Текст книги "Гомер, сын Мандельштама"

Мое всегдашнее нежелание жить по правилам посредственностей – максималистское, глупое, но естественное: кому ж охота грабить самого себя?

Моя жажда мести – вполне человеческая: у меня отняли друга, меня ограбили, я не хочу с этим мириться.

Но служение – это всегда неестественная попытка быть выше всего человеческого.

Даже не будь Гектор фантастическим гитаристом, даже будь у него все проще простого: лечить сифилис и трепак, башлять в меру или не в меру, беречь родителей, тетешкать детей, потрахивать жену и не жену – и то было бы лучше, потому что жил бы долго, потому что добрые и сильные люди обязаны беречь себя и жить долго.

В этом, если хочешь, их миссия, а вовсе не в жертвенном служении, как талдычит им ахейский мир!

И уж тем паче не в поисках оттенков смысла слов – не пророческих, не выпестованных великими философами или поэтами, а слов поющихся, то есть незначимых изначально.

До нюансов ли смысла, если ахейский мир давно считает слово «перфекционист» диагнозом?

Глава одиннадцатая

Сравнительно недалеко от Недогонежа есть село Денисовка, большое, но всего лишь о двух улицах, образующих не просто заглавное, а чрезвычайно размашистое «Т».

Одна тянется вдоль реки и потому зовется Донской; вторая, Трактовая, одним своим концом упирается в трехпролетный автомобильный мост, а другим – почти упирается в федеральную трассу.

На Донской живет много Кривопусковых, на Трактовой – Костеневых. Однако молва упорствует, что фамилии эти когда-то звучали как Кровопусковы и Кистеневы – в полном соответствии с ремеслом родоначальников. Разница между ними была чуточной: Кистеневы баловались на тракте, а Кровопусковы потрошили спускавшихся по Дону; и те и другие с участью мирных пейзан свыклись уже поближе к нашим дням.

Тем не менее тамошний колхоз в бытность свою слыл передовым и в каждую пятилетку производил очередного Героя Соцтруда, притом аккуратно чередуя: то из Кривопусковых, то из Костеневых.

И вообще паритет кланов, наверняка обошедшийся в немалое количество крови, хоть и сложился «через не хочу», но соблюдался строго – вплоть до того, что коль скоро магазины, кафе и забегаловки рассыпались по обеим сторонам Трактовой и в них верховодили Костеневы, то почта, сберкасса, больница, школа и клуб осели на Донской, под присмотром Кривопусковых.

Вот и главные, исконно денисовские, доходные занятия тоже распределились по улицам и кланам: Костеневы весной заваливают недогонежские рынки ранними овощами, а Кривопусковы осенью вяжут пышные веники.

В начале девяностых Ленька Дукельский бросил математику и устроился на фирму, поставлявшую на Младонедогонежскую атомную станцию метлы, веники и ткани для половых тряпок – вроде бы сущую безделицу, ерунду, в сравнении с таинством расщепления атома, однако станция, с ее особым радиологическим режимом и повышенными требованиями к чистоте, потребляла эту мелочовку в несметных количествах. Расплачивалась своими векселями, которые принимались к зачету платежей за электроэнергию – поэтому векселя по бартеру продавались немногим пока еще живым недогонежским предприятиям. Их продукцию, в свою очередь, пристраивали уже по всей России – в обмен то ли на какие-либо другие фантики, то ли на какие-нибудь другие товары. Цепочки выстраивались длиннее и запутаннее двойной спирали ДНК; бывали случаи, когда Ленька, начав с веников из Денисовки, заканчивал возмещением налогов во Владивостоке.

Поэтому, отвечая на вопрос, а чем же он, собственно, занимается, Дукельский говорил: «Веники вяжу, – но, дождавшись ухмылок, добавлял: – Потом устраиваю взаимозачеты». Тут уж ухмылки побоку, тут все преисполнялись почтением, поскольку для выстраивания зачетных бартерных схем требовались мозги изощренные.

На этом плетении кружев вырастали многие из тех, кто не был допущен к «трубе» или вывозу цветных металлов. Дела эти давно в прошлом, но закалка «зачетчиков» оказалась крепкой, закваски они были забродистой – потянулись в производство и теперь ведут бизнес, который власти снисходительно именуют «средним» и давят собственные призывы всячески ему помогать.

У Леньки же все состоялось более комфортно: он в Израиле и неплохо развернулся – разумеется, в сфере информационных технологий, как и пристало бывшему математику.

Предлагал уехать вместе, выправив за небольшие деньги в одесской или кишиневской синагоге свидетельство о рождении любой моей бабушки. Говорил, что грех нам расставаться после смерти Гектора, в которой, в какой-то степени, виноваты мы оба…

Я кивал и думал, что умчался бы куда угодно, если б не знал, что Гектор был убит.

Леньке об этом ничего не сказал и проводил его почти до трапа.

Гектор давно уже был против юбилейно-свадебных халтур, считал, что обычный для таких действ репертуар портит Ленкин с таким трудом сформированный вкус. Да и не хотелось ему убивать в Денисовке, суетной, как проходной двор, целых три дня начала сентября, по прогнозам, теплых и тихих.

Хотя условия предлагались отменные: кормежка, ночлег, автобус – всё за счет заказчика; играть надо было на помосте, под тентом; гонорары звездные, оплата – вперед. Ленька упрашивал, настаивал, потом едва ли не умолял: выходила замуж дочка той Кривопусковой, которая отвечала за бесперебойную поставку веников. И черт уже подергал его за трепливый язык: расхваленный им ансамбль казался Кривопусковым символом общения с кругами высокими – ведь сам крутяк Дукельский в этой группе всего лишь бас-гитарист, вспомогательный, так сказать, персонал. А уж первый гитарист! А вокалистка!..

Короче говоря, Костеневы (а жених был из Костеневых) должны были лишний раз преисполниться почтением, убедившись, что Кривопусковы – не просты.

– Брось, Ленька! – морщился Гектор. – В городе полно резвых лабухов, а нам уже не по возрасту. Да и не по статусу.

– Старик! – вопил Ленька. – Ты зазвездился и ни хрена не понимаешь! В статусе все дело! Представь, я объявляю: «Соло на гитаре – лучший врач-дерматолог области; соло на ударных – доктор медицинских наук; клавишник – генеральный директор строительной фирмы «Гранит», вокал – обладательница премии имени Глинки, надежда мировой оперы…» – они же обалдеют!

– Или подумают, что голодные шаромыжники слетелись на деревенские хлеба.

– Поверь мне, за такую россыпь титулов они веники с тридцатипроцентной скидкой отдадут!

Парис не был бы Парисом, если бы тут же не заинтересовался: «Поделишься?» Его звучно названная фирма была пуста, как амбар после ужасающего недорода, и пробавлялась продажей цемента, подозреваю, левого.

Но и Дукельский не был бы Дукельским, если б не возмутился:

– С какой стати?! Разве недостаточно, что я отказываюсь от гонорара?! Гомер, с тобой тоже надо делиться?!

– Оставь себе! – огрызнулся я. – Вдруг на презервативы не хватит. Однако…

Ленька и Парис холостяковали: Парис, разведясь лет десять назад, неторопливо менял подруг раз в год, о похождениях же Леньки гудел весь Недогонеж (как сейчас, быть может, остаточно погуживает Хайфа).

– …Подбашлять было бы кстати, успею семейство вывезти в Крым. Виноград уже пошел, персики еще не исчезли, все нереально дешево. Соглашайся, старый, не выкобенивайся. Вот и Елена – явно «за».

Гектор был в затруднении: получалось, что он, обеспеченный сверх потребностей – своих скромных и Ленкиных – о-го-го! – не дает развернуться нуждающимся друзьям.

К жене апеллировать было бесполезно: она попсу петь любила и, самое главное, предвкушала, как после трех-четырех номеров мужики будут пялиться только на нее, а жених Костенев уже не так нетерпеливо будет ждать первую брачную ночь с невестой Кривопусковой.

Ее уверенность в себе, как в сирене, была неколебима, непрошибаема. Что ж, вынужден признать, на сцене она казалась красавицей – безусловно, это качество настоящей артистки, – и, как настоящая артистка, нуждалась не в любви, а в любовании. А посему – взвод воздыхателей.

Гектора это забавляло. Мне было бы наплевать, если б среди взвода не маячил «ветеран», боец с россиянковских еще времен – красавчик Парис.

Нет, нет, никаких продолжений пошлых подкатываний, никакой фрейдистской зауми – хотя бы потому, что дурой-то Ленка никогда не была, прекрасно понимала, кто для нее Гектор, а что такое – Парис.

Но и не просто воздыхатель – он даже не целовал ее по-родственному, а припадал, как к святыне, к милостиво протянутой руке.

Зато припадал, скотина, с восторгом Керубино и с ухватками приказчика парфюмерной лавки; целовал долгим поцелуем, но не кисть, а внутреннюю сторону запястья, и умел, чай, придавать капризным своим губам подрагивание, соритмичное ее хорошо наполненному пульсу. Отрывался же, как от кусочка денно и нощно вожделеемой плоти, с таким видом, будто лишь братская солидарность не позволяет назвать эту женщину – своей.

Ненавижу! На месте Гектора я бы набил ему морду. Хотя бы для профилактики.

Так почему они слиняли вместе всего через две недели после похорон – будущая прима мировой оперы и ее оборотистый агент? Только ли рвались к сумасшедшим бабкам – наперегонки, боясь упустить друг друга из виду? Или, сбежав от свежей могилы мужа и брата, слиться в свежих ощущениях тоже не преминули? Ведь все стало новым, таким доступным, таким легким и простым.

– …Как же так, Гошка? – спросил после их отъезда Приам, ставший невыносимо беспомощным. Не внешне – даже горе и лейкемия былую выправку уничтожили еще не до конца. Внешне он каким-то чудом держался и во время похорон, и потом… пока младший сын и обожаемая невестка не продемонстрировали так наглядно, что жизнь продолжается.

Беспомощным был сам вопрос. Надежда получить ответ была беспомощной; стремление усмотреть хотя б крупицу смысла в кошмаре, который, оказывается, может еще и продолжаться, – было беспомощно.

– Слушай, Ленька, – Гектор сопротивлялся скорее по инерции, – а эти «две равно уважаемых семьи» веронскую историю не разыграют?

– Махаловка, наверное, будет, меня муж моей мадам Кривопусковой предупредил. Но небольшая, а автобус все три дня под парами. При первых же признаках собираем инструменты – и в этот день свободны. Без уменьшения оплаты, учти!

– Ладно! – сдался Гектор. – Сегодня вторник, выезд в пятницу, значит, завтра и послезавтра репетируем. С восьми вечера – и до глубокой ночи. Уже четыре года вместе не работали, надо восстанавливаться. Срама не допущу!

Восстановились на удивление быстро, хватило одной репетиции. К пятнице жара спала и наступила благословенная для наших краев сентябрьская приветливая пора.

Ехали весело – приятно будоражил не только весомый заработок, но и возвращение, пусть на три всего лишь дня, в «старые, добрые». Ленка пела в четверть силы, но охотно, – мы подтягивали, а водитель, поначалу смурной, повеселел и сказал: «Девушка, голос у вас ничего, приятный». Прима наша слегка надулась, обидевшись на скупость похвалы, но быстро отошла, процитировав назидательно отрывки из восторженных рецензий музыкальных критиков.

Даже автобус, предсмертно трясшийся на первых километрах, потом приободрился. Это походило на один из фильмов о восточных боевых искусствах: в школу буквально приползает легендарный в прошлом боец – ныне скрюченный старикашка. Встречают его подобострастно, массажируют, отогревают мышцы горячими полотенцами, и он постепенно, охая, распрямляется… кряхтя, разминается… стеная, начинает демонстрировать былое мастерство… дальше – больше, больше, больше… Досмотрел не до конца; бросил на том, что он в полете проломил стену школы. Судя по всему, в победном финале порушил весь Токио.

Вот и наш пазик – не знаю, что его так разогрело: пение ли Ленкино, хорошее ли покрытие шоссе или изумительно ясное утро – перед Денисовкой резво обгонял «Жигули», «Волги» и даже подержанные иномарки, которые тогда уже начали пригонять из Германии и Польши.

А обгоняя, гудел грозно и неукротимо – так наводил ужас своим «Ки-а-а!» раздухарившийся сенсей.

И работали на редкость удачно: быстро наметился набор шлягеров, вызывавших особый восторг местной публики – мы воспроизводили их циклично, на полуавтомате.

Ночевали в доме одного из Кривопусковых, успевали сбегать на Дон поплавать и даже поймали немного непритязательного сентябрьского загара…

Никакой махаловкой не пахло, напротив, Кривопусковы произносили тосты в честь жениха и его родни, Костеневы в ответ столь же пафосно славили невесту и достойнейший род ея.

Действо доковыляло до предвечернего часа третьего воскресного дня, блюда уже не обновляли да и наливали вяло, без былого нетерпеливого предвкушения.

Собрав остатки задушевности, Ленка готовилась в…дцатый раз спеть про девочку-ночь, но Гектор вдруг предложил:

– Мужики, а что если нашу?

– Да на фиг она им? – засомневался Ленька, но я Гектора поддержал:

– Давайте!

– Ты только помолчи! – не забыл осадить меня Гектор. – Пой мысленно. Совсем пиано – раз, два, три!

Взял начальные аккорды… я слегка подстучал… и, Господи! – как же мы по этой магии соскучились:

 
Когда внезапно возникает
Еще неясный голос труб,
Слова, как ястребы ночные,
Срываются с горячих губ…[4]4
  Булат Окуджава.


[Закрыть]
 

И тут на помосте возникла массивная тетеха в блузке настолько прозрачной, что как бы и несуществующей, зато в юбке целомудренной, из плотного, пламенеющего шелка, нижепоясные тайны надежно скрывающего.

Она по-хозяйски отобрала у Ленки микрофон и повелительным жестом остановила прочих нас. Словно разминая застоявшиеся легкие, несколько раз кряду вдохнула и выдохнула так, что динамики взвыли, и проорала частушку – дурным горловым звуком, топоча всей мощью ног от оживившихся ягодиц до отечных ступней… И пламенеющая юбка страстно обвивалась вкруг обильных, обильнее рубенсовских и кустодиевских, ляжек:

 
Эх, … вашу мать
С вашими делами!
Не хотите дочь отдать,
Так … сами!
 

Стало жалко измученных трехдневной пьянкой новобрачных, захотелось увести их от заблеванного двора, от посуды со следами позавчерашнего еще жира, от хамского оклика из не отпускающей хамской жизни – но сантименты были мимолетны, потому что Ленька скомандовал:

– Сматываемся! Махаловка!

Поднялся мужичок, дядя, кажется, новобрачной, и открыл прения, разминающие, как вдохи-выдохи тетехи, после выдачи на-гора частушки стоящей в подзуживающем ожидании.

– Ты, Светка, девочку нашу не трожь, а то мигом твой шалман запалим!

– Запалите?! – отозвался кто-то из Костеневых. – И запалки хватит?! Ща проверим…

Как описать неподвижность Гектора?

Не шок новобранца в первом бою.

Не безразличие утеса среди штормящего моря, не равнодушие тотемного истукана в центре экстатической дикарской пляски.

Нет, скорее, недоуменное «зачем».

Зачем здесь вы, такие случайные, – в нескольких всего-то метрах от вечной реки, тем более под вечным небом?

Зачем здесь я, такой случайный среди вашей случайности?

Зачем мое «зачем», случайное для меня, случайного?

Ленка и Парис сразу дунули в автобус, мы с Дукельским быстро перетаскали туда инструменты и аппаратуру.

А Гектор, опустив гитару, стоял на помосте все так же неподвижно.

– Пойдем, – позвал я, – пойдем, старый! Уезжаем.

– А если срочно понадобится медик? Они опасно дерутся.

Я присмотрелся. Ничего общего с удалью пра-Кривопусковых и пра-Костеневых. Ни воплей «Сарынь на кичку!», ни сшибок грудь в грудь. Бесцельное размахивание кулаками в нескольких безопасных сантиметрах от носов друг друга, но с громким и грозным матом; суетливое стремление забежать сзади, свалить исподтишка, потом попинать и успеть удрать от родственных упавшему баб, спешащих на выручку с истошным (но в чем-то и радостным): «Уби-и-и-ли!..»

А оцепеневшие молодожены так и сидели во главе стола.

– Брось, старый, пошли! Это – их дела… ничего опасного – добрая вонючая традиция… Ладно, на всякий случай, подождем, но возле автобуса. Пошли! Гектор! Витька!

А ведь почти никогда не звал его по имени.

– Я сейчас, – отозвался он, – через минуту. Иди, успокой Ленку, небось, психует.

Мы отошли метров на двадцать и:

– Троянцы!

Услышали, хотя у него был несильный голос, он совсем не умел кричать:

– Что же, выходит, нам не дали спеть нашу?!

И те же начальные аккорды.

Что, скажи на милость, было нам делать?

Уволочь его? Его? – эти горы упирающихся мышц?!

Вернулись.

Я прошипел: «Кретин!..» Ленька подпустил генетически обусловленной плаксивости на тему о том, что накрылись теперь его веники – и мы встали рядом с нашим могутным мэтром.

И заорали изо всех сил:

 
…Тогда командовал людьми
Надежды маленький оркестрик
Под управлением любви.
 

Тут же удостоившись гневного комментария:

– Ленька, Гомеру объяснять бесполезно, но ты-то какого хрена на четверть тона лажаешь?!

Но главное было – орать изо всех сил. Чтобы оторопели, чтобы поняли: мы здесь, три гребаных богатыря.

Хотя один-то был всамделишный, былинный.

Гектор, возвышающийся над ахейцами.

Орфей, на полметра недоспустившийся в ад.

Понимаю, что барахтаюсь среди цитат и аналогий – но как еще выразить, насколько неуместным было наше пение?

Тогда зачем оно было?

Ответ – для нас троих – простой. Для всех остальных – пустой: не могло не быть.

Спасибо Приаму, с его определенностью в отделении «да» от «нет» – при полном отсутствии «может быть».

В этом моем «спасибо» еще пару лет назад была бы немалая доза сарказма. Сейчас, за тринадцать дней до конца – нет.

Да, Приам заразил нас надеждой? уверенностью? что наша страна – проводник, единственно способный вывести человечество из «египетского плена» ложных целей; что именно она – наследница Трои, в которой для него, атеиста, отставного майора инженерных войск, прошедшего войну и Семипалатинский полигон, когда-то диковинно соединились святой Грааль, гора Синай и место Нагорной проповеди.

Дурная надежда, дурная уверенность. Но ведь далеко не все его ученики заразились этой дурью. Даже собственный младший пасынок – не заразился.

А мы заразились.

Так что же оставалось делать уже подтягивающимся к пятидесятилетию мужикам – не помирающим с голоду и даже вроде бы не выброшенным на обочину жизни, хотя если жизнь свелась к разрушению, как можно быть на обочине разрушения, живя среди него?

Что оставалось в пору, когда выход из лабиринта стали указывать не мы, а нам – как заблудившимся несмышленышам? Когда пошла странная селекция: в нашем «детском саду» отбирались самые, как по лекалам, плохиши – и те в одночасье становились волшебно умными и достигающими.

Что нам оставалось? Только приноравливаться. И чтоб не так сильно хотелось удавиться, иногда бунтовать.

Конечно, наш бунт был бессмысленным, как денисовская махаловка, но все же… он был поминками по погибшему высокому смыслу.

– Эй, профессора, хорош орать, заткнитесь! – крикнул кто-то из воителей.

– Бошки поотрываем! – пообещал другой.

«А вот хрен вам! Отсосете!» – думали мы и пели.

В центре – Гектор, гордый собой, но злясь на нас за нежелание петь стройно, без срама.

Слева от него – Ленька, угнетенный опасением, что веников отныне ему не видать, но гордый собой.

Справа – я, гордый собой, ликуя, что мы еще вместе, а значит, Троя пока еще жива…

И никто из нас не заметил подкравшегося сзади – то ли Кривопускова, то ли Костенева. Позже они, божась и крестясь, валили всё друг на друга.

Я мстителен, почему же не нашел и не прибил того, кто обрезком трубы вломил Гектору по позвоночнику? А не за что было мстить – мы нарушили неписаное правило, непреложное и для черноземных свадеб, и для гулянок австралийских стригалей, и для попоек ковбоев в салунах Дикого Запада: «Музыканты не вмешиваются, и их не бьют»; а мы вмешались… И я признал за денисовцами право забивать чужаков.

Вновь прислонившись к религии, они готовы были умиленно слушать проповеди о надежде и любви, произносимые теми, «кому положено», кто гарантирует четко означенное райское вознаграждение за прислоненность, за умиленность и размашистые осенения крестным знамением…

Но музыкантишки?! Но, видите ли, поэзия?! Но песня о том, что может командовать кларнет?! труба?! фагот?! флейтист, да еще изящный?!

Впрочем, они искренне хлопотали вокруг упавшего Гектора, охали, причитали, потом облегченно переговаривались: «Глаза-то открыты… небось, оклемается, вон какой бугай… не говори, прям шкаф!»

Он шептал: «Гошка, я ноги совсем не чувствую, а минуту назад было так хорошо».

А ведь тоже редко называл меня по имени…

Помню вой Ленки: «Это тебе наказание! За то, что не был рядом со мной, защитить не хотел! Гомер, ты тоже не хотел, тебе тоже припомнится! Только этот…» – и тыкала пальцем в Париса… А красавчик смотрел на нее так, будто всю свою недостойную кровь готов отдать за одну лишь каплю ее, священной.

Ненавижу!

Пазик несся еще стремительнее, Гектор, распластанный на какой-то старой двери, накрепко привязанный к ней, убеждал жену, что ничего страшного, что все обойдется…

Потом я помчался за Ларецкой, притащил ее в клинику прямо с дачи; она стонала всю дорогу: «Игоречек, я же не готова, я ведь из-за стола, я водку пила!..» – но работала, как всегда, гениально.

Стоял неподалеку, видел, из скольких кусочков собирает она разбитый одиннадцатый грудной позвонок. Мне ли было не понять, что спинной мозг поврежден безвозвратно, что будет парализация нижних конечностей и нарушение функций тазовых органов… потом присоединится уросепсис, и даже на антибиотиках и гемодиализах летальный исход неизбежен. В лучшем случае через пять-шесть лет.