Текст книги "Играй против правил. Как нестандартные решения спасают жизни и миллиардные бюджеты"

Я начал проводить общие собрания в отделениях по всей стране. Когда руководители проводили подобные встречи в прошлые годы, они иногда подбрасывали вопросы, чтобы убедиться, что они затронут определенные темы. Или, что более вероятно, чтобы убедиться, что некоторые вопросы зададут, в том случае, если слушатели окажутся слишком напуганы.

Когда я собирал свое первое общее собрание, пиар-специалисты спросили меня, хочу ли я спланировать вопросы. Я сказал: «Нет, черт побери! Если люди не хотят задавать мне вопросы, я буду сидеть и смотреть на них». Конечно, на первой встрече я объявил время для вопросов, и никто не поднял руку. Ни одного вопроса. Тогда я сказал: «У нас есть двадцать минут. Вы хотите, чтобы я создавал марионеток? Вы никуда не уйдете, пока не зададите хотя бы несколько вопросов». Женщина подняла руку, задала первый вопрос, я ответил, и никого не уволили. За этим последовало больше вопросов. Мы повторили то же самое на других встречах, и вскоре сотрудники поняли, что можно смело задавать мне сложные, провокационные вопросы. Я посещал около четырех городов для каждого отчета о доходах за квартал, и проводил от четырех до шести встреч в филиалах в течение года, когда посещал отделения. Я ходил по кабинетам и общался с персоналом, работающим с клиентами. Я считаю, что эти усилия помогли сотрудникам понять, что мы как компания пытаемся делать и куда мы идем. Более того, они помогли мне понять, что на самом деле происходит в наших подразделениях, в наших офисах, на местах и в службе поддержки. Именно там я смог собрать информацию, чтобы объединить идеи и энергию всех наших коллег. Я думаю, что это также укрепило доверие между мной и остальной частью организации. В любой большой компании в любой момент найдется несколько разочарованных сотрудников, но они – исключение.

… … … … … … … … … … … … …

Большинство сотрудников, я полагаю, хотят сделать свои компании лучше и будут чувствовать себя гораздо более вовлеченными в миссию, если их голос будет услышан.

… … … … … … … … … … … … …

Я продолжал писать блог, который перекочевал на внутреннюю платформу социальных сетей под названием Jive, и это имело непредвиденные преимущества. В 2017 году, например, наше предложение о приобретении Humana[41]41
  Американская компания, специализирующаяся на медицинском страховании.


[Закрыть] было заблокировано Министерством юстиции. Мы потратили восемнадцать месяцев на то, что могло бы стать для нас преображающей сделкой, и настроение у нас было подавленным. На выездной встрече с моей командой руководителей я напомнил всем, что у нас все еще хороший прогресс во всех предприятиях и что наши сотрудники сплотились в это время неопределенности. Мой руководитель аппарата Стивен Келмар спросил, как мы можем вознаградить наших сотрудников за их усилия. В том году четвертое июля[42]42
  День независимости США.


[Закрыть] выпало на вторник, поэтому я спросил, во что нам обойдется дать нашим сорока девяти тысячам пятистам сотрудникам выходной в понедельник. Нам нужно было оставить медсестер там, где они понадобятся, и поэтому мы должны были платить им и другим работающим сотрудникам сверхурочные, чтобы поддерживать основные операции. Но эти затраты, как мне казалось, того стоили, поэтому я сделал объявление в корпоративном блоге, что третье июля будет выходным днем для компании. Реакция была удивительной! Во время и сразу после долгих выходных Jive заполнился фотографиями сотрудников и их семей с пикников, празднующих лишний день отдыха.

Это было напоминанием о том, что блог превратился из строгой коммуникационной инициативы в часть своего рода цифровой арены для дискуссий и вопросов, и наконец, в место сбора общих воспоминаний.

Посыпались личные благодарности, и я знал, что, сколько бы ни стоил «Этне» этот дополнительный день в долларах и центах, он с лихвой окупился доброжелательностью и лояльностью, которые он породил среди наших работников.

Общение непосредственно с сотрудниками было одним шагом. Еще я хотел общаться с нашими застрахованными, и собирался сделать это в Твиттере.

На протяжении многих лет я пытался отвечать на обращения или письма, которые выражали законные опасения или жалобы. Если я не отвечал на них почтой, я, по крайней мере, решал проблему с моей командой. Твиттер, конечно, был гораздо более непосредственным и прямым способом общения, но и более рискованным. Его вряд ли можно назвать совещательным средством. Он часто враждебен и полон аргументов ad hominem[43]43
  Argumentum ad hominem (с лат. – «аргумент к человеку»), – логическая ошибка, при которой аргумент опровергается указанием на характер, мотив или другой атрибут лица, приводящего аргумент, или лица, связанного с аргументом.


[Закрыть], фальшивки редко опровергаются, и,

… … … … … … … … … … … … …

если вам случится управлять крупной страховой компанией, вы будете подвергаться многим личным нападкам.

… … … … … … … … … … … … …

Лорен предложила мудрое руководство по Твиттеру: «Не делай этого, папа».

Я сказал, что думаю, я должен это сделать.

«Хорошо, – сказала она, – но помни: Твиттер – не для споров. Он для того, чтобы слушать».

Так что, да, я пишу твиты, но на самом деле я стараюсь слушать, и это может быть чрезвычайно ценным. Иногда я узнаю о неудачах компании в Твиттере до того, как кто-то из моей команды расскажет мне об этом, или иногда я вижу системные жалобы на «Этну» или на здравоохранение в целом.

Затем был Ариджит Гуха, который преподал урок того, что такое эта коммуникационная технология.

У Ариджита, женатого докторанта государственного университета Аризоны, в 2011 году диагностировали рак толстого кишечника четвертой стадии, при котором выживаемость ниже десяти процентов. Ариджит приобрел полис медицинского страхования «Этна» в университете. В то время все еще шли мои первые месяцы в Твиттере. Ариджит начал писать мне, что «Этна» не покрыла полную стоимость лечения, включая химиотерапию и операцию. Я ответил на твит, спросив, понимает ли Ариджит, что именно покрывает его полис. Это вызвало огненный шторм. Один человек написал: «У вас, сэр, на руках кровь. Наберитесь мужества и заплатите за [его] лечение, и за других, подобных ему. Вам не нужны доллары, им нужны».

Я написал Арджиту «подпишитесь на меня», что позволило мне общаться с ним в личных сообщениях. Когда мы начали общаться с глазу на глаз, я объяснил Арджиту, что он купил полис на триста тысяч долларов, и этот полис не защищает его от серьезной болезни или травмы. Я сказал: «Я разберусь в этом. Я собираюсь помочь вам, но мне нужно время». Я попросил команду показать мне, у кого есть такие же полисы с покрытием в триста тысяч долларов, где их продали, и сколько человек вышли за лимиты. Оказалось, что Университет штата Аризона был единственным учебным заведением, которое предлагало эти полисы своим студентам. Кроме Ариджита в университете было четверо учащихся, которые превысили свои триста тысяч долларов.

Мы позвонили в университет и сообщили его менеджерам по льготам об этих пятерых учащихся. Мы сказали: почему бы вам не оплатить страховые взносы за непокрытые полисы этих студентов, и мы оплатим все их медицинские расходы. Университет согласился, и мы покрыли расходы всем, включая Ариджита.

Я послал сообщение Ариджиту и рассказал ему, как мы решили эту проблему для него и для четырех его сокурсников. После этого Ариджит написал: «Спасибо, мир Твиттера! Ты наконец заставил большого начальника сделать это – и он сделал».

Но мы не капитулировали перед миром Твиттера. Мы сделали то, что было в интересах наших застрахованных, купивших полисы, которые не работали на них. Я сделал бы то же самое для Ариджита, если бы он послал мне письмо по почте. На самом деле, я ответил на многие такие письма и электронные письма от людей, которые были в подобных обстоятельствах.

Я отправил Ариджиту ответное сообщение: «Это было невероятно несправедливо. Мы сделали это не из-за Твиттера, и вы это знаете».

Потом он написал извинение.

История Ариджита имеет печальный конец; он скончался в 2013 году в возрасте тридцати двух лет. Заголовки в Washington Post описали его как «человека, который сражался с «Этной» за оплату лечения рака».

Этот опыт определил, как я стал использовать Твиттер. Прежде всего это не форум для диалога или беседы. Он, как сказала Лорен, для того, чтобы слушать. Но он может стать и порталом для прямого общения с заказчиками или клиентами. Мы создали в «Этне» команду Твиттера – около дюжины человек, которых мы называем «Миньонами Марка». Когда люди пишут мне в Твиттер с жалобами или проблемами, как правило, по поводу покрытия их полисов, мы просим их написать в директ. Моя команда работает над этими вопросами за кулисами в течение всего дня. Я получаю от «миньонов» обновления раз в неделю и знаю, какие проблемы решены, а какие еще находятся в процессе. Не все проблемы решаются, но это отличный способ использовать социальные сети для обеспечения лучшей коммуникации, большей прозрачности и большего взаимодействия с участниками нашей программы страхования.

Будь то отношения с сотрудниками или клиентами, такова модель, и на самом деле нет другого выбора.

… … … … … … … … … … … … …

Смартфоны похоронили BlackBerry. Четыре стены не вернутся никогда. Лидеры не могут прятаться. И компании с другим подходом исчезают.

… … … … … … … … … … … … …

Глава 5
Пройденный путь

Бизнес обычно определяет успех как линейный путь: создайте план, воплотите его и следуйте по пути. Вы можете моделировать результаты, минимизировать количество переменных и изолировать риски, и если вы сделаете все это, у вас будет довольно хорошее представление о том, как выглядит успех.

До тех пор пока он не начнет походить на нечто совсем иное.

Большинство лидеров в конце концов понимают это. Мир слишком сложен, слишком хаотичен и неумолим, чтобы мог существовать прямой путь к какому-либо значительному достижению. Лучшая метафора – капитан, использующий все свои навыки навигации, прокладывает сложный курс сквозь морской шторм, чтобы обнаружить, что порт прибытия сильно отличается от того, что он ожидал. Даже этот образ учитывает лишь внешние факторы – море, ветер, гавань. Но что, если самая страшная сила, с которой вы когда-либо сталкивались, – хрупкая реальность тела и души? Что, если внезапно обнаружится ваша физическая и эмоциональная уязвимость, и все ваше равновесие нарушится?

А что, если путь, по которому вы идете, совсем не похож на тот, что вы себе представляли?

Таков был мой путь.

Болезнь Эрика уже начала изменять меня. Я вернулся на работу в Cigna в ноябре 2002 года, еще до того, как Эрик оказался дома. Я руководил организацией работы на местах и присутствовал на совещании по нашему операционному плану на 2003 год. Компания была построена вокруг чисел, движимых ценой акций и прибыли, но числа передо мной выглядели одномерными и вводящими в заблуждение. Тридцать человек сидели за столом, и Эд Хэнуэй, генеральный директор, спросил моего мнения.

Я сказал ему, что думаю:

– Там сказано, что мы вырастем на два процента, а я думаю, что мы упадем на восемь или девять процентов.

Хэнуэй встал и начал кричать на меня, что я отсутствовал много месяцев и не в том положении, чтобы подвергать сомнению данные команды менеджеров.

Я сложил руки на столе и спросил:

– Вы закончили кричать на меня?

– О чем вы?

– Мне это не нужно, – сказал я. – Если вы захотите взрослого разговора о том, что происходит, я буду у себя в кабинете.

И я покинул собрание.

Минут через двадцать Хэнуэй вошел в мой кабинет и извинился, но было уже поздно.

– Эд, я не хочу здесь оставаться, поэтому я уйду до начала праздников. С меня хватит этого места.

Все показатели были свидетельством успеха или неудачи, но я внезапно почувствовал себя не вовлеченным ни в один из них. Это были просто метрики. Графики. Диаграммы. Мне нужна была миссия, цель. Я не знал, какой она была, но я знал, что не найду ее в Cigna.

Это было примерно за неделю до Дня благодарения. К январю я уволился.

Через несколько недель после моего разговора с Хэнуэем мне позвонил Джек Роу, председатель и генеральный директор «Этны» (и предшественник Рона Уильямса). Он сказал, что слышал о возвращении Эрика домой, и хотел узнать, есть ли у меня желание присоединиться к его компании. Я недолго работал в «Этне» после приобретения Nyl Care Health Plans, и компания мне не особенно понравилась. Джек и Рон заверили меня, что «Этна» изменилась. В том разговоре я сказал Джеку, что хочу работать в организации, ориентированной на миссию. Он посоветовал мне прийти и поговорить со всеми, чтобы я мог решить самостоятельно. Я так и сделал, а потом согласился на эту работу.

К 2003 году Эрик уже год как выписался из детской больницы, но у него все еще был иммунодефицит. Во время приема внутривенного иммуноглобулина в Хартфорде у него случился первый из двух инсультов. В процессе восстановления его мозг перестроился, и это сделало его намного сильнее в математике. Неудача с положительным результатом. Второй инсульт Эрика, в начале 2004 года, временно лишил его способности запоминать слова. Лорен навещала его в больнице и показывала карточки, чтобы восстановить словарный запас («жираф»… «собака»… «кошка»). В промежутках между инсультами Эрик поскользнулся, порезал оба колена, и его пришлось отвезти в больницу, чтобы остановить кровотечение, поскольку стероиды сделали его кожу пористой и уязвимой.

… … … … … … … … … … … … …

Мы чувствовали себя так, словно попали в ловушку циклона трудностей.

… … … … … … … … … … … … …

Отец Сьюзен, Джим, умер в 2000 году, а три года спустя у моего отца развилась инфекция верхних дыхательных путей, и его ненадолго погрузили в медикаментозную кому. В феврале 2004 года я приехал в Детройт, чтобы навестить его в доме престарелых, где он проходил реабилитацию. Там я впервые увидел его плачущим.

Я прилетел на деловую конференцию в Скоттсдейл, штат Аризона, которая проходила в одном из моих любимых отелей – «Принцесса пустыни». Наконец-то у меня появилась возможность расслабиться, и я подумал: «Это хорошо, но на самом деле это не то место, где я хочу быть». Мы не катались на лыжах весь сезон из-за болезни Эрика, но теперь у нас была запланирована поездка, и, конечно, несколько дней в горах были бы идеальным решением для нашей семьи. Перед тем как сесть в самолет и вернуться домой, я позвонил отцу.

– Не волнуйся, – сказал я ему. – Все будет хорошо.

Я полетел в Хартфорд, забрал семью, и мы поехали в Киллингтон, штат Вермонт, куда ездили уже много лет. Мы строили новый дом на горе, и теперь снимали квартиру, где останавливался Эрик, все еще недостаточно сильный, чтобы кататься на лыжах. Сьюзен иногда присоединялась к нам на склонах, но в этот день мы катались на сноуборде вдвоем с Лорен. Она все еще училась этому – она считала себя предательницей за то, что избегала лыж, – и когда она застревала, я бросал ей шест.

Мы с Лорен проделали «десять на десять» – десять прокатов до десяти утра – прежде чем отставшие, многие из которых все еще были с похмелья, заполонили склоны. Затем мы встретились со Сьюзен за поздним завтраком в охотничьем домике. Мне было просто приятно делать то, что мы всегда любили. Я был легкомысленным, играл с Лорен в «Мистера Варежку»: надевал варежки и они разговаривали с ней.

Наш лыжный день обычно заканчивался в это время, и наш план состоял в том, чтобы достать снегоступы и отправиться погулять с собакой. Но мы с Лорен решили прокатиться еще раз. Мы выбирались покататься на лыжах раз в год и хотели извлечь из этой поездки как можно больше. Сьюзен это не радовало.

– Вы спятили, – сказала она. – Вы больше не дети. Осторожней там, наверху.

Мы спустились на лыжах к подъемнику и поднялись на вершину Медвежьей горы. Условия были идеальными: высокое солнце, слабый ветер, хороший снег.

Это было 18 февраля 2004 года, ровно через год после того, как Эрика выписали из больницы.

Я катался на черных трассах, был лыжником, которому необходим прилив адреналина. Я уверенно чувствовал себя на склонах: носился по оврагам или перепрыгивал через гребни.

И в тот теплый день я помчался вдоль кромки деревьев. Согнувшись в поясе, заложив за спину руки с палками, я катился вниз по склону горы, и когда я заложил поворот, то услышал, как сзади меня окликнула Лорен. Я оглянулся через плечо и увидел, что ее глаза расширились.

Это последнее, что я помню.

Моя лыжа зацепилась за край, и я полетел, кувыркаясь, врезался в дерево, ударившись о него местом на стыке шеи и плеча. Я сломал лопатку посередине. Рухнув вниз головой в тридцатифутовый овраг, я приземлился в холодный ручей со сломанной шеей, поврежденным левым легким и сотрясением мозга. Лыжи повисли на замерзших ветвях. Я был в шлеме, но он не смог защитить тело. Впрочем, шлем не может даже полностью защитить голову.

Лорен не знала, что произошло. Я был там, а потом меня не стало. Она подъехала к тому месту, где видела меня в последний раз, и спустилась с холма, где я лежал в ручье. Она подумала, что я шучу – она даже засмеялась, потому что этакая шутка в моем стиле. Она ждала, когда я встану.

Но я не двинулся с места. Испугавшись, что я мертв, Лорен закричала, зовя на помощь. Лыжники откликнулись и начали спускаться с холма. Ни один шестнадцатилетний подросток не должен пережить такой опыт. Лорен была подготовлена лучше, чем большинство. Она прошла обучение лидерству в летнем лагере, и ее учили, что, если человек упал и не двигается, его голову не нужно трогать. Когда кто-то собрался поднять меня из воды, Лорен закричала: «Не передвигайте его! Не передвигайте его!»

Кто-то вызвал лыжный патруль, и пока его ждали, я оставался без сознания, но начал бормотать: «Где я? Что было дальше? У меня очень болит левая рука».

По крайней мере, я был жив.

Лыжный патруль добрался до нас, привязал меня к пластиковым саням и попытался вытащить. Но учитывая мое состояние и скользкую местность, это заняло два часа, и я опрокинулся, по крайней мере, один раз. Меня подняли на холм, а потом спустили с горы – им пришлось заблокировать всю трассу – и все это время я продолжал бормотать. Лорен позвонила Сьюзен и сказала, что я разбился. Жена встретила мое пристегнутое тело у подножия горы. «Скорая помощь» довезла нас за семнадцать миль до больницы в Ратленде, но я был слишком сильно травмирован, чтобы кто-то мог мне помочь, поэтому меня перевезли через границу Нью-Гэмпшира в медицинский центр Дартмута Хичкока.

Там я пролежал шесть дней. По просьбе Сьюзен меня соборовали. Когда я пришел в себя, первое, что я услышал, был MTV, транслирующий музыкальную элегию к столетию жизни Five for Fighting.

«Когда у вас есть всего сто лет чтобы жить».

Я понял, что медсестра обтирает меня губкой.

– Что вы делаете? – спросил я.

– Вы знаете, где находитесь? – ответила она вопросом на вопрос.

– Судя по всему, в больнице. Как мне отсюда выбраться?

У меня было сильное сотрясение мозга, точнее, острая субдуральная гематома, и обе стороны моего мозга были заполнены кровью. Я не мог пошевелить левой рукой и ничего не чувствовал от шеи вниз. Я сломал лопатку, порвал нервные корешки, сломал позвонки C2, C3, C5, C6, и T1[44]44
  Второй, третий, пятый и шестой шейные, первый грудной.


[Закрыть], и размозжил плечевое сплетение, или сеть нервов, которые начинаются на шее и разветвляются, образуя другие нервы, управляющие верхними конечностями. Я раздавил его, как головку чеснока.

… … … … … … … … … … … … …

Я утешился одной мыслью. Когда Эрик был в больнице, я заключил сделку с Богом, что он может забрать мою жизнь, чтобы спасти Эрика. Если этот результат был частью той сделки, я бы снова согласился на нее.

… … … … … … … … … … … … …

Медики, которые доставили меня на вертолете, сказали, что, когда они пытались держать мои дыхательные пути открытыми, они чувствовали, что лед и снег набились мне в спину. Возможно, это заморозило мой спинной мозг, который в противном случае был бы разорван и оставил бы меня парализованным на все четыре конечности или мертвым.

По опыту Эрика я знал, как опасно находиться в больнице. Доктор сказал, что мне нужно встать на ноги прежде, чем я смогу уйти. «Хорошо», – сказал я. Я был готов к бою и снова начал ходить, и через пять дней меня выписали.

Я все еще не мог пошевелить левой рукой, но врачи считали, что она восстановится сама по себе. Мне нужна была только правильная физиотерапия, чтобы все снова заработало.

Я всегда был фанатиком тренировок и, начиная с двадцати двух лет, записывал свои тренировки в блокноты. Каждый скоростной спринт, каждое отжимание, каждый жим лежа. После колледжа физическая активность была противоядием от сидячей работы, но в ней было нечто большее, чем просто оставаться здоровым. Я был эндорфиновым наркоманом. Быстрое катание на лыжах, интенсивный бег, походы на вершину – все это было связано с возбуждением от того, что я доведу себя до абсолютного предела, почувствую прилив адреналина, а затем расслаблюсь. Я начал делать упражнения «сила десяти», в которых вы поднимаете веса на счет десять, как можно медленнее, в попытке нарастить мышечную массу. Я разработал сезонные программы, в которых я должен был провести осень, наращивая массу тела, зиму, увеличивая свою силу, весну, сокращая свой вес, а затем к лету выглядеть, как Адонис. Пищевые добавки улучшали мое телосложение. Во мне было шесть футов один дюйм[45]45
  Примерно 185 см.


[Закрыть], сто восемьдесят пять фунтов[46]46
  Примерно 83 кг.


[Закрыть], восемь процентов жира, и с годами мой режим оставался последовательным и неумолимым. Моя последняя записанная тренировка была 17 февраля 2004 года. Мне было сорок семь лет.

Моя подготовка помогла пережить лыжные травмы и была тем фактором, благодаря которому мои кости восстановились. Я был уверен, что справлюсь с любой реабилитацией, и в первый месяц я работал с физиотерапевтом, надевая шейный фиксирующий воротник и принимая легкие обезболивающие. Я был уверен, что восстановлю силы и выносливость, и через пять недель после травмы вернулся к работе. Я чувствовал, что должен вернуться в строй и что это поможет моему физическому выздоровлению. «Этна» дала мне стул с шейным ремнем и компьютер с клавиатурой для одной руки.

Но я был не в том состоянии, чтобы возвращаться. Все еще страдая от последствий сотрясения мозга, я сидел на собраниях, но толком не слышал, что говорят люди. Это был просто шум, как тот звук МВА-МВА-МВА, который взрослые издают в специальных телевизионных программах Чарли Брауна. Во многих отношениях я был едва работоспособен. Мне нужна была помощь, чтобы надеть часы, браслет или застегнуть рубашку. Мои рубашки пришлось разрезать вдоль рукава, чтобы я мог их надеть, и после того, как я их натягивал, скреплял рукав липучкой.

Снежным днем в конце апреля я должен был выступить на конференции инвесторов в отеле Pierre в Нью-Йорке. Я поднялся на сцену в шейном фиксирующем воротнике и с тростью. Я справился с этим, но не вызвал большого доверия среди акционеров. Мое тело было деревянным, шея – скрюченной. Моя речь не была запоминающейся.

Я долго не мог заснуть вечерами. Однажды я вскочил с кровати посреди ночи. Ощущение было такое, будто кто-то поджег мою левую руку – это была нейропатическая жгучая боль от левого уха до кончиков пальцев.

Я заорал во всю глотку.

Я ходил к неврологам и нейрохирургам. Мне сделали компьютерную томографию, уколы и исследования нервов, от которых моя рука буквально взорвалась электричеством. Врачи пришли к выводу, что нервный корешок от седьмого шейного позвонка оказался оторван от спинного мозга, и поэтому рука будет атрофироваться все сильнее и никогда больше не сможет функционировать.

– Но что делать с болью? – спрашивал я.

Ответом были обезболивающие, множество обезболивающих. Мне назначили Нейронтин[47]47
  Противосудорожное, применяется также как средство от нейропатической боли, максимальная дозировка – 3600 мг/сут.


[Закрыть] (3000 мг в сутки) и Кеппра[48]48
  Показания и максимальная суточная доза аналогичны.


[Закрыть] (1500 мг в сутки). Они давали мне Викодин[49]49
  Комбинация опиата и парацетамола.


[Закрыть] (каждые четыре часа) и ОксиКонтин[50]50
  Полусинтетический опиат.


[Закрыть] (каждые восемь часов). Они приклеили пластыри с фентанилом[51]51
  Опиат.


[Закрыть] к каждой ягодице и, для пущей убедительности, дали мне Дилаудид[52]52
  Опиат.


[Закрыть] от «прорывной боли». (Перевод: когда все остальное не работает, вам дают Дилаудид.) Со временем у меня в домашнем сейфе будет столько ОксиКонтина, что это будет почти преступлением.

… … … … … … … … … … … … …

Нетрудно понять, почему у нас эпидемия опиатной зависимости. Опиаты прописывают как конфеты.

… … … … … … … … … … … … …

Я все еще испытывал боль, но мне было уже все равно – я был под кайфом. Неэффективность лекарств, вероятно, была хорошей вещью. Если бы они сработали, к этому дню я был бы зависимым.

Мы продолжали бороться. В июне 2004 года я перенес операцию по восстановлению или перенаправлению нервов плечевого сплетения, которая восстановила некоторую подвижность моей руки, но ничего не сделала для облегчения боли.

Вся семья была на грани. Сьюзен была расстроена моей слабостью. Эрик все еще оправлялся от второго инсульта, а также от лечения рака. Бедняжка Лорен – я об этом не знал – услышала от своей бабушки, что мой несчастный случай произошел по ее вине. У дочери были хорошие отношения с моей мамой, но поскольку Лорен присутствовала при моем падении, бабушка заставила ее чувствовать себя ответственной. Дочь уже прошла через ад с раком брата, и теперь сама вошла в штопор. Лорен начала резать себя, и была поставлена на контроль как потенциальная самоубийца.

То, что когда-то приносило радость нашей семье, теперь исчезло. Рождество всегда было чем-то значительным для нас – мы украшали дом гирляндами, венками, чулками и огромной елкой и накрывали стол. После моего несчастного случая мы купили украшения в магазине, но не купили елку, не пошли в церковь и заказали готовую еду.

Мой собственный штопор продолжался. Я всегда наслаждался вином за ужином, но теперь начал пить безрассудно. Я любил сухой мартини Grey Goose, с оливками и сыром с голубой плесенью. Каждый вечер я мрачно готовил выпивку. Я хотел заглушить боль, справиться с ней, но наркотики и алкоголь делали меня еще более подавленным, вызывая плохие реакции и нарушая сон. Сьюзен не могла уснуть из-за моего беспокойства, так что я оказался на диване. Однажды ночью я проснулся с криком: «Моя рука не работает! Что у меня с рукой?»

Прибежала Лорен и попыталась мне все объяснить: «Папа, с тобой произошел несчастный случай пять месяцев назад».

Со временем я пойму, что происходит. У нас есть симпатическая и парасимпатическая нервные системы, обе берущие начало в спинном мозге. Первая реагирует на угрозы – реакция «дерись или беги», в то время как вторая является противовесом, восстанавливающим тело для отдыха. Они работают в тандеме, как партнеры по танцу, которые поддерживают друг друга.

Но мои поврежденные нервы прервали связь между двумя системами, вызвав неврологический хаос. Когда симпатическая система была активирована, мое тело не могло вернуться в свое нормальное состояние – оно испытывало постоянное увеличение частоты сердечных сокращений, артериального давления и уровня глюкозы в крови – и это приводило к острой боли. Сломанная система походила на регулятор отношения. Всякий раз, когда я злился или расстраивался, моя левая рука болела, как зараза.

Я продолжал принимать бесполезные обезболивающие, слишком много пил и теперь слишком много ел. Я не мог заниматься спортом, поэтому точеный фитнес-маньяк, которым я был всю свою жизнь, теперь превратился в студенистый мешок. Не было ни лекарства, ни спасения. Вот тогда-то я и начал подумывать о самоубийстве.

Я выходил из дома в два тридцать утра и, находясь в состоянии наркотического опьянения, садился в свой темно-зеленый BMW 740IL. Мне очень нравилась эта машина, и я съезжал с подъездной дорожки, чтобы посмотреть, как быстро смогу обогнуть Эйвон. Я выскакивал на сорок четвертое шоссе, вдавливал педаль в пол и – на ста двадцати милях в час[53]53
  Примерно 193 км/ч.


[Закрыть], когда коннетикутская ночь проносилась мимо, – снова чувствовал прилив адреналина. В тот момент я был свободен. Как-то поздно вечером, проезжая по шоссе через Хартфорд, я притормозил у подземного перехода. С работающим на холостом ходу двигателем я уставился на ограждение, защищающее пять цементных столбов, и просидел целый час, говоря себе: «Я должен это сделать. Мне нужно это сделать. Мне лучше умереть».

Наконец рядом остановился полицейский и подошел к моей машине.

– Что вы делаете? – спросил он.

– Просто сижу здесь, – сказал я.

– Почему?

– Мне грустно.

Он велел мне выйти из машины и спросил, не употребляю ли я наркотики.

На мне был шейный ортопедический воротник.

– Я принимаю обезболивающие, – сказал я.

– Тогда вам нельзя водить машину.

Он вызвал другого полицейского, и они отвезли домой меня и мой BMW. Поставили машину в гараж и велели мне отправляться спать.

На следующей неделе Сьюзен продала BMW.

Прошло еще несколько лет, прежде чем я смог справиться с болью – и это оказалось все, что я мог сделать, – но это стало для меня еще одним открытием тем летом после катастрофы. Оно изменило направление моей жизни.

Через несколько месяцев после инцидента с полицией мой друг сказал, что для облегчения дискомфорта я должен попробовать краниосакральную терапию. Я никогда не слышал о ней. Мне сказали, что терапевт будет мягко разминать голову и хребет вниз по направлению к ягодицам, чтобы восстановить ток спинномозговой жидкости, и это каким-то образом заставит меня чувствовать себя лучше. Я подумал, что это нелепица. Но Сьюзен слышала то же самое об этой терапии, и пока я совершал свои полуночные гонки NASCAR по Коннектикуту, она спросила своего инструктора по йоге, может ли та посоветовать терапевта. Инструктор нашла контакты, и Сьюзен записала меня на прием.

Все это звучало чересчур эзотерически, но терять было нечего, и я согласился сходить. Сьюзен привела меня в непримечательный медицинский кабинет – он был арендован у психолога, – и там я встретился с краниосакральным терапевтом.

Мари Арно не так уж много говорила во время моего первого визита, и только много позже я узнал, что даже она сомневалась, что сможет мне помочь. Я зашел слишком далеко. Она воспринимала меня сломленным – с рукой на перевязи, искривленной шеей и остекленевшими глазами. Я лег на стол, полностью одетый, в виде сотни отдельных осколков. Мари возложила руки мне на голову, прочла молитву и приступила.

Теперь я понимаю, что ни один врач, обученный по западным стандартам, не смог бы мне помочь. Моя боль не укладывалась ни в один стандарт. Мари происходила из совсем другой традиции. Ее воспитывали в Епископальной церкви, но став, по ее словам, «своего рода атеисткой» в восемь лет, она все же чувствовала сильную духовную связь с миром природы. Во время учебы в колледже она провела семестр в Индии и училась в доме Кришнамачарьи, который в свои девяносто восемь лет был известен как «отец современной йоги». Его сын учил Мари йоге, которая включала медитацию, дыхание и отделение себя от безумия собственных эмоций, а так же поиску той части себя, которая спокойна и неприкосновенна. Это было началом ее собственного духовного путешествия. Самым сильным непосредственным впечатлением тогда стали ежедневные поездки на лифте в отеле, где она жила. Лифтом управлял пожилой джентльмен, который, увидев Мари, слегка кланялся и говорил: «Намасте».