Текст книги "Гомер, сын Мандельштама"

– Давно, – угрюмо подтвердила она.

– А мать из сил выбивается?

– Выбивается.

– Что и требовалось доказать. Житейская история, простая, как табуретка. И прекрасный миф здесь ни при чем. Парадоксы Бернарда Шоу тоже ни при чем.

– Сыночка, – пробасил Пепе умоляюще, – какой политех?! Зачем я тогда жил, зачем голос искал? Чтоб найти – и в политех его, в политех?!

– А вы, Петр Петрович, представьте, что у девчонки голос вдруг пропадает, а в голове ее пустой – уже слава всемирная.

– Почему это пустой?! – возмутилась она. – Ты не очень-то выделывайся!

– А! Какова?! Чем не беломраморная с прожилками Галатея?.. Гектор, ты хоть вспомни, каким я из физхима вернулся, что со мной бы было, если б не ты. Хватит сил еще раз спасать, если жизнь ее шарахнет по мозгам, пусть и отсутствующим?

– Зато у тебя их выше крыши! – немедленно огрызнулась она. – Ща из ушей полезут!

– Хватит, – совсем тихо ответил он. – Тебя я спасал ради тебя, а ее спасу ради себя. Разница понятна?

«Чего уж тут не понять? – подумал я. – Такая гложущая мечта – взять вдруг и запеть. Пусть даже заемным голосом… хотя… голос любимой – почти что свой».

Но тут вмешался Пепе и загромыхал, что все будет хорошо, все обойдется… и вообще искусство требует жертв.

– Точно! – подтвердил я и понес совсем уже чушь. – Точно, Петр Петрович! Требует – чего? – Жертв. Требует – кого? – Ленку. Винить будем – что? – Невезение. Винить будем – кого? – А некого. Великая утешительность винительного падежа… Ладно, дело ваше. Пойте. А я пойду попляшу!

Рванулся навстречу звукам забубенного рок-н-ролла, а вслед мне негромкий, но непреклонный, а потому прорвавшийся сквозь забубенность голос Гектора: «Станет великой певицей, попомни мое слово!» – и ее, невероятно сильный, полетный голос: «Иди, иди! Стану!»

Рок я танцевал так уродливо, что получалось почти красиво. А Верка, постоянная моя соучастница этих пятнадцати буйных минут, маленькая, вихляющаяся, на время безумной пляски становилась тугим комочком, беспрепятственно перекатывающимся по моей спине, легко прошвыриваемым между ногами, перебрасывемым с руки на руку едва ли не с чмоками спрессованной, но еще не высохшей глины.

Вот из кого можно было лепить что угодно, хоть чертенка, впивающегося в руку меленькими зубками, едва вдруг ему представлялось, что азарта в моих хватаниях больше, чем страсти.

…В тот вечер был искусан в кровь, потому что страсти не было совсем. Было неистовство. Неистовствовали утонченные джазмены, с пол-оборота ставшие разудалыми лабухами. Неистовствовали все в огромном прокуренном зале.

Только Ленка, Гектор и Пепе остались холодными, остались вне грохота, вне воплей, вне вакхических движений.

Они поженились через три месяца, когда ей исполнилось восемнадцать. На свадьбе я был тамадой, упросила Г. Л. Единственный раз в жизни гнал столько пурги, веселил… И всем почему-то было весело.

Но ведь не стала же! Весь мир захлебывается от восторга, ее гонорары сравнимы с зарплатами футбольных звезд – и все равно не стала! Многое, чем она покоряет, – от Гектора, кое-что – от Пепе; остальное по кусочкам отщипано от чужих свершений и склеено, как смальта в мозаичном панно, ее волшебным тембром и потрясающей плотностью звука.

И эта чертова ахеянка никому не благодарна! Ничтоже сумняшеся считает, будто люди – ступеньки для ее восхождения, что они счастливы, распластываясь под царственно попирающими ступнями.

Пепе не выгнали, пожалели. Правда, на сцену больше не выходил. Совсем.

Жил теперь ради долгожданных «детей» – Ленки и ее голоса. Пристроил «их» в музучилище, часто приходил, волнуясь, на занятия по вокалу, словно на утренник в детском саду, и вслушивался, вслушивался, вслушивался: «Близится ля второй октавы… неужели, получится?.. Ведь связки еще не окрепли, золотые мои… взяла, слава Тебе, Господи! Взяла!»

Года через два, в очередном крепком подпитии, помер.

Глава девятая

Началось, по законам нумерологической мистики, именно сегодня, 13-го, в пятницу: в двух газетных статьях слоем дерьма покрыт я, в двух других – вершители из Того Здания. А в Сети размещен материал о том, как ими же был оттяпан лес, с фотографиями: на самых трогательных полянах уже копают котлованы и укладывают фундаменты особняков, в которых наши «крутые перцы» и еще более наперченные визитеры будут, как принято сейчас говорить, реально релаксировать.

Когда увлекался физикой, два термина казались, неизвестно почему, едва ли не сакральными: релаксация и гистерезис. Один уже стал расхожим словечком ахейского обихода – все присваивают и усваивают без несварения! И слова. И поляны, хотя укоренившиеся там дубы уцелели даже во времена строительства петровского флота. Но скоро рухнут во имя забав свеженаперченных ахеян, а ведь древний лес да безотказный чернозем – последнее, чем осталось нам гордиться.

Итак, война «Меркушев vs Меркушев» грянула, и мне от этого хорошо. Чем больше мостов за собою подпаливаю, тем неизбежнее все последующее и тем спокойнее на душе. И тем – в противовес душевной благости – воинственнее облик, тем более мой «нос навынос» становится похож на бушприт таранного судна, а то и на дуло танка. Все это очень грозно, во всяком случае сотрудники, дабы соответствовать, здоровались сегодня со мной сугубо молодцевато.

Часиков же в шесть появилась Инна – но не закричала: «К оружию!», а вполне мирно пригласила на отвальную.

И я, тоже вполне мирно, пошел.

В крохотном кабинетике было тесно и жарко, как на пляжном пятачке. Кондиционер не справлялся, холодком веяло разве что от Инны: от молчания ее, от редких реплик и даже от улыбки, благорасположенной, но какой-то «оттудошной», из другого далека.

Вскоре стало ясно, что отвальная – не только по поводу ухода из администрации, все гораздо масштабнее: прочь из страны, в Голландию, к мужу, к дочке и тюльпанам.

Вот и ладненько, утешал я себя мысленно, никто не будет путаться под ногами, отвлекать, мешать… И представил, как ранним утром семейство чинно катит на широкошинных велосипедах мимо барж, где прочие голландцы неторопливо прихлебывают пробуждающий кофе. Проснувшихся становится все больше, бодрящий аромат густеет, мало-помалу вытесняя йодистую промозглость, и…

Вот оно, поле обетованное!

Простеленные до горизонта дорожки из пронзительно ярких бутонов вкупе со сверкающими на восходящем солнце крышами теплиц являют сказочную мощь света и цвета; празднично иллюминированный мир зовет цветовода, жену его и дочь, и они – долой чопорность и чинность! – мчат наперегонки, как избалованные дети – к долго отсутствовавшему отцу, несутся, предвкушая, как сейчас взлетят, подброшенные им.

И впрямь взлетают в круговерти разноцветных лучей, все так же верхом на своих устойчивых велосипедах – обалдевшие, хохочущие, орущие что-то бессвязное, неразборчивое и понятное…

Все это было настолько зримо и слышимо, что не сразу расслышал Инну:

– Игорь Осипович, вы что-нибудь скажете?

Уважил, встал. Открыл было рот, чтобы выдать тривиальный набор («С вами было приятно работать…», «Главное – здоровье!»…) – как вдруг! –

 
Дай вам Бог с корней до крон
без беды в отрыв собраться…[3]3
  Борис Чичибабин (1923–1994).


[Закрыть]
 

Нет, я не был удручен воистину шагаловской картиной: Инна с мужем летают над тюльпанами.

Да, трагизм строк, написанных в 1971-м, при нынешней свободе передвижений по странам и континентам уже вроде избыл себя.

Вообще говоря, и сам сбега́ю… не в Голландию даже, а в еще более тихое, по-неземному тихое местечко. Все так, но…

Я увидел эти стихи в совсем скверном 80-м: мы увязали в Афгане, Олимпиада скукожилась до спартакиады поневоле социалистических стран; умер Высоцкий… Я увидел эти стихи, вобрал их в себя со слепой машинописной копии и чуть не заплакал.

Невозможно было объяснить короче и горше, что огромная моя страна – барак скорби, через узкие оконца которого изредка протискиваются (на волю? в другую неволю?) чудом исцелившиеся, а остальные, на кого чуда не хватило, привычно врут, привычно отмалчиваются, привычно пьют.

Тот придавленный плач сейчас выходил из меня, выходил не вовремя и не к месту, среди настороженно примолкшего люда, прикидывающего: не сбрендил ли, часом, стальной Меркушев, ушибленный внезапно разразившейся войной? А что? В истории подобное случалось, притом с не менее стальными деятелями.

Но Инна! Какой все же умничкой она оказалась; не зря в именах «Нина» и «Инна» один и тот же набор букв!

К стыду своему, только сейчас это сообразил…

Исчез холодок, она шевелила губами – не повторяя строчки, а одновременно со мной. Даже опережая, будто подсказывая, когда у меня перехватывало горло…

 
Но в конце пути сияй, по заветам Саваофа,
уходящему – Синай, остающимся – Голгофа.
 

Аплодисментов не было, но выпили, после чего самый почтительный все же подал голос:

– Хорошие стихи! Ваши, Игорь Осипович?

– Были б мои, – ответил, – знал бы, по крайней мере, зачем на свет появился.

А когда собрался уходить, Инна спросила:

– Вы разрешите и сегодня вас проводить?

– А то!

Все дружно заговорили о нынешнем жарком лете. Я их понимаю: трудно при таком реприманде неожиданном быстро найти другую нейтральную тему.

Сегодня шли рядом.

– Откуда вы так хорошо знаете Чичибабина?

– Я родилась и выросла в Харькове, а мама была начальником экономического отдела трамвайно-троллейбусного управления, где он работал, когда его выгнали из Союза писателей. Ему все нормальные харьковчане сочувствовали, а многие им гордились.

– Не много их, насколько я знаю, было.

– Нормальных – всегда немного.

– Расскажите что-нибудь о Чичибабине, чего в биографиях нет.

– Он однажды предложил посмотреть мои стихи, я тогда писала… или слагала… скорее, производила… но уж точно, не рожала, совсем не те были муки… Как представила тогда, что он – Он! – берет в руки мои замурзанные листочки, аж завизжала: «Что вы, Борис Алексеевич?! Страшно!» Улыбнулся: «Если так страшно показывать стихи, учись на экономиста, показывай калькуляции, тут бояться нечего». До сих пор – вечная память! Благодарна ему за совет, а себе самой – за послушание.

– А уезжать не страшно? Или еще страшнее оставаться?

– 29-го у меня рейс, 28-го подойду к вам, поздравлю, и если скажете то, что мечтаю услышать, пойду укладывать чемоданы.

– Что же, интересно, вы мечтаете услышать?

– «Я не подпишу договор».

– Инна, как можно ставить свою жизнь в зависимость от чьего-то «подпишу – не подпишу»? Какое вам, собственно говоря, дело до меня, до договора, до Недогонежа, в конце концов, который вам, скорее всего, даже не стал родным?!

– До Недогонежа – никакого. До вас и договора – важное.

Я подумал, что все это похоже на сближение двух кораблей в кромешном тумане: капитаны переговариваются, штурвалы перекладываются, винты то прибавляют обороты, то сбрасывают, гудки то басят, то надолго замолкают – но на какого черта нужно сближаться, отклоняясь от маршрута и выбиваясь из расписания, никто не знает. Может, чтобы туман не казался таким кромешным?

– Вы, часом, не рассчитываете ли выйти за меня замуж? Так я, между прочим, женат.

– А я замужем, и не «между прочим».

– Любовник из меня, кстати, весьма сомнительный.

– И правда кстати, поскольку из меня – никудышная любовница.

– «Славная парочка…»

– «Гусь и гагарочка» – моя мама тоже так любила говорить.

– Что же между нами завяжется? – не отставал я. – Дружба?

– Игорь Осипович, вам нужно найти точное название именно сегодня? Юбилей ваш – 28-го. Четырнадцати дней, авось, да достаточно, чтобы вам и мне, вам или мне, мне или вам стало все ясно. А сейчас просто идем себе – ну и идем. Разве плохо?

«Да, плохо, – хотелось сказать, – не оттого, конечно, что просто идем, это для меня радость: делать что-то просто так… но не люблю я ходить с кем-то рядом».

Разве что с Гектором… Мы ведь были одного роста, 189, с точностью до миллиметра. И неважно, что он был человек-гора, а я человек-оглобля, главное – шаг удивительно одинаковой длины; иногда, забавы ради, мы печатали его, не милуя ступни и стесывая каблуки. Теперь, боясь толкнуть Инну, я то и дело задевал прохожих, извинялся, но несколько раз был все же обруган. Страшно представить, что вышел бы когда-нибудь на пенсию, дряхлел и неловко, боязливо лавировал в такой толпе…

– Инна, а почему вы сразу в Голландию с мужем не отправились? Хотели развестись, а получилось, что разъехались?

«Примерно, как у нас с женой» – можно было бы добавить.

– Он уезжал в полную неизвестность, затея с тюльпанами казалась авантюрой, ну и решили, что буду под крылом у тетушки-губернаторши создавать запасной аэродром, а дочери полезно сразу нырнуть в языковую среду. Алиска не возражала, она настолько папина дочка… А сейчас по мне скучает и любит сильнее, чем когда были рядом… Морщитесь, вам такой оголтелый прагматизм не нравится, да?

– Да… Давайте пересидим где-нибудь, дождемся, когда не будет так много встречных-поперечных.

Свернули наугад; пыльными улочками, зажатыми между шпалерами кичливых заборов, спустились к водохранилищу и зашли в устроенный на палубе принаряженного дебаркадера ресторанчик, безлюдный в это межеумочное для летней пятницы время. Официант едва ль не шипел, повторяя скупой заказ: «Два кофе без сахара, два фруктовых салата, минеральная вода со льдом», однако утешился, когда я, щедро добавив, заплатил за то, чтобы катер потаскал плавучее заведение вверх-вниз, от края до края мутноватого зеркала воды.

Катер возник быстро и ниоткуда, словно до того тихо дремал в чреве дебаркадера – этакий сонный Иона, неожиданно исторгнутый китом. Но сразу «проснулся», затарахтел трудолюбиво – и вот мы уже на середине, где живой поток прежней реки с трудом пробивается сквозь мертвечину стоячей воды. Совсем-совсем посередине, равноудаленные от берегов, от ориентиров, задающих не тобой начертанную сетку координат.

И я понял, что мне уже не нужен прежний с Инной разговор-разведка, что хочу ее – с замиранием и без того редкого пульса.

Я никогда не задыхался от страсти, не поедал женщин «горящими очами», не смаковал грядущее преодоление пуговиц, застежек и молний, не раздувал ноздри, предвкушая: «Ух, что сейчас будет!» После того как увидел в вагоне твое лицо, никогда не буянил в эротических сновидениях, впрочем, об этом уже писал.

…Спокойно, не запинаясь, будто докладывая о результатах вскрытия или о подготовке к отопительному сезону, принялся рассказывать о тетеньке-отоларингологе: как ее пухлые колени касались моих костлявых, и я обмирал от несусветного желания увидеть все, что у нее под халатом, платьем, бельем. Исследовать неторопливо, поглаживая (мизинцем, непременно мизинцем!) каждый квадратный сантиметр; расправляя складки кожи, чтобы рассмотреть то, что скрыто ими – всегда чуть более бледное или, напротив, покрасневшее, слегка раздраженное скапливающимися капельками пота.

– Поверьте, – говорил все так же монотонно, – никакое возбуждение не сравнимо с тем, как я чувствовал ее колени. Сидя с распахнутым ртом, с придавленным шпателем языком, послушно воя: «А-а-а!» А тетенька, не понимая – или не желая понимать, что происходит, порыкивала: «Да расслабься, что ж ты меня так боишься?! Ведь большой уже мальчик!..» Только что, когда дебаркадер качнуло, наши колени соприкоснулись – и я испытал то же самое. Что вы мне на это прорычите?

Кончик ее носа покраснел, словно загорелся от сошедшихся на нем лучей заходящего солнца.

– Не буду рычать, потому что… – голос прервался, какой-уж тут рык! – Когда мы с будущим мужем в первый раз… уединились… все было так вежливо. «Ты не против заняться сексом?» Даже не волновалась, хотя была девушкой: «Не против». – «Тебе помочь раздеться?» – «Не надо, я сама». Никаких признаний в любви, только уверенность, что умрем в один день. Это, конечно, огромное счастье, и я его ценю… но в тридцать два, впервые в жизни, услышать, что так желанна… Простите… мне…

Но я уже поддерживал ее и вопил что было мочи:

– Официант! Шоколадную конфету! Кусок хлеба! Срочно!.. – и накинулся на нее. – Ешьте фрукты! Жрите, говорю, иначе в глотку запихну!

Послушалась, хотя руки тряслись, ходуном ходили.

Перепуганный парень прибежал с конфетой, хлебом и предложением, чрезвычайно уместным на воде, в отдалении от прорезанных узкими тропинками берегов: «Может, вызвать платную скорую?»

Ты поняла, что произошло? Поняла, как была когда-то права, называя меня безудержным хвастуном? А ведь совсем недавно писал, что до сих пор наизусть помню симптоматику любой болезни!

Кончик ее носа действительно покраснел, но не на заходящем солнце, как вообразил я, певец закатов, а по контрасту с остальным лицом, которое белело слишком быстро…

А возня в сумочке, когда принесли кофе, а на минуту потом опущенные под скатерть руки – и не догадаться, что она сделала инъекцию инсулина, упиваться воспоминанием о своих пубертатных переживаниях!

Для острастки заказал еще стейк.

– Давно на инсулине?

– Четыре года.

– Почему после укола ничего не ели?

– Вы, когда рассказывали, так переживали – боялась жевать… вас обидеть.

– А свалиться посреди водохранилища в голодной коме не боялись?! На это бы я не обиделся?! Вы и на посиделках ничего не ели?

– Почти ничего, гостей надо было кормить.

– Ну и дура!

– Что ж вы так кричите? Я теперь буду осторожна, и есть буду по часам, по минутам. Просто сегодня такой день безумный… разве не понятно?

Притащили стейк ужасного вида: одновременно и подпаленный, и полусырой – но она впилась в него, как волчонок.

– С таким диабетом вам лучше в Голландию. Здесь в любую минуту инсулин может ненароком исчезнуть. Случайно и непредсказуемо, просто один чиновник забудет вовремя почесаться, а другой, наоборот, зачешется не вовремя.

– Это – да. Но морально мне там будет тяжелее, там все здоровы.

– Все-все?

– Конечно… Ой, как вкусно!.. И больные есть, и колясочников полно, но у всех такие лица, будто плевать им на эти малюсенькие хвори, все равно жить будут вечно и с неизменным удовольствием… Спасибо, наелась… Что с ними – Бог, если даже грешники или атеисты. Не знаю, научусь ли этому.

– А в России нет таких лиц?

– Мой муж, когда наведывается ненадолго, уверяет, что в России любое, сколь угодно холеное и красивое, женское лицо с размеренностью маяка посылает месседж: «Жизнь проходит зря». Не замечали?

– Не приглядывался. А на мужских какой месседж?

– «Жизнь проходит зря, а мне по фиг!» За очень редким исключением. У вас, например: «Жизнь проходит зря, а жаль».

Черт! Я-то мнил, что имею законченный облик лидера: всё под контролем, готов в любую минуту вправить мозги любому. В общем, практически первый после Первого. Или скромнее: некто, волею судеб преосуществляемый в Первого, ведь каждая местность должна иметь своего титанчика, носителя духа Титана. В Недогонеже – я есмь. «Оле-оле-оле!»

Выходит, с нею я не «оле-оле-оле»? Всего лишь обычный человек, который, бреясь по утрам, глядит в свои обесточенные глаза, а потом, чтобы подзарядиться, пьет кофе, крепкий, еще крепче, – две, три чашечки кряду. Посматривая на беспардонно бодрые рожи из рекламных роликов, погружаясь в долбящие мантры про тонус, восстановленную потенцию, блеск зубов, упругость кожи, густоту волос без перхоти, дьявольскую работоспособность без запаха пота, обалденность пищи без холестерина и крепость сна без комаров.

Выходит, теперь, когда осталось немного, вдруг захотелось болтовни, или молчания, или приливов желания погладить (мизинцем, непременно мизинцем!) ее кожу, чтобы мигом затягивались точечки от бесчисленных уколов инсулина?

И осталось немного, и хочется – всего-то! – такой малости?

Когда прощались, она спросила:

– О чем вы шептались с администратором?

– Показал ему удостоверение и велел забронировать для нас на две недели катер и ресторан. С восемнадцати до двадцати двух часов. Завтра привезу деньги.

– Видите, а вы подыскивали название. Само собой нашлось: регулярный релакс.

– И вы туда же, с этим словечком! Не смейте ничего им называть!

– Что вы все придираетесь?! Неужели так важно, какие словечки я употребляю?

Махнул рукой да и пошел, представляя, как с самого утра начну поглядывать на часы и ни разу не вспомню, что осталось всего тринадцать полных дней. И четырнадцать ночей – так, для точности, пишут в туристских ваучерах.

Нина Трифель, она похожа на тебя – такую, какой ты должна была бы стать в тридцать два года.

Глава десятая

Суббота! Была когда-то на радио юмористическая передача «От субботы до субботы»; странно, что стражей идеологической непорочности такое название, в разгар битвы с сионизмом, ни на какие нехорошие ассоциации не навело – столько энергии уходило на составление списка злейших врагов, что на борьбу с ними ее уже не хватало.

Мне легко и хорошо, сегодняшняя прогулка прошла без обмороков и осложнений. Инна рассказывала о Харькове, о том, как отец, в одночасье ставший щирым, заставлял ее учить исконно родной язык. Так старалась, бедолага, что по приезде в Недогонеж путала русские и украинские слова.

А ее дочка, возвращаясь после каникул, путает уже четыре языка: русский, немецкий, голландский и английский.

Искренне жалел бедную девочку и отчаянно ей завидовал. С моей-то памятью мог на лету схватить все европейские языки, да еще и китайский или японский в придачу… Собственно говоря, что это я разнылся? – английский, испанский и португальский – тоже немало.

Я рассказывал ей о тебе, Нина Трифель, а тебе рассказываю о ней, существую, как видишь, в двух реальностях, вернее, ирреальностях.

Пепе когда-то был невероятно значителен в той сцене из «Мазепы», где от Кочубея требуют отдать клады, спрятанные в ему одному известных местах.

То ли грим был так подобран, то ли светом режиссер так умело распорядился, но заслуженный казался старцем библейским, даже добиблейским, и в сравнении с этой древностью Пушкин с Чайковским казались сиюминутными, чьей-то милостью допущенными узнать о страстях начала всех времен.

Он почти равнодушно пел про два клада – свою честь, украденную пыткой, и честь дочери, украденную злодеем гетманом, потом вдруг заводился и ревел орга́нно, сминая оркестр:

 
…Но сохранил я клад последний,
мой третий клад – святую месть.
Ее готовлюсь Богу снесть!..
 

И воздевал руку так, будто к ней навстречу тянулась с неба рука Бога, готовая принять драгоценный дар.

Месть – реальность. Главная, основная! Приходится напоминать самому себе, а то почти забыл об этом на водохранилище, летаргически сонном от намоленной дачниками субботней жары.

Трудно, сидя 14 июля рядом с влекущей женщиной, помнить о 28-м.

А кстати, что сегодня за день, мы вспомнили и даже выпили немного за Францию без Бастилии. И даже, слов не зная, помычали «Марсельезу». Точь-в-точь, как два тайных якобинца, выбравшихся, из соображений конспирации, на середину Сены. Или тихой Луары, так еще конспиративнее.

Собственно, после этого я и заговорил о первой своей любви, упорхнувшей в Париж.

Замечательно свежая мысль: прошлое – это единственная реальность.

Будущее ирреально по определению, настоящее ирреально, потому что оно – мост в будущее.

Балка, одним концом заделанная в стену, а вторым ни на что не опирающаяся, называется консолью, на таких в старину покоились балконы.

Настоящее – консоль, заделанная в прошлое.

В молодости, эстетствуя, мы нашли удачный, как нам казалось, «инженерный» аналог напряженного члена, и потом, желая выругаться «не как все», говорили: «Пошел ты на консоль!» Звучало как заклятье: «Пошел ты на настоящее!»

…Да вот хоть три сегодняшних совещания с подрядчиками: о латании дорог, о латании труб, о латании крыш.

Место проведения – мой кабинет, это безусловная реальность, тот самый закрепленный конец консоли. Все остальное ни на что не опирается: ни на достаточность финансирования, ни на умение либо желание работать.

Но консоль латания сегодня прогибалась не под тяжестью проблем, а под легковесностью обещаний, поскольку моя обычная хватка исчезла, улетучилась, испарилась. Терпеливо, не перебивая и не останавливая, выслушивал подрядчиков, а они-то привыкли, что быстренько ловлю их на вранье, рычу, терзаю, потом, как правило, милую, но подвешивая: «Еще что-нибудь подобное – разорву контракт и задушу штрафными санкциями!»

А нынче молчал, одобрительно кивал, и они, раскрепощенные, воспаряли. И клялись, что дороги станут гладкими, трубы – прочными, крыши – непроницаемыми…

Прав Толстой: причины грандиозных последствий всегда просты. Сегодняшние метаморфозы – не исключение. Не знаю, что там себе нафантазировали перевозбужденные подрядчики, какие сумасшедшие версии пойдут гулять по городу в ближайшие дни, но все элементарно: тянул время до шести.

Когда-то в недогонежской администрации родилось постановление: «О захоронении одиноких пенсионеров».

Потом, усилиями одного из последующих городничих, уточнилось: «О захоронении одиноких пенсионеров после их смерти».

И завязалась интрига. Ныне сей мудрец уже пенсионер, но осторожная недогонежская элита зачислять его в политические мертвецы не спешит – ведь еще тогда предупредил: «после их смерти»! А ну как все просчитал и выжидает?

Так что иногда настоящее вмонтировано в прошлое обоими концами, то есть уже не консоль, а скоба, нечто вроде подковы на счастье. Нависает такой балкон над пустотой будущего: хочешь – сиди на нем, хочешь – стой да хоть и приплясывай, выжидая.

Когда я руководил избирательной кампанией Василька, пустил слух, что его поддерживает «выжидающий». Тот не опровергал, посиживал себе на балкончике – подкове и наблюдал за борьбой внизу. Но элита сказала: «Ага! Этого следовало ожидать!» – и поплелась пополнять наши нестройные ряды.

Господи! Никак не получается впасть во всепрощение, хотя пора.

Не могу сказать, что мое отношение к смерти стало панибратским, нет, не могу. Не амикошонствую с ней, скорее отпихиваю, чтобы не маячила перед глазами. Твержу: «Ведь не завтра же!», восстанавливаю рекордно ленивый пульс. Часто напеваю мысленно из «Пиковой дамы»: «Что ж верно?! – Смерть одна!»

Помню, Гектор наставлял когда-то Ленку: «Пой не ноты, а слова, иначе так и останешься серятиной. Вот, например, “Что наша жизнь? – Игра!” Помнишь откуда?» – «Конечно! Передача “Что? Где? Когда?”» Но, заметив, как он побелел, завопила, аж потолок завибрировал: «Нет! Не сердись! Вспомнила! Это Чайковский!..» И для верности, чтоб уж окончательно выхлопотать прощение, продолжила: «Добро и зло – одни мечты!..»

Музыкальная память у нее – не хуже моей текстовой, любую мелодию, раз услышав, напевала потом абсолютно точно. Правда, никогда не помнила, чья она.

«Ладно, – смилостивился Гектор, ее пение неизменно наполняло благодатью каждый из ста двадцати его килограммов. – Надо ж мне было такую дуреху полюбить!» – «Надо!» – заявила она. «Не надо!» – заявил я, и мы посмотрели друг на друга, в который уж раз молча поклявшись в вечной неприязни. «Ребята, вы меня своей грызней утомляете! Гомер, помолчи! А ты, Лена, река раздольная, усвой: когда Модест Чайковский писал либретто, наверняка подразумевал логическое ударение на «что». «“Что на самом деле есть наша жизнь?! – Всего лишь игра!” – такой должна была бы быть подробная фраза. Но в музыке Петр Ильич сделал повышение на “жизнь”, получилось “Что наша жизнь?..” – и весь надрыв, все безумие выхолостились; получился красивый музыкальный фрагмент, удобный для теноров, чтоб без напряга продемонстрировать, какие они молодцы. Может, и молодцы – но только тот, кто сумеет, спев ноты Петра Ильича, вернуть смысл Модеста Ильича, станет настоящим. Как Шаляпин… Вот он, доведись ему, сумел бы, он все умел».

…Степень ее участия в убийстве – вот то единственное, что я не смог восстановить в самой важной для меня картинке из прошлого, из единственной реальности.

Догадывалась и помалкивала?

Знала и одобряла?

Или сама навела Париса на мысль избавиться от богатыря-инвалида?

По элементарной логике – так. Парис – посредственность, всего-то и мечтал присосаться к ее будущим мега-гонорарам. Но она в мечтах летала куда выше: мировая слава, бриллиантовые ожерелья, сверкающие ярче дюжины солнц, высшие ордена Франции, Испании, Голландии… Да Бог с ними, с орденами, – даже названия стран кружили ее пэтэушную голову.

Двенадцать лет назад, прослушав записи, сделанные в плохоньких студиях, ее соблазняли фантастическими контрактами самые крутые импресарио Европы, а что удерживало в опостылевшем Недогонеже? Всего-то обожающие глаза беспомощного мужа.

Ежу понятно, не жилец. Не через год, так через два умрет – зачем же терять такую прорву времени?!

Повстречал как-то бывшего коллегу. Пожаловался, что он, малопьющий, при какой-никакой денежке, не старик и не урод, не может найти себе жену. Ни через Сеть, ни через брачные агентства. «Завышенные требования предъявляешь?» – предположил я. «Что ты, Игорь, окстись, какие там завышенные?! – буквально затрясся от желания опровергнуть. – Всего ничего: тарелка супа ежедневно и секс через день!»

Может, потому и не находит, что претенденток отпугивает этот минимализм? Может, Гектору не нужно было от Ленки вообще ничего, кроме пения, а ее это оскорбляло?

Тарелка супа, во всяком случае, была не нужна: невероятно быстро перебирая коротенькими худыми ножками, к ним приносилась Г. Л., сетовала, что нет у них с Приамом внуков, а младшенький так еще и не женится никак – и под причитания эти стряпала, убирала, таскала белье в прачечную и обратно – в общем, обихаживала полностью. А Приам не только ей не препятствовал, но еще и ходил за продуктами, отстаивая в очередях при социализме и торгуясь за каждую копейку при капитализме.

А как же иначе?! Не Леночке же всем этим заниматься! Ведь «наша Леночка» поет!

Относительно второго требования нетребовательного жениха – не знаю. Странно, мы с Гектором, оба медики, то есть циники по профессии, а то и по призванию, общаясь почти каждый день, выпивая нечасто, но крепко, на эти темы не откровенничали. Никогда, даже в юности, даже в студенчестве.

Ладно, если решится Ленка-пенка пожаловать на мой юбилей, авось успею разобраться во всех возможных версиях.

Но вот в чем разбирался долго: почему недооцененность Гектора меня бесит, а своей собственной почти горжусь?

Ведь и для него, и для меня недооцененность – выбор.

Но мой выбор – «для». Не пошел в физику – для того, чтобы не стать ахейцем. Ушел из медицины – для того, чтобы отомстить. Для этого же – административная карьера, будь она проклята вместе со всем побочным… тем же ничтожным Васильком!

Всё – для самоуважения, для самоутверждения, а значит – для себя!

Выбор Гектора – «во имя». Во имя служения, во имя того, что только кажется святым – как пустотелый конь, напичканный грабителями, показался обезумевшим троянцам чудесным знаком милости богов.