нине Трифель: буду учиться в Питере, ничего тебе не говорил, готовил сюрприз.

Лучше, конечно, забежать завтра, чтобы добавить к «Вот и я!» первую пятерку, но в таком довеске есть что-то от рекомендательного письма к сиятельной столичной особе…

Интересно, что когда она спросила: «Кто там?», я замешкался. «Гошка» в торжественном петербургском парадном, пусть даже по-ленинградски обшарпанном, прозвучало бы, как собачья кличка, «Гомер» – как явление духа на спиритический сеанс. Поэтому прокричал:

– Ты задумывалась, почему белая ночь называется белой, а не светлой?

Распахнула дверь, потащила по коммунальному коридору:

– Малолетка, дурак, фанфарон, но гений!

На «гении» втолкнула в комнату.

За обеденным столом громоздился субъект солидный и устоявшийся, как курс классической физики; соперник, если еще не счастливый, то рассчитывающий таковым стать – судя по роскошному букету слева и початой бутылке «Мукузани» справа. Услышав, что меня поименовали «гением», едва ль не зарычал, как датский дог, вдруг обнаруживший, что на принадлежащую ему по праву породы царственную кличку Рекс откликнулась замухрыжная дворняга.

– Ступайте, Дмитрий! – скомандовала Нина, рассеянно ему улыбнувшись. – Ко мне Гомер приехал!

– А Софокл почему задержался? Неужели отстал от поезда, заодно с Эврипидом? – И засверкал неоднозначностью, как курс квантовой механики.

Но Нина отреагировала на эти кунштюки еще решительнее, чем на годичной давности завывания «котов» – просто стала расстегивать на мне рубашку.

– Сначала в душ, потом кормлю… Вовремя объявился, Дмитрий Елизарович пришел предложение мне делать, взяла бы и согласилась, раз ты две недели не звонил… Чемодан в камере хранения оставил, лапоть недогонежский? Ладно, встанем пораньше, привезешь… Наверное, огромный, как сундук и веревками перевязан? Молодец, что будешь в Питере учиться!

– Душ недавно… завтра экзамен… сыт… у тетки поселился… душ недавно… – бормотал я, проворачиваясь, как торчком поставленная оглобля, под ее руками, выдергивающими рубашку из туго схваченных ремнем брюк.

А проворачиваясь, видел, что не ставший счастливым соперник удаляется, великодушно оставив бутылку; надменный, как все тот же дог, посчитавший унизительным рвать и грызть помоечника, наверняка грязного, несмотря на недавно принятый душ.

– У какой такой тетки?! Может, общежитие еще запросишь, чтоб я к тебе в комнату на шесть человек бегала?.. Точно – сыт?.. Поступаешь к нам, в универ?

– В Политех.

– В Политех? – переспросила она, расстегивая блузку. – О Господи! Дмитрий Елизарович, вернитесь!..

«Дог», по-видимому, пересек довольно длинный коридор одним прыжком… застыл на пороге комнаты… восхищенной половиной «морды» оценивая то, что открылось за ее расстегнутой блузкой, а брезгливой – вид в распахе моей рубашки.

– Гомер поступает к вам, в Политехнический! Он – гений, я точно знаю. Вы ведь завтра принимаете?

– При-ни-ма-а-ю, – протянул Елизарыч плотоядно, – более того, именно завтра замещаю председателя предметной комиссии.

– Отлично! – одобрила Нина, делая вид, что пытается запахнуть блузку. – Значит, легко будет проконтролировать. Его фамилия – Меркушев. Мер-ку-шев. Запомнили?

Елизарыч, решив стать деликатным, отвернулся и протянул еще плотояднее:

– Ко-неч-но-о, не беспо-кой-тесь…

И исчез.

– Проконтролирует! – пообещала она. – Гомер, какой же ты тощий и неухоженный! Ничего, у меня быстро станешь гарным, справным и клевым. В последний раз спрашиваю: есть будешь? Нет? Тогда пойдем…

Мы оказались в постели, и тут я потерял сознание, вернее, утерял способность к познанию.

Кажется, она сказала «не бойся».

Кажется, я проводил кончиками пальцев по ее телу – и возникала сверхпроводимость, и ощущения унеслись вперед, на сорок с лишним лет, в которые все иные мои женщины неизменно облекались в кожу Нины Трифель.

Кажется, она обнимала меня с той верой в обретенное, с какой обнимают настоящих мужчин, и моя грудная клетка расширялась навстречу этой вере и потрескивала от стремления расшириться поскорее. И было ясно: два-три года с Ниной Трифель – и торс мой станет треугольным, руки – сокрушающими, а веселые мышцы вольготно заживут на них упругими, подвижными шарами.

Глава пятая

Видно было, что ретирада с Воинова, 42, не лишила его аппетита, и он хорошо поужинал, хотя у Нины Трифель еда ожидалась повкуснее.

Наверняка крепко спал, пусть даже сон оказался не таким сладким, каким мог быть в постели с Ниной Трифель.

Утром, без сомнения, позавтракал, а до того сделал зарядку с гантелями и принял душ.

Словом, он был в прекрасной форме, этот сытый датский дог, который стискивал сейчас мой загривок и забирал в жаркую пасть все больше меня.

И уверенно ждал, когда помоечник не удержится на дрожащих от напряжения лапах и повалится, униженно визжа.

Но – хрен ему! – я держался. Хотя сутки не ел, спал всего ничего, целый день ждал, не присев, у дверей аудитории, потому что вызывали не по алфавиту, а по принципу «кто раньше пришел».

А я пришел последним. Вскочил в восемь, успел сполоснуть лицо, выпить глоток горьковатой, маслянистой ленинградской воды – и поспеть последним.

От Нины Трифель ушел около пяти. Провожая меня по длинному коридору, она часто зевала и говорила торопливым шепотом:

– Дура я, надо было пораньше тебя отпустить… обязательно поспи и поешь, поезжай часам к двенадцати, успеешь… Переселишься, поедем к моим, на Васильевский. Позвоню им пораньше, скажу, что приеду с женихом; мамулька, конечно, решит, что с Дмитрием, возликует… А-а-ах! Слушай, ведь все при нем: двадцать семь, а уже доцент… докторская на выходе, академиком станет, но почему от него постоянно несет говнецом? Папа даже анекдот вспомнил про кучу навоза посреди соснового бора; он у меня самый умный контрик в мире… в смысле, не контрреволюционер, а контр-адмирал. А-а-ах! Ты ему понравишься, не волнуйся, только держись, он тебя усадит водку с ним пить, это у него тест для моих женихов. Ты водку пить умеешь? Нет, конечно, что я, курица, спрашиваю у желторотика?.. Ладно, я тебя прямо на пороге сливочным маслом накормлю… или лучше селедочным… и жирный борщ сварю. А-а-ах! Дмитрий подвыпил и ну гарцевать… а как ускакал, собой довольный, контрик постановил: «Говнюк!» Мамуля в слезы, а я хохочу. Только не ревнуй, ты же Гомер, а не Шекспир, в смысле не мавр. А-а-ах!.. Я Дмитрия быстренько отошью… отпорю… он отпорется, не верю, что любит. Относится ко мне, как честолюбивый астроном к новой комете: раз мелькнула в поле видимости, значит, назовут его именем. Галилей недоделанный.

– Галлей.

– Все равно, недоделанный! А-а-ах! Но на экзамене подстрахует, не волнуйся.

– Еще чего не хватало: волноваться! Я физику запросто сдам хоть самому Капице, если даже три ночи спать не буду!

– Ой, какой невозможный хвастун!.. Ладно, ладно, сдашь. Ты ведь гений, все пьедесталы – твои. А-а-ах!

– Как это?! Я, значит, на пьедестале, а ты внизу?

– Уговорил! Чтобы быть наверху, сяду тебе на шею.

Второй экзаменатор, плотненькая кудлатка, отпустив предпоследнего сдававшего, засуетилась:

– Так я пойду, Дмитрий Елизарович, сами с этим юношей справитесь? Все равно ведь сегодня ваше слово – решающее.

– Справлюсь, – охотно согласился Елизарыч, – идите, конечно.

Уже в дверях, будто почувствовав неладное, притормозила:

– Дмитрий Елизарович, вы с ним помягче, смотрите, какой худенький. А может, мне побыть еще немного, пусть хотя бы начнет? Молодой человек, вы готовы?

– Нет, – соврал я, – еще задачку не решил.

Не имел права сделать так, чтобы она осталась: вышло бы, что я, истый троянец, прячусь за женщину. А ведь в грядущем бою биться придется не только за себя, но и за Нину Трифель, и за контрика, и даже за маман, по глупости своей бабьей не распознавшей говнистости этого ахейца…

– Вот видите, – подхватил ахеец, – не стоит вам ждать. Сами же сказали, через четыре часа ваши с югов возвращаются, а ужин не готов. Идите…

Конечно же, он заранее просмотрел списки групп и, пользуясь правом председателя комиссии формировать двойки экзаменаторов и тасовать их по аудиториям, назначил себя именно в эту. И в пару выбрал кудлатку, которая с порога, поди, объявила всем, всем, всем, что рвется к плите; предвидел расчетливый ахеец, что я не успею занять очередь пораньше, все предвидел…

И вот уже полчаса гнул меня к земле, но я держался – помоечник, защитник, троянец. А вот этого он не предвидел, и сквозь его холодно-язвительный петербургский снобизм все чаще прорывалось удивление психиатра, ожидавшего увидеть дебила, но обнаружившего не более чем неврастеника…

Еще раз повертел исписанные мною листы.

– А как мы тут задачку обмозговали? Н-да, по-папуасски обмозговали… Откуда возникает потенциальная энергия?

– Из кулоновской силы, разумеется.

– Подробнее!

– Разве не очевидно без подробностей?

– Отвечайте на мои вопросы! Это устный экзамен, и из того, что вы написали наобум несколько формул, никоим образом не следует, будто задача решена. Вам все понятно, гражданин гений?

Как, как он догадался, что только этим меня и можно пробить?!

Как сумел воспроизвести не только фразу, но и интонацию Вертухая, с которой тот заканчивал свои разносы, свои допросы: «Вам все понятно, гражданин гений?»

Ведь я же выдерживал гнев Приама, даже намеренно дерзил ему, нарываясь на тяжелый взгляд, тогда почему съеживался, стоило Вертухаю лишь сделать вид, что готов приступить к допросу? Может, потому, что Приам гневался искренне, а Вертухай, никогда не выходя за рамки спокойного профессионализма знаменитого парижского палача Сансона, безошибочно раздражал именно те нервные волокна, которые наилучше проводят сигналы паники?

Меня он пальцем ни разу не тронул; мучил мать, назначив ее навсегда виновной в той брезгливой нелюбви, что всегда была между ним, почетным чекистом, орденоносцем, и мною. Не перенявшим ни единой черточки его крупнопористого лица, ни структуры, вернее, бесструктурья тела, пребывающего в состоянии густой мучнистой взвеси, – тела, у которого контуры возникали лишь в границах тяжелых, нарочито тесных костюмов и еще более тесного парадного мундира.

Кому как не мне понятно, почему арестанты, готовые выдержать любую пытку, ломаются, стоит им пригрозить расправой над близкими. Расчет ахейцев безошибочен: пусть жертва сама решает, стать ли источником муки для любимых или покориться тому, кто в данную минуту вовсе не палач, а так… хорошо отрегулированный безмен судьбы, хорошо прорисованный дорожный указатель: «Налево пойдешь… – направо пойдешь…»

Презрительное «гражданин гений» мгновенно соединило Елизарыча с Вертухаем, сделало густую взвесь ахейского мира еще гуще; их разного кроя одежды превратились в единообразно блестящие доспехи и поножи Агамемнона, Аякса, Одиссея, в черные корпуса «красивых строем» кораблей, сбившихся в победную стаю.

Я бы выдержал экзамен по физике у Капицы, Нильса Бора, Эйнштейна, будь он жив, но любой экзамен, принимаемый Вертухаем, превращался в допрос и мог закончиться только одним: скорее, скорее голову под подушку, чтобы не слышать молчание матери и бесконечно повторяемый вопрос отца: «Так в кого же уродился этот урод?»

…Суетливо спрятал паспорт, поползал, разыскивая упавший под стол колпачок авторучки – и почти убежал… с экзаменационным листом, в который Елизарыч, довольный внезапно нагрянувшей победой, вывел «удовл.».

Вечером уехал в Москву, успел сдать документы в физхим и позвонил Нине Трифель. Она ревела, ругала себя и меня за бессонную ночь, умоляла перед экзаменами высыпаться и есть… и поступить, во что бы то ни стало поступить, чтобы доказать «этому говнюку»… который, оказывается, поклялся, будто оказал максимум возможной помощи. Так вот и поклялся: «максимум возможной».

Я тоже поклялся: поступлю! И ничего об экзамене в Политехе не рассказал, потому что пришлось бы рассказать обо всем, а это было тошно.

В физхиме все складывалось чудесно. Экзамены принимали веселые люди, которые после каждого толкового ответа становились все более простецкими. Сегодня, из моих почти шестидесяти, они кажутся мне юнцами, упоенными хорошей физикой, хорошими спектаклями, хорошими песнями Окуджавы, да мало ли чем еще хорошим! Куда их раскидало, на хлеба каких нездешних университетов? Или доживают свое в ветшающих здешних, пописывают отвратительно серые статьи, репетиторствуют, торопливо сшибают взятки и гадают: были ли те времена по-настоящему Теми Временами или яркость их ярка лишь в сравнении с размытыми красками нынешних?..

Сдавая документы в приемную комиссию, познакомился с Мирончиком, Мироном Розенфарбом из Черновцов.

И обнаружилось невероятное совпадение качества наших мозгов и скорости мышления. Тогда еще не практиковалась сцепка двух электровозов в голове сверхтяжелых составов, но мы с Мирончиком стали бы ее совершенным аналогом, прообразом и предсутью, если под составом иметь в виду физику. Мы одинаково самозабвенно мечтали об управляемом термояде, одинаково далеко убежали от школьных учебников, одними и теми же словами рассуждали о модных теориях. В общем, к знаменитым парам: Мария Склодовская – Пьер Кюри, Ли – Янг, Крик – Уотсон обречена была прибавиться наша: Меркушев – Розенфарб. Яркий бы получился дуэт; яркий даже визуально, как традиционная связка коверных: я – оглобля, жердь; Мирончик – утешительный плюшевый мишка с идеально круглыми глазками-пуговками и трогательной полуулыбкой, в которой читалось, тем не менее, настойчивое: «Оставили бы вы все меня в покое!» Но к любому физическому термину, закону, формуле он относился, как Акакий Акакиевич – к любимым буковкам, произносил их, ласково почмокивая, словно целовал, выпуская из дому, выводок славных своих деток: ах, были бы только здоровы! ведь на улице столько машин, а в школе столько микробов!

Мы набрали одинаково высокие баллы, оставалось пройти собеседование.

Его вызвали раньше, и вышел он слегка помятым – насколько может быть помят тугой плюшевый мишка.

– Они дали задачу: два абсолютно одинаковых шара, но один лежит на теплонепроницаемой недеформируемой поверхности, а другой подвешен на теплонепроницаемой недеформируемой нити – нагреваются до тех пор, пока их температура не повысится на один градус. Понадобится ли для этого одинаковое количество тепла?

Удивительно, но повторяя условие задачи, рассказывая свое решение, он причмокивал от любви и нежности даже громче обычного.

– Здорово! – восхитился я. – Молодец!

– А сказали, что бред… – и смешно развел руками, пригоршнями вверх, как будто подставил их под сыплющиеся с неба неприятности, – меня, наверное, не примут…

– Кто сказал?! Как это не примут?!

Ответить не успел, вызвали меня.

За столом сидело четверо: трое молодых, простецких; один посолиднее, посуровее, похожий на стража у заветных ворот. Как я позже сообразил, декан.

Он пролистал мое личное дело и тоже стал простецким:

– Игорь Меркушев, Недогонеж. Золотая медаль, девятнадцать баллов. Призер несчетного множества олимпиад, в том числе нашей. Ну что, будем мучить изможденного коллегу или отпустим отъедаться и отсыпаться?

Молодые рассмеялись, а я спросил:

– Что Мирончик сделал неправильно?

Молодые по инерции еще смеялись, но декан поразительно быстро опять стал стражником:

– Какое это имеет отношение к вашему поступлению?

– Задачу о нагревании шаров Мирон Розенфарб, он заходил минут пять назад, решил правильно. А вы сказали, что нет. Почему?

Молодые, убрав смех, уставились в окно. Декан же «вырос» до начальника караула.

– Задача о нагревании шаров была решена в корне неверно, но это проблема Мирона Розенфарба. Вы, именно вы, хотите у нас учиться?

Конечно, хотел! Еще как хотел! Но стерпеть беспардонное, без малейшей фантазии вранье, когда правильное объявляется неправильным?! Признать, что посредственности, ахейская взвесь, водянисто-мучнистая, как тело Вертухая, имеют право заполонить огромную страну, мою же, черт возьми, страну?!

Плевать на фиоритуры «морально-аморально» – невыносимо было другое, совсем уже смрадно-ахейское. Невыносимо было явленное так грубо и зримо пренебрежение честностью, даже минимальной, хотя бы в рамках элементарной логики, хотя бы в столбцах таблицы умножения.

Объявлять правильное неправильным – значит отрицать самый скудный набор неоспоримых «да» и безусловных «нет», этих несущих конструкций любой цивилизации. Троянцы засомневались в неоспоримом: «Да – ахейцы – враги!» Троянцы отвергли безусловное: «Нет – от врагов дары не принимают!»

И Троя погибла.

Конечно, тогда, в физхиме, так четко и категорично я думать не мог. Но, полузадушенный питерским догом, понимал: из аудитории Политеха я выполз слабаком, размазанной размазней – и все же не ахеянином.

Полузадушенный питерским догом, понимал: нужно, насущно необходимо поступить в физхим хотя бы потому, что поклялся Нине Трифель, потом нужно стать знаменитым физиком, великим физиком… потом… потом… а прямо сейчас – стать ахеянином.

Сказал:

– Мирон Розенфарб решил задачу правильно!

Вышел. Ушел. Дошел до общаги, где Мирончик покорно собирал вещи.

Проводив его в чертовы Черновцы, поплакав на Киевском вокзале, рванулся на Павелецкий… и собственной остойчивости мне не хватило, и если б не Гектор…

«Гарун бежал быстрее лани…» – и было ли в моем бегстве от физики и Нины Трифель что-то кроме паники? Не знаю, до сих пор не знаю… Помню только, что на вопрос Приама: «Почему ты не поступил?!» – ответил: «Не захотел. Там ахейцы». А на его вопль: «А теперь ты, что, нашел другую Трою?! В каком-то сраном мединституте?! Либо на следующий год поступишь в физхим, либо не переступишь порог моего дома!» Переспросил: «Именно так?» – «Только так!..» – рявкнул Приам.

Гораздо позже узнал, что Гектор все ему пересказал, и замечательный наш старый дурак накатал письмо в ЦК: что именно мне суждено дать родине управляемый термояд, что Розенфарб решил задачу правильно, а председатель комиссии – гад, разрушающий советскую науку. Что, как коммунист, прошедший фронт и Семипалатинский полигон, он требует передо мной и Мирончиком извиниться и немедленно зачислить нас в физхим.

В школу заявилась комиссия горкома партии; педагоги, во главе с Борцом, олицетворением гордой славы советского спорта, своего директора бестрепетно сдали – и Приама уволили. Преподавал в вечерней школе, репетиторствовал. Что ж, в Недогонеже издавна научились уничтожать – памятно для окружающих и неприметно для дальних. Хорошо хоть, Галину Леонидовну не тронули.

В любом человеке есть немалый потенциал безумия – мой показал себя вскоре после возвращения, когда Вертухай в очередной раз бил мать и шипел: «В кого он такой недоделанный? На зэков налюбовалась или дала ненароком самому дохлому?!» Дал ему по роже и уверился вдруг, что не может эта мразь быть моим отцом.

И следом трансцендентное: Мандельштам!

Ведь не на пустом же месте, говорил я себе, возникли гулаговские легенды, будто видели его гораздо позднее декабря 38-го – то ли на Колыме, то ли на Сахалине бормочущим то ли Гомера, то ли свое. И все никак он не умирал и раздражал тех, кого раздражать опасно, а потому попал, говорил я себе, осенью 46-го в тот лагерь, где начальствовал Вертухай, считавшийся среди синефуражечных редкостно исполнительным товарищем. Ревностность раскаляла его нутро до жара крематорской печи, он потел даже на морозе – и пот пах тошнотно-сладковато, как обугливающаяся плоть.

Но мать, говорил я себе, забитая не махонькими оплывшими кулачками – Вертухай предпочитал валить ее и пинать, как неумеха-футболист, пыром, – совершила единственный в своей жизни поступок. Просто накормила высохшего замерзающего зэка, просто согрела; просто зачала.