Текст книги "Гомер, сын Мандельштама"

Получив по роже, он испугался, и я стал свободен. Ушел из четырехкомнатной генеральской квартиры, увел мать, снял комнату в развалюхе – и поступил вместе с Гектором в медицинский. Работал: сначала копачом на кладбище, потом санитаром в морге. И заменил «Андреевич», клеймо Вертухая, на «Осипович». Фамилию менять не стал – пусть существование, хоть и в отдалении, Игоря Осиповича Меркушева скребет его крематорское нутро.

Нина Трифель, прости меня за то, что нарушил клятву. За то, что, позвонив тебе из Москвы, кричал: «Эти ахейские гниды, почему они не взяли Мирончика?!» А ты шептала: «Дурачок, ты ничего не понимаешь… при чем здесь ахейцы и троянцы?.. Дело же совсем в другом… вернись, тебя простят, примут». А я кричал: «Не смей мне такое предлагать!» – и бросал трубку… Через минуту опять звонил, но слышали мы друг друга все хуже и хуже…

Нина Трифель, если быть совсем честным – а уже нет смысла быть другим, я просто боюсь признаться самому себе, что пишу для тебя.

Нет, не пишу; шепчу под твоим окном, балконом, террасой – в доме, неизвестно где расположенном. Или у могилы, не знаю где выкопанной.

Знаешь, я возненавидел шепот, и чиновный люд особенно людоедской моей придумкой считает запрет шептаться…

Никогда и никому не говорил «я люблю тебя». И сейчас не скажу, не умею произносить слова неточного смысла. «Любил черный виноград», «любил Нину Трифель» – это разные «любил»? Если да, то насколько и в чем? Не мог без него или тебя жить? – мог. Только о тебе или о нем мечтал? – нет. Хотел бы в свою последнюю минуту увидеть тебя или придавить губами плотную, как плоть соска, виноградинку? – не знаю.

Я не оскорблю тебя неточным по смыслу «любил».

Но, Нина Трифель, я был с тобой сплетен. Я был тобою перевит.

Глава шестая

Василек прислал эсэмэску: «Солнце и море не в радость. Держись. Твой друг».

Ну, от таких-то сюсюканий мой пульс не участится. Гошка-Гомер, попросив у тебя, Нина Трифель, прощения, поспал пару-тройку часов и проснулся в нынешней благословенной реальности – суровым «хозяином города», стальным Меркушевым, и попади я сейчас на конвейер мусоросортировочного цеха, то-то магнитам была бы радость!

В дошкольном детстве у меня была любимая книга: огромная, в роскошном фиолетовом с золотом переплете – азербайджанские сказки. И почти в каждой – герой, получив от злюки-падишаха сорок дней на выполнение категорически невыполнимого задания, обреченно плелся домой, а там жена его утешала: «Будем тридцать девять дней пить, есть и веселиться, а на сороковой что-нибудь придумаем». И ведь придумывала, оказавшись вдруг доброй пери. И у меня есть жена, не пери, но, честное слово, замечательная. И сын есть, тоже замечательный. Но они далеко, аграрствуют на родине Нины (представь, ее тоже зовут Нина! Вряд ли смог бы я жениться на Кате или Свете), в деревне с ласковым названием Ивановские Дворики. Это даже не в соседней области, так что «пить, есть и веселиться» мне не с кем. Однако совсем уж одному – не хочется, поэтому буду это делать в компании с тобой, моя не-жена Нина, с тобой виртуальной, что сейчас особенно модно. И у нас есть целых восемнадцать ночей, много меньше, чем сорок, но тоже немало. И мы не будем плестись обреченно, мы вообще не будем плестись –

 
Будто бы вода –
давайте
мчать, болтая,
будто бы весна –
свободно
и раскованно![2]2
  В. Маяковский. «Юбилейное».


[Закрыть]
 

Твой электронный адрес наверняка обнаружится в какой-нибудь социальной сети, где упорхнувшие соотечественники ищут и находят друг друга. И вспоминают, как доводили учителей, обманывали профессоров и дурили начальников; как сбегали с занятий и целовались на ветру – непременно холодном и пронизывающем, ведь так сладко, завернувшись в кокон нынешнего уюта, смаковать нафантазированные прошлые безумства.

Допускаю, что все это для их душевного здоровья полезно, но одного не могу понять.

Припоминая какой-нибудь торчащий из забора, пропарывающий задницы ржавый гвоздь и умиляясь даже боли от последовавших потом противостолбнячных уколов; гуляя в светлых своих снах по заветным улочкам и прощая им духовитость ветхих канализаций… наблюдая издалека, как умирает страна их детства и первой любви – неужто не корчатся они от простой мысли: «А вдруг она умирает еще и потому, что мы – упорхнули?»

Нет, мы все же не были народом.

Недавно узнал, что в 91-м Ельцин предлагал стать разработчиком экономических реформ нобелевскому лауреату, русскому, без труда и риска уехавшему в Штаты еще в середине двадцатых; не более талантливому, чем загубленные Чаянов и Кондратьев, но более предусмотрительному. Почтенный классик отказался по причине отсутствия в России достоверной экономической статистики… да и возраст, знаете… Разумно, не придерешься. Только еще более старый, ну например, китаец, не преминул бы помчаться в Китай, даже если б там об экономической статистике и слыхом бы не слыхивали. Или, скажем, немец – в Германию.

После отречения Николая никто – даже из ближайшего его окружения – не пустил себе пулю в лоб, а когда микадо подписал в 45-м акт о капитуляции, сотни гвардейцев сделали харакири, не в силах пережить унижение властелина.

Были ли мы народом в 1917-м?

А ты, наверное, во Франции, твоей пикантности может соответствовать только Париж. Да и созвучие «Трифель – трюфель» насквозь галльское. Правильно сделала, что упорхнула, и отмахнись от моего брюзжания, как когда-то отмахнулась от Елизарыча. Ноет, несмотря на низкую болевую чувствительность, вот и брюзжу.

Но Нина моя, Нина, Нина! Ведь не я же единственный прыгал до потолка, когда полетел Гагарин! Не я один ликовал, когда поплыл наш атомный ледокол, не только я мечтал о термояде! Так с каких же пор нам стало все равно?

Как-то в восьмидесятые, когда было окончательно ясно, что Второе пришествие не случится, жлоб-безбилетник отшил при мне приставучую контролершу: «А партия мне обещала бесплатный проезд!» Та послушно отстала, а потом, реванша ради, взъярилась на безответного старичка, замешкавшегося в поисках талончиков. В Недогонеже их печатали в тонах электри́к для троллейбусов и броско-красными для автобусов – и соседство в кошельках этих двух цветов частенько напоминало мне ту знаменитую сумму электрификации и советской власти, которая никак не хотела равняться «money free» коммунизму.

Я осадил бушующую тетку, а за жлоба – заплатил штраф. Он не был мне благодарен, он завопил: «Тебе что, больше всех надо?!» И ты представляешь, мне было надо! Настолько надо, что я зажал ему двумя пальцами нижнюю губу, и – есть такой болевой прием – оттягивал до тех пор, пока вопли не сменились мычанием, а скотская слюна не закапала на и без того заплеванный пол.

За убийство Гектора Борец получил от Париса три тысячи долларов, сумму по тем временам сумасшедшую. Младший брат высоко оценил старшего, хотя тот уже с трудом передвигался по квартире. Большая была квартира; лучший когда-то дерматовенеролог города приобретал ее в расчете на долгую детообильную жизнь с любимой певуньей. К нему в ту пору особенно охотно шли завзятые либидоносцы, южане, торговцы фруктами; едва только он произносил коронное: «Показывай, что там случилось с твоим красавцем!», они готовы были платить без счета, щедро благодаря большого белого саиба, – так не избалованные признанием артисты, впервые в жизни почувствовав, что титулованные особы ими любуются, выкаблучиваются, не жалея сил.

Но потом денег стало намного меньше. Инвалиду, не расстающемуся с костылями и креслом, трудно было прикидываться восхищенным, да и торговцы уже могли себе позволить покупать для индивидуального пользования девиц, прошедших предварительный профосмотр.

…А может, это Елена потребовала заплатить Борцу «от души»? На могиле Гектора установлен помпезный памятник с разлетевшейся по плите надписью: «Жена и брат скорбят по тебе, любимый богатырь!» Но если б они разрешили, я довыбил бы меленькими, твердыми, строгого чертежного шрифта буковками: «и не жалеют, что от души заплатили другому богатырю».

Я успею рассказать подробно – времени хватит, – почему и как убивали Гектора и как я восстанавливал потом этот черно-белый фильм о любви и верности в эпоху смены формаций, форм и сущностей. А потом выжидал; если же и продвигался, то очень неторопливо. Как Монте-Кристо, который тоже не спешил, поскольку наслаждался процессом больше, чем результатом, – иначе роман не распух бы так двухтомно.

Но сейчас уже почти все готово, пора ставить точку. В субботу, 28 июля, я отправлюсь за разъяснением, кем был все двенадцать лет, прошедших после смерти Гектора: неспешно карающим ангелом или неспешно мстящим графом.

Топчусь вокруг да около, поминаю всуе ангелов и графов, потому что страшно увидеть на экране простую фразу: «В субботу, 28 июля, я покончу с собой».

Днями и вечерами я боеспособен и полнокровен, деятелен и решителен. «Тик-так» и «бом-бом» массивных напольных часов, стоящих в кабинете, не намекают на теперь уже зримую конечность моего существования; подписываю бумаги, проставляю даты: 7.07, 8.07, 9.07 – но 28.07 словно и не приближается.

А сейчас набрал ту самую фразу – и внутри похолодело.

Типично вегетативная реакция, первый признак того, что самурайское панибратство со смертью мне пока не доступно.

В начале восьмидесятых прочитал роман Маркеса «Хроника объявленного убийства» и подумал вдруг, что интересна была бы и хроника объявленного самоубийства.

Поиграл словами? Заглянул в будущее?

Медицину изучал с азартом, почти с таким же вгрызался когда-то в математику и физику. Досконально помнил этиологию и патогенез любого заболевания; назубок знал все разделы анатомии, физиологии, гистологии, иммунологии – и упивался этим богатством. Завораживала сложность функций и связей, бесконечная кадриль неразрывных пар: баланс – дисбаланс, цельность – распад, еще жизнь – уже смерть.

Странно, писал о человеческом организме, а получилось чуть ли не об устройстве мира, если все сущее вообще можно назвать устройством… Но ты заметила, как охотно я пустился в общие рассуждения, лишь бы оказаться подальше от той фразы?

Не стал практикующим врачом, потому что слишком много почему, зачем и как осталось без ответа. Боялся заплутать среди вопросительных знаков и ошибиться когда-нибудь так, что откроется маленькое собственное кладбище. А в патанатомии промахнуться невозможно, смерть проста – даже сейчас могу вспомнить любое вскрытие, морфологию любого среза и соскоба… Кстати, память мне не изменяла и потом, когда учился на юрфаке, получая второе высшее; не изменяет по сей день: помню все обо всех, помню любую бумагу, мною завизированную или подписанную.

Познаю вечернюю жизнь города: отпускаю машину и иду пешком, благо до дома недалеко.

И вот уже три вечера почти следом за мной из дверей администрации целеустремленно вылетает Инна. Противно требованиям субординации обгоняет – но не более, чем на шаг. Напряженная, как бодигард, защищающий от опасностей, которые еще впереди.

Судя по всему, это и есть исполнение обещания «быть рядом». Приноравливается к моему шагу, не частит, не сбивается и не спотыкается – а ведь на шпильках!

Напрочь не понимаю, во имя чего недогонежские красавицы так мучают туфельки и ноги: асфальт раздолбан, а уложенная кое-где – чай, европейцы мы! – плитка весьма опасна для каблучков и щиколоток. Может, это такой вызов нам, мужикам: «Вы, уроды, разрушаете все, к чему прикладываете руки и мозги, но мы – балансируя – устоим!»

Хорошо, что меня мало кто знает в лицо (это обольстительные усы Василька знакомы всему городу) – в противном случае был бы оплеван с ног до головы. И есть за что, за состояние тротуаров, к примеру.

…Я сменил двух руководителей Управления образования, а недавно случайно услышал (инкогнито, в парикмахерской, почти как Гарун-аль-Рашид), что с родителей, пытающихся устроить детей в муниципальные детские сады, требуют две тысячи долларов. Парикмахерши толковали об этом без надрыва, как об обыденности, не сомневаясь, что по-другому уже никогда не будет.

Менять третьего?

Городской бюджет, сметанный по указаниям «глубоких экономов» из Того Здания, трещит и лопается, а я, работая по двенадцать часов в сутки, трачу эти часы либо на предотвращение чудовищных провалов, либо на ликвидацию последствий обычных.

Почему моя страна, моя Троя, поддалась ахейцам с такой скулящей покорностью, что и коня дарить не потребовалось?

Тот же мусороперерабатывающий комплекс – ведь нужда в нем огромная, окрестности буквально изъязвлены смердящими свалками! Но Инна, добровольный мой телохранитель, права: договор нам навязали действительно кабальный и подписывать его – самоубийство. Однако все разрешится на зависть классикам абсурдизма: я совершу совсем не фигуральное самоубийство, и договор, по причине на редкость уважительной, подписан не будет. Скандал станет оглушительным; собранные мной доказательства заказного убийства Гектора, а заодно и сведения о том, кто, что и как ворует, – шарахнут по «кегле-Парис» и многим другим «кеглям».

Не уверен, что разыщу твой мейл. Но все равно пишу, шепчу, кричу, выкидываю коленца, выпрыгиваю из самого себя, как глохнущий шут, мечтающий еще хоть раз услышать забытый звон своих колокольчиков. А оказавшись дома, не могу заняться ничем другим, кроме как разговаривать с накопившейся за долгие годы тоской, которую зачем-то облек в твою плоть и поселил в Париже.

Домой следую за «бодигардиком»; не окликаю, хотя следовало бы окликнуть и честно сказать, что все отпущенные мне опасности уже позади, что мое тело охранять уже смысла нет, лучше всемерно – сохранять свое, очень, кстати, привлекательное.

Или это ловко сшитый летний костюмчик делает его таким? Никогда ничего не понимал в ваших дамско-портновских штучках! Жена одевалась настолько соответственно облику и образу, что казалось, будто именно в этом, в сегодняшнем, платье родилась – и в нем же, не снимая, умрет. Не помню, как были одеты другие мои женщины, а вот твою блузочку словно держу в руках и восхищаюсь ею, как показаниями приборов во время решающего опыта по управлению термоядом. Может, оттого и не дал Господь стать физиком, что весь отпущенный мне запас восторга я выплеснул в тот вечер на тебя?

Глава седьмая

Какая нелепость, что в огромное, античных пропорций, тело Гектора вселился дух, смиренно признавший себя ничтожно малым, зато ищущий и находивший большое в других – во мне, в Ленке, в Леньке Дукельском, даже в ничтожестве-братце.

А ведь был у него по крайней мере один несомненный дар – гитариста! Я объездил Испанию, Аргентину, Чили, Мексику, слышал очень многих, но нигде ничего близкого не услышал.

Когда он брал гитару, казалось, что обычные мужские руки видны в двукратно увеличивающем бинокле, а обычных размеров инструмент – в перевернутом, двукратно уменьшающем. Но что творила эта несоразмерность!

Гитара не пела, не разговаривала даже – но с первых же переборов дышала, как набожная недотрога, допустившая наконец руки возлюбленного до самых сокровенных мест, потом постанывала, потом стонала, словно умоляя: «Еще!» – и содрогалась в последнем усилии отделить святость от страсти.

Какая нелепость: природа, с немыслимой щедростью лепя его мышцы, поскаредничала, отпуская голосовой материал. Приятный, гибкий, но малюсенький баритон – и Гектор стеснялся его, пел редко, с какой-то особой решимостью, как перед битвой, вернуться из которой не суждено.

Зато вытащил Ленку из ее ремеслухи и пестовал, перепутав легенды: он же был Гектором, а не Пигмалионом, ему полагалось делать детей Андромахе, а не сотворять Галатею.

Гектор играл великолепно. Остальные, Ленька Дукельский – бас-гитарист, Парис – клавишник, бесконечно сменявшиеся ударники, наяривали, как могли. Вокалисты были совсем ни к черту. Когда очередной ударник сбега́л, за станок садился я. Хуже не становилось, некуда было.

Парис учился в «строяке», Ленька – на мехмате университета, но Гектор дал ансамблю название «Клятва Гиппократа». Хотя если слушатели и могли бы быть от чего-то излечены, то разве что от любви к музыке.

Все изменилось с появлением Ленки…

Когда в детстве я читал «Трильби», все, там происходившее, воспринималось как красивая выдумка, но в претенциозно названном вокально-инструментальном ансамбле фантазии Дюморье вдруг зажили полнокровно; только вместо музыканта-гипнотизера – влюбленный музыкант, хотя сила его любви, чисто русского слепого обожания, далеко превосходила силу гипноза.

Для Свенгали голос девушки был инструментом, озвучивающим его гениальность, для Гектора – его доброту. Или безумие. Или святость – кому что больше нравится.

Но в лишающем воли трансе пребывала не только его возлюбленная, его жена, нет, – пение новоявленной Трильби, подобно зеркалу прожектора, превращало свет из точки фокуса в проложенную по небу сверкающую дорогу и вело по ней битком набитые зальчики и залы, вело знатоков и профанов, холодных снобов и восторженных фанатов.

Всех вело, кроме меня.

Ибо только я понимал – но никак не мог вбить в башку одуревшего от жажды служения Гектора – что это его талант есть тот свет в точке фокуса и что именно он сотворяет из Ленкиного звукоизвлечения – пение, а из наших, Леньки Дукельского, Париса и моих, трень-брень-хрень – исполнение. Как я был прав, как мучил его своей правотой, но кого и когда спасала чужая правота?

Ленка возникла в Недогонежском театре оперы и балета, где в тот вечер давали «Судьбу человека».

Рассказ о том, как все случилось, звучал часто и расцвечивался все более яркими деталями, как генеральский мундир – все менее заслуженными орденами. Особенно красноречив бывал Петр Петрович Тарасов, певец, бас, захваченный двумя идефиксами.

По-шаляпински потрясти мир исполнением партий Годунова и Мефистофеля, подумала ты? Ничего подобного! Обладатель баса, гулкого, словно эхо в незаселенной панельной многоэтажке, всю жизнь мечтал изумить математиков оригинальным переосмыслением классических теорем и обнаружить в какой-нибудь глубинке «Голос всех времен и народов».

Был холост, Ленькину мать, концертмейстера театра, любил безответно и безнадежно, десятки раз предлагая уйти от мужа. При этом главной приманкой выставлял не многолетнее свое чувство, а желание «усыновить пацана»; тогда малопригодную для советского бытия фамилию «Дукельский» можно будет сменить на милую уху кадровиков «Тарасов». И прекратись вдруг эти разговоры-уговоры, даже Ленькин отец, не говоря уж о матери, огорчился бы, поскольку из их тихой семейной жизни ушло бы что-то по-настоящему высокое.

А когда Ленька поступил именно на мехмат, Пепе раскалился экстраординарно.

– Ленчик-пончик, чему интересному вас научили?

– Условиям Коши – Римана, – отвечал Ленька, смиренно готовясь к неизбежному.

– Во-о-т! – гудел Пепе торжествующе, как первый локомотив, открывший движение по только что проложенному под Ла-Маншем туннелю. – Во-о-т!

«Я знал, я чувствовал заране…» – напевал он из рондо Фарлафа, роясь в бумагах. Этажерка в его квартирке под ними прогибалась, но нужные листы обнаруживались быстро и безошибочно. «…Что мне лишь суждено свершить сей славный подвиг!» – и передавал на кафедру теории функций пожелтевшие листочки, озаглавленные: «Новый взгляд на условия Коши – Римана» и подписанные: «П. П. Тарасов, математик-любитель, заслуженный артист РСФСР, бас».

Не счесть, сколько таких пожелтевших «новых взглядов» перетаскал Ленька на кафедры мехмата, где все вздохнули с облегчением, выпустив его восвояси и дружно отказав в аспирантуре.

Как много картин, сцен, звуков и запахов в моей памяти! Одно цепляется за другое, все пересекается и ветвится, завивается и клубится спиралями и лентами Мёбиуса. Не знаю, что проносится в сознании за миг до конца, но за шестнадцать дней до него – извергаются потоки, и Боже! как же радостно длить это второе проживание!

Пульс ровен и редок, и внутри уже ничего не холодеет.

Глава восьмая

«Старик обещает потрясающий сюрприз, – агитировал Гектора Ленька, – давай заскочим на минуту, поздравим, узнаем, что его так взбудоражило, и смоемся в “Россиянку”. Там вечером сейшен. Даже Гомер подтянется, обещал сегодня потрошить не до полуночи».

В тот день Пепе исполнилось всего-то пятьдесят два, но центральные партии ему уже не давали – запарывал. Вот и в «Судьбе человека», облаченный в эсэсовский мундир, он появлялся всего один раз, в начале второго акта, перед строем изможденных пленных красноармейцев, и рычал: «Евреи! Коммунисты! Комиссары! (Там, где восклицательные знаки, оркестр производил зловещее “Дз-дз-дзум!”.) Шаг вперед!..» После чего оркестр издавал совсем уже апокалиптическое «Дз-дз-дзум» – ставь любое количество восклицательных знаков, не ошибешься, – и четыре пятых строя безропотно выдвигались и брели за кулисы. Звучали «автоматные очереди», а нацист удовлетворенно удалялся по дальнейшим своим гадским делам – то бишь заслуженный артист, математик-любитель, спешил разгримироваться и переодеться, дабы нагрузиться наконец до ватерлинии.

Здесь и таилась основная опасность: попадись ему ребята в эти веселые минуты, неизбежно угодили бы в собутыльники без малейших шансов остаться дееспособными. Поэтому завалились они в грим-уборную в конце первого акта, чтобы «всё по-быстрому» и без последствий. Пепе уже был в мундире, отлично, к слову сказать, сшитом, – из какого-то подсознательного подобострастия эсэсовцев в советских спектаклях и кинофильмах наряжали всегда с особым шиком. Однако Пепе, блестящий, как меч нибелунгов, в тот вечер олицетворял собой и грядущее падение Третьего рейха, ибо на ногах держался с трудом.

– Дядя Петя! – ахнул Дукельский. – Вам же на сцену!

– Не дрейфь, Лёнчик! – ответствовал заслуженный. – А ты, Гектор, молчи! После свершившегося чуда банальные «поздравляем, желаем, лобзаем» – неуместны! Я не доказал божественно прекрасную теорему Ферма, ибо многогрешен! Зато нашел дивный голос!

Распеваясь, расхаживая по тесной комнатушке и ударяясь иногда о стены, поведал, что на рынке («А-а-а-а-а! Хорошо, сегодня – в голосе!»), выбирая шмат сала («Евреи! Кх-м… Евр… Евр… еи!..»), услышал, как две писюхи переругиваются с дедком, торгующим капустой («А-а-а-а-а! Ком-му-нисты!»). И вдруг одна из них, перекрывая гул в обширном, высокосводчатом помещении, протрубила: «Пошел ты в …, козел старый!» Не столько даже протрубила, как продекламировала – широко, раздольно, выпевая каждую гласную и чеканя согласные. («Кх-м! А-а-а-а-а! К-о-о-з-е-л! На-а х…! Ко-о-ми-с-с-с-ары!). Забыв про сало («Шаг вперед! Кх-м… Евреи!»), заслуженный кинулся за писюхами: «Девочки! Кто из вас деда обложил?»

Та, что повыше и пофигуристее, с типичной грудью меццо-сопрано, ответствовала: «И ты иди в…, козел старый!», но теперь уже почти пропела – богатым, открытым звуком, в полных двух с половиной октавах…

«Как раз сегодня, – восторгался Пепе, – у их профтехучилища культпоход на “Судьбу человека”! Она зайдет сюда в следующем антракте!»

…Это голос, который он искал всю жизнь, отсиживая в жюри на бесчисленных смотрах художественной самодеятельности… его бас нынче звучит отменно… посему – еще две капли… Не скули, пончик, Тарасов не подкачает… Тарасова сцена трезвит, а потом опять пьянит, но уже по-другому: как глаза любимой – после торопливых гастрольных «перепихов»… Сегодня эсэсовская сволочь будет хороша как никогда… сегодня вам, пацаны, будут явлены: а) большой артист Тарасов; б) будущая великая певица Елена, «не знаю, как фамилия».

…Зал был набит приведенными по спискам пэтэушниками и пэтэушницами; они провожали Гектора и Леньку к креслам в служебном восьмом ряду сочувственными взглядами: «А вас-то кто приволок?» – и, шурша конфетными фантиками, слизывая с губ последние вафельные крошки, настраивались на дальнейшую скуку и муку. А зря.

«Эсэсовская сволочь» вышла на сцену, не только не шатаясь, но хорошо отработанным парадным шагом, окинула строй пленных высокомерным взглядом уберменша и грозно рявкнула: «Евреи!» Далее, пока дирижер и оркестр трудились над «Дз-дз-дзум!», именинник на мгновение вышел из образа и торжествующе глянул на Гектора и Леньку: мол, говорил я вам, что сцена трезвит?! Ребята дружно и совершенно искренне показали ему большой палец, Пепе вернулся в образ, приосанился еще пуще и рявкнул еще грознее: «Евреи!..»

Безусловно, сцена его отрезвила, вернув способность к прямохождению, но тут же и опьянила по-новому, свихнув мозги. Увлекшись мимическим общением с ребятами, запамятовал математик-любитель, что к национальному самосознанию уже взывал, пора выкликать по партийному признаку.

Ленька почти сполз на пол, надеясь, как он потом рассказывал, что отсутствие на привычном месте привычного лица собьет Пепе с темы. Но стало еще хуже: третий зов «Евреи!» уже смахивал на тревожное и безответное «Ау!» заблудившегося грибника.

Четыре пятых строя терпеливо дожидались команды «Шаг вперед!», дождались наконец, заторопились на расстрел – и невозможно было продемонстрировать яснее, из кого в начале войны состояла Красная Армия. Молодой рабочий класс, потрясенный открытием, загудел, Пепе же, не утратив ни грана высокомерия, промаршировал за кулисы все тем же парадным, гусиным шагом.

До конца акта Ленька причитал: «Что теперь делать?! Что делать?! Его выгонят и посадят…», а Гектор, едва только половинки занавеса сомкнулись, вздохнул: «Пойдем напьемся вместе…»

Заслуженный артист – в добротных сатиновых трусах, со следами тевтонообразующего грима на добром русском лице – беспощадно топтал эсэсовский китель, и было в этой расправе что-то от неприязни к зигзагам собственной жизни, так непохожей на майские мечты 45-го года. Тогда носители черных мундиров вжимали головы в плечи от любого косого взгляда, но минуло чуть больше тридцати лет – и один из победителей, бывший авиатехник полка фронтовых бомбардировщиков, вынужден рядиться в это барахло, отрабатывая свою нищенскую зарплату…

– Не говори ничего, пончик! – взревел он во всю силу луженой глотки, завидев траурное Ленькино лицо. – Пусть меня выгонят, будь они прокляты! Зато я нашел голос! Всё! Теперь всё! Пойду петь в собор, буду жить на подаяние.

И тут – без стука – вошла девица, настолько, видимо, уверенная в своей уместности всегда и везде, что при виде мужика в трусах никаких «Ой, извините!» не последовало. Напротив:

– Здорово вы про евреев спели (заслуженный расцвел и величественно сошел с кителя), не хуже, чем про командующего армией!

– Какой?! – поразился бас.

– Египетской! – и воспроизвела угрожающие возгласы жреца из «Аиды»: «Ра-дамес! Ра-дамес! Ра-да-мес…»

Они притащили ее и именинника в «Россиянку». Пришел и я, во взлетевшем до небес настроении: последние срезы дали отличные результаты, докторская диссертация призывно замигала. Однако, познакомившись с Ленкой, вскоре почувствовал, что дышать становится трудно, словно в комнате, перенасыщенной вальсирующим ароматом цветов.

Как бы хотелось сейчас написать, что разговаривала она вульгарно, одета была безвкусно, пила и ела утробно – но нет!

Говорила мало и впопад – и это не было осторожным малословием Штирлица; она, скорее, присматривалась к нам, подобно дрессировщику, взявшему в работу новую группу зверей с незнакомыми еще повадками и запоминающему все, что потом пригодится на арене.

Одета была никак, но в этом «никак» чувствовалась готовность быть в том, что потребуется ролью: в золототканом платье Амнерис, или в отороченном мехом сарафане Любаши, или в пестрой юбке и бренчащем монисто Кармен. Или почти ни в чем, как Далила.

Совсем не ела; наотрез отказавшись от вина, жадно пила морс, намертво обхватив бокал широкой пятерней. И только в конце вечера – когда последние глотки уже шли через силу – аристократично, как ей представлялось, отставила мизинец с квадратным, почти плоским ногтем.

Чересчур тяжелые кисти – ее недостаток; заметь, когда на руках нет перчаток, она обходится почти без жестов.

Смешно было наблюдать в «Россиянке» за действующими лицами. Плотненький, низенький Ленька рассыпа́лся перед пэтэушницей мелким бисером, громадина Гектор – крупным. Он был оживлен, да что там, он пылал – многое повидавший дерматовенеролог, обращавший внимание на женщин постольку, поскольку чересчур уж обильными гроздьями они на него вешались. Пепе смотрел на них с рассеянной нежностью, но лишь – хотя бы в короткой реплике – звучал ее голос, простирал к ней руки, словно напутствуя и благословляя.

А она, подобно Екатерине Великой, выросшей вдруг из одежд стеснительной принцессы Софьи, поглядывала на Леньку, как на потешного арапчонка, а на Гектора – как на будущего Потемкина.

Патентованные красавцы снимают самок не для страсти и не для секса – но лишь для любви. Да, да, их переполняет беспокойная любовь к себе, они внедряют ее в окружающих, дабы, излучаемая и внешними телами, она согласно слилась с излучаемой изнутри – и тогда потоки боготворения и богопочитания лелеют их «я» подобно тому, как холится плоть в толково растопленной баньке, под хлёстом пропаренного веничка.

А потому Парис, примостившийся рядом с девчонкой, одаривал ее улыбками, сулящими ошеломляющие перспективы, и поглаживал по плечику, не обращая внимания на хмурые взгляды Гектора, сызмальства приученного к тому, что балуемому невысокому и некрепкому меньшому позволительно ломать любые игрушки.

Но зря старался «меньшой», упрямая пэтэушница его не замечала.

Вдруг, взглянув на меня, она спросила:

– Стану я великой певицей?

– Мне не очень понятно, кому это надо – вам или моим друзьям, – ответил, стараясь не замечать вытянувшиеся физиономии Гектора и Пепе.

– Так поймите и скажите! – черт возьми, как быстро она преисполнилась тронной требовательностью…

– Ты, Гомер, к чему клонишь? – Гектор, зловеще.

– Да, сы́ночка, ты о чем? – Пепе, встревоженно.

– Леночка, они слишком для нас с вами серьезны, пойдемте, лучше, потанцуем! – Парис, стараясь завладеть ее упирающейся рукой.

А Ленька просто слинял за соседний столик, где несколько барышень томились удручающей невостребованностью.

– Сашка, – спросил я у Париса, – ноги не болят?

– Нет, с чего бы?

– Если не с чего, то и сматывайся отсюда скоренько. В фойе, например, других клеить. Лена с тобой танцевать не будет. Никогда.

– Ты нами не командуй… – начал было он, но после моего «Пошел вон!» встал и пошел.

И в который уже раз я почему-то не сомневался, что когда-нибудь этот пастушок исковеркает жизнь многим. Мне в том числе.

– Затеяли игру в великие сюжеты? – говорил я им. – Охолонитесь, может, вам напомнить про другую Галатею, про Трильби? Рассказать, например, как она умирала?.. Девчонка мечтает вырваться из ремеслухи? Да Бога ради! Давайте поможем поступить в мед, в строяк, в политех, куда угодно!.. Елена, так вас, кажется, зовут, отец ваш давно исчез?